Текст книги "1941: Время кровавых псов"

Севка спрятал «наган» в кобуру. Откашлялся и спросил очень деловым тоном:

– А нам не пора идти?

– Идти? – переспросил Орлов. – Сева, куда идти, ты что – слепой и глухой?

Старший лейтенант указал рукой на дорогу. Севка оглянулся, попытался вскочить, но Орлов рванул его за портупею и повалил на землю.

– Одурел? Кто ж суетится в такой обстановке? Это ты пока лежишь или сидишь, или стоишь неподвижно, тебя не видно. А как двинулся – все, срисовали. Сюда они, положим, не полезут, но из пушки пальнут от всей души. Фуражку не надевай, лежи, смотри, отдыхай.

Отдыхать тут было, пожалуй, трудно, а понаблюдать…

Немцы шли по дороге сплошным потоком. Танков было немного, все больше грузовики, набитые солдатами, грузовики, тянущие за собой пушки, грузовики, забитые ящиками.

Несколько раз низко над колонной прошли немецкие самолеты, им махали, что-то кричали, но Севка не слышал выкриков, только низкий гул. Зато лица немцев рассмотрел в бинокль Орлова.

Обычные лица. Усталые, серьезные и улыбающиеся. Он даже рассмотрел немца, игравшего на губной гармошке.

До полудня старший лейтенант еще проявлял интерес ко всему, происходящему на дороге, даже, кажется, пытался подсчитывать что-то, время от времени делая пометки в записной книжке, но потом книжку спрятал в свою полевую сумку, приказал разбудить, если что, и мгновенно уснул, обняв винтовку.

Подождав немного и убедившись, что Орлов спит, Севка достал из кармана документы и прочитал имя и фамилию младшего политрука. Тимофей Артемьевич Зеленых, и никакой ни разу не Христофор. Тимофей Артемьевич. Зеленых. Зеленых. Судя по фамилии – сибирских кровей. Это у них там фамилии на – ых. Распутина на самом деле фамилия была Новых. Вот.

«А зовут меня Тимофей Артемьевич. Тимоша. А папа – Артемий. Артем».

Севка закрыл глаза, несколько раз повторил имя и фамилию. Спрятал документы в карман.

Было жарко, а в его шерстяной гимнастерке – очень жарко. Севка расстегнул ее, обмахивался осторожно веточкой, но это помогало не очень. «Кстати, – подумал он, – а нам повезло». Орлову и Севке очень повезло, что рощица в двухстах метрах от дороги. Иначе немцы точно поперлись бы сюда по нужде.

Несколько раз, когда поток вдруг замирал, немцы выскакивали из кузовов и выстраивались длинными шеренгами вдоль кювета, устраивая соревнование – кто дальше дотянется струей.

Некоторые отходили чуть дальше и, не обращая внимания ни на что вокруг, оправлялись на корточках, повернувшись спиной к дороге.

Если бы рощица была чуть ближе, пришлось бы худо. Севка даже не пытался себе представить, что стал бы делать в такой ситуации старший лейтенант Орлов. Наверное, до последнего патрона.

Может, именно так защищается время от вторжения из будущего? Эти, попаданцы, просто гибнут эпизодически, не оказывая никакого воздействия на прошлое и будущее. Какая разница для времени, сколько трупов будут удобрять землю в этих местах? Никакой.

Совершенно никакой разницы…

– Значит, вот так мы несем караульную службу? И так выполняем приказы старшего по званию? – прогремело над самым ухом у Севки.

Проспал. Стоял на посту и проспал, в отчаянье подумал Севка. Взводный его отдаст старшине роты, и тот не слезет с рядового Залесского, пока у того не сотрутся руки по самые локти.

Севка дернулся, попытался вскочить, не открывая глаз, но кто-то его удержал на земле.

– Да ты у нас бешеный, – засмеялся Орлов. – С тобой нужно аккуратнее в следующий раз.

– Я только что задремал, секунду. – Севка открыл глаза и понял, что соврал – солнце было уже почти возле горизонта. – Ничего себе…

– Вот, наука на будущее, товарищ младший политрук. – Орлов поднял палец. – Вначале нужно проснуться, а потом только начинать врать. Предварительно все взвесив и приняв к сведению изменение обстановки. Историю про колхозного сторожа и хомут знаешь? Нет? Значит, решил председатель колхоза сторожа поймать спящего, увидел, что тот сидит и спит. Но ведь если окликнуть, подумал председатель, скажет, что не спал. Не армия, садиться можно. Тогда председатель берет хомут, висевший на стене, осторожно надевает хомут на шею сторожу, а потом как заорет – спишь, сукин сын! А тот ему – нет, хомут вот починяю… Смешно?

– Нет, – честно ответил Севка.

– Мне тоже, – вздохнул Орлов. – Сторожа посадили за халатное отношение и вредительство. А потом – и председателя тоже.

– А его за что?

– За скрытый троцкизм. Виду не подавал, а был троцкистом. – Старший лейтенант внимательно смотрел в лицо Севке, словно чего-то ожидая.

Севка так и не понял, чего именно.

– Извини, я уснул…

– Да ничего, я уже часа три как бодрствую. – Орлов сорвал травинку и сунул в рот. – Противник, похоже, вышел на основное шоссе, и теперь этот проселок ему не очень нужен. Что нам кстати.

Дорога была пустынна. Пыль все еще висела в воздухе, но уже низко, почти над самой поверхностью.

– У тебя поесть ничего нет? – спросил Орлов.

– Нет. И пить тоже, – ответил Севка.

– И это прискорбно… Лежат два молодых крепких парня, можно сказать – красавцы, а ни пить, ни есть у них нет. И дотемна не будет. И даже когда стемнеет, все равно не будет у них ни еды, ни воды. Деревня Красная в семи километрах отсюда, но стоит она как раз на этом проселке и сейчас наверняка забита немцами. Нам с тобой в любом случае придется обходить деревню. Может, в лесу найдем ручей. – Орлов насторожился, перевернулся со спины на живот и посмотрел на дорогу.

С востока двигалась небольшая колонна, человек сто.

– Немцы? – спросил Севка, ожидая в ответ что-нибудь типа «нет, французы!».

«Понятное дело, что некому тут быть, кроме немецкой пехоты», – подумал Севка. И ошибся. Орлов молча сунул ему бинокль и сплюнул.

Это были пленные.

Понуро повесив головы, по дороге брели люди, одетые в шинели и гимнастерки. Это был не строй – толпа, вытянувшаяся вдоль дороги. Спереди и сзади шли немецкие солдаты. Два немецких солдата. С винтовками, заброшенными за спину.

Всего два.

Севка оглянулся растерянно на Орлова. Тот заметил взгляд и отвернулся.

– Как же так? – спросил Севка.

Сотня солдат, сотня наших, которые героически защищали свою страну от немецко-фашистских захватчиков, бились до последнего патрона в Брестской крепости, там, еще где-то, которые остановят немцев под Москвой, Сталинградом… Идут, как стадо, даже не под конвоем, под командой всего двух затрапезных немцев с пятизарядными винтовками в руках.

Это десять выстрелов. Пусть каждый будет наверняка, пусть десять человек конвоиры убьют… Да и десяти они не убьют, ничего у них не получится, не успеют они даже затворы передернуть. И все… И свобода. Можно идти не на смерть в лагеря, а к своим… или в партизанские отряды…

– Может, нужно что-то сделать? – прошептал Севка.

Он вдруг испытал жгучий стыд за то, как бежал сегодня от мотоцикла, как в панике даже не подумал выхватить оружие, и теперь это воспоминание требовало от него какого-то действия. Решительного и героического.

– Их же всего двое, – прошептал Севка. – Подберемся поближе, ты возьмешь переднего, я – заднего. Я у него просто ружье отберу. Помочь нашим нужно…

– Если бы они хотели, то уже сами бы освободились, – процедил сквозь зубы Орлов. – Сами бы. Ровно за десять секунд. Нет?

– Не знаю… Может, среди них нет офицеров, некому приказать? И если мы сейчас нападем, то…

– Нападем? – со странной интонацией в голосе спросил Орлов. – И бойцы РККА радостно встретят свое освобождение?

– А почему нет? Ведь пара пустяков. И ты выведешь всех к своим. К нашим. – Севка на секунду запнулся, испугавшись, что это он не искренне советует броситься в бой, а только хочет спрятаться в толпе, решил, что если они придут к нашим такой большой группой, то, может быть, никто не станет особенно тщательно проверять младшего политрука Зеленого? «Зеленых», – со злостью поправил себя Севка. И пообещал мысленно, что если они отобьют пленных и дойдут до русских, то он отстанет и будет пробираться дальше один. И будь что будет. – Мы все выйдем!

Орлов взял винтовку.

– Пошли? – Севка подобрался, готовясь к броску вперед.

Солнце уже до половины ушло под землю, тени стали длинными, и если не смотреть внимательно, то вполне можно прозевать приближающихся людей.

Конвойные точно прозевают.

Орлов, не отвечая, передернул затвор винтовки. Гильза вылетела, ударилась о ствол дерева и упала перед Севкой.

– Двое, – прошептал старший лейтенант, целясь из винтовки. – Двое…

Винтовка грохнула необыкновенно громко. Севка, хоть и ожидал выстрела, от неожиданности вздрогнул. Он в армии стрелял только из «АК» – семьдесят четыре, а тот был значительно тише, чем винтовка в руках Орлова.

– Один, – прошептал Орлов, щелкая затвором.

Гильза, отскочив от дерева, упала перед Севкой. Только эта гильза еще дымилась.

Выстрел – силуэт в хвосте колонны пленных дернулся и упал.

Наступила тишина.

Пленные стояли на дороге.

Севка схватил бинокль, торопливо провел им вдоль строя – люди стояли, переглядываясь, но с места не двигались.

Первый конвоир лежал неподвижно, а второй еще дергал ногой, в бинокль было ясно видно, как его сапог чертит полосы в дорожной пыли. Наконец, замер.

А пленные стояли неподвижно.

– Может, им крикнуть? – предложил Севка. – Они не поняли?

– Чего не поняли? – хрипло прорычал Орлов. – Не поняли, что свободны? Что можно идти и выполнять требования присяги? Что нужно бежать в лес и начинать борьбу с фашистскими полчищами? Их нужно брать за ручки и выводить из колонны? Ты на переднюю шеренгу посмотри.

Севка глянул.

Офицеры. Во главе колонны стояли офицеры. Трое или четверо. Один из них, тот, что помоложе, подошел к лежащему конвоиру, присел и пощупал пульс. Оглянулся на второго и что-то сказал. Тот, тучный, высокий, снял фуражку и вытер блеснувшую на заходящем солнце лысину белым платком. Оглянулся на строй и отдал команду.

Люди стали садиться на землю, прямо в пыль.

Севка потрясенно опустил бинокль.

– Все еще хочешь выйти? – Орлов перезарядил винтовку. – Или хочешь, я первую шеренгу перестреляю, тех, что стоят.

Офицеры стояли кучкой, совещались. Было их четверо, и, судя по тому, как трое обращались к лысому, старшим был именно он.

– Они решили посидеть и подождать колонну немецкую. Или велосипедиста какого-нибудь завалящего, чтобы объяснить ему ситуацию и сдаться в плен еще раз. Непонятно?

– Но там же смерть! Их же отправят в лагеря, и оттуда почти никто не вернется. Их же убьют. В газовых камерах или еще как… Из их кожи будут делать перчатки и абажуры. Сжигать, а пеплом удобрять землю… Они что, не понимают?

– Что они должны понимать? Это ты о каких абажурах толкуешь, товарищ младший политрук? Это тебе довели из Центрального Комитета? И ты думаешь, тебе кто-то поверит? Они же немцам сдались, культурным людям. Для этих – все уже позади, нет войны, нет смерти. Немцы же в листовках пишут, что пришли воевать не с народом, а с жидами и коммунистами. «Бей жида-большевика, морда просит кирпича!» – продекламировал Орлов. – А ты хочешь их снова втянуть в бойню? Да они тебя порвут, если увидят. Вот тебя они сомнут и затопчут, даже если ты попытаешься стрелять из своего «нагана»!

– Зачем ты тогда стрелял?

– Ты попросил. А я уже таких видел. И знаю, как они подняли на штыки комбата, который пытался остановить роту. И как порвали в клочья политрука Бориса Самойловича, который их уговаривал не сдавать позиции.

Послышался звук двигателя.

Показался бронетранспортер, забитый солдатами.

Лысый начальник надел фуражку, одернул френч и пошел навстречу бронетранспортеру, размахивая над головой белым носовым платком.

– Трогательное единение. – Орлов сплюнул. – Ты, кстати, имей в виду, сейчас отец-командир обрисует немцам ситуацию и заодно сообщит, что стреляли отсюда, из рощицы. И нам с тобой придется немного побегать. Или умереть на месте. Ты как предпочитаешь, товарищ младший политрук? В плен, как мне понятно из твоего пламенного выступления, ты сдаваться не собираешься.

Лысый остановился, бронетранспортер затормозил, словно немцы в нем присматривались к происходящему. Пленные встали и после команды одного из своих офицеров отошли на край дороги, чтобы не мешать движению техники.

С бронетранспортера что-то крикнули, лысый указал рукой на убитого конвоира и что-то крикнул в ответ. Что-то такое, что, наверное, должно было успокоить немцев.

С бортов бронетранспортера стали спрыгивать солдаты. Их было десятка два, и вооружены они были автоматами, и на касках у них Севка разглядел в бинокль белые молнии.

– Это эсэсовцы, – выдохнул Севка. – Сейчас…

Эсэсовцы развернулись в цепь поперек дороги, офицер на бронетранспортере отдал приказ, и бронированная машина двинулась вперед.

Длинная очередь из пулемета прошла по колонне пленных неторопливо, трассирующие пули, хорошо заметные в наступающих сумерках, вязли в человеческой массе. Колонна дрогнула, пленные все еще не верили в происходящее и продолжали стоять, словно не видя, как падают люди рядом с ними.

Открыли огонь автоматчики, и пленные, наконец, побежали. Попытались бежать. Два десятка автоматов и пулемет с дистанции в два десятка метров шансов на спасение почти не оставляли.

Люди падали-падали-падали…

Севка выронил бинокль и зажал уши. Он не видел, как несколько пленных перемахнули через кювет и бежали по полю, даже не пытаясь рассыпаться. Бежали, пока пулеметная очередь одним движением не вычеркнула половину из них из списка живущих.

Севка не видел, как лысый корчился в пыли, получив пулю в живот, как немцы убрали труп конвоира с дороги и бронетранспортер медленно двинулся по телам раненых и убитых, наматывая на гусеницы кровавые лохмотья.

Когда колонна закончилась, бронетранспортер остановился, солдаты в него залезли, загрузив предварительно тела погибших конвоиров.

Бронетранспортер уехал.

– Все, – сказал Орлов и тронул Севку за плечо. – Все закончилось.

Но закончилось далеко не все.

Глава 2

31 июля 1941 года, 03 часа 40 минут.

Западный фронт

– Скоро встанет солнышко, – сказал Сличенко. – Утро. Всякая тварь проснется и потянется… В том числе немецко-фашистские агрессоры. Каждая козявочка радуется солнечному лучу и ясной погоде. И немецко-фашистские агрессоры тоже радуются. Только мы, бойцы и командиры Рабоче-Крестьянской Красной армии не радуемся солнцу и чистому небу… Ну и, конечно, комиссары, политруки и другие бойцы идеологического фронта… А почему так все противоестественно выходит, а, комиссар? Молчишь? Тогда я тебе скажу…

Капитан мельком глянул на комиссара своей батареи.

– Выходит так потому, что наши красные орлы, сталинские соколы, просрали войну в воздухе. Вчистую, как дети. Не нужно, комиссар, не возмущайся. Ответь лучше, если я вот прикажу машинам двигаться днем, что ты мне скажешь… сказал бы? Небось схватился бы за пистолет, обвинил во вредительстве и халатности. Ну, и в глупости, конечно. Кто же ездит днем по дорогам при хорошей погоде и господстве противника в воздухе? Полном господстве, обрати внимание. Полном. Где соколы товарища Сталина? Где стальные армады, которые мы видели в фильмах до войны? Нет, я не спрашиваю, где немецкие коммунисты, которые в тех же фильмах бросались нам на помощь. Меня интересуют наши еропланы. Сгорели наши еропланы. Сбиты наши еропланы. В заднице наши доблестные военно-воздушные силы…

Сличенко лег на землю, заложив руки за голову.

– Молчишь, комиссар? Правильно делаешь. Потому что наши военно-воздушные силы там же, где бронетанковые войска, артиллерия и флот… Хотя про флот – это я, наверное, загнул. Про флот у меня информации нет, но как-то слабо верится, что на общем фоне наши краснофлотцы чем-то особенным выделяются. Кстати, идеология наша тоже глубоко в заднице. Спросишь, почему? Отвечу. О немецких подпольщиках я уже сказал. Молчат они, не особо рвутся в бой. Немецкий и прочий европейский пролетариат также что-то не выходит на баррикады. Где международная солидарность, я тебя, товарищ политрук спрашиваю? Только мировая буржуазия в лице Англии и Америки к нам на помощь и пришла. Не нужно, не возражай, все равно ничего толкового не скажешь. Лучше помолчи. И послушай. Тишина какая вокруг… Это ненадолго, имей в виду. Сейчас птичка какая-нибудь голос подаст, вторая подхватит… Помню, когда в училище был, на посту в третью смену стоишь, с четырех до шести, и вроде спать только что хотелось, рот чуть ли не разрывался от зевков, до хруста за ушами зевал… А тут – птаха. И воздух вроде как свежее делается, не холодный, сырой, а именно свежий. И с пузырьками, как ситро… Прямо с поста уходить не хотелось, честное слово…

Словно в подтверждение слов капитана, где-то неподалеку подала голос птица.

– Вот! – Капитан поднял голову. – Начинается. А машин со склада все нет… Неужели передумал товарищ военинженер первого ранга? Обидно будет, а, комиссар? Мы так с тобой спорили, поссорились даже, у меня горло прямо болит от нашей дискуссии… Тебе проще, комиссар, ты привычный к выступлениям, а я больше из пушек приучен стрелять. Хорошо, кстати, стреляю! Моя батарея была лучшей в округе. Знаешь, что мы умудрялись делать накрытие с первого залпа? И поражение со второго? Я на спор, на два ящика армянского коньяка, стодвадцатимиллиметровый снаряд в квадрат два на два с дистанции в полтора километра укладывал. Не веришь? Вот и парни не верили, пока коньяк не проспорили. Я, наверное, мог бы в цирке выступать со своей гаубицей. Только нет ее, моей родимой. Комиссар батареи, политрук товарищ Аркадьев, четко выполнил приказ и лично подорвал орудия и тягачи, оставшиеся без горючего. Молодец, товарищ Аркадьев. Ценой своей жизни, так сказать… Вот ты, комиссар, сможешь так – ценой своей жизни не допустить захвата секретной техники врагом? Наверное, сможешь… Смог бы…

Сличенко посмотрел на часы, неодобрительно покачал головой. Егоров опаздывал. Это если вообще собирался выполнить странную… да что там странную – преступную просьбу капитана Сличенко. Нужно наконец решиться, установить предел, после которого можно прерывать ожидание и приступать к выполнению боевой задачи, поставленной начальством… И сроки выполнения которой уже сорваны. Напрочь сорваны. Комиссар еще позавчера стал требовать серьезного разговора на эту тему. Наверное, он был прав…

Сличенко снова посмотрел на неподвижную фигуру комиссара возле векового дуба, вздохнул.

– Понимаешь, у меня не было времени… Если бы можно было поговорить спокойно, без спешки… Я бы тебя убедил, точно говорю – убедил бы без крика, без ссоры… смог же военинженера Егорова убедить за пять минут разговора. Ну да, он техник, ему ваши идеологические фокусы не слишком близки и понятны. У него есть оружие, он умеет его применять, ему этого не позволяют, а тут появляется возможность… повод, так сказать. Как тут удержаться? Хотя да, ты прав – его пока нет, и это значит, что он, может, и не приедет. Или у него тоже есть свой комиссар, который встал поперек дороги и схватился за оружие, прямо как ты… Зачем ты схватился за пистолет? Убить меня собирался? Или только припугнуть? Хорошо еще, что мы отошли в сторону, что не начал ты разборку при личном составе. Когда комиссар собачится с командиром, это пагубно отражается на дисциплине…

Сличенко замолчал – из-за дуба, возле которого сидел политрук Лушников, выбежала белка. Замерла, принюхиваясь, посмотрела на политрука.

– Не спугни, – одними губами произнес Сличенко. – Жаль, что орешка нет, угостить животное.

Белке запахи на поляне не понравились, и она, недовольно застрекотав, исчезла на дереве.

– Если бы я не стал артиллеристом, точно ушел бы в лесники, – сказал Сличенко. – Деревья, зверье, птички – идиллия! Хотя положить все четыре снаряда батареи в один окоп – тоже неплохо. Тут чутье нужно. Но, похоже, скоро это и не понадобится… На кой хрен при наших установках еще и голова? Нет, ты скажи – на кой хрен? А, это начинается обсуждение действия начальства, это ты не приветствуешь. Извини. Только поясни мне, какого рожна меня, артиллериста от бога, прикрепляют к этой батарее, где вполне хватило бы десятиклассника с таблицей стрельбы и компасом? Определил по карте направление и расстояние, поднял направляющие на нужный угол, крутанул ручку на ПУО и пожалте – шестнадцать снарядов за десять секунд. Четыре тяжелые батареи в одной упаковке. На хрена тут целиться и вычислять? По площади! Ставишь три установки – двенадцать стотридцатидвухмиллиметровых батарей сразу накрывают здоровенный участок! Флеров со своими семью установками раскатал железнодорожную станцию в Орше в блин. И моя батарея… извини, комиссар, наша батарея должна была отстреляться по станции. Только не отстрелялась пока. Тут ты прав, комиссар, совершенно прав – это попахивает невыполнением приказа. Да что там попахивает – воняет. Разит за версту! Но это только по форме. А по сути… по сути, мы должны нанести противнику как можно больше вреда. И я этим собираюсь заняться. Если, конечно…

Капитан снова посмотрел на свои часы, повернулся и глянул на дорогу. Пусто.

– Глупо может получиться… Мы с тобой ссорились, чуть до драки дело не дошло, я пошел на преступление, а он не приедет. И что мне тогда прикажешь делать? С повинной возвращаться? Или сразу пулю в лоб пускать? Скажу правду – расстреляют. Попытаюсь соврать? Опять расстреляют, независимо от тебя, комиссар, независимо от тебя. Я же подставляюсь! Я должен был при первой информации о немецком прорыве… очередном немецком прорыве батарею немедленно вывести из-под удара, из потенциального окружения… А я сижу на месте. И не собираюсь никуда идти. Жду, когда немцы сами сюда придут. Похоже на вредительство? Очень похоже. Даже не на вредительство, а на предательство похоже. Но только похоже! А разве то, что сделали со всеми нами, на предательство не похоже? На что похож военный городок, превращенный в руины авиацией противника? А мои дети и жена, которых я все-таки смог найти среди руин, – они на что… на что они были похожи? Не на моих детей и жену, мои жена и дети – красивые, веселые. Живые. А я нашел измазанные кровью туловища… А правую ручку моей дочери я вообще не смог найти. Старался, даже звал ее, руку моей Лялечки… А она не отозвалась! – Сличенко сел, обхватил голову руками. – Они лежали на битых кирпичах… Они одеться не успели… Им, наверное, было холодно. Я копал им могилу голыми руками, ногти срывал, а ко мне подбежал мой командир дивизиона, Лешка Мамонтов, и потащил за руку прочь… Нужно было выводить из парка все, что осталось от нашего полка… Я не хотел уходить, я хотел похоронить моих детей и жену, но он позвал двух бойцов, и меня унесли… Связали и забросили в кузов тягача и только через пятьдесят километров развязали… Я на Лешку не в обиде, нет. Он все сделал правильно. А те, кто нас подставил под это, кто не отдал нам, дисциплинированным и послушным, приказ готовиться к войне… семьи эвакуировать из приграничной полосы?.. Вот с этих бы я спросил, комиссар. С этих бы я спросил… Нет, нет-нет-нет-нет – я понимаю, что всего не предусмотришь. Я даже понимаю, что мы должны были там находиться, иначе и быть не могло, я даже почти смирился с тем, что моя семья осталась непогребенной, – мы должны приносить жертвы ради победы, ради своей страны… Но почему мы должны соизмерять свои удары, почему мы должны отказываться от возможности убивать сотни и тысячи врагов? То есть их мы должны жалеть, проявлять гуманизм, а они… Они проявили гуманизм тогда? Или моя семья недостойна даже крохотной капельки этого самого гуманизма?

Капитан вскочил на ноги, подошел к комиссару и, присев перед ним на корточки, заглянул в лицо, словно надеялся увидеть там ответ.

– Вот, смотри! Смотри, комиссар! Вот я! Я здесь и сейчас! Что я должен был делать, когда все сложилось так, как сложилось? Меня поставили на эту батарею… Я не просил. Я требовал, чтобы меня отправили на фронт, а мне сказали – раз хочешь отомстить, вот тебе возможность. Карай на здоровье! А потом оказалось, что тут есть склад, на котором главным мой бывший знакомый. И у него есть то, что сделает мой удар еще сильнее, а мою кару – еще страшнее. Отказаться от этого? Оставить возможность тем ребятам на самом верху заключить договор с немцами, когда все совсем станет плохо? Они же могут! Когда почувствуют, что все, что еще секунда, и позвоночник этой страны лопнет, а их, всем известных из хроники и с фотографий, начнут ловить и вешать, – они не пойдут на переговоры? Не найдут аргументов, чтобы убедить себя в необходимости и неизбежности похабного мира? Как в восемнадцатом, в Бресте? А я был в Бресте в тридцать девятом, участвовал в совместных мероприятиях. Мы вполне можем договориться. И моя жена не будет отомщена. И мои дети не будут отомщены. Это справедливо? Я тебя спрашиваю – это справедливо? Так я сделаю все, чтобы это стало невозможным. Сделаю так, что война будет идти до полного уничтожения одной из сторон… Слышишь? – Капитан протянул руку, чтобы тряхнуть комиссара за плечо, но вместо этого просто махнул рукой и встал. – Да что с тобой разговаривать, комиссар… Ты и раньше был человеком несговорчивым, а сейчас…

Капитан снова посмотрел на часы, хотел что-то сказать, но тут услышал шум автомобильных моторов.

– Приехал, – усмехнулся капитан. – Приехал военинженер первого ранга! А ты говорил, что я сошел с ума и что никто не станет мне помогать… А мне и не нужно, чтобы много народу помогало. Бойцам все равно, что делать. Бойцы мне верят. Так что мне нужен военинженер Егоров, нужны мои установки и нужно, чтобы ты молчал. И все это у меня есть…

Сличенко взял автомат, стоявший у дерева, повесил его на плечо.

Два «ЗИС-6» съехали в заросшую лесом ложбину.

– А я просил три, – покачал головой Сличенко. – Ну да ладно. Извини, комиссар, с собой не зову.

Капитан, не оглядываясь, пошел к дороге.

Комиссар его батареи, политрук Сергей Валентинович Лушников, орденоносец, ничего ему не сказал. И даже не попытался остановить. Сидел, прислонившись спиной к дубу, и смотрел прямо перед собой равнодушным, немигающим взглядом. Так, как могут смотреть только мертвецы.

На рукоять ножа, торчавшего прямо под орденом Красного Знамени, села бабочка.

* * *

Несколько человек из колонны все-таки выжили. Севка даже обрадовался, когда услышал шорох шагов и запаленное дыхание беглецов. Рассмотреть, сколько их, было трудно – солнце уже село, но по звукам выходило, что не меньше десятка выжили в той бойне, и получалось, что Орлов все-таки спас жизнь нескольким пленным.

– Слышишь? – спросил Севка, поднимаясь с земли и отряхиваясь. – Слышишь?

– Слышу. – Орлов стал рядом, чуть позади, и Севке послышалось, будто что-то металлически щелкнуло.

– Ты чего? – удивился Севка, услышав в голосе старшего лейтенанта нечто вроде разочарования. Или усталости. – Это же…

– Я знаю, – сказал Орлов. – Это те, кто обязан нам своим спасением. Я знаю…

– Товарищи! – Севка шагнул из-за деревьев навстречу бегущим. – Сюда, товарищи!

Послышался невнятный возглас.

Серые силуэты приблизились, и Севка смог рассмотреть лица бегущих солдат, и не было на этих лицах ни радости, ни благодарности.

– Хорошо, что вы… – Севка даже протянул зачем-то руку. Может, чтобы поздравить спасенных или ответить на дружеские рукопожатия.

Первый удар пришелся по лицу вскользь, кулак зацепил щеку и ухо. Севка механически отшатнулся, и второй удар, летевший точно в лицо, пришелся в пустоту.

– Сука! – хрипло выдохнул тот пленный, что ударил первым. – Тварь комиссарская!

Толчок в грудь – Севка упал навзничь, взмахнув руками. Удар о землю выбил из легких воздух, но Севка по инерции перекатился через спину и оказался на четвереньках. Поэтому следующий удар пришелся в бок, стало очень больно, руки подломились.

– Мать твою! – Возле Севки оказались трое, и все трое стали его бить ногами.

Удар, удар, удар…

Нападавшие торопились, мешали друг другу и все никак не могли восстановить дыхание, поэтому большинство ударов приходились либо в подставленные руки, либо в плечи-бедра.

– Да… вы… что… – пытаясь уклониться от ударов, по слогам выкрикнул Севка. – Мы же вам жизнь спасли…

– Жизнь, сука, спас! – Удар достиг ребер, боль согнула Севку вдвое. – Это ж из-за тебя… Из-за тебя…

Пахло потом, страхом и ненавистью. Земля забила рот, удары сыпались все чаще, и даже сквозь всполохи боли Севка ясно понял, что жить ему осталось всего несколько минут, что не отпустят, не пощадят его… Кобура давила в бок, Севка был вооружен, а убивали его безоружные, но ничего он не мог поделать, не мог убрать рук от лица, не мог вырваться или хотя бы встать на ноги.

– Мужики, может, живьем его? – раздался голос откуда-то сверху. – Сдадим немцам, может, они и примут во второй раз?

– Они и так примут! – зло ответил второй. – Мы другого найдем, если что, много их по лесам сейчас бегает… А этот… Эта сука мне ответит… Это ж из-за него…

– Из-за меня, – прозвучало от рощицы. – Это я стрелял в конвоиров.

Старший лейтенант Орлов произнес эту фразу спокойным, ровным голосом. Он не кричал о том, что вооружен, не требовал прекратить, не угрожал, но все внезапно замолчали, а удары прекратились.

– Еще один? – спросил хриплый голос, тот, что собирался убить Севку. – Так он не один…

– Не один, нас – трое. Я, старший лейтенант Рабоче-Крестьянской Красной армии Орлов, винтовка Мосина и пистолет тульский – «токарев». И нам всем троим не нравится, как вы ведете себя по отношению к старшему по званию.

– Старший лейтенант… – выдохнул пленный. – Не нравится…

Или он пропустил упоминание оружия, или просто не обратил на это внимания. Или то, что гад, убивший немецких конвоиров и обрекший на смерть несколько десятков человек, был всего в двух шагах, был один против десятка озверевших от страха и ненависти людей, ударило бывшим пленным в голову.

Севка увидел, как топтавшие его медленно повернулись к старшему лейтенанту, как медленно двинулись на него, охватывая полукольцом…

– Не стоит! – спокойно сказал Орлов. – Я ведь шутить не буду…

Пленные бросились на него.

Грохнул выстрел, один из пленных упал навзничь возле Севки, выдохнул ему прямо в лицо, Севка дернулся в сторону, но не смог – еще один выстрел, и второй труп упал прямо на Севку.

Выстрел-выстрел-выстрел-выстрел…

Севка столкнул с себя мертвое тело, вскочил, нашаривая кобуру.

Выстрел-выстрел… Два торопливых выстрела подряд…

– Бей! – закричал кто-то. – У него патроны кончились…

Четкий, хлюпающий удар. Крик, переходящий в хрип.

– Сука! Бей! Хрясь! Твою мать…

Севка вытащил револьвер, поднял его.

Несколько одинаковых серых фигур кружились в странном танце без музыки и ритма, звучали глухие выкрики, а под сапогами хрустела трава…

– Держи его за руки! – прорычал кто-то. – Винтовку, винтовку забери… И прикладом его…