Текст книги "Застывшие в поцелуе"

Глава 2. Апартаменты на 41-м этаже

Тяжёлые портьеры из восточной ткани, потолок с лепниной в виде маленьких ангелов, которых можно принять за демонов и обнаружить на их очаровательных головках маленькие рожки, а на детских личиках – искушённые загадочные улыбки. Если присмотреться к ним внимательнее, они разные, и у каждого своё лицо. Вот тот, что спрятался в углу, самый милый, потому что он не смотрит на Германа и не задаёт ему мучительного вопроса: зачем ты здесь? А самый злой – в центре, его стрела туго натянута и всегда направлена на смотрящего. Как мог отец жить в квартире, напоминающей аквариум, в стиле хай-тек, где вместо стен прозрачные стекла? И странное ощущение, что кроме гневливого ангела ещё кто-то незаметно подсматривает за тобой, и хочется убежать на крышу дома, откуда весь город как на ладони, всё такое маленькое и игрушечное, как будто снова вернулся в детство, а рядом витают и пляшут облака, вызывая ощущение восторга, сотканного из нежнейшего изысканного шёлка с тёплыми цветовыми оттенками.

– Просыпайся, это я – Глеб, твой брат!

Глеб был похож на Германа, но шире в плечах и со смеющейся улыбкой на губах, он был любимцем отца, а на Германа возлагались большие надежды. Они были похожими и одновременно разными. Рядом с Глебом стоял мужчина в чёрном строгом костюме, отдалённо напоминающий Герману бомжа, собиравшего железные банки возле мусоропровода:

– Я вас не знаю, – сухо парировал Герман на появление мужчины, с первого взгляда, вызывающего у него отторжение.

– Это коллектор, – приветливо ответил Глеб. – Пришёл описывать имущество.

– Коллектор? – закурив сигарету, Герман вышел на широкий балкон и, подойдя почти к краю, посмотрел вниз.

Там далеко внизу был другой мир, и какой-то человек настойчиво сверлил Германа взглядом, так, что ему стало не по себе, а в голове, как азбука Морзе, передавались сигналы, и на секунду Герману почудилось, что незнакомец его хорошо знал, но он отогнал от себя эту настойчивую мысль и перевел взгляд на брата, стоявшего рядом с ним.

– Если ты хочешь сигануть с 41-го этажа вниз, то заранее составь на меня завещание. Потому что именно мне придётся собирать тебя потом по кусочкам, разбросанного на асфальте, а это зрелище не для слабонервных, – с легкой ухмылкой и убедительно умным лицом говорил Глеб. – Откуда здесь коллектор?

– Квартира отца находится в залоге. Мы должны за неё заплатить или съехать. Счета отца пустые. Вот как-то так, – рассуждал Герман.

– А как же его открытия, оцениваемые в миллионы? – недоумевая, Глеб смотрел на брата.

– Есть шифр от сейфа, но нет сейфа, где находится его секрет на миллион. – Герман достал из кармана исписанный неразборчивым почерком лист, вырванный из какой-то книги.

– Ты всё-таки нашел? – Глеб внимательно изучал написанное.

– Шифр к сейфу, которого нет, – Герман артистично развёл руками, демонстрируя свою эрудицию и великих классиков. – Ни дома. Ни на работе. Нигде. Зачем ключи от двери, если нет двери? А был ли мальчик?

– Ты смотрел в компьютере?

– Он чист и невинен, как детская слеза.

– Значит, у нас только этот лист бумаги. Не густо, – Глеб глубокомысленно усмехнулся, как делал это всегда, но за всем этим скрывалась лишь простодушная улыбка. – И в отличие от тебя, при любых обстоятельствах, я люблю жизнь и не люблю работать, вот такой нравственный урод.

– Это точно, – сухо ответил Герман, экстравагантно стряхнув пепел с сигареты.

Ему легко и приятно было находиться в компании с братом. Глеб рассмеялся, как смеётся ребёнок, не задумываясь, о чём он говорит и искренне веря – всё, что он говорит, является непоколебимой истиной:

– Я – герой своего времени. А вот кто ты? Ты словно оказался не в том времени и не в том месте. Может быть, ты хочешь повторить героическую жизнь нашего отца? Но для начала рассмотри его биографию под большой увеличительной лупой, и тогда реши для себя, ты действительно этого хочешь?

– Кофе и хаоса! – воскликнул Герман, иронично разбрасывая на пол аккуратно сложенные вещи домработницей Амалией Генриховной, которая досталась ему в наследство от отца вместе с квартирой на 41-м этаже, гардеробной, антикварным столом и декоративным сухим деревом.

Худая невысокая женщина без возраста, малоразговорчивая, серьёзная, в круглых очках и со строгой причёской из неокрашенных волос, была образцом преданности, пунктуальности и аккуратности. Она доводила квартиру до совершенства, являясь активным борцом на протяжении всей своей жизни с пылью, беспорядком и нездоровым питанием.

– Ничего не трогайте! – сухо произнёс коллектор. С блокнотом и ручкой, он тщательно осматривал всю квартиру, от шариковой ручки до состарившегося во времени, сделанного из кожи саквояжа, не один раз штопанного местным сапожником, и что-то неразборчивым почерком фиксировал в свой невзрачный, замусоленный от жира блокнот.

– Я вижу, вас повысили в должности, – подтрунивая, заметил Герман. – Каково это, быть коллектором? Палач лишает человека головы, и это более гуманно. Вы же забираете состоявшуюся жизнь, при этом не сочувствуете, и даже не краснеете, словно и вовсе лишены совести.

– Зря вы так. Совесть – это артефакт прошлого века. Сегодня же она утратила свою свежесть и актуальность, – серьёзно говорил мужчина, не отрываясь от своей работы. – Я всего лишь чиновник, соблюдающий порядок. Моя профессия, что ни говори, самая полезная для общества.

Глеб сидел возле антикварного стола, когда-то принадлежавшего отцу, за которым он сделал многие открытия. На столе зияло светлое пятно от кружки, оставленное на дорогой мебели.

– Ты пил кофе за папиным столом? Что на это скажет Амалия Генриховна?

– Наверное, она бы умерла вместе со столом, – предположил Герман. – Или превратила его в алтарь науки. Представляете поток паломников, желающих прикоснуться к священной реликвии. За этим столом наш отец сделал величайшее открытие, перевернувшее весь мир.

– Поверить не могу, ведь ему лет триста, а может, и более, – улыбаясь, парировал Глеб. Какой-нибудь мастер из Средневековья вытачивал этот стол, не предполагая, что пройдут столетия, уже не будет ни его, ни его детей, ни его внуков, а стол будет жить дальше, словно он бессмертный. У человека есть душа, и он смертен, а есть ли душа у стола?

– Душа всегда когда-то осеняет своим присутствием. А как вы считаете? – Герман обратился к коллектору.

– Стол, работы мастера XVI века. Вижу червоточинку от жучков, это не уменьшает его стоимость, а пятна от неаккуратности использования снижают цену на тридцать процентов, – мужчина под огромной лупой внимательно рассматривал стол, разыскивая его изъяны. – Насчёт души, она меня нисколько не интересует, поскольку не имеет веса, значит, её не существует.

Натянув отцовские очки себе на нос, Глеб с серьёзным лицом процитировал своего родителя:

– Мастер грязными руками ел креветок, создавал своё творение, и дерево впитывало его жизнь в себя. Но пришла невозмутимая Амалия, и маленькими ручками день за днём стала оттирать душу, как ни парадоксально, обычной тряпкой от пыли.

– А вот здесь царапина от кота, вот видите, – не без удовольствия воскликнул коллектор. – С вас причитается штраф за причинение ущерба государственному имуществу. А кота придётся выбросить.

– Кота никогда здесь не было, – серьёзно констатировал Герман. – И брат это может подтвердить, даже на Библии поклясться, если понадобится. Но если вас устроит, что кот всё же был, то можете и кота вместе с Амалией Генриховной конфисковать, вместо штрафа.

– Вы всё острите, – сухо повторял чиновник, тщательно внося всю информацию в свой блокнот. – Коты и домработницы не подлежат конфискации. Вы вели неправильный образ жизни, поэтому кот останется без дома, а женщина без работы.

– Вы когда-нибудь читали трактаты Авиценны? – серьёзно поинтересовался Герман. – Я нашёл их в библиотеке отца с его пометками и комментариями.

– Я уже давно не читаю, можно сказать с самого рождения, – серьёзно ответил чиновник. – Чтение умных книг утомительно, а разгадывание кроссвордов – это забавы избранных, к числу которых я не отношусь. Кстати, о книгах, они не представляют никакой ценности, можете их забрать.

– Интересно, а человеческая жизнь для вас представляет ценность? – полюбопытствовал Герман, наблюдая с каким усердием и невозмутимостью выполняет свою работу чиновник. – И как её можно измерить?

– К сожалению, прибор, определяющий ценность человечества по отдельности и в целом, ещё не изобрели. Высокопарно рассуждать о жизни – это привилегия политиков, философов и кабинетных аналитиков. Реальная жизнь – это люди, такие, как я, молчаливо исполняющие свой долг, не задавая лишних вопросов. Но есть тест, по которому можно определить, насколько тот или иной субъект необходим системе.

– Вы человека сравниваете с болтиком из автомастерской? Забавно. А как же насчёт гениев, рождаемых раз в столетия, а то и тысячелетия? – не унимался Герман. – Ведь именно они являются двигателями прогресса. Не так ли?

– Я не сомневаюсь, что есть более талантливые и менее талантливые люди, но лишь упорный каждодневный труд и соблюдение правил могут изменить мир.

– Заставь обезьяну много трудиться, и она прямо в зоопарке, не выходя из клетки превратится в человека. О да, это будет чудо! Я не удивлюсь, что это и есть наше будущее, – сострил Герман. – Вы отвергаете книги, а ведь именно в них спрятана многовековая мудрость.

– И что я должен с этой мудростью делать? – здравомысляще рассуждал мужчина. – Может быть, прикажете её намазать вместо масла на хлеб? Я реалист, и хочу быть таким как все. В этом и мудрость, и истина бытия, о которых вы говорите. Лучше быть частью чего-то великого, хотя бы маленьким болтиком, и я буду уверен, что…

Коллектор замолчал. Повисла пауза. Словарный запас дискуссии иссяк, а может быть, он дошел до тупика или шлагбаума, где дальше висела табличка: «Посторонним вход запрещён».

Задумавшись, Герман взял в руки одну из книг, продолжил:

– Я прочёл первый раз, ничего не понял. Потом второй, и так несколько раз. И вдруг книга открылась, я нашёл лазейку между двух слов, там должна быть запятая, а её нет, и смысл сказанного открывается иначе, и тогда всё, чему нас учили с детства, переворачивается с ног на голову. Понимаете, чтобы мы ни читали, мы видим всегда один и тот же смысл, но глубина и истина сокрыта между двух слов, – Герман обращался и к брату, и к чиновнику одновременно: – Я держал книгу в руках, как живое существо, она заговорила со мной. Я многого не понял, точнее, ничего не понял, кроме того, что с миром что-то не так.

– Нужно просто вовремя платить по кредитам, – сурово парировал чиновник. – Либо жить по средствам. Поверьте мне, тогда с миром всё будет в абсолютном порядке.

– А вы никогда не думали, что завтра вас может не быть? Человек взял и умер…

– Вы на что намекаете? – остановившись, коллектор снял очки и посмотрел на Германа. – Этого просто не может быть. У меня кредит на 60 лет, и пока я не закрою свои долги перед обществом и государством, я не могу умереть.

– Значит, вам смерть не грозит. Браво! Кредит на долгие лета – это гарантия жизни или же, напротив, пожизненная тюрьма?! Вам какая теория ближе? Мой отец интересовался бессмертием, продолжал Герман. – Он говорил, что раньше люди были бессмертными. Что вы думаете об этом?

– Я ничего не думаю об этом, – сухо ответил чиновник, закрывая блокнот и пряча его в потёртый кожаный портфель. – Я закончил. Завтра в эту квартиру въедет новый жилец, я бы на вашем месте вместо бесполезной дискуссии постарался сегодня же её освободить.

– Но бессмертны только боги, это значит, что мы и есть боги? – продолжал Герман. – Или мы вовсе не люди? Тогда кто мы?

– Ну ты и завернул?! – поддержал брата Глеб. – А можно, что-нибудь попроще – яичницу с колбаской, и ближе к нашей теме.

Раздался звонок, повисла затянувшаяся пауза, и уже через секунду, как смерч, в квартиру ворвался огромный верзила с бегающими глазками и начинающимися залысинами на висках. Размахивая руками в затемнённых очках без одного стекла, сбив, уходящего коллектора с ног, он напевал арию на итальянском языке. Это был Тролль.

– Эврика! – торжественно воскликнул Тролль и удивлённо посмотрел на Германа. – Что это за странный тип?

– Коллектор, – ответил Герман. – Абсолютно счастливый человек, потому что уверен, что мир состоит из таких как он.

– А он телефончик случайно не оставил? Может быть, это мой будущий клиент? – спросил Тролль.

– Ты тоже разорён? – состроив кислую гримасу, Глеб похлопал Тролля по плечу. – Сочувствую.

– Нет, напротив, я с хорошей новостью. Я готов купить все твои долги. – Не моргнув глазом продолжал говорить верзила. – Клянусь здоровьем моей младшей дочери, это выгодная сделка, и я не обману вас!

– Насколько я помню, Тролль, у тебя нет детей, – язвительно заметил Герман. – И денег тоже. В обмен на что, если не секрет?

Ничуть не смутившись, Тролль по-детски улыбнулся, щёчки порозовели, если он и лгал, то искренне верил в свою ложь и свои обещания, воспринимая себя мессией.

– Хочу купить у вас весь этот научный хлам, оставленный вашим почтенным родителем. Вы всё равно, всё это барахло пойдёт на помойку, а я смогу превратить его в капитал.

– Да ну? – удивился Герман. – Как твой бизнес? Процветает?

Тролль имел с рождения удивительную хватку коммерсанта. У него был нюх что-то купить и тут же выгодно продать. Однажды Тролль познакомился с сумасшедшим миллионером, с домами, автомобилями, бизнесами, жёнами и собаками, любовницами и детьми, повидавшего в своей жизни всё. Его уставшая от жизни душа желала риска и удивления, и тут подвернулись два прохвоста: один предложил ему отправиться в космическое путешествие, что было немного опасным для здоровья и малокомфортным. Идея же Тролля оказалась уникальной: организовать собственные похороны при жизни, почувствовать всю глубину и скорбь этого значимого события. Тролль после этого заказа разбогател и расширил свой бизнес, а счастливо почивший миллионер, напротив, спустя два месяца после пышных похорон без признаков болезни тихо скончался в своей кровати. Наследники оказались скупыми, а похороны скромными. Они вернули дубовый гроб и атласный костюм в похоронное бюро за полцены и приобрели для любимого дяди самый скромный комплект, придав этому глубокую философскую мудрость: отправляться в дальний путь нужно налегке, именно так быстрее доберёшься до рая. Поступок добродетельных наследников ещё больше привлёк внимание желающих провести собственные похороны при жизни, потому что никто не знает, как распорядятся твоим наследством. Тролль прославился, к нему в очередь выстроился поток новых клиентов.

– Что ты знаешь о Алхимике? – спросил Тролль.

Герман испытал внутреннее беспокойство от слова «алхимик», оно было каким-то важным элементом, но он никак не мог вспомнить.

– О чём ты разговаривал с Алхимиком вчера? – настойчиво требовал ответа верзила. – Сначала ты потерял сознание, а когда пришёл в себя, без умолку твердил, что должен идти к Алхимику, там тебя ждёт отец. Не расскажешь, что произошло?

– Отец умер год назад. А мёртвые, как ты знаешь, не воскресают, даже за огромные деньги, – Герман почувствовал в своём теле незнакомую дрожь. – Отец был великим человеком. Нам с тобой до него далеко. К черту Алхимика!

– Скажи честно, ты любил отца? – спросил Глеб, и в комнате между братьями повисла неудобная пауза.

– Я был ему предан. Я его уважал, – говорил Герман, заготовленной фразой оратора, словно речь шла не об отце, а о чужом человеке. – Думаю этого достаточно, чтобы быть хорошим сыном.

На столике стояла фотография – Герман, отец и Глеб. Герман посмотрел на фотографию и задумался: почему завещание отец оставил на него, забыв о Глебе, ведь он был его любимцем? Брат не возмущался, но в душе был обижен и надеялся, что, когда Герман разумно распорядиться всем, что оставил отец, он щедро поделится с ним. Герман с отцом мало общались, ведь отец всегда был занят и напоминал запрограммированную машину. Он мало говорил о работе, последнее время его глаза были грустными и уставшими. Но в них всегда звучал молчаливый вопрос, похожий на крик о помощи. Герман чувствовал, что у него были неприятности, и он кого-то или чего-то боялся. «Может быть, эти люди убили его?» – так думал он. Но Глеб отвергал эту догадку. Он считал отца гением и тираном одновременно, человеком, прожившим яркую и неординарную жизнь. Да, он оставил после своей смерти много вопросов и незавершённых дел.

«Кем был отец?» – не раз задавал себе вопрос Герман. Глеб похож на него, у него такая же коммерческая хватка бизнесмена. Когда-то в молодости отец Германа начинал простым инженером, с заразительным смехом и детской улыбкой, неутомимой жаждой жизни, и у него были мечты и планы. Он планировал свою жизнь, словно в запасе у него сто человеческих жизней, чтобы столько успеть сделать. Незаметно он превратился в инженера-миллионера. И его теперь больше волновали не открытия, а деньги, которые он может заработать. Самым страшным пороком в его понимании было бесцельно потерянное время, похожесть на всех остальных, отсутствие мечты, как символа путеводной звезды, влекущей его к новым неизведанным далям. Он был похож на азартного карточного игрока, который всегда выигрывал.

Герман с ностальгией вспоминал то счастливое время, когда они с отцом в гараже собрали первую детскую железную дорогу. Когда Герман первый раз запустил поезд, он почувствовал себя самым счастливым человеком, словно он космонавт, открывший дорогу к далёким и неизведанным звёздам. Когда же произошёл тот момент, что этот чуткий талантливый человек превратился в невыносимого деспота? Что заставило его измениться и променять семью на банковские счета? Герман помнил день, когда отец признался ему, что он на грани величайшего открытия, способного изменить мир. Он был счастлив, в нём горел огонь, пока не погас, и тогда он превратился в замкнутого, угрюмого, одинокого, раздражённого и мнительного старика, который прятал под подушкой ключи от банковской ячейки. Он закрылся от всех в своей квартире, пока его не нашли мёртвым за любимым письменным столом. Интересно, был ли он счастлив оттого, что успел сделать, или, напротив, был разочарован результатом своих побед? Кем он останется в памяти потомков: гением, тираном или безумным стариком?

– А я скучаю по нему, – искренне ответил Глеб. – Каким бы он ни был. Просто скучаю. К чёрту наследство!

– Нет, не к чёрту! – Тролль загадочно начал свою тронную речь. – Мы продадим все его открытия. Вы закроете долги, и денег ещё хватит, чтобы прожить безбедно десять прекрасных жизней.

– Всего лишь десять? Я думал больше.

– Не остри, Гера, – повторился Тролль. – А я получу свои комиссионные. И всё будет в шоколаде.

– Кроме одного. Никаких открытий нет. Мы даже не знаем, что изобрёл наш отец, разве что этот огрызок бумаги, исписанный почерком отца.

Герман замолчал. В комнате повисла неловкая пауза.

– Это неважно, – воскликнул Тролль. – Все знают, что твой отец что-то изобрёл. Соберем непонятные бумаги, обернём их красной ленточкой и назовём их научными трудами. Глеб умеет подделывать почерк, я умею продавать, а ты найди хотя бы что-нибудь, от чего можно оттолкнуться.

– Но это ведь обман? – тихо возмутился Глеб.

– Жизнь – это шоу, а мир – великий обманщик. Разве ты не обманывал своих родителей, притворяясь хорошим мальчиком? А ты, Герман, не обманывал свою девушку, обещая любить её всю жизнь? – Тролль с грустью посмотрел на фотографию девушки, стоящую на журнальном столике. – Правда в том, что все хотят быть обманутыми. И мы не исключение…

– Я бы не хотел быть обманутым, – тихо противоречил Глеб.

– Ты думаешь, нам поверят? – Герман нервно закурил сигарету. – Это уже какая-то фальсификация.

– Ты не видел настоящих фальсификаторов, – красноречиво говорил Тролль, словно он был на митинге. – Мы продадим открытия твоего отца, и поверь, покупатель будет счастлив стать обладателем загадки, которую никогда не разгадает. Счастье обладать тем, чего желает весь мир, и не понимать, что это есть на самом деле. По моему опыту, это стоит огромных денег. В общем так, я к юристу смотаюсь, посмотреть договор с покупателем. Глеб завершает работу по переезду, а ты, Герман, собери всё что может сойтись под наследство, встречаемся здесь в 16.00. Не опаздывайте.

Тролль так же быстро исчез, как и появился.

– Сегодня день Вероники, я думал ты её быстро забудешь, – Глеб взял в руки фотографию девушки, о которой упоминал Тролль. – Мне нравились её длинные рыжие волосы.

Вероника была подругой Германа. Пять лет назад они возвращались домой в автомобиле. За рулём был Герман. Произошла авария, она погибла, а он остался жив.

– Разве это сейчас имеет значение, – ответил Герман. – Ты хотел меня спросить о другом, но вспомнил про неё. Возможно, ты хотел узнать, считаю ли я себя виновным в её смерти? Так? В тот день мы отдыхали, но мне написал отец, что я ему срочно нужен, и я, бросив всё, помчался к нему. Потом эта авария.

Герман старался забыть всё то, что причиняло ему боль. Наверное, она торопилась жить, поэтому её жизнь была такой яркой и короткой, словно звезда в небе родилась, осветила Вселенную и упала в небытие. Если он и вспоминал её, то видел всегда издалека, стоящую к нему спиной, он никогда не видел её лица, возможно потому, что после аварии от лица ничего не осталось. Однажды он принял много снотворного, чтобы соединиться со своей возлюбленной. Уснул и увидел сон, в котором была она. Герман хотел войти в комнату, где они раньше жили вместе, и увидел через дверную щель её, в красном платье, подаренном ей Германом, подчеркивающим её длинную мраморную шею, и рядом с ней мужчину, держащего ребёнка на руках. Она с такой нежностью смотрела на этого чужого незнакомого мужчину, и, видимо, почувствовав взгляд Германа на себе, обернулась. В её глазах был холод, раздражение и недосказанность, может быть, она хотела ему сказать о любви, а может быть, этот молчаливый взгляд обвинял его в её смерти.

– Когда это случилось, – продолжал Герман, – её уже не было. Я приехал к отцу и спросил его, что случилось? Из-за чего я так спешил к тебе, гнал машину? Он ответил холодно и отстранённо, как будто ничего не случилось: «Так ничего важного. Я рад, что ты жив. Мне жаль её, но таких Вероник, у тебя будут сотни…»

– В этом весь отец, – Глеб оторвал Германа от воспоминаний. – Я знаю, ты всегда хотел понять отца: гений он или тиран? Но ты никак не можешь принять, что он обычный человек, как мы все, подверженный порокам, слабостям и сомнениям. И тебя это убьёт, потому что быть таким как все, это ниже твоего достоинства. Ты боишься признаться себе, что хочешь вернуть отца, чтобы вернуть прежнюю жизнь. Но мертвые не возвращаются, а жизнь, как ни парадоксально, продолжается, хочешь ты этого или нет.

– Ты думаешь, мы правильно поступаем? – с кислой улыбкой произнёс Глеб.

– У нас нет выбора.

– Как тебе Алхимик? Правда, странный тип?

– Алхимик? – Герман пытался вспомнить всё, что связано с этим именем. Но обрывки мыслей терялись, растворялись, как корабли в тумане, и он пытался за них ухватиться, чтобы что-то понять: загадочный клуб экзорцистов, убогая квартирка, множество дверей. Он очень удивился, как смог он так сильно проникнуться сном. Он пытался уловить сон, как птицу за хвост, но сон ускользал, и ускользал, как аромат духов. Экзорцисты? Причём тут экзорцисты? Кто такой Бальтазар? Бальтовар? И что вообще ему приснилось, что его так сильно впечатлило? Ах, Алхимик. И он вспомнил отчётливо вчерашний вечер. Очередная вечеринка на 25-м этаже Сити Холла. Контингент отобран. Представители «бриллиантового круга», богатые и знаменитые.

– Это тот в длинном чёрном плаще? Не помню.

– Он назвал тебя клоуном, – произнёс Глеб. – Мне из сегодняшнего дня больше нравится мысль, что мы боги. Звучит обнадёживающе. Обанкротившиеся боги, уже точнее. Что значит быть богом? Это вопрос. Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Посмотрев на часы, Глеб тяжело вздохнул:

– Я должен идти. Встречаемся здесь через три часа, как сказал Тролль. Может быть, все образуется…

Герман не рассказал брату, что три дня назад, на форуме, посвящённом его отцу, кто-то положил ему в карман ключ и бумажку с адресом, и он собирался туда.

Дождь. Пианист, ударяя тонкими пальцами по фортепьяно, выпускал на волю одну за другой ноты, сплетённые между собой нитью музыки, как голубятник, подбрасывает птиц в небо, чтобы они взлетели и парили меж облаков. Капли, как гроздья винограда, падая на асфальт, рассыпались и, превращаясь в зеркало, отражали реальность. Спрятавшись под зонтом-тростью, Герман в начищенных ботинках ступал по лужам, разбрасывая воду, подобно Нептуну в океане. Он видел под собой потухшее небо, мохнатые клубки туч и разноцветные треугольные крыши домиков, похожие на шляпы состоятельных дворян из Средневековья. Мерцание автомобильных фар. Лёгкий туман поднимался с земли и был похож на дух, бродивший по городу в широком мужском костюме начала XX века. Герман улыбнулся. Среди чёрно-белого синематографа, мелькали яркие плащи и кокетливые маленькие сумочки. Женщина, пьющая кофе, со взглядом, устремлённым вдаль. Бармен, как фокусник, умело колдует над коктейлем, превращая ломтики ананаса в зонтики, а лимон в кусочек солнца. Одинокий художник, брошенный своей женой, на последние деньги покупает краски и мольберт, чтобы нарисовать свою музу. Собирая её черты, как мозаику, среди дам, случайно оказавшихся в кафе, в мокрой обуви и с капельками дождя на ресницах, он ищет совершенство. Они просто пьют кофе, наслаждаясь ароматом, останавливающим время, и не знают, что у кого-то из них сегодня художник украдёт разрез губ с изящным изгибом, чья-то улыбка станет загадкой на века, воплотив идеал женской красоты, кисть руки, к которой хочется прижаться, мокрые волосы, пахнущие жасмином, а чьи-то бездонные глаза заставят поверить в любовь. Как что-то неосязаемое, она витает в воздухе, её не видно, но знаешь, что любовь есть во все времена, и находится здесь в маленькой безымянной кофейне, которой нет ни на одной карте мира. Мужчина с бородой, с оставшимися крошками от сэндвича на ней, курит трубку с едким табаком и, покашливая, читает газету, поднося лупу к ещё хранящей с себе запах типографии, бумаге. Капля пота стекает с его лица и падает в чашку с остывшим кофе, нарушая застывший рисунок на дне бокала, и черепаха превращается в змею. Мальчик, лет семи, смотрит на него, и едва тот отворачивает, крадет кошелёк. Солнечный свет его ослепляет, и ребёнок выбегает на дорогу, где на огромной скорости мчится ему навстречу автомобиль. «Остановись!»– восклицает Герман и поднимает глаза, чтобы увидеть перед собой серый горизонт и абсолютно безлюдную улицу. Что это было? Он видел в отражении всё, кроме себя, и ещё кое-что. Позади, в шаге от него, за Германом следовало тёмное пятно, похожее на тень.

Старый дом на окраине города напоминал заброшенный корабль, блуждающий во времени, двор в виде колодца, узкие двери парадного подъезда с закруглённым козырьком. Нажал пыльную кнопку, лифт завыл, закряхтел, как раненное животное, потом резко двинулся вверх. Вот она, таинственная квартира с номером 41. Около минуты Герман стоял возле двери в замешательстве: войти туда или выбросить ключ. Любопытство пересилило все страхи и сомнения. Ключ плавно вошёл в замок и будто сам, без усилия руки Германа, провернулся, жалобно скрипнула дверь, и он вошёл в комнату. Всё было здесь незнакомым, но отчего сердце ёкнуло. На журнальном столике в ряд в военных бескозырках с широкими улыбками, как у Щелкунчика, стояли бумажные солдатики, на полу валялся меховой мишка, лежала открытая книга с согнутой страницей и отметкой карандаша возле второго абзаца, недопитая чашка чая. На плечиках возле шкафа с приоткрытой дверью и зеркалом висело красное бархатное платье с одним рукавом и чёрной розой вместо броши. Второй аккуратно отглаженный рукав умиротворённо лежал на стуле. В этой комнате ещё порхало дыхание жизни, они только сейчас вышли из комнаты, но вот-вот кто-то из них вернётся назад. Герману показалось, что он слышал их шаги, дыхание и даже смеющийся детский голос. За стеной играло пианино, пропуская фальшивые ноты, и в унисон в окно настойчиво билась птица. От мощной массивной мебели, охраняющей семейный очаг и покрытой вчерашней пылью до самых мелких деталей: замоченная сковорода в раковине, очки с одним ушком, лежащие на трёхногой тумбочке, цоколь без лампочки, колода рассыпанных игральных карт, миска с едой для кота – всё было пронизано чувством тихой грусти. Жизнь продолжается, а здесь всё осталось как было вчера, позавчера, двадцать лет назад.

И вдруг он узнал свои игрушки: шахматную доску, бумажных солдатиков, старый телевизор, видеомагнитофон, из которого торчала заезженная пыльная кассета. Не может быть! В этой квартире он проживал с родителями и братом, когда ему не было и пяти лет. Вставив кассету в видеомагнитофон, Герман включил видео с запечатленными кадрами из его детства: мама кормит его кашей, а он морщит своё лицо. Как мило. Герман улыбнулся, он снова окунулся в детство. Вот он с отцом играет в бумажных солдатиков, отец на стороне французов, а он – генерал русской армии. А сейчас они едут на синем добром «москвиче». Смотря на себя со стороны, Герман переполнялся эмоциями и пытался вспомнить: о чём он думал тогда, сидя рядом с отцом. Из автомагнитолы доносилась душевная песня, смысл её был не понятен, но на душе было легко, в лицо дул попутный ветер, и вся жизнь ещё была впереди.

Кассету заело. Герман выключил и снова включил видеомагнитофон. На экране телевизора появилось уставшее лицо отца и тревожный голос. Сердце Германа забилось, словно он вернулся в прежнее время, когда был ребёнком и был счастлив. Отец из прошлого обращался к сыну в будущем, словно он знал, что Герман однажды придёт сюда. «Герман, – испуганно говорил отец. – Если ты меня слышишь сейчас, значит, ты сделаешь то, о чём я попрошу. Я знаю, что однажды ты упрекнёшь меня, что я был плохим отцом. И это так. Я всегда думал, что у меня в запасе тысячи жизней и я всё успею сделать. Я считал себя богом, и я ошибся. Все мои открытия настоящие и будущие, возможно, спасут мир. Но готово ли человечество к этим открытиям? Ты должен уничтожить всё, что я создал, потому что…»

Дальше всё было стёрто. Герман понимал, что во всём этом есть подвох, и сколько бы он ни пытался прокрутить плёнку, пока она не разорвалась, он так и не получил ответа. Есть притча о гусенице, которая однажды превращается в бабочку. Но как заставить себя залезть в тело гусеницы обратно, ведь это равносильно самоубийству – из красавицы вновь превратиться в чудовище?