Текст книги "Цель – Перл-Харбор"

Нойманн снял пистолет с предохранителя.

– Он из Лозанны… Он… Это правда! Передайте фюреру, чтобы он изменил маршрут следования… – Торопов ударился затылком о ствол сосны. Еще раз. Ему хотелось жить. О, как ему хотелось жить! Пусть даже ценой изменения истории, ценой уничтожения всего, что окружало его с самого рождения.

Жить. Жить-жить-жить-жить-жить…

Щелкнули наручники, освобождая Торопову руки.

– Повернись ко мне спиной, – сказал Нойманн.

– Ну… ну пожалуйста… – Торопов даже хотел снова стать на колени, но не смог заставить себя даже пошевелиться – дуло пистолета смотрело ему в лоб. – Не убивайте, я могу быть полезен… Я клянусь, что буду полезен…

– Ко мне спиной, – повторил Нойманн. – Считаю до трех. Раз.

Торопов повернулся.

Он стоял на вершине небольшого холма. Если его сейчас убьют, то тело… мертвое тело покатится по склону, довольно крутому в этом месте, и остановится у того вот пенька. Немец выстрелит в затылок. Они всегда стреляют в затылок. Так надежно. И безболезненно. Говорят – безболезненно. Хотя… откуда они это знают – писаки? Быстро – да, а вот безболезненно…

А что, если прав был Бирс в своем рассказе про Совиный ручей, и казненный за секунды агонии успевает прожить еще кучу времени? И если боль, мучения растянутся для Торопова на часы, а то и на годы…

Торопов втянул голову в плечи.

Можно было прыгнуть вниз и побежать. Эта мысль даже мелькнула в мозгу у Торопова, но мелькнула и исчезла. Он просто не мог себя заставить бежать. Он мог только стоять на ослабевших ногах и ждать, когда прогремит выстрел… Выстрел, которого он, может, и не услышит. Пуля пробьет ему затылок, разворотит мозг, взобьет его и выплеснет наружу…

– Я не хочу умирать, – пробормотал Торопов. – Я не хочу…

– Три шага вперед, – скомандовал Нойманн.

Торопов зачем-то кивнул, но не смог сдвинуться с места.

– Три шага вперед, оглох, что ли? – Краузе легко толкнул Торопова в плечо, и тот сделал шаг.

И второй.

И третий.

Солнце померкло. Исчезло. Наступила темнота.

Он не услышал выстрела. Он – не услышал выстрела! И это – смерть? Эта темнота – смерть?

Торопов рухнул на колени, прижал руки к лицу.

Вверху над головой шумел ветер, скрипело дерево, терлось веткой о ветку. Вскрикнула какая-то птица.

Торопов медленно убрал руки от лица, открыл глаза.

Темнота не была кромешной. Вверху между ветками деревьев были видны звезды – Торопов не сразу сообразил, что эти мерцающие огоньки именно звезды. Нужно было поверить в то, что вместо дня его теперь окружает ночь. Что, сделав три шага, он вдруг оказался в другом времени…

В другом времени?

Торопов вскочил на ноги, оглянулся и вскрикнул – в лицо ему ударил луч света – яркий, твердый.

– Вам повезло, господин историк, – прозвучало из темноты. – У вас появился шанс.

Свет резал глаза, но Торопов не отводил взгляда и не пытался прикрыться рукой – по его лицу текли слезы, и он хотел, чтобы немцы их видели. Они должны понять, что он… Они должны поверить в его искренность. Должны.

– Ладно, – сказал Нойманн. – Сейчас прогуляемся к машине, а утром мы с вами поговорим. Надеюсь, за ночь у вас не пропадет желание сотрудничать со Службой Безопасности?

9 июля 1941 года, Юго-Западный фронт

Линию фронта проскочили без проблем. Собственно, то, что это они линию фронта только что пересекли, Лешка сообразил не сразу, только когда заметил несколько осветительных ракет, взлетевших снизу, понял, что вот это вот и есть фронт.

Он, вытянув шею, попытался рассмотреть линии окопов, но ничего, кроме нескольких пунктиров трассирующих пуль, не увидел. Ночью все нормальные люди спят, напомнил себе Лешка и вздохнул.

Так то – нормальные.

А он с командиром, судя по всему…

Нет, за капитана Костенко Лешка был готов любому бить рожу в любое время, хоть днем, хоть ночью. На свете у Лешки больше и не было никого, кроме капитана и Олежки Зимянина. Экипаж – это крепче и надежнее, чем семья. Лешка был в этом уверен, убедился на собственном опыте.

Лешка снова вздохнул и посмотрел вверх, на звезды. Наверное, нужно было оглядываться по сторонам, высматривать немецкие истребители, только какие тут могут быть немецкие истребители? Ночью, в стороне от главного удара. Вот утречком, когда станет светло, вот тогда немцы снова разгуляются. И бортстрелкам, если они хотят вернуться живыми из полета, нужно будет крутить головой на все триста шестьдесят градусов…

Хотя и это помогает далеко не всегда. Встреча «петлякова» с парой «мессеров» чаще всего проходит для бомбардировщика невесело, а для стрелка-радиста этого бомбера – так и вообще печально.

Лешке везло. Возможно, ПОКА везло, но тут уж ничего не поделаешь. Ты стреляешь в истребитель, он – в тебя, у тебя один пулемет, у него четыре, или пара пушек, он может выбрать направление атаки, а ты… ты стреляешь-стреляешь-стреляешь, пока не закончатся патроны или твоя жизнь… Пуля с истребителя прошивает фюзеляж насквозь с двойным четким щелчком: тук-тук. Вход-выход. Услышал оба – повезло. А если щелкнуло только один раз – может быть, пуля застряла в тебе, может, даже уже и убила, только ты этого еще не знаешь.

«У-2» накренился, заходя в вираж, Лешка глянул вниз через борт и ничего не увидел – темнота и темнота. Оставалось надеяться, что Костенко ориентируется на местности и не придется кружить до рассвета, а потом…

Пилот биплана в машине шлемофона с очками не оставил, в результате Лешка летел с непокрытой головой, ветер свистел в ушах и резал глаза, стоило только высунуться из-за козырька кабины.

Но даже пригнувшись, Лешка не мог полностью спрятаться от ветра – в борту было две дырки от пуль, механики при ремонте на них внимания не обратили, и теперь две упругих струи воздуха выдували из-под Лешкиной гимнастерки остатки тепла. Нужно было перед полетом хотя бы комбинезон надеть, но было не до того.

Вообще он не сразу сообразил, что именно задумал их командир. Если бы во время полета капитан не попросил штурмана глянуть на двор крайней хаты в той деревеньке, а Лешка не вспомнил бы рассказ Костенко о том, как тот служил на Дальнем Востоке, то проморгали бы они капитана. А со взлетом на «У-2» командир и сам бы что-нибудь придумал.

Сказал бы, например, туповатому водителю бензовоза, стоявшему на посту, что есть приказ комполка слетать на разведку, приказал бы крутануть винт – всех делов. Никуда бы водитель не делся. И Лешка остался бы на аэродроме, и штурман… А что, кстати, штурман? Как командир сумел мимо него проскочить? Неужели Олежка вот так просто разрешил своему ближайшему другу совершить глупость, а сам остался в палатке, досыпать?

Лешка посмотрел на капитана. Тот управлял самолетом, высунув голову в сторону, что-то высматривая внизу. Шлемофон застегнут, кричи – не докричишься, а еще и мотор трещал немилосердно, отсекая от самолета все другие звуки. Ладно, успокоил себя Лешка, потом спрошу, как приземлимся.

Дико хотелось спать – вчера вылетали на рассвете, поспать перед полетом удалось всего часа три. Вернулись – спать не легли: пока сочиняли всем экипажем рапорт, пока сдавали машину приемщикам, пока обедали и собирали вещи… Потом Лешка заметил, что командир сам не свой, обсудил это со штурманом, и стало не до сна. Сейчас, несмотря на тряску, холодный ветер, грохот мотора, Лешка сполз на дно кабины и закрыл глаза.

Штурман сказал, что Лешка дурак. Сказал, что командир задумал глупость, опасную глупость, и экипаж обязан его остановить. Они его друзья, сказал штурман.

Пойди и доложи Товарищу Уполномоченному, предложил Лешка. Тот отреагирует, прицепится к капитану, как репей, будет сидеть рядом хоть всю ночь. Или в засаду ляжет у самолетика. Стукани, предложил Лешка.

Дурак, что ли, обиделся штурман. С Юркой поговорить нужно. Вот и поговори, сказал Лешка.

– Только он тебя слушать не станет, кто ты ему такой? – Друг. – А там – его семья. – Нет там никакой семьи, откуда она там могла взяться? – А если есть? Это же семья… От нее нельзя отказываться…

Лешка последнюю фразу тогда не произнес. Не смог, побоялся, что Олег даже не станет напоминать ему ничего, просто замолчит и отвернется, пожав плечами. Не Лешке рассуждать о семье и о том, что от нее отказываться нельзя…

…Комсорг сказал Лешке, что его могут исключить из комсомола. Сын предателя не может быть комсомольцем. Да, он не помогал отцу, но ведь и не помешал? Не помешал ведь, Леша? Я-то понимаю, что ты мог не знать, но вот бюро… Бдительность ты не проявил? Не проявил. Батя твой ведь не вчера с троцкистами связался, небось дома не особо сдерживался, что-то прорывалось у него. А ты прозевал! Позевал?

– Прозевал, – кивнул Лешка. – Не помню, чтобы он что-то такое…

– Не помню… – передразнил его комсорг. – Вот так же блеять будешь и на заседании бюро? Так же? Расслабился, не подумал, что даже самый близкий человек может оказаться врагом… Что писал товарищ Сталин про обострение классовой борьбы?

– И что мне теперь делать? – в ужасе спросил Лешка. – Что делать?

Он ведь мечтал об университете, хотел стать физиком. И что теперь? Кем может быть сын участника троцкистского подполья?

– А что еще ты можешь сделать? – Комсорг полез в карман куртки, достал листок бумаги. – Я вот для тебя набросал. Почитай. Потом пиши заявление, а я соберу сегодня собрание. Выступишь… Выступишь?

И Лешка выступил.

Одноклассники, сидевшие за партами, ему в глаза не смотрели. Слушали, глядя на крышки парт, на доску, на свои руки – куда угодно, лишь бы не видеть его лица.

– Я отрекаюсь от своего отца, я не хочу иметь ничего общего с мерзавцем, покусившимся на самое дорогое, что есть у советского человека… – Лешка чувствовал, что задыхается, щипало в глазах, лицо горело, но он упрямо продолжал говорить, произносил заученные слова и пытался убедить себя в том, что так нужно. Для него нужно, для матери его нужно…

Матери кто-то рассказал. Когда Лешка вернулся домой, она не поздоровалась с ним, не ответила ни на один его вопрос. Молча накрыла на стол, молча убрала грязные тарелки и помыла посуду. Когда Лешка утром проснулся – матери дома не было. На перемене после третьего урока его вызвал директор и сказал, что его мать сегодня утром попала под машину. Насмерть.

– У тебя еще есть родственники? – спросил директор.

Лешка хотел ответить, что да, что есть дед, но вспомнил, что дед Николай – отец его отца.

– У меня нет родственников, – сказал Лешка.

Через три дня его отправили в детский дом.

…Самолет резко встал на крыло, развернулся, двигатель вдруг стих, и стало слышно, как ветер свистит в расчалках между крыльями. Лешка вскинулся, сердце колотилось быстро-быстро, лупило изнутри в грудную клетку, пыталось подпрыгнуть и выскочить наружу через горло. Лешка выпрямился, подставил горящее лицо под холодный ветер.

Костенко оглянулся через плечо, лунный свет отразился на стеклах летных очков. Лешка показал ему большой палец правой руки, Костенко кивнул и отвернулся.

Самолет снижался, но как ни старался Лешка, рассмотреть, куда именно планирует аппарат, он не смог.

Вот будет смешно, если наскочит самолет на дерево, подумал Лешка. Хотя да, в этой степи дерево еще нужно будет отыскать. Значит, наскочим на какой-нибудь плуг или там борону. Ее положили зубьями кверху, чтобы не мешала… Лешка давно уже научился бороться с воспоминаниями. Нужно отвлечься, думать о чем-то легком, заставить себя улыбаться – воспоминания отступят. Всегда отступали, до следующего раза.

Какая борона? Какая может быть борона в июле? Ее утащили на колхозный двор или на машинно-тракторную станцию. Командир посадит машину четко и аккуратно. Спланируем, приземлимся… Ну, тряхнет немного при посадке – и все.

Лешка взял в руки винтовку. Длинная «трехлинейка» никак не вмещалась в кабину, ни вдоль, ни поперек. Не хватало, чтобы при посадке она вылетела наружу… Хотя лучше, конечно, ее потерять, чем разбить о нее лицо.

Справа от самолета внизу мелькнуло светлое пятно – луна отразилась от поверхности какого-то водоема. Наверное, командир по нему ориентировался. Сам-то он из этих мест, здесь вырос, отсюда в летную школу уехал. Значит, опустит аппарат аккуратно, без аэродромной эквилибристики.

И…

Удар, самолет подпрыгнул, потом снова ударился шасси о землю, подпрыгнул еще раз…

Лешка одной рукой держал винтовку, другой вцепился в край кабины.

Еще удар.

Сели. Самолет пробежал еще несколько метров и замер.

Лешка попытался сплюнуть за борт, но во рту пересохло.

– Как дела? – спросил Костенко, стаскивая с головы шлемофон.

– Вот всю жизнь бы только и летал на «У-втором», – сказал Лешка. – Комфорт, уют, бортпроводницы с прохладительными напитками…

– Будешь ждать, пока трап подадут? – осведомился Костенко, выбираясь из кабины.

Видно, что давненько он не садился и не выбирался из «У-2», не сразу попал ногой на ступеньку, чуть не сорвался, удержался руками за край пилотской кабины.

Лешка подождал, пока командир выберется на землю, подал ему винтовку, а потом выпрыгнул и сам.

– Хорошо, – одобрил Костенко. – У тебя сколько патронов к винтарю?

– Пять в магазине. – Лешка забрал свое оружие, снял его с предохранителя. – Часовому у нас больше не положено.

– У меня – восемь, – сказал капитан, передергивая затвор «ТТ». – И это значит…

– Это значит, что в перестрелку нам лучше не вступать, – закончил за командира Лешка. – А если что – смело действовать штыком и прикладом. У меня как раз есть оба. А у вас?

Костенко хмыкнул.

– Что делаем дальше? – спросил Лешка, пытаясь высмотреть, в какой стороне находится деревня, но ничего не смог разобрать. Несмотря на громадную луну в небе, видимость была метров на сто, дальше все терялось во мраке. – Где эта Чисто… как ее?

– Чистоводовка, – сказал Костенко и указал рукой вправо. – Вот там она, метрах в пятистах.

– Большая деревня? – Лешка вдруг осознал, что находятся они за линией фронта и что вполне можно нарваться на немца.

Лешка перешел на шепот.

– А немцев в ней нет?

– А черт его знает, – пожал плечами Костенко. – Когда сегодня пролетали – вроде ничего такого не видел. Ни машин, ни телег, ни зенитного огня. От трассы деревня в сорока километрах, от железной дороги – в пятидесяти. Фронт через эти места прошел с неделю назад. Может, немцев тут и нет. Что им тут делать?..

– Оккупировать, – сказал Лешка шепотом. – Они же оккупанты.

– Значит так. – Костенко взглянул на часы. – Остаешься здесь, ждешь…

– Ну? – изумился Лешка. – Вот так вот сижу и жду? И зачем?

– Не понял? – чуть повысил голос капитан. – Младший сержант Майский, выполняйте приказ.

– А если нет? – осведомился Лешка. – Если не выполню? Мы же с вами, товарищ капитан, вроде как в самоволке. И даже преступники. Я вон часовому по голове дал, а вы аппарат угнали. Какой такой приказ?

– Лешка, не зли меня…

– Я и не злю, я головой работаю и вам предлагаю. Что я тут делать буду? Ждать? Это чтобы со мной чего-либо не случилось или с самолетом? Если у вас что-то не так, то я никуда улететь в любом случае не смогу – не обучен. Да и не заведу эту шарманку в одиночку. Так? Если кто-то на аппарат наткнется, я, конечно, героически выстрелю пять раз и пойду в штыковую атаку, но и вы, значит, улететь не сможете. – Лешка вздохнул. – Я уж лучше с вами, товарищ капитан. На шухере постою. Знаете, как я на шухере умею стоять? У нас в детском доме никто лучше меня на нем не стоял… Ни разу пацанов никто врасплох не застал. Честно-честно… Даже когда в засаду мусорскую попали, так я заметил и…

– Так ты еще и малолетний преступник ко всем твоим достоинствам, – обреченным тоном произнес Костенко. – И… Я с тобой потом разберусь.

– Ага, после победы, – быстро согласился Лешка. – Лучше скажите, в какой дом двинемся?

Костенко вздохнул.

– Ну, товарищ капитан… – протянул Лешка. – Ну, в самом деле…

– Крайний дом, – сказал Костенко. – Зайдем со стороны огорода, собаки нет…

– А дом какой?

– Какой-какой, что, сверху не видел, какие тут дома? Мазанка с соломенной крышей. В деревне, когда я последний раз приезжал, было только два кирпичных строения – клуб и школа. Зато какие тут баштаны…

Костенко снова посмотрел на часы.

– Значит, сейчас – почти два часа ночи. Лучше бы нам обернуться за час, не дольше. А потом рванем домой, хотя и так и так придется линию фронта пересекать уже засветло.

– Проскочим, – уверенно сказал Лешка. – Лишь бы здесь все получилось.

Получится, мысленно пообещал Костенко и двинулся вперед, к деревне. Не может не получиться. Два белых, один красный – нужна помощь.

Капитан держал пистолет в опущенной руке, шел ровным шагом, не ускоряясь. Это при лунном свете поверхность кажется ровной и гладкой, а на самом деле… Под ногу попал сухой комок земли, капитан вполголоса выругался.

Спокойно, не психовать. Может, вообще просто нелепое совпадение. Тетка Гарпина стирала белье, потом повесила сушить, и случайно получилось… А он войдет в хату, здрасьте, дорогие родственники… Тетка будет рада, и дед Сидор тоже. С ходу предложит выпить самогона, который гнал до войны, не обращая внимания на попытки участкового поймать нарушителя государственной монополии…

И получится, что все было напрасно… Что напрасно он бил Олежку, напрасно потащил за собой Майского… Окажется, что Лиза с детьми не сюда приехала, не к его родственникам, а поехала дальше, на Донбасс, или даже в Сталинград.

Два белых и красный…

Они придумали этот сигнал в тридцать седьмом, когда Лизе с ребенком пришлось поселиться в селе километрах в десяти от аэродрома. Телефона не было, поэтому Костенко, возвращаясь из полета, всегда пролетал над деревней. Два покачивания крыльями – привет! Три белых – все хорошо, два белых и красный – срочно нужна помощь.

В октябре тридцать седьмого, когда группа белоказаков прорвалась из Маньчжурии через границу, сигнал этот выручил всех в деревне. И когда у Сережки, старшего сына, в сороковом вдруг начался жар, Костенко увидел сигнал, вывешенный Лизой, успел вывезти мальчишку в больницу… Врач сказал – в последний момент.

Два белых и красный…

– Тихо очень, – прошептал Лешка, подойдя к Костенко.

– Ночь… – сказал капитан.

– Да нет, не в том дело… Собак не слышно. – Лешка покрутил головой, словно это движение могло заставить деревенских собак подать голос. – У ваших, вы сказали, собаки нет, а у других? Всегда собаки перегавкиваются, сколько раз я был в деревне, всегда какая-то дура гавкнет, а остальные будут отвечать… А сейчас – тихо. Я от самого аэроплана прислушиваюсь – как вымерли собаки.

– Может, немцы прошли? – задумчиво произнес Костенко.

– Может, и немцы, – согласился Лешка. – Только давайте я первым схожу к хате.

– И что ты скажешь? Меня-то они узнают по голосу, а тебя? Дядька у меня такой, что может чем-нибудь и поперек спины перетянуть… А если в деревне действительно есть немцы? – Костенко потер ладонью подбородок, подумал, что уже второй день не бреется, нехорошо это. – Остаешься здесь, а я схожу в дом. Если какой шум или еще какая суета – уходишь.

– Куда? – спросил Лешка.

– Куда угодно. Через фронт к нашим, в примаки к какой-нибудь молодке… Просто уходишь, исчезаешь. Даже самолет не жжешь, чтобы себя не выдать. Понял?

– Понял. – Лешка присел на корточки, положил винтовку себе на колени. – Буду ждать.

– Жди, – сказал Костенко, хотел протянуть руку на прощание, но спохватился, что выглядеть это будет слишком уж мелодраматично, и пошел к дому.

Капитан шел по тропинке через огород и пытался вспомнить – много было собак в Чистоводовке, когда он приезжал сюда в отпуск, или нет? Лаяли, наверное, только тогда он на это внимания не обратил. А сейчас… Ну, уснули собаки, утомленные дневной жарой.

Возле дома росла яблоня – высокая, раскидистая, ее еще прадед Костенко посадил. От ствола яблони к оглобле, вкопанной в землю, была натянута бельевая веревка.

Костенко осторожно подошел к ней. Две ночных сорочки и красная блузка, которую он подарил Лизе в прошлом году. Два белых и красный.

Не примерещилось…

Костенко оглянулся на огород, но Лешку видно не было.

Ладно, пробормотал Костенко. Значит, два белых и красный, не ошибся. И вещи Лизины, значит, она с детьми добралась только сюда. Ничего, это не страшно. Он прилетел, значит, все будет хорошо. Просто прекрасно, как любила говорить Лиза. Хорошо, просто прекрасно.

Костенко осторожно подошел к дому. Окно было закрыто, но его на ночь всегда закрывают, чтобы не налетели мухи и комары с левады. Постучать?

Капитан прислушался. Тихо. Свет не горит.

Постучать в окно?

Костенко даже поднес левую руку к раме, но остановился. Нужно глянуть еще дверь. Мало ли что.

За себя он не боялся, но не хотел, чтобы все сорвалось из-за ерунды. Из-за какого-нибудь нелепого пустяка. Он постучит в окно, например, а в комнате возле него спит какой-нибудь немец. Лучше потерять несколько минут, чем лишиться всего…

Костенко посмотрел на восток, небо над горизонтом уже светлело, нужно все-таки поторопиться.

Дверь была закрыта изнутри на щеколду. Немудреный деревенский замок. Костенко осторожно нажал на клямку – плоский круглый рычажок над дверной ручкой, щеколда приподнялась. Костенко, не отпуская клямку, открыл дверь (она еле слышно скрипнула), пальцами бесшумно опустил щеколду.

Еще раз огляделся по сторонам – улица была пустынна. И собаки не лаяли.

Фонарик нужно было с собой брать. Не подумал.

Костенко осторожно вошел в дом.

У входа в небольшом коридорчике дядька хранил всякий скарб. Старые ведра, грабли, лопаты. Не зацепить бы.

Костенко осторожно двинулся по коридорчику, левой рукой, кончиками пальцев касаясь стены.

Дверь.

Капитан взялся за ручку. Если на засове, то придется стучать. Хотя в деревне почти никогда двери не закрывались. Так, прикрывали, чтобы куры не вошли или собака не заскочила.

Костенко потянул дверь на себя, замер, когда послышался тихий протяжный скрип. Подождал несколько секунд и снова потянул дверь.

В доме пахло травами. И чем-то жареным. А еще явственно воняло самогоном, не тем, что перегонял дядька, настоянным на ягодах, – разило откровенной сивухой. И разило сильно, будто кто-то разлил в комнате не меньше литра мерзкого пойла.

Костенко шагнул в темноту. Прикрыл за собой дверь.

В доме комната была одна. Поперек комнаты стояла большая печь, а за занавеской стояла двуспальная кровать, которую дядька с женой всегда уступали Костенко и его жене. Сами ложились на печке.

Стараясь ступать бесшумно, Костенко прошел к занавеске, осторожно отодвинул ее в сторону.

На кровати спали двое. В полумраке было не разобрать, кто именно, но, по-видимому, дядька и тетка Гарпына.

Как же их разбудить, подумал Костенко. Подойти, тронуть за плечо? Или просто окликнуть?

Мужчина на кровати всхрапнул – голос сильный, не старый. Не похож на дядькин прокуренный дискант.

В доме кто-то чужой…

Костенко попятился, зацепил ногой табурет, на пол, загремев, свалилась жестяная кружка.

Капитан замер.

– Кто здесь? – прозвучало от кровати, луч света скользнул по стене и уперся в лицо Костенко, ослепив его.

Если бы вопрос прозвучал по-немецки, капитан бы просто выстрелил, не задумываясь, но к нему обратились по-русски, и Костенко только прикрыл левой рукой глаза.

– Твою мать… – кровать скрипнула. – Какого хрена?..

– Уберите фонарь, – сказал Костенко.

– Ага, сейчас…

В темноте за фонарем раздался щелчок, капитан понял, что это сняли с предохранителя пистолет, вскинул свой «ТТ», но не выстрелил – невидимый противник мог держать фонарик в вытянутой в сторону руке, и выстрелив, Костенко вряд ли попал бы, но ответную пальбу спровоцировал бы в любом случае. И ответная пуля была бы куда точнее, чем его собственная.

– Пушку опусти! – приказал голос из-за фонаря. – Опусти, сказал, а то выстрелю! Ну!

Костенко медленно опустил пистолет.

– Хорошо, – одобрил голос. – Теперь положи пистоль на пол. На пол, я сказал! Дернешься – я тебе бошку прострелю… Положил!

Капитан скрипнул в бессильной ярости зубами, медленно наклонился и положил пистолет на пестрый вязаный половичок.

– К стене отойди.

Костенко выпрямился и сделал два шага назад. Проклятая кружка снова попала под ногу и снова загремела, отлетая к печке.

– Лизка, слышь, Лизка, проснулась?

– Да.

Костенко вздрогнул, услышав голос своей жены.

– А если проснулась, то встань и зажги лампу. Только между мной и гостем не лезь, а то ведь я обоих порешу. Рука не дрогнет. Потом, может, над твоей могилкой поплачу… Немного.

Костенко закрыл глаза.

Этого не могло быть. Его жена… И этот голос. Двуспальная кровать. Этого не может быть… Это не Лиза, просто родственники пустили кого-то на постой. Беженцев каких-нибудь…

Щелкнула, загораясь, спичка. Звякнуло ламповое стекло.

– А я тебя знаю! – провозгласил голос. – Мы ж с тобой, Юрка, знакомы! Глянь, Лизка, муж твой явился… Что, сбили тебя, авиатор?

Это был Никита Карась. Постаревший Никита Карась. В неверном свете лампы он выглядел лет на сорок. Недельная щетина на лице, мешки под глазами старили ровесника Костенко и делали его… страшнее, что ли…

А за спиной Карася стояла Лиза. В кружевной ночной сорочке, босая.

Она похудела, глаза запали… На щеке что-то блеснуло – слеза? Лиза плачет?

Нелепая ситуация. Страшная и унизительная – застать свою жену в постели с другим. Костенко был готов к чему угодно, кроме этого. Значит, сигнала не было? Она просто повесила стираное белье, а он… Он решил, что нужно ее спасать.

– А где Сидор Иванович? – спросил Костенко.

Дед Сидор никогда не позволил бы такого непотребства в своем доме. Быстро навел бы порядок. Да и тетка Гарпына не смолчала бы.

– Они… – тихо сказала Лиза и всхлипнула. – Умерли они… Два дня назад.

– Как умерли?

– А так, как в книге, – усмехнулся Карась, огонек лампы отразился в его глазах. – Помнишь, в школе читали? Жили долго и счастливо и умерли в один день… Я бы даже сказал – в одну минуту.

Пистолет в руке Карася качнулся, громадная тень скользнула по стене. Пушка была роскошная – длинноствольный «маузер»-«девятка».

– Умерли… – еле слышно произнес Костенко.

– Умерли, подохли… Как тебе больше нравится, – снова ощерился Карась. – Не лезли бы со своими криками – до сих пор были бы живы. Я их добром попросил – не суйтесь вы в мою личную жизнь. Так нет же, дед в драку кинулся, а когда пулю словил и подыхать стал, тетка Гарпына за нож схватилась… И как тут было ее не пристрелить? Ты не переживай, если что, умерли они быстро, не мучились почти. Тетка пулю в лоб заполучила, а дед первую в живот, а вторую – в голову. Дернулся так и затих… Хоть бы при детях драку не затевали, а то ведь каково оно мальчишке и девчонке смотреть, как мозги родичей по комнате разлетаются?

– Где дети? – севшим голосом спросил Костенко.

– А там, в комнате спят, – Карась указал на печку левой рукой. В правой у него был «маузер», и «маузер» неотрывно смотрел в живот Костенко. – Умаялись за день, набегались, их теперь и из пушки не разбудишь. Хотя… – Карась посмотрел на свой «маузер». – Из этой, пожалуй, разбудишь. Так что давай без стрельбы…

– Я оденусь, – сказала Лиза.

– А зачем? – засмеялся Карась. – И я, и он тебя всякой видели… и по-всякому… Мы с тобой, капитан, теперь вроде как родственники… Братья почти. Не дергайся, пристрелю… Тебя вначале, а потом детей твоих. Бабу не трону, баба мне пока не надоела. Ты ее хорошо научил, мне нравится… Старательная она у нас с тобой…

Карась, не глядя, схватил Лизу за плечи, притянул к себе. Сжал левой рукой ее грудь. Сильно, Лиза застонала, но отстраниться не посмела.

– Обидно, да? – осведомился Карась. – Вот кинулся бы ты с голыми руками на пистолет, а детишки как? Я же слово дал – пока все по-моему – будут жить. А чуть не так… Вначале мальчишку, потом, если Лизавета не опомнится, то и дочку. И только потом уже… Я слово держу. Она видела, как я слово держу. Видела, Лиза?

– Видела… – прошептала Лиза, опустив голову.

– Вот ведь жизнь поломатая. Свиделся с одноклассником, сесть бы, выпить за встречу, потолковать за жизнь… Ты со мной сядешь выпить, Юрка?

– Нет.

– Вот так я и знал, между прочим. Ты же командир Красной Армии, сталинский сокол, мать твою… Ты же к нам, селянам, не снизойдешь, пока вон не сбили. Ночью приполз к женке, а место и занято… Что теперь делать будешь? – Карась участливо покачал головой. – Да ты садись на табурет, в ногах правды нету, сам знаешь… Садись, я сказал…

Улыбка с лица Карася исчезла, губы сжались в тонкую линию.

Костенко медленно опустился на табурет.

– Немцам продался? – спросил наконец он. – Полицай?

– Какие немцы? – засмеялся Карась. – Какие в Чистоводовке немцы? Сдалась она им, как же! Они даже и не заезжали сюда, некогда им, за вами гонятся.

Карась сел на край постели, опер руку с пистолетом о спинку кровати.

– И еще год они сюда не придут. Сам знаешь, как оно сюда добираться. И зачем? Сотня дворов, левада и пруд. Немцам Москва нужна, Ленинград. Как это мы пели пацанами? Даешь Варшаву, даешь Берлин? И что, дали? Дали, я тебя спрашиваю?

Костенко не ответил. Он не отрываясь смотрел на свою жену. Все-таки это был сигнал. Ей не на кого было больше надеяться, и когда самолет, пролетая, качнул крыльями, Лиза вывесила знак тревоги. Попросила о помощи.

И он прилетел. Явился муж-защитник, только сделать ничего не смог.

– А как кричали – победим! Малой кровью, мать ее, могучим ударом! Броня крепка, танки быстры… Так какого хрена меня в армию поволокли? Я же освобожден! У меня легкие больные, ты же помнишь… Так нет же, вот тебе, Никита Петрович, повестка, и отправляйся ты на войну. Только не на чужую территорию, а на свою… Война-то ведь не на чужой территории, а тут, совсем рядом… Пожрать с собой возьми дня на три и иди. – Карась дернул головой, словно в припадке. – Я и пошел, а куда деваться? Форму получил, винтовку. Ботинки с обмоточками… И даже к фронту пошел. Только я пошел, а фронт ко мне побежал. Прилетел. Колонну нашу ихние самолеты накрыли. Мы, значит, идем, а тут вдруг – еропланы с крестами… И ни одного нашего… вашего, со звездами… Я в придорожной канаве лежу, пыль ем и думаю: а какого это хрена я тут? Что-то я товарища Сталина рядом с собой не вижу, и в соседнем кювете он тоже не наблюдается… Как же так? А где наш первый красный маршал, Клим Ефремович Ворошилов? Или Семен Буденный со своими тачанками? Нету их, только я и сотня таких же придурков, как я. Только те еще дурнее оказались. Я-то по канаве пополз, потом к оврагу, потом… А они, те, у дороги, остались. Я слышал, они даже повоевали с немцами. Там все и остались.

– А ты, значит, жив? – спросил Костенко.

– А я – жив. И подумал я – какого хрена? Если я никому не нужен, если меня вот так, запросто, могут на убой послать, раздавить и вытереть, то мне уж и подавно никто не нужен. Наши, думаешь, помнили, что меня в мясорубку кинули? А немцы что, обратили бы внимание на мой труп? Для них меня вроде как нету… А я ведь есть! И буду. – Карась закашлялся. – Ничего… Сколько мне отпущено – все мое… Помнишь, как нам училка про «Капитанскую дочку» рассказывала? Заставляла еще учить отрывок, про ворона и орла? Как там? Лучше я один раз кровушки горячей напьюсь, чем сто лет падалью питаться… Я тогда не выучил, неуд получил, а теперь вот вспомнил… Вспомнил. И сообразил вдруг, что учили-то нас уважать орлов, а жить заставляли воронами. Падаль нам все больше подсовывали… Вот я выбрался из той бойни и решил – прав был Емелька Пугачев, кругом прав. Кровушки напиться всласть – а потом и подыхать можно. Встретил еще с десяток мужиков, с ними поговорил. Семейные по домам пошли, а такие, как я, холостяки, решили, что теперь наше время… Наше, не твое!