Текст книги "Бояре Стародубские. На заре (сборник)"

Глава VI

То было в конце февраля 1676 года, в пасмурный зимний день; серые сплошные тучи однообразно расстилались над древней Москвой. Из массы пестрых деревянных домов и хором с причудливыми крышами и посреди множества церквей и различных зданий выделялись зубчатые белые стены Кремля. На темном фоне неба вырисовывались золотые купола его церквей и кресты на колокольнях. Площади внутри Кремля были пусты, только около Теремного дворца виднелась небольшая толпа все больше молодых людей. Они стояли на площадке так называемого Постельного крыльца, ожидая приказаний и распоряжений из дворца – таков был ежедневный порядок.

В передней дворца, как называлась большая первая приемная комната, толпились имевшие право на вход в нее старые заслуженные бояре, окольничие и думные люди. Бояре в цветных одеждах, обложенных соболями, разделялись на небольшие кружки, в кружках велись беседы. Все вновь входившие в переднюю спрашивали у прежде находившихся здесь о здоровье великого государя Федора Алексеевича, присутствующие бояре отвечали, что все еще нездоров государь – из комнаты своей не выходил сегодня и что в комнату государя позван был его бывший учитель Полоцкий и боярин Артамон Сергеевич с доктором.

В эту минуту растворилась дверь, ведшая из передней в комнату государя, и на пороге ее появился боярин Артамон Сергеевич Матвеев с расстроенным и задумчивым лицом. За боярином Матвеевым вошел в переднюю князь Василий Васильевич Голицын и объявил боярам, что государь милостиво отпускает их по домам и нужды в них сегодня не имеет. По нездоровью желает государь ныне отдыхать; он много печалится все о кончине своего батюшки, покойного царя Алексея Михайловича.

– Как не печалиться, – тихо проговорил боярин Артамон Сергеевич Матвеев со вздохом.

– Как не печалиться, – повторило большинство бояр.

– Оставил нас государь в такие времена, когда поднялись, восстали на нас разные народы, на всех окраинах Русской земли; все заботы молодому государю! – проговорил боярин Матвеев, обращаясь к боярам, стоявшим ближе к нему.

– Так вот что так много боярина нашего, Артамона Сергеевича, печалит, что на нем и лица нет!.. – послышались вполголоса произнесенные слова из дальнего угла передней, где гневно блеснули, взглянув на боярина Матвеева, очи боярина Милославского.

– О всех ли нас печалится? Или о себе одном забота у него? – тихо смеясь, говорил стоявший подле Милославского боярин Хитрово.

Матвеев меж тем перекрестился, поклонился на все стороны безмолвным поклоном и, бросая подозрительные взгляды в сторону, где стояли говорившие бояре, отворил дверь передней и вышел в сени. Глубоко надвинув на лоб свою высокую меховую шапку, он сошел с крыльца и пешком пошел к саням, ожидавшим его, по обычаю, несколько поодаль от дворца. Кони тронулись и увезли севшего в сани боярина, опустившего на грудь свою отягченную глубокой заботой голову. Боярин чуял, что со смертью царя Алексея Михайловича сила его при дворе исчезла и враги его возвышали голос!

Вслед за Матвеевым разошлись и разъехались, верхами или в санях, остальные бояре, обязательно являвшиеся каждый день во дворец за приказаниями. Разошлась и молодежь, и незнатный люд, ожидавший приказаний на Постельном крыльце; когда всем было объявлено, что никаких распоряжений на сей день сказано не будет, князь Василий Васильевич Голицын вернулся в комнату государя доложить, что объявил его волю боярам, после чего и князь Голицын был отпущен.

Молодой царь Федор Алексеевич остался один в своей комнате с бывшим учителем своим Симеоном Полоцким. Постельничий царя Языков и стольничий Лихачев находились в другой комнате. Царь сидел в большом своем кресле, стоявшем в переднем углу и обитом бархатом, подле большого стола на позолоченных, в виде львиных лап ножках и покрытого червчатым сукном; на столе разложено было несколько книг. Молодое лицо царя Федора, которому едва исполнилось четырнадцать лет, было худо и бледно. Длинная, широкая верхняя одежда из голубой шелковой материи казалась еще длиннее и шире на его тонком стане и на узких его плечах. Он был довольно высок для своего возраста, преждевременно вытянувшись тонкой былинкой. Голубые глаза его смотрели спокойно и светло, когда он оставался один или был окружен людьми, которые ему нравились. И теперь взгляд его не бегал так беспокойно, как бегал за несколько минут перед тем, когда бояре Матвеев и Голицын докладывали ему вести, полученные из войска, находившегося в Украйне, и вести, привезенные гонцом из Сибири о возмутившихся инородцах. Боярин Матвеев приказом заведовал Посольским и ведал дела Украйны, о которых докладывал царю. Теперь глаза царя смотрели спокойно в лицо Симеона Ситиановича Полоцкого. Царь Федор поправил на голове своей золотую парчовую шапочку, обложенную черным соболем, и развел под нею, по сторонам высокого лба, русые и негустые волосы; уста его раскрылись от показавшейся на них улыбки.

– Ныне нам не до книг, – проговорил юный царь с сожалением в голосе, – теперь едва выберется часок, когда можно заглянуть в книгу; боюсь, и перезабуду все!

– Всему, государь, будет время. Покончив слушанье дел с боярами, можно иногда и почитать будет; я могу прочесть тебе по твоему приказанию, – говорил Полоцкий голосом вкрадчивым, но сохраняя достоинство и важность своей монашеской осанки.

– Скоро пожалует ко мне царевна Софья с сестрами, – сказал царь, озабоченно поглядывая на большие часы, стоявшие перед ним на столе, поодаль от его серебряной чернильницы и лебяжьих перьев, которыми обыкновенно писал он.

– Я удалюсь пока, государь, буду ждать, когда снова ты потребуешь меня к себе.

– Ужо вечером, отдохнув после обеда… – проговорил юный царь, – а пока уходи, Ситианович.

Глубоко поклонившись, с рукой на груди, задумчиво улыбавшемуся государю, Симеон Полоцкий вышел. Царь Федор поглядел вслед уходившему, а потом снова взглянул на часы. Затем рассеянно окинул он взором всю свою комнату, расписанный изображением святых потолок и обтянутые червчатым сукном стены. Он взглянул на свои книгохранилища, шкапы у стен и снова задумался. Взгляд его остановился на тяжелой бархатной занавеси противоположной двери, которая различными переходами вела на половину царевен, сестер его. Тяжелая занавесь зашевелилась.

– Войдите, я жду вас, – проговорил Федор, посылавший за сестрами.

Занавесь отклонилась в сторону, и на пороге двери показалась рослая и крепко сложенная сестра больного царя, царевна Софья.

– Мы к тебе, государь-братец, – произнесла она сильным грудным голосом, который подходил к ее наружности. – Слышали, что дозволил ты нам, сиротам, навестить тебя, государь, – сказывал нам наверху князь Василий Васильевич. Как твое царское здоровье? – спросила царевна, подходя ближе.

– За твою заботу обо мне благодарствую. Входите!.. – говорил Федор, продолжая глядеть на отворенную дверь, в которую одна за другою входили пять остальных сестер его. Появление молодых царевен в богатых цветных нарядах развлекло на минуту раздумье юного царя. Он с любопытством оглядел их богатые одежды, их атласные и бархатные шубки, как назывались широкие верхние платья, с висячими до подола рукавами, из-под которых видны были на руках узкие рукава верхней шелковой сорочки, набранные на руку густыми сборками и стянутые запястьем из жемчуга и золота у кисти рук. На головах царевен блистали золотом и жемчугом с цветными камнями девические повязки, напоминавшие короны; легкие белые покрывала накинуты были на головы сверх этих повязок; такие покрывала всегда дополняли женский наряд того времени.

За царевнами вошла пожилая, приближенная их, боярыня, высокая, худая, с истомленным лицом. Это была Анна Петровна Хитрово, славившаяся своею набожностью и строгим постничеством.

Сестры по очереди подходили к царю, кланяясь перед ним, и каждая спрашивала его о здоровье.

– Чувствую себя полегче ныне; опухоль в ногах поуменьшилась, спасибо за вашу заботу обо мне! – ответил юный царь.

– Как нам о твоем здоровье не пещись? Ты один у нас остался покровитель наш! – проговорила царевна Софья, опустив на грудь опечаленную голову. Одна из сестер ее подняла к глазам своим шелковую, шитую золотом ширинку, чтобы вытереть навернувшиеся слезы при словах Софьи.

– Все мы сироты, – продолжала свою речь царевна Софья, – без отца и…

– И без мачехи… – проговорил юный царь, значительно взглянув на сестру, по лицу которой мелькнула сдержанная усмешка.

– Правда? – проговорил брат, от которого не укрылась ее улыбка.

– Все мы готовы исполнять приказанья твои, не сетуем на них, – ответила царевна, низко наклоняя перед братом голову. Она поняла намек брата на удаление из кремлевских дворцов мачехи их, овдовевшей царицы Натальи Кирилловны. Софья снова весело подняла голову, гремя при этом подвесями бархатной головной повязки, походившей на корону.

– Я не видел на тебе прежде такой красивой повязки, – проговорил Федор.

– Новая повязка, государь. По моей просьбе вышивальщицам заказывали. Кто ныне был у тебя, государь, из бояр? – спросила царевна.

– Был боярин Матвеев, – ответил царь, задумчиво всматриваясь в лицо сестры.

– Все он! – проговорила царевна Софья, значительно взглядывая в глаза брата.

– И всюду он, – с ударением произнесла боярыня Хитрово. – Посещает он тебя, великий государь, и водит доктора, и заправляет аптекой; а болезнь твоя не покидает тебя за все долгое время! А мы за тебя непрестанно молимся, чтоб исцелил тебя Господь. Глядит ли боярин Матвеев усердно за аптекой, допивает ли он после тебя, государь, остатки лекарства?

– Как велено, все исполняет, кажется, – проговорил юный Федор, но на лице у него пробежали тени неудовольствия, и брови сдвинулись на лбу его.

Если посещение царевен-сестер сперва приятно развлекало его, то долгое пребывание боярыни Хитрово под конец волновало Федора и утомляло. Сама царевна Софья и ее приближенная боярыня, эта великая постница, внушали ему тревожные мысли и подозрения. Лицо его при них теряло свою ясность. Под видом заботливости об его здоровье они пользовались возможностью набросить тень на лица, не любимые ими. В особенности нападали они теперь на боярина Матвеева, опасаясь, что, оставаясь в милости при юном государе, он по-прежнему, как было то недавно еще при жизни царя Алексея, будет держать все в своих руках и станет у них на дороге. Заметив молчание и смущенный вид Федора, царевна поспешила, однако, переменить разговор.

– Ты что-то читал, государь? – спросила она, указывая на книги, лежавшие пред ним на столе.

– Нет. Я отпустил от себя Симеона Ситиановича: ожидал, что придешь ты навестить меня.

– Так мы не станем мешать тебе, государь! – сказала Софья. – Позволь лишь поглядеть, что за книги это, не новые ли?

– Кажется, читывал их Симеон Ситианович и тебе, царевна.

– Да, государь! Много ему благодарна и молю за него Господа за то, что открыл Симеон Ситианович свет очам моим своим учением! – говорила царевна Софья, перебирая книги.

Она нашла между книгами царя «Беседы Иоанна Златоуста», переведенные с греческого языка. Прочла заголовок книги: Василиологион, сборник историй о царях: «персоны Ассирийских, Перских и Греческих и Римских царей», как гласил заголовок книги, построенной, по выражению того времени, в Посольском приказе. Тут же была книга «О избрании на царство Михаила Федоровича» и лежало несколько стихотворных произведений самого Симеона Полоцкого, ученого монаха, призванного когда-то самим царем Алексеем из Полоцка во время похода царя в Литву.

– Мы все с благодарностью чтить должны Симеона Ситиановича, – говорил царь Федор, пока сестра его рассматривала книги, – учит он легко, словно забавляет ученика; а сам он много трудится; он составил столько книг, из них же каждый, когда прочитает их, узнать может много полезного, чему не учился, в ребячестве быв.

– Вся жизнь его обращена на пользу людям всем, – подтверждала Софья похвалы брата Симеону Полоцкому.

– Он же советует и нам, – продолжал Федор, – устроить школу для детей боярских и духовных лиц, чтобы могли они учиться языку греческому и другим наукам.

Царевна внимательно слушала речи брата и, развернув стихотворный сборник Симеона Ситиановича, прочла несколько отрывков из его вирш своим звучным и сильным голосом, причем яркий румянец от смущения и удовольствия разлился по ее лицу, дышавшему здоровьем, которого так недоставало четырнадцатилетнему царю, ее брату!

Она читала:

 
Франциск именем первый краль французский бяше
Сей яко писание и мудрость любяше
(Ея же родители его не любяху,
Но подобием варвар в простоте живяху).
Благо убо есть царству, егда благи нравы
Царствуяй восприемлет ради всех исправы.
 

Двумя последними строфами царевна закончила свое чтение и взглянула на брата, которого желала ободрить намеком на сходство будущих его планов с деятельностью короля французского.

Но лицо брата было задумчиво, и, встретив пылкий взгляд блестящих черных глаз сестры, он опустил свои ресницы скромно и набожно, не приписывая себе еще не свершенного подвига.

– Симеон Ситианович держится православного вероисповедания, он стихотвор и богослов и служит на защиту православия против раскола. За то и мы должны его жаловать, – проговорил царь.

– Боюсь утомить тебя, государь! – скромно проговорила царевна Софья.

– Скоро час обеда, – прибавила боярыня Анна Петровна, – дай Бог государю кушать во здравие!

– Позволь тебе откланяться, – сказала Софья, отвешивая брату низкий поклон головой, блиставшею золотой повязкой с цветными камнями.

Простясь с братом, сестры одна за другой ушли тихой и плавной походкой, шурша своими тяжелыми шелковыми одеждами, и скрылись снова за тяжелой занавесью двери.

Федор снова остался один. Глаза его поднялись на изображение святых на потолке комнаты, а в уме его возникали все слова, сказанные сестрой и боярыней ее, и указание на Артамона Сергеевича Матвеева.

«Допивал ли он остатки лекарства?.. – припоминал Федор. – Не приметил я…» И вспомнил он в эту минуту рассказ бояр Милославских, родных со стороны покойной матери царя. Рассказывали они, что в ту ночь, когда скончался царь Алексей Михайлович, Матвеев убеждал бояр выбрать на царство Петра, сына мачехи его, Натальи Кирилловны.

«Матвеев воспитывал мою мачеху, он ее приближенный… – раздумывал про себя царь. – Он говорил в ту ночь, что я болен и не могу ходить…»

И Федор припоминал все подробности той ночи, когда он лежал совершенно больной, с опухшими ногами, и был испуган, услышав стук в запертую крепко дверь. Еще больше встревожен был он, когда видел, что дверь ломали и, сломав замок, вошли к нему бояре Милославские и боярин Юрий Долгорукий, назначенный ему в опекуны покойным отцом его.

– Вставай, молодой государь, – тихо говорили ему Милославские, приподымая его, – отец твой, царь Алексей, скончался! Тебя благословил на царство. Молод ты, но брат твой Петр еще моложе тебя; отрок он, и все перейдет в руки твоей мачехи и Матвеева, ее приближенного… Вставай, осиль себя ради нас и сестер твоих! – шептали ему Милославские, подымая его.

– Патриарх слышал, как отец указал и благословил тебя на царство, государь! – громко сказал боярин Долгорукий.

И, больной, он приподнялся тогда, понял всю важность того, что от него требовали. Его одели в золотую одежду и надели венец. Он робко озирал бояр, жалея, что между ними не было Симеона Ситиановича: при нем он бы не тревожился. Напрасно искал он его в толпе вошедших, но глаза его остановились на лице Языкова, он заметил и Лихачева, и взор его повеселел тогда; ему нравились эти молодые и открыто глядевшие лица. Боярин Милославский пропустил их ближе к Федору.

Припоминал Федор, как окружившие его бояре подняли его на руки, причем он старался не выказать, какую боль испытывал он во всех членах, и бодро глядел на всех. Впереди несколько бояр шли с шандалами, в которых зажжены были восковые свечи, освещавшие его и толпу бояр, разнообразно и спешно одетых, нежданно собранных в эту ночь Матвеевым и патриархом, находившимся при последних минутах царя Алексея. Больного тогда его, четырнадцатилетнего юношу, посадили на престол, и все подходили к руке его, земно кланяясь и поздравляя его со вступлением на царство. К руке его подходили также Языков и Лихачев; Федор помнил, что их подвел боярин Милославский, и он ласково глядел на них тогда, протягивая свою руку.

В конце палаты было не совсем светло; помнил Федор, что он едва мог разглядеть там уходившую из палаты мачеху свою Наталью Кирилловну с отроком Петром. Они не подходили к его руке, но быстро уходили к двери, и их провожал боярин Матвеев. Он припомнил это теперь, после речей боярыни Анны Петровны и речей сестры, царевны Софьи. Он видел теперь и верил, что боярин Матвеев стоял за Петра, а его, Федора, пожалуй, извести пожелает… – мелькнуло в мыслях больного Федора.

Такие думы бросали тень тревоги и уныния на лицо молодого царя. Он начинал бояться своей болезни, ему рисовались печальные картины недавних похорон отца его, царя Алексея. Вспоминались плачущие бояре и служилые, ратные люди, плакавшие сестры и провожавшая гробницу царя в церковь овдовевшая царица-мачеха.

«Что, если печальному шествию суждено скоро повториться?» – мелькнуло в его мыслях. И он сурово настраивался против Матвеева: ведь он заведовал аптекой…

И под влиянием опасения за свою жизнь все росло недоверие к этому боярину, недавно еще властно всем распоряжавшемуся во дворце. В это время, осторожно приподняв тяжелую занавесь двери, вошел в комнату государя его постельничий Языков, напомнивший ему, что уже был час кушать.

Мы оставим юного царя за богато убранным столом в его столовой; на столе расставлены были различные кушанья, из которых каждое должны были отведать кравчий и стольник, прежде чем ставили их на стол. Блюд за столом было очень много. Тут были издали привезенные рыбы, домашняя птица и дичь. Больной царь едва дотрагивался до этих яств и, в знак милости своей, рассылал кушанья те боярам и служилым людям. Стольники рассылали эти блюда со строгим приказанием служителям: «Доставьте все в целости, – если что будет растеряно или съедено дорогой, за то быть вам в ответе!» Но, несмотря на строгое приказание слугам, часто подавались на них боярами жалобы и челобитья, в которых заявлялось, что пожалованные кушанья получены не были.

После стола государь прошел на послеобеденный отдых в свою опочивальню. Пока он спокойно спал на своей высокой постели с тяжелыми занавесями, в соседней комнате должен был находиться его постельничий и другие дежурные служители. После отдыха царя снова собрались во дворец бояре и другие чины, и вместе с ними государь прослушал вечерню в домовой церкви. После вечерни он один прошел в свою комнату, куда был послан Симеон Полоцкий, и остальной вечер провел Федор, беседуя с ним.

Все было тихо в остальных покоях и палатах дворца. Начинало смеркаться; короткий зимний день незаметно сменился сумрачным вечером. В окнах дворца почти нигде не светились огни; окна тогда, по обыкновению, плотно завешивались вечером и заставлялись; тем более что для окон не было тогда двойных рам и самые стекла часто заменялись слюдой. Огни не светили наружу. На площадях Кремля, далеко не таких обширных, какими они являются в наше время, было темно и пусто. Одиноко пробирался кто-то по ним, опираясь на дубовую толстую палку и направляясь ко дворцу. На высокой и худой фигуре проходившего человека развевалась от ветра легкая летняя сорочка, белая, чистая и очень длинная; ноги были обуты в новенькие лапти, а на голове вместо шапки стоял целый сноп густых русых кудрей, подстриженных и торчавших кверху. В сумерках нельзя было разглядеть лица проходившего, но по его свободной и легкой походке, по развязным и стройным движеньям легко было признать в нем человека еще молодого. Пришедший подошел к страже дворца и остановился. Стража глядела на него спокойно, как на привычное явление.

– Куда идешь, человек Божий? – спросил один из стрельцов, державших караул.

– Пропусти раба Божия Ивана наверх к царевнам, – проговорил пришедший тонким ребяческим голоском, который не шел, казалось, к его высокой и крепкой фигуре.

Стража пропустила его ко дворцу, как везде и всегда пропускали Ивана. Иван взобрался на крыльцо дворца; он шел медленно, но с кошачьей легкостью; и дальше сторожа не задерживали его. Внутри дворца один из служителей повел его по длинным переходам и сеням и привел к лестнице, ведущей в терема царевен. Пришедший остановился и, пошарив в кармане, отыскал тонкую восковую свечу.

– Зажги Ивану… – просил он служителя.

Служитель, опустив по цепочке висевший у стены фонарь, отворил одну из его стеклянных сторон и зажег свечу Ивана.

Пришедший поднес свечу к самым глазам и любовался на ее пламя. «Это свет Божий!» – говорил он внушительно. Он поднял свечу над головой, и бледное пламя осветило его высокий лоб, мягкие черты лица и кротко светившиеся глаза темно-янтарного цвета.

– А дашь мне копеечку? – спросил его служитель.

– Нету у Ивана копеечки, – ему не надо! – ответил тонкий голосок.

– У Ивана большие пустые карманы, – проговорил служитель смеясь.

– Ивану ничего не нужно, – все роздал бедным, – ответил Иван.

– Ну вот, возьми копеечку на бедных, – сказал служитель.

Лицо Ивана просияло.

– Слава Богу! – говорил он, крестясь. – Есть и в тебе искра Божия. Она ярко в душе светит и спасает! – говорил он задумчиво и неопределенно, глядя куда-то вперед перед собою.

– Ну, пророчь, что мне будет? – спрашивал служитель с серьезным лицом.

– Что будет?.. – повторил Иван вдумчиво. – Кротость спасет тебя! Смиренные угодны Богу! Ты не носишь меча и не погибнешь от него. – Слова эти произносил Иван расстановочно и вдумчиво, будто стараясь сам понять каждое слово, всем существом отдаваясь своим мыслям. Эта работа ума и желанье добра проникало трогательным выражением все черты его, и они получали привлекательность в эту минуту.

– Ну, иди дальше, блаженный! – проговорил служитель, внимательно выслушав его речи.

– Идет Иван, раб Божий, – проговорил Иван, раскачивая головой в виде поклона служителю.

– Иди, святой, не кланяйся мне, грешному, – остановил его служитель.

– Так не говори! – внушительно сказал Иван. – Я служу всем святым, и ты можешь служить им, и мы равны; тем от греха избавляемся! И диавол… – воскликнул он, но служитель прервал его.

– Иди с Богом! – крестясь, проговорил он и быстро ушел от него в ту сторону, откуда он провожал Ивана. Служитель уходил, зная способность Ивана проповедовать по целым часам, забывая, куда он шел и о тех, кто его слушал. Но теперь, лишась слушателя, Иван опомнился и начал подниматься вверх по лестнице. Он шел, едва касаясь пальцами ног каждой ступеньки, будто взлетая на них неслышными шагами, светя на лестнице тонким пламенем маленькой восковой свечи; его высокая белая фигура скоро исчезла вверху на повороте лестницы.

Наверху, в тереме царевен, светились уже лампады у образов, спускались на серебряных цепочках в виде паникадил. В комнате царевны Софьи на длинном столе зажжены были восковые свечи в высоких шандалах. Царевна Софья сидела подле стола на большом кресле, обтянутом золотистой кожей, на столе перед ней раскрыта была Библия, – то был новый перевод, недавно исправленный и напечатанный. Царевна читала из Библии вслух сидевшим около стола сестрам и боярыне Анне Петровне. Анна Петровна прерывала по временам чтение, желая втолковаться в прочитанное, объясняя его себе и сестрам царевны. Царевны казались утомленными и толкованьем ее, и чтением, и длинным вечером, тянувшимся безо всякой перемены. Царевна Софья сложила книгу и поглядывала на часы, стоявшие на окне на большой подставке с красивой резьбой; часы показывали семь. Она поглядывала на дверь, кого-то поджидая, и на ее лице видно было также утомленье, а может быть, и скука. Пестро и богато убрана была комната царевны; тут были и турецкие ковры, и бархатный покров на столе, много было красивых вещей из золота, с резьбой и фигурами людей или зверей, расставленных на стенных поставцах. На окне стояла огромная клетка с заморскою птицей попугаем, задремавшим теперь и свесившим вниз зеленую, блестевшую отливами голову, опираясь крепко сильною лапой на перекладинку в клетке.

В шкапах у царевны много книг. Стены комнаты царевны расписаны изображениями Христа, Иоанна Предтечи и сцен из Евангелия; на сводах потолка видны херувимы и серафимы; все украшено на загляденье в этой комнате, где проводится весь день и вся жизнь в безвыходном затворничестве самой царевной и ее пятью сестрами. Но они давно, конечно, нагляделись на все их окружавшее и жадно вперяли взоры на двери, будто ожидая свежей струи воздуха, желая, чтоб она ворвалась в душную атмосферу их терема, где слышится запах курения смесью душистых трав и розовой воды.

– Придет ли сказочница сегодня? – спросила одна из меньших сестер царевну Софью.

– Нет, сегодня не обещала прийти, – ответила ей боярыня Анна Петровна. – Сегодня пятница, а в день поста старица наша сказок не сказывает – греха боится.

– Завтра она грех отмолила бы, – проговорила Софья, улыбаясь.

В это время Иван, взбиравшийся по лестнице, стоял уже у двери в комнату царевен и тихо стучался в нее, по своему обыкновению. Приотворив дверь, он показался на пороге из-под поднятой тяжелой занавеси.

– Ваня! Иван-блаженный! – раздались голоса царевен.

Он стоял, вошедши в комнату, скромно опустив глаза в землю и спрятав свои худые руки в длинные рукава рубашки.

– Озяб, блаженный? – спрашивала его боярыня Анна Петровна.

– Ничего Ивану. Ноги не мерзнут, – ответил Иван, выставляя одну ногу, уже совершенно разутую, босую. Лапти сбросил он на лестнице перед входом в покои.

– Напоить тебя сбитнем горячим? – спросили его.

– Спасибо, пищу принимал, довольно. Пищу ото всех принимать можно, денег не нужно брать, – ответил Иван.

– Ты и от пищи готов бы отказаться, как отказывался от теплой одежды! – говорила боярыня, глядя на Ивана с особым набожным выражением и в душе завидуя его подвижничеству. – Садись ближе к печи, на скамье, – указала она место блаженному.

– Где ты побывал сегодня, Иван? – спросила одна из царевен.

– Был у боярина Артамона, наказал приходить завтра, денег разнести по нуждающимся, – ответил Иван.

– Милостыню раздает, народ чтобы любил его, – язвительно говорила боярыня Хитрово, обводя взглядом лица всех царевен, как бы спрашивая, как они это находят. Царевна Софья сидела с широко раскрытыми глазами и недоброй улыбкой на румяных и полных губах.

– Что ты там еще слышал? Кого там видел? – расспрашивала боярыня Хитрово Ивана.

– Много книг видел, – ответил Иван, – все святые книги, сказывал он. Монахов видел, что из Киева сюда пришли, книги исправляют. Молятся они, чтобы Киев, святой град, не достался навеки полякам!

– Ты все это сам понял или толковали тебе? – спросила царевна Софья, изумясь осмысленной речи Ивана, обыкновенно говорившего мало и коротко.

– Помню все, что слышу, – сказал Иван.

– Монахи-то о больном нашем государе молятся ли? – спросила боярыня.

Иван посмотрел на нее искоса и подозрительно.

– За хороших людей все молятся! – ответил он, опуская глаза. – Царь молодой, добрый, Богу угождает, и за него надо молиться.

– Все мы за него молимся, – внушительно говорила боярыня, – и молимся, и постимся не так, как другие, что с латынью водятся и потешные зрелища любят.

– Боярыня! – окликнул ее Иван, подымая на нее глаза. – Не надо на людей зла держать, и посты не зачтутся, если любви нет в человеке!

– Язык мой всегда правду скажет! – проговорила боярыня.

– Покажи свой язык, боярыня! – пискливо прокричала вдруг дурка, до тех пор смирно сидевшая у печки.

– Зачем тебе? – сурово спросила боярыня.

– Хочу поглядеть, каково он длинен, такой ли у святых бывает, – тихо посмеиваясь, болтала дурка. Ей наскучило молчать, как приказала ей боярыня, пока читали Библию, и она обрадовалась, что могла выместить на ней свою сдержанность и сорвать улыбку у царевен.

Царевна Софья не улыбалась. Она смотрела на Ивана, о чем-то раздумывая, озабоченно поднялась со своего кресла и вышла в другую комнату. Пока Анна Петровна бранила дурку за болтовню, журила Ивана за его слова, царевна Софья приготовила у себя в опочивальне какую-то книжечку и деньги и кликнула к себе блаженного, показавшись на пороге. Иван послушно встал со скамеечки и подошел к двери следующей комнаты.

– Войди на малое время, помолись со мной… – приказала царевна. Всегда готовый к благочестивым излияниям, Иван обрадовался и подошел к образам крестовой комнаты, как называлась молельня, находившаяся перед опочивальней царевны и вся расписанная изображениями святых.

– Помилуй, Господи, и просвети на все доброе рабу Твою, царевну Софию! – молился он, кланяясь земно. Царевна крестилась и склоняла перед иконами свою голову, нетерпеливо ожидая окончания его молитвы.

– Иван! – окликнула она его, когда он кончил. – Не рано теперь, пора уходить тебе. Возьми вот книжечку, в ней написано, сколько выдать от меня бедным, а ты отнеси книжечку к князю Василию…

– Знаю, хаживал, – проговорил Иван тонким своим голоском. – Бог да хранит тебя, царевна, от чужих людей! – докончил он, задумчиво глядя на иконы.

– Что ты, Иван, или опасаешься идти к князю!

– Иван за себя не боится, а за тебя на сердце непокойно. Давно хожу к Василию, и к другим ты людей посылаешь, то мне боязно на сердце. Бывает добро, бывает и худо.

– Ну, что же? – спрашивала царевна не без суеверия, отыскивая значение в словах блаженного.

– Меня люди не обижают, а тебя да хранит Господь. Ныне день, а завтра, смотришь, и другой: так Создателю нашему угодно было! Прощай, царевна, я пойду, я тебя послушаю. Тебя и все слушают, царевна! – прибавил он, и Софья усмехнулась самодовольно. Она проводила Ивана через другую комнату до лестницы, чтоб устранить от него расспросы боярыни Анны Петровны.

– Час поздний, – сказала она, вернувшись от лестницы. Все поспешили свернуть свои работы и оставить царевну Софью одну в ее покоях, простясь с нею. К ней тихой поступью вошла ее постельница, чтобы, по обыкновению, приготовить постель царевны. Постельница вошла из крестовой комнаты в опочивальню, у двери которой на одной стене было нарисовано изображение царя Давида, молившегося на коленях.

– Все тебя слушают… – повторила Софья слова блаженного. – Да, он смекает, при всей простоте своей! Не старшая я сестра, меня слушают, сами сестры смирны, покорливы, без меня постригли бы их давно; ничего не смекают; поддержки у нас нет, кроме боярина Милославского… – закончила Софья и боязливо подняла глаза свои на иконы, перед которыми в виде паникадила висела серебряная лампада; ее слабое пламя одно освещало молельню. Постельница, молодая женщина, с бойким и смышленым видом, вышла между тем из опочивальни царевны и ждала, не взглянет ли, не спросит ли о чем Софья.