Текст книги "Городской тариф"

В машине Милены Погодиной не нашлось ничего, что могло бы подсказать, что произошло с хозяйкой. Ни записок, ни бумажек с адресами, ни писем с угрозами. Все как у всех: пара атласов Москвы, несколько дисков с музыкальными записями, темные очки, бумажные платки, пудреница, складной зонтик, шариковая ручка, маленький блокнотик с чистыми листами, еще какие-то мелочи.

– Охохонюшки, – тяжко вздохнул Давыдов, – работа наша грязная и неблагодарная. Представляешь, Настюха, что сейчас будет? Войдем мы в квартирку да и увидим голубков при исполнении, так сказать, сексуальных желаний. Мало того, что скандал, дескать, нарушили святое конституционное право гражданина Канунникова на тайну личной жизни, так еще и Павел наш мордобой устроит и начнет с девушкой своей публично разбираться. Нам оно надо? А куда деваться? Дело возбуждено, обязаны пропавшую девушку искать. И какой козел его возбудил, а?

– Поквартирный обход начали? – спросила Настя вместо ответа.

– Да сделали, что смогли. Пока ты ехала, мы много чего успели. Правда, время сейчас рабочее, никого нет, ну а уж кто дверь открыл, с тем побеседовали. Хорошо еще с территории аж троих оперов прислали, все-таки дело быстрее пошло. Один из жильцов дома видел, как вчера днем, около половины третьего, Погодина вышла из машины и вошла в подъезд.

– Он твердо уверен, что это была Погодина?

– Твердо, Настюха. Он ее много раз видел, ошибиться не мог.

– А Канунникова кто-нибудь видел после этого?

– Чего нет – того нет. Ни после этого, ни до этого. Как-то так вышло, что Канунникова вчера вообще не видел никто из тех, с кем на текущий момент удалось поговорить, но это и не удивительно. Удивительно, что Погодину заметили и запомнили. Сейчас ведь никто никого в лицо не запоминает и внимания ни на кого не обращает. Канунникова, например, в этом доме никто, похоже, и не знает, а вот девушку заприметили. Наверное, она какая-то особенная. Ладно, пошли наверх, поглядим, что там, в квартирке-то.

Они двинулись к подъезду. Стоящий метрах в пяти от них Павел Седов бросил на тротуар недокуренную сигарету и решительно пошел следом.

* * *

Настя никогда не считала себя большим специалистом по осмотру места происшествия. Есть следователь, есть техник-криминалист, уже приехали два оперативника из «убойного» отдела окружной криминальной милиции, окружную бригаду вместе с экспертом-криминалистом и судебным медиком уже вызвали, они тоже вот-вот появятся, даже прокурор-криминалист приедет, и делать ей в квартире Канунникова в общем-то нечего. Тем более там понятые и Павел Седов. Слишком много народу для маленькой однокомнатной квартиры. Тело Милены Погодиной лежит в комнате, и даже Настиных поверхностных знаний хватило на то, чтобы понять, что она была задушена примерно сутки тому назад.

– Игорь, – она тронула участкового за рукав, – пойдемте отсюда, поговорим.

Они вышли на лестничную площадку и поднялись на один пролет вверх. Настя немедленно уселась на подоконник и вытащила сигареты, Дорошин же как-то беспокойно закрутился, делая носом короткие вдохи, словно принюхивался.

– Что такое?

– Да запах. Не чувствуете?

– Нет, – Настя принюхалась, но ничего особенного не уловила. – А чем пахнет?

– По-моему, мочой. Нет?

– Не знаю, – она пожала плечами и затянулась. – Я много лет курю, у меня обоняние притупилось. А вы не курите?

– Нет, поэтому запахи хорошо чую.

Он быстро поднялся еще на один пролет, и через несколько секунд оттуда раздался его голос:

– Ну точно, здесь кто-то активно справлял нужду.

– Бомжи?

– Это вряд ли, я бомжей гоняю.

Он спустился, присел на корточки рядом с подоконником и принялся что-то высматривать.

– Вот, – он торжественно вытащил из-под батареи и поднес к Настиному лицу консервную банку, почти доверху наполненную окурками. – Видите?

– Обычная лестничная пепельница, – равнодушно откликнулась Настя. – Вы такие в каждом доме найдете. Если кому-то не разрешают курить в квартире, они выходят на лестницу, и почти у каждого приличного гонимого курильщика есть такая лестничная баночка для пепла и окурков.

– Согласен. Но при этом мало кто отходит далеко от своей квартиры. Возле этого подоконника могли курить только те, кто живет на девятом этаже. А на девятом этаже таких нет, это я вам гарантирую.

– Вы так хорошо знаете жилой сектор? – скептически осведомилась Настя.

Дорошин рассмеялся.

– Это, наверное, единственное, что я в своей работе знаю действительно хорошо. Вот смотрите: на девятом этаже четыре квартиры. Пекарский из сто пятой квартиру сдает, там живет Канунников, это мы уже знаем; он один, и гонять его некому, даже если он и курит. В сто шестой живет супружеская пара, детей нет, но у хозяина квартиры два раза снимали колеса с машины, так что я там бывал. Накурено так, что не продохнуть, причем дымят оба, и муж, и жена. В сто седьмой у нас молодая дама с двумя собаками, некурящая. И в сто восьмой – одинокая бабушка-пенсионерка, периодически вспоминает молодость и покуривает папиросы. А это, – он снова поднял банку с окурками, – сигареты с фильтром. И курил их кто-то пришлый. Долго-долго сидел здесь, курил и чего-то ждал. Периодически бегал на пролет вверх пописать. Похоже?

Настя медленно кивнула. Похоже, но с большими допущениями.

– Это могла быть юная парочка, – возразила она. – Приткнуться негде, и даже если кто-то из них живет в этом доме, они поднимались сюда, чтобы побыть вдвоем и чтобы родители не застукали. Допустим, кто-то из них курит, здесь их постоянное место, и ничего удивительного, что здесь стоит их постоянная пепельница. Они здесь, у этого подоконника, гнездо свили. Похоже?

– И это похоже, – согласился Игорь. – Но вряд ли влюбленный пацан скажет своей пассии: «Постой здесь, я пойду отолью». Вот это уже непохоже. Конечно, цинизм и простота нравов в наше время процветают, но не до такой степени. Может быть, парочка здесь и пасется, но туалет из площадки перед чердачной дверью устроили точно не они. Давайте кое-что проверим.

Он вытащил из сумки толстую тетрадь формата А-4, вырвал чистый лист и высыпал на него окурки. Настя обратила внимание, что банку он с самого начала держал очень аккуратно, за верхнее и нижнее ребро.

– Вот смотрите, – Дорошин карандашом поворошил окурки, не прикасаясь к ним пальцами, – сигареты были одной и той же марки. Кстати сказать, не дешевые. Нигде ни одного следа губной помады, значит, курил, скорее всего, мужчина. Представьте себе парнишку лет пятнадцати-шестнадцати, который имеет возможность курить сигареты определенного сорта. То есть у него всегда есть карманные деньги, и он покупает курево сам, а не стреляет у приятелей и не таскает у родителей. Представили?

– С трудом, – призналась Настя. – Я с малолетками почти не сталкиваюсь и плохо эту среду знаю.

– Ну понятно, – улыбнулся участковый. – А я как раз знаю их хорошо. Поверьте мне, мальчик, у которого всегда есть карманные деньги и который курит одни и те же недешевые сигареты, не станет прятаться от родителей со своей девочкой. Не тот психологический тип. Бывают, конечно, исключения, но крайне редко. Мальчик, у которого всегда есть деньги, пойдет с девочкой в бар.

– А целоваться? – лукаво улыбнулась Настя. – Тоже в баре?

– Такие мальчики в наше время не целуются, – очень серьезно возразил Дорошин. – Они занимаются полноценным сексом. Но не здесь же, у всех на виду.

Она соскочила с подоконника, охнула, схватилась за спину и поморщилась.

– Что? – сочувственно спросил капитан. – Нога?

– Спина. Погодите, Игорь, я сейчас.

Она спустилась к квартире и нашла следователя. Давыдов слушал, как ей показалось, вполуха, и Настя в какой-то момент начала чувствовать себя дурой, которая лезет не в свое дело. Но, как оказалось, Федор Иванович все отлично услышал и понял.

– Получается, либо убийца – сам Канунников, либо преступник ждал, когда сюда придет Милена Погодина, выслеживал ее. Замечательно! Сева! Иди-ка сюда!

Из кухни выглянул техник-криминалист.

– Чего, Федор Иваныч?

– Пойди-ка на лестницу, возьми банку с окурками и выделения, там тебе покажут. Да брось ты свой фотоаппарат, успеешь еще нащелкаться!

Техник скроил обиженную мину и, прихватив чемоданчик, вышел из квартиры.

– Пацан, – удрученно вздохнул Давыдов ему вслед, – никак в игрушки наиграться не может. Нравится ему фотографировать на месте происшествия – и хоть лопни! Какой-то следователь однажды похвалил его фототаблицы, дескать, отличные узловые снимки у него получились, а панорамные – вообще шедевр, так наш Севка теперь считает себя мастером фотосъемки, а все остальное делает спустя рукава. Но ему даже замечание сделать нельзя – обидится, уволится, не приведи господь, а техников-то не хватает, должности посокращали, вместо них добавили кучу должностей экспертов, а где столько народу с высшим образованием найти? А на место происшествия кто должен выезжать? Эксперт, что ли? В некоторых округах есть хотя бы разделение, одни только на экспертизах сидят, а другие только выезжают, а во всех остальных эксперты работают в порядке живой очереди. Ну и что получилось? Должности добавили, людей набрали, а учить их толком некому и негде, ни на чем руку как следует набить не могут, сегодня я Петрушкой работаю, а завтра Коломбиной, в результате ни одной роли выучить как следует не могу. А техник-криминалист – это человек, специально обученный работать на месте происшествия. Вот их и посокращали. Так что техники-криминалисты у нас теперь вроде священной коровы, их беречь надо, руками не трогать и словом не задевать. Чтобы людей сохранить, их кое-где на должности в патрульно-постовую службу перевели, состав-то сержантский, так что они не только в престижности, но и в зарплате потеряли, а как что не так – сразу: я вообще милиционер роты ППС и не обязан… Вот хоть бы глазком одним глянуть на того деятеля, который это устроил. Морду бить, конечно, не стал бы, а просто ради интереса посмотрел бы, может, у него голова какая-то особенная, заточенная специально под то, чтобы преступления плохо раскрывались. Охохонюшки, жизнь наша… А кто окурки-то нашел? Ты, небось, глазастая?

– Нет, участковый.

– Молодец, хороший парень. А место, которое вместо сортира? Тоже он?

– Тоже.

– Снова хороший парень. Позвоню его начальству, скажу, чтоб поощрили за помощь следствию. Кстати, человек, которого я в университет послал, уже отзвонился. Как и ожидалось, никакого Канунникова там в преподавателях не числится.

– А вы Седову-то сказали?

– Насчет того, что Канунников – любовник его жены? Нет, пока не сказал.

– Почему?

– А не к спеху. Ну скажу я – и что? Расстроится человек. Он и так чуть живой от переживаний, бабу свою мертвой нашел, думаешь, легко ему? А тут еще такая новость… Погожу пока. Тем более мать Канунникова – не тот свидетель, на показания которого можно опираться, не проверяя. Мало ли чего ей сынок наговорил? Она даже толком не знает, где он работает. Вместе они уже лет пять как не живут, чем Олег занимается – ей достоверно не известно, так что и насчет связи с Погодиной нельзя быть уверенным. Вот мы сейчас тут закончим, и я пошлю человека к ней предметно поговорить, подробно, всю его жизнь прояснить. И к родителям Погодиной человека пошлю. Если они тоже насчет Канунникова подтвердят, вот тогда я Седову и скажу. И вообще…

Федор Иванович легонько подтолкнул Настю к выходу из квартиры. Оказавшись на лестнице, он прикрыл дверь и вполголоса сказал:

– Не нравится мне этот Седов. Больно гонору у него много. Оно конечно, он – потерпевший, но у меня такое ощущение, что не надо ему всего говорить.

– Почему?

– Не знаю. Не верю я ему. Я еще опознание тела проведу, а там поглядим.

– Опознание? – Настя от изумления чуть сумку не выронила. – А что, вы в чем-то сомневаетесь?

– Да как тебе сказать… Паспорт у убитой в сумке лежит, судя по фотографии – все в порядке, сам Седов утверждает, что убитая и есть его сожительница Милена Юрьевна Погодина, но ведь мы-то с тобой этого не знаем, правда? Мало ли что он там утверждает… Поддельных паспортов нынче – как грязи, плати и получи, никаких проблем, а уж тем более если ты – сотрудник милиции. Может там, в квартирке-то, и не Погодина вовсе, а сама Милена Юрьевна в эту самую минуту где-нибудь на далеких островах следы заметает по предварительному сговору со своим сожителем Седовым. Мало ли в какую аферу она могла впутаться! Вот пусть ее родители опознают, тогда я буду уверен.

– А если и родители в сговоре? – предположила Настя. – Если допустить, что Погодина действительно впуталась в какой-то криминал и вынуждена скрываться, и Седов предупредил ее родителей, что нужно будет совершенно постороннюю девушку опознать как Милену и этим спасти жизнь дочери?

– Бывает, – кивнул Давыдов. – Все бывает. Ничего, я найду людей, которые ее опознают и которых Седов не мог втянуть. Найду-найду, даже не сомневайся. Ты ж знаешь, я упертый, ежели мне кто не нравится, я ему до последнего верить не буду.

Настя знала, что так оно и есть, но все равно версия Федора Ивановича казалась ей сильно притянутой за уши. Милена Погодина – студентка первого курса юридического факультета, ну в какие аферы она могла влезть? У нее нет ни образования, ни профессии, она даже не работала нигде с тех пор, как жила с Седовым, а до этого была сначала продавщицей в продуктовом магазине, а потом секретарем в каком-то мелком офисе. Во всяком случае именно так рассказывал сам Седов. Все могло быть гораздо проще, даже с учетом того, что Павел Седов лжет. Он мог сам узнать о неверности Милены и убить ее, причем обставить дело так, чтобы подозрение пало на Канунникова, вот и все. Именно поэтому он упорно делает вид, что мысль об измене Милены ему даже в голову не приходит. А если Седов говорит правду, то Милену убил ее любовник Олег Канунников. Или не Седов и не Канунников, а кто-то третий, тот, кто терпеливо ждал ее, сидя на подоконнике между девятым этажом и дверью на чердак.

Она покосилась на участкового Дорошина, который все это время стоял возле того самого подоконника и что-то записывал в свою толстую тетрадь. Давыдов прав, хороший он парень, толковый. И интеллигентный. Даже странно. Вчера нарисовался толковый и интеллигентный начальник, сегодня Настя познакомилась с толковым и интеллигентным участковым. Откуда в милиции столько толковых интеллигентов сразу? Не иначе, как удивительное совпадение, какое бывает только в сказках.

* * *

Двое мужчин медленно шли по дорожке между могилами. Моросил холодный ноябрьский дождь, и тот, что постарше, держал над головой раскрытый зонт. Его спутник, лет на десять моложе, шел сзади с непокрытой головой, и вода стекала с мокрых волос на щеки и шею. Они остановились возле памятника, с гранитной плиты на них смотрели лица женщины и юноши. Надпись была лаконичной: Лариса и Георгий Безбородовы, и годы жизни, без указания точных дат.

Тот, что постарше, положил на могилу охапку темно-красных роз, тот, что помоложе, – четыре скромные гвоздички. Постояли молча. Наконец мужчина постарше прервал молчание.

– Ну, как ты живешь, Борис?

– Живу, – спокойно ответил Борис. – Все живут, и ты тоже.

– Не женился еще на своей санитарке?

– Она не санитарка, Саша, она медсестра. Тебе очень хочется меня унизить?

– Ну ладно, пусть медсестра, разница невелика. Все равно она деревенская баба с двумя детьми, как ты ее ни назови. Так женился или нет?

– Мы расписались, – сдержанно ответил Борис.

– Давно?

– Два месяца назад.

– Значит, ты все-таки пошел на это, – в голосе Александра зазвучало презрение. – Ты не просто предал память Ларочки, ты еще и узаконил это. Как ты мог?!

– Саша, успокойся, а?

– Я не успокоюсь! Ты довел мою сестру до гибели, ты погубил жизнь собственного сына, и теперь готов плюнуть на это, забыть, растереть и жениться на другой! Как я могу успокоиться? Ну как, как?!

Александр повысил голос и уже почти кричал. Боль его была настоящей, не наигранной, Борис это понимал. Александр Эдуардович Камаев очень любил свою младшую сестру и до сих пор горевал о ее утрате, несмотря на то, что прошло много лет. И хотя слова его казались Борису Безбородову несправедливыми, он не стал спорить, потому что уважал горе родственника.

– Прости, Саша, но все люди разные, – только и сказал он.

– Да, все разные. Одни помнят своих любимых всю жизнь, другие же предают их, предпочитая забыть, – зло проговорил Камаев.

– Нет, Саша. Одни люди предпочитают оплакивать себя и быть несчастными, а другие предпочитают радоваться жизни. Вот в чем различие.

– Это демагогия. Я оплакиваю не себя, а Лару и Жорика.

– Это неправда, – твердо возразил Борис. – Это ложь, которой ты себя тешишь. На самом деле ты оплакиваешь себя. Когда мы говорим, что горюем по умершим, на самом деле мы горюем о себе, неужели это непонятно? Нам плохо без них, мы без них тоскуем, скучаем, нам их не хватает. Мы хотим видеть их, осязать, разговаривать с ними. А их нет рядом, и мы от этого страдаем. Понимаешь, о чем я говорю? Слышишь, сколько раз я употребил местоимение первого лица? Мы, нам… Речь все время идет о нас самих, а не о тех, кто умер. Нам плохо, НАМ! И мы от этого печалимся. А тем, кто ушел, им ведь не плохо. Если душа бессмертна, то она в небесах и ей хорошо. А если бессмертия души нет, то тем, кто ушел, вообще никак и уж в любом случае не плохо. Так чего о них горевать? Нет, Саша, ты горюешь о себе самом. Это был твой личный выбор, и ты имеешь на него право. Но ты не можешь требовать, чтобы мой выбор был таким же.

– Интересно, и что же выбрал ты? – презрительно усмехнулся Александр Эдуардович. – Ты мог бы остаться в Москве, но ты уехал в какую-то занюханную деревню, ты забыл Ларису, нашел там себе полуграмотную бабу с двумя детьми, которая стирает твои трусы, солит огурцы и разводит кур. Это твой выбор? Человек не имеет права радоваться жизни, когда умирают его близкие.

– Ты не прав, Саша. Если бы это было так, то только маленькие дети радовались бы жизни, потому что все мы довольно рано начинаем терять близких. Прабабушек и прадедушек, бабушек и так далее. На земле царило бы одно сплошное черное горе. А это ведь не так, согласись.

– Не передергивай, – поморщился Камаев. – Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Я говорю о предательстве памяти тех, кто ушел. Когда умирают наши родственники, мы не можем найти себе других. Мы не находим другую мать, другого отца, другого брата или сестру. И их память мы не предаем. А вот новую жену найти можно. И нового ребенка тоже. И это есть не что иное как предательство по отношению к ним, циничное и отвратительное. Особенно если твои жена и сын погибли по твоей вине. А Лариса и Жорик погибли именно по твоей вине, и ты не имеешь права простить себя, ты должен мучиться этим до самой смерти. А ты, видишь ли, сделал выбор радоваться жизни! На их костях празднуешь! Неужели тебе не стыдно?

– Нет, – вздохнул Борис, – мне не стыдно. Я занимаюсь любимым делом, я лечу людей, спасаю их жизни, я дам счастье одной женщине и двум ее детям, у которых хотя бы часть детства теперь пройдет в полноценной семье. За что из всего перечисленного мне должно быть стыдно?

– Ты никогда не поймешь меня, – с горечью ответил Камаев. – Мы говорим на разных языках, и всегда говорили. Я – об одном, ты – совершенно о другом. Ты просто не хочешь меня понимать, потому что тебе нечего ответить. Можешь больше не приезжать сюда, тебе нечего делать на могиле Ларочки и Жоры. Ты недостоин права бывать здесь.

– Ты что, серьезно? – удивился Борис.

– Абсолютно. Считай, что я тебе запрещаю.

Безбородов пожал плечами, наклонился, поправил цветы на могиле, потом выпрямился и посмотрел на Камаева.

– Ты продолжаешь меня удивлять, Саша. Неужели ты в самом деле считаешь, что можешь хоть что-то мне запретить? Я живу и буду продолжать жить так, как считаю правильным. И на кладбище буду приезжать так часто, как сочту нужным. Если тебе это не нравится – это твои проблемы, не мои. И если тебе нравится жить в скорби и печали – это тоже твои проблемы и твой выбор, но никак не мой. И знаешь, что я тебе скажу, уже не как родственник, а как врач? Я бы на твоем месте задумался о том, почему ты сделал именно такой выбор, а не другой. Покопайся в себе. Если ты найдешь причину, тебе станет легче, это я тебе обещаю.

Борис повернулся и неторопливо пошел в сторону выхода. Александр Эдуардович провожал его взглядом, в котором презрение и ненависть смешивались с совсем другим чувством. У этого чувства, которое ощущалось так смутно и расплывчато, было вполне определенное название: страх.

* * *

Глядя в окно машины на непрекращающийся дождь, Настя подумала, что все-таки начальник оказался прав: в автомобиле ей сейчас было куда уютнее, нежели в электричке. Она ехала в Тучково, к родителям Милены Погодиной. Закончив работу на месте происшествия, следователь Давыдов быстро распределил задания: старший лейтенант Хвыля из криминальной милиции округа поедет, куда глаза глядят, но раздобудет хоть какие-нибудь внятные сведения об Олеге Канунникове и о том, где его искать; подполковник Каменская отправляется к родственникам потерпевшей; а сам Федор Иванович решил, не откладывая, вплотную заняться Павлом Седовым.

– Конечно, из него свидетель сейчас никакой, – покачивая головой, говорил вполголоса Давыдов, – он в шоке. Но, с другой стороны, поскольку он вызывает у меня некоторые сомнения, отпускать я его от себя не могу, пока ты, Настюха, с Погодиными не поговоришь. Мало ли чего, а вдруг и правда у них сговор?

– Он что, родителям Милены не позвонил? – удивилась Настя. – Не сообщил ничего?

– Да позвонил, позвонил. Но я все слышал. Ничего лишнего не сказал, я ж у него над душой висел все время. Так что ты, детка, давай-ка по-быстренькому езжай к ним и вытряси все, что сможешь. Там, конечно, тоже не сахарно будет, все ж таки люди такое известие получили… Охохонюшки, жизнь наша поганая… Ну да тебе не привыкать.

– Что там за семья, не знаете?

– Седов говорит, что мать, отец и брат-алкаш.

Всю дорогу до Тучково Настя обдумывала предстоящий разговор, стараясь мысленно набросать несколько сценариев. Мать Милены, скорее всего, не сможет отвечать на вопросы, она пьет сердечные лекарства и рыдает. Брат, если он дома, уже напился, это и к гадалке не ходи, вопрос только в том, насколько сильно. Остается отец. Если он сидит возле жены, то с ним беседа, пожалуй, может получиться, а вот если успел присоединиться к сыну, тогда вообще полный караул. Ни на один вопрос она внятного ответа не получит. Значит, если так, то… начать с этого, потом перейти к этому… а если по-другому, то начнем вот так… Все равно будет тяжело, уж за двадцать-то лет работы в розыске Настя набралась опыта по этой части.

Погодины жили в панельной пятиэтажке без лифта, построенной лет сорок назад. Дверь ей открыл отец Милены.

– Проходите, – глухо произнес он. – Быстро вы приехали. Я надеялся, что вы хоть до завтра время дадите, чтоб в себя прийти. Жене плохо стало, «скорая» только что уехала, да и я не в себе. Неужели так обязательно сегодня нас допрашивать?

– Юрий Филиппович, убийство – дело очень серьезное, убийцу надо искать быстро. Я понимаю ваше состояние, но до завтра ждать нельзя. Вы уж простите.

– Ладно, – он махнул рукой, – чего уж… В кухню проходите, в комнате жена, не надо ее тревожить, ей лекарство какое-то сильное дали, может быть, уснет.

Настя быстро осмотрелась. Квартира явно двухкомнатная, однако Погодин ведет ее на кухню. Понятно, брат-алкаш все-таки напился и валяется в другой комнате. Или… там прячется настоящая Милена, а в квартире Канунникова лежал труп совершенно посторонней девушки с липовым паспортом на имя Милены Погодиной?

– Где ваш сын? Мне с ним тоже нужно поговорить.

– Сомневаюсь, что получится. Он там, – Погодин кивком указал на одну из дверей. – Спит.

– Ясно.

Значит, в другой комнате находится пьяный брат Милены. Но все равно придется это проверить, раз Давыдов настаивает на возможности сговора.

Кухня оказалась маленькой, в ней с трудом можно было повернуться. Все стены увешаны шкафчиками, между плитой и холодильником приткнулся квадратный стол, под который задвинуты три табуретки. Погодин вытащил одну из них для Насти, другую – для себя, уселся, опустив плечи.

– Ну спрашивайте, чего вы там хотели.

Настя собралась с мыслями.

– Юрий Филиппович, вы знаете Олега Канунникова?

Погодин вздрогнул и посмотрел непонимающе. Он явно ждал других вопросов.

– Какого Олега?

– Канунникова, – терпеливо повторила Настя. – Олега Михайловича.

– Впервые слышу… А кто это?

– Это человек, на квартире которого была убита Милена.

– Значит, это он ее… Господи, господи… За что же? Что она ему сделала?

– Вот я и пытаюсь выяснить. Так вы его знали?

– Да нет же!

Как интересно-то! Родители Канунникова уверяют, что у их сына с Миленой роман как минимум на протяжении последних пяти-шести лет, и ни о каком Павле Седове они не слыхали, а отец Милены, наоборот, знает, что его дочь живет с Седовым, а насчет Олега оказался полностью не в курсе. Как так могло получиться? Кто из них говорит неправду? Канунниковы? Погодины? Или сам Седов? Прав Давыдов, что-то тут нечисто, да не просто нечисто – грязно, как в свинарнике у плохого хозяина.

– И Милена никогда не называла его имени? Не упоминала о нем?

– Нет. Может, они учились вместе в университете?

– Да нет, не учились они вместе.

– Тогда, может, работали? – предположил Погодин.

– А где? – задала Настя встречный вопрос. – Где Милена работала до того, как поступила на юридический?

– Не знаю, – он растерянно пожал плечами. – Где-то работала, на фирме какой-то. Но мы с матерью названия-то не спрашивали, какая нам разница? Все равно мы не разберем, где там чего. Мы люди простые.

– И чем она занималась на этой фирме? Кем работала?

– Кажется, секретаршей, что ли… Или на телефоне сидела, звонки переключала. Я не очень-то знаю, вы поймите, мы всего два года как в Москву перебрались, она в это время уже с Пашей жила, дай ему бог здоровья, столько хорошего он для нас всех сделал…

– А где вы жили раньше?

– В Средней Азии. Милочка первая уехала, давно еще, там житья совсем никакого ей не было, мы-то с матерью еще держались кое-как, пока работа была, а потом, как безработица началась, так хоть ложись и помирай. Спасибо Паше, он нам помог сюда перебраться, здесь и работа есть, и к Милочке поближе. И с мужем ее вопрос решил.

– Милена была замужем?

– Была…

Она вышла замуж за одноклассника сразу после окончания школы. У них любовь была чуть ли не с седьмого класса. Роман – мальчик из хорошей семьи, уважаемые люди, полгорода их знает, мама – завотделением в городской больнице, папа – доцент в местном институте, дом у них хороший, просторный, участок большой. А Милена из совсем простой семьи, родители – рабочие, хотя она, конечно, девочка была замечательная, умница, училась только на «отлично», учителя нахвалиться не могли, не говоря уж о том, что красавицей она выросла редкостной. И характер у Милы добрый был, покладистый, никому зла не хотела, ни о ком слова дурного ни разу не сказала.

После свадьбы все пошло вроде и неплохо, да только недолго это счастье продолжалось. Очень скоро стало понятно, что новых своих родственников родители Романа привечать не желают, к себе в гости не зовут и к ним не ходят. Оно и понятно, разве Погодины им ровня? В Средней Азии сословные преграды стояли в то время еще прочно даже между людьми некоренной национальности.

Роман поступил в институт сразу же, как школу окончил, а Мила провалилась на экзаменах, потому что готовится не было никакой возможности. Вставала в пять утра и шла на двор мыть казаны и чистить ковры, чтобы все соседи видели, какая работящая в семье невестка. Так было принято, и родители Романа, прожившие в Средней Азии всю жизнь, никаких поблажек девушке не сделали даже во имя того, чтобы она нормально подготовилась к экзаменам. У Романа появились новые друзья по институту, образовалась прочная веселая компания, куда Милену не звали. Свекровь, сначала изредка, потом все чаще и чаще начала делать Милене замечания, дескать, делает все не так, и полы не до блеска намыты, и казан не сверкает, и ковры недостаточно чисты, и еда невкусно приготовлена. Взяли из милости бедную девчонку в богатую семью, хотели, чтобы сын был счастлив, думали, у них настоящая любовь и настоящая семья будет, а она, оказывается, ни на что не годится, мало того, что мозгов нет, даже в институт поступить не смогла, так даже и забеременеть не может. Что это за семья, что за невестка такая неудалая?

Мила терпела. Она вообще девочка была терпеливая и очень добросовестная, старалась все по дому делать как следует, а ее все бранят и бранят, и она искренне поверила в то, что действительно ни на что не годится и ее удел – мыть полы и всем угождать, больше от нее все равно толку никакого. А Роман быстро стал отдаляться, жил собственной веселой студенческой жизнью, в которую жену не пускал: стеснялся ее. Всего за полгода Мила из юной красавицы превратилась непонятно во что, волосы паклей висят (на стрижку в парикмахерской денег не дают, даже шампунь, чтобы голову помыть, выдавали раз в две недели), руки шершавые, цыпками покрыты, ногти обломанные, под глазами синева от постоянного недосыпания. Муж обращался с ней все хуже и хуже, начал грубить, хамить, даже руку стал подымать. Милена терпела такую жизнь целых три года. Однажды Роман избил ее, выбил несколько зубов, хорошо еще, что задних, разбил нос, и только тогда двадцатилетняя Мила убежала к родителям и, рыдая, заявила, что в дом мужа больше не вернется. Родители приняли ее, утешали, гладили по голове и соглашались, что, конечно, раз так, то жить с мужем ей не следует.

На следующий день Роман пришел за женой, требовал, чтобы Милена вернулась. Из дома вышли Юрий Филиппович и его жена Зоя Николаевна, пытались поговорить с зятем, объяснить, что ему лучше с их дочерью развестись и оставить ее в покое, но Роман был не из тех, кто мирится с течением событий, если они не соответствуют его желаниям. Он считал, что Милена должна вернуться. Зачем? Разве он ее любил? Разве дорожил ею? Жить без нее не мог? Да нет, все было просто: Милена должна была вернуться, чтобы он сам, на глазах у всех соседей, выгнал ее из дому, тогда правила будут соблюдены. А то что же получается? Его, такого замечательного молодого человека, сына таких уважаемых родителей бросила какая-то там нищенка из рабочего поселка? Непорядок.

Дело дошло до оскорблений, Роман в выражениях не стеснялся, но в тот раз очень вовремя появился подвыпивший брат Милены и вытолкал его взашей. Еще через день Роман вернулся и орал на всю улицу, что либо жена вернется, либо он опозорит ее на весь город, да так, что жизни ей никакой не будет. Зная характер мужа и его родителей, Милена понимала, что жизни действительно не будет, они оболгут ее, выставят мало того, что неумелой хозяйкой и бесплодной женой, так еще и воровкой назовут.