Текст книги "Живая вода"

Записки оборотня

В детстве я плохо различала лица. Не запоминала ни цвет глаз, ни ширину плеч. Однажды я утопала за другой женщиной, думая, что это моя мама, лишь потому, что у той была похожая прическа! Мы долго смеялись, а потом мама усадила меня на скамейку, купила мороженое и начала, будто собравшись с духом:

– Помнишь историю про яблоки? Ту, которую бабушка рассказывает, когда мы всей Стаей собираемся отмечать чей-то день рождения.

Я кивнула. Эту историю бабушка правда рассказывала каждый раз после третьего бокала шампанского. Я знала ее почти наизусть! Яблок в ту зиму в нашем городке почти не было, и ба спрятала их, когда мама была в детском саду в кладовку, чтобы подать к столу. Забрала ба, значит, маму из садика, а сама пошла в магазин за хлебом. Возвращается, вот те на: яблоки съедены! Все до одного! Как мамулька их обнаружила – секрет фирмы «Одуванчик!».

– Хочешь знать, как я их нашла?

Еще бы! Уж больно мне было интересно выведать «секрет фирмы»!

– Они пахли, – улыбнулась мама, как будто и правда поделилась со мной каким-то секретом.

– Но это же невозмозьно (новое слово, услышала в детском саду).

Но мама, конечно, шутит!

– Поверь, моя малышка. – Мамины глаза вдруг стали непривычно серьезными. – Для тебя возможно почуять все: человека, яблоки и любовь.

Про любовь я не очень поняла, зато сообразила, как различать людей: я чую запахи, как Настоящий Волк! У каждого запах свой: мама, например, пахнет вкусно, топленым молоком, еще чем-то таким родным, что даже сложно описать. Но принюхаешься и сразу поймешь: тут тебя обнимут и защитят, а если надо, за тебя любого порвут. От бабушки пахнет домом, нежностью и уютом, совсем по-людски (она точно не волк).

А прадедушка – он главный, он вождь в нашей Стае. От него пахнет властью и мудростью, и этот запах не перебить ничем. Ни дорогим одеколоном, ни мятной жвачкой, которую он жует постоянно, чтобы запах казался молодым.

* * *

Долгое время я пыталась не давать людям характеристику, ориентируясь только на запахи. Бабушка учила: «Будь человечной! Нельзя ни к кому относиться предвзято!» Вот и я так считаю: человек же не виноват, что он попахивает тухлой рыбой! Может быть, он – хороший?

Мама лишь грустно улыбалась, гладила меня по головке да вздыхала о чем-то своем.

Когда мне не понравился запах девочки, которая села со мной за одну парту, я сразу же решила с ней подружиться. Отчасти – потому что другие считали меня странной и желающих дружить со мной было не так-то и много, отчасти – потому что хотела доказать маме: запахи не так уж важны.

Я честно старалась на подружку не рычать, помогала ей с уроками, покупала в переменку булочку с маком. И даже однажды пригласила ее на свой день рожденья в святая святых (нашу Стаю!). Пока не услышала, как она шепчет Анжеле (самой красивой девочке в классе; основное время она упорно притворялась, будто меня не существует, а когда мы пересекались, называла меня исключительно бешеной шавкой):

– Ты не подумай, я с ней сижу только из-за списывания! Вот вытяну в этой четверти математику – мама мне купит смартфон! Ради дела приходится потерпеть!

Я рыдала, как будто бы в меня попала серебряная пуля! Ведь она была единственным человеком, к которому я успела привязаться, несмотря на ее запах подпортившейся капусты!

* * *

Я помню, как впервые привела в дом парня. Не то чтобы он мне понравился (слишком уж он занудный и правильный), просто как-то принято было их заводить, вот и я завела. Уж не знаю, что он во мне, прыщавом волчонке, тогда нашел, что даже согласился на знакомство с моей мамой.

Так вот, моя мама по нашей традиции первым делом пыталась его обнюхать.

– Привет, вы тот Анатолий, о котором я наслышана? – наседала она, как только он переступил порог, и ее улыбка, слишком широкая и нарочито дружелюбная, напомнила волчий оскал.

Наклоняясь, чтобы передать новую порцию оладий или подлить чайку, мама то и дело принюхивалась. Он сидел отгородившись от нее зонтиком, думал, зонтик замаскирует его от волчьего нюха, – вот умора!

– Анатолий, а чем вы занимаетесь? – нараспев произнесла мама, изо всех сил стараясь казаться доброй.

– Д-да я… Того… В о-офисе. – От радости общения с моей мамой парень вдруг начал бледнеть и заикаться.

Так ничего не учуяв, она решилась на последнее действие: перед его уходом накинулась на бедолагу с обнимашками, правда, ловкий Толик предусмотрительно от нее отпрыгнул.

– Ниче не чую, призрак он, что ли? – жаловалась моя мама. – Впервые такое! Привидение!

– Может, у тебя просто нюх отбило! – подкалывала ее я.

– Если человек маскирует свой запах, значит, ему есть что скрывать, – бурчала она.

На самом деле я сама почуяла запах Толи, как только мы начали целоваться. От него чуть слышно пахло вареной картошкой. Это лучше, чем несвежая рыба или кошачий корм, вполне терпимо.

Я так и не поняла в то время, нравится ли мне целоваться.

* * *

А потом появился Ты. И я узнала, как пахнет любовь (поверьте, совсем не картошкой!), и поняла, что целоваться мне нравится, нравится больше всего! Не знаю, был ли ты красив, лица на тот момент я так и не научилась различать. Но от твоего запаха я сходила с ума. Помню, однажды ты забыл кофту на скамейке, где мы гуляли, потом все не мог ее найти. А это я за ней вернулась и похитила, утащила к себе. Я в ней спала (как раньше спала с плюшевым медвежонком), потому что никак не хотела расставаться с твоим запахом.

Толику тут же дала отставку; уж не помню, что я ему наплела, кажется, что-то про разницу в возрасте. Впервые решила довериться чутью, как советовала мама. И впервые мы с мамой не сошлись во мнениях. Сказать, что мама не одобрила мою любовь, – ничего не сказать. Когда она тебя увидела, то, сославшись на головную боль, ушла в другую комнату.

– Как он тебе? – пугливо спросила я в тайной надежде, что за те десять секунд, что вы пересеклись на нашей территории, ты успел ей понравиться.

– После него хоть проветривай помещение, – отрезала мама. – Воняет медведем.

На мое замечание, что ты не являешься оборотнем и к оборотничеству твой запах не имеет отношения, она фыркнула (еще бы!). И демонстративно переехала спать в другую комнату: не хотела находиться даже близко к кровати, на которой мы сидели и целовались.

«Ревнует, – писали психологи в разных статьях. – Не хочет отпускать выросшего птенчика». Но я никогда не была птенчиком, только волчонком!

* * *

Мама мне ничего не говорила до тех пор, пока у меня не прервался лунный цикл. (Время, когда девушки-волки остаются дома, потому что не могут встать из-за дичайшей боли и усиления чувствительности, а мир просто взрывается от резкости запахов, звуков и цвета.) Мама заметила это первой и странно принюхалась.

– Твой запах изменился, – сказала мама. – И я даже знаю, что это может означать.

– Может быть, то, что я влюблена?! Может быть, кто-то смог полюбить меня и я ответила взаимностью! – рычала я так, надеясь, что мама не учуяла то, что мамам знать совсем не положено.

Когда она уезжала в прошлую среду к сестре, мы здесь не только целовались.

Она снова принюхалась. Потом сходила куда-то в аптеку.

И когда вернулась, положила передо мной таблетку:

– Решай сама. Я положу на стол; если ты ее выпьешь, у тебя начнется течка. И ты никогда не узнаешь, был там маленький медвежонок или нет.

Она обещала не говорить Стае, даже прадедушке, нашему вожаку; мама сказала, что всегда на моей стороне. Но если я решу не пить эту таблетку, она тоже поймет. Воспитаем медвежонка.

То, что она поймет, я не сомневалась. Я не сказала, что ее запах тоже изменился: от нее впервые за все время пахло страхом.

Я не стала выпивать, не знаю уж почему. Не то чтобы я верила в то, что у меня ребенок (кем бы он ни был – медвежонком, люденком или волчонком) на этом сроке прямо живой. Когда я была маленькая и наша соседка тетя Лиса забеременела, я спросила, почему у нее такой большой живот. И мама рассказывала, что у нее в животе маленький домик, где живет лисенок, только поменьше, играет, дрыгает лапками и слушает музыку ее голоса. Я в это, конечно, не верила, нет.

Ты, мой Медведь, долго молчал, а когда заговорил, сказал, что это нечестно. Я могу принять любое решение, но ему нужно окончить университет. И почему девушки решают в таких вопросах, когда ответственность за ребенка берут оба?.. Но если нужно, он, конечно, не струсит, готов «жениться и все такое», но твое лицо при этом омрачилось, будто я предлагала тебе сбежать в лес и жить там в шалаше, а по ночам охотиться, как моя безумная двоюродная сестренка Вольфия.

* * *

К счастью, «жениться и все такое» нам не пришлось: это оказалась не беременность, а гормональная перестройка. Теперь, когда я злилась и рычала, я могла бы перекинуться в волка; так было, по крайней мере, семь тысяч лет назад. Говорят, мой прапрапрадедушка последний, кто умел.

Сейчас моя особенность выражалась в жутчайшей аллергии якобы на шерсть. Когда я злилась, нервничала и по идее должна была перекинуться в волка, я начинала безумно и громко чихать: «Апчхи, блин! Апчхи – да чтоб тебя! Лучше б волчьи уши росли, ей-богу! АПЧХИ!»

– Организм хочет перекинуться, да силенок не хватает, – с усмешкой сказал мне врач (не совсем человеческий, наш).

Но почему-то стало обидно! Не хватает силенок – я сильная, я зверь!

– Ты – ми-ми-ми, – перебивал ты, и вся моя волчья закалка уходила куда-то прочь, я превращалась в милую собачонку.

Соблюдать нормы приличия и законы нашей Стаи ты не хотел. Потому что «это дань уходящему веку», далекому времени, когда глупые людишки верили в существование тех, кто может обращаться в разных животных: кошек и собак, а самые отбитые – и в волков.

Ты не вошел, а ввалился в нашу Стаю со всей человечьей неловкостью. Ты целовал меня на виду у всех, словно показывая: «Это моя добыча», мог пошутить так, что у меня краснели уши.

«Береги честь смолоду, все дела», – говорил мне прадедушка, воспитанный в лучших отголосках Средневековья, когда наши неудачные попытки обращения еще изредка назывались псоглавцами. Он, четырехсотлетний волк, чуть не слег с инфарктом, когда ты при всех погладил меня по коленке.

Моя особенность обострилась: я узнавала, где ты был, даже по запаху за ушами. (В пыльном, кишащем людьми метро, в университете, торчал в ночном клубе или обедал в нашем кафе.) Унюхивала и с кем ты общался: правда со школьным товарищем (как ты мне заливал) или с «подругой» детства, которая все писала в сообщениях, как жалеет, что не подарила тебе свой первый поцелуй. Зря ты мне о ней рассказал, ох зря!

Когда меня спрашивают, почему мы расстались, я говорю только правду (и люди, конечно, не верят): «Однажды я прокусила ему плечо».

Все начинают смеяться, думая, что речь идет о увеселительных любовных играх. Конечно, это кажется очень смешным, если не думать о том, во что это плечо превратилось. Для всех остальных ты с ней всего лишь флиртовал, ничего более («Хочешь, посмотри телефон, дорогая, перед тобой я чист»). И у меня не было никаких, абсолютно никаких доказательств. Кроме легкого запаха тестостерона, эндофомина, аромата твоего возбуждения и маленького предательства (или ты думаешь, ЭТО не пахнет?).

* * *

В тот вечер ты надушился одеколоном и принес мне розы. Я долго чихала (ты, наверное, подумал, у меня аллергия на такую пошлятину: красные розы в качестве извинений). А что потом – помню смутно, сквозь серую пелену. В книгах пишут, так бывало при обращении в первый раз. В книжках пишут о соленом привкусе крови, я ничего не почувствовала.

Когда я очнулась, ты был без сознания, я очень боялась, что ты умер. Скулила тихонько от страха, как перепуганный глупый щенок.

Вскоре вернулась мама, мы вытерли кровь. Я сказала, тебя покусала собака. Она кивнула, клянусь, ни слова мне не сказала. Ни тогда, ни после (даже прадедушке, хотя по иерархии и должна перед ним отчитываться о любом пустяке – даже о том, как я кашлянула или разбила чашку на чинном чаепитии тетушки) – наверное, берегла мое имя перед всей Стаей – она молодец, моя мама. Тебе мы сказали то же самое: собака напала, и ты потерял сознание. Ты не возражал, собаку ты, видимо, видел. И след от собачьих зубов. В тот вечер ты не успел задаться вопросом: что это уличная собака делала в моей квартире? Только все недоумевал:

– Меня? – Ты пожал плечами, словно не мог поверить, что какая-то шавка могла наброситься на Медведя, не испугавшись.

Думаю, ты нам все-таки поверил не до конца, конечно, ты привык разрывать «шавок», тявкающих на тебя еще с младшей школы. Маленькие «шакалы» (как ты их называл, хотя все они были людьми) все время лезли к тебе, а одного даже скинул с крыши, когда вы там подрались (не лучшее место для драки), он отделался очень легко – сломанной ногой.

Я не плакала и даже не кричала. Волки ведь только воют. На следующий день мы переехали, и я поступила в колледж. На ветеринарию, по иронии судьбы: с животными проще находить общий язык, чем с людьми. Они не врут, пытаясь скрыть свои запахи под заслоном духов и вонючих одеколонов. Если животному страшно – оно поджимает хвост и пахнет страхом, а не нахальным «версаче». Я лечила собак и козлов, черепах и овец. Человек, когда хочет задеть, кидает другому в лицо названия этих животных. Думает, это обидно. На самом же деле нет ничего обиднее, чем обернуться ненастоящим человеком. Не оправдавшим свой запах, прячущим ложь за вульгарно красными розами.

Я все заглядывала своим пациентам в глаза. Они живут настоящим, не заботясь ни о прошлом, ни о будущем. Иногда жалела, что не могу полностью стать одной из них, как та моя безумная двоюродная сестричка Вольфия, что убежала в огненно-рыжий закат леса в прошлом году.

И тогда я решила стать Настоящим Человеком.

* * *

Один парень пах как ты. Я почуяла его запах в маршрутке и шла за ним два квартала. Парень немного испугался, наверное, он решил, что я странная, но это был не ты. Ты гораздо шире в плечах, брюнет, и глаза у него голубые, а у тебя – карие (видишь, я учусь различать людей, это очень сложно, но я учусь).

Но иногда я все-таки думаю о том нашем маленьком неродившемся медвежонке. Пах бы он так же сладко, как ты?

Дописав этот дневник, оставляю его на скамейке, там, где мама когда-то рассказала про то, что я могу почуять все на свете: хоть яблоки, хоть Любовь.

P. S. Вон оно как обернулось. Уже и не знаю, кто из нас оборотень.

Двойник

С самого начала Он все делал лучше. Лучше меня учился в школе (у него не было таких проблем с точными науками), лучше меня давал отпор дегенератам-одноклассникам и (разумеется, и это было самое обидное!) лучше меня играл на рояле. Мы были с ним как Моцарт и Сальери, только в моем случае Сальери сотворил Моцарта собственным разумом.

Простите за сумбур, мои мысли путаются – у вас бы они тоже путались, если бы вы осознавали, что до вашего уничтожения осталось всего несколько часов. Итак, с чего мне начать эту странную исповедь?

Пожалуй, начну с начала. Сколько я себя помню, я был пианистом не только до мозга костей – до селезенки и поджелудочной. Многие жалуются, что их в детстве заставляли заниматься музыкой насильно. Меня же, наоборот, – чуть ли не за уши оттаскивали от рояля. Я готов был играть снова и снова одно и то же место, пока оно не прозвучит идеально. Как бы я ни старался – каждый раз у меня в голове звучало: «Он бы сыграл лучше».

Кто этот Он – я пока не знал, его фигура лишь начинала приобретать смутные очертания в моем сознании. Но сравнения с этим неизвестным мне гением заставляли меня зубрить каждую строчку до остервенения, до сбитых в кровь пальцев.

Упорство – редкий дар, а в моем случае к нему примешивалось, осмелюсь надеяться, природное дарование. Бог наделил меня большой ладонью (что для пианиста немаловажно), абсолютным слухом, способностью к интонированию и, главное, врожденным ощущением: играть – мое призвание.

Я помню, как это знание пробудилось впервые. Моя учительница, Лариса Викторовна, добрая душа, сделала мне на день рождения ценный подарок: повела меня на концерт одного выдающегося пианиста, снизошедшего до приезда в нашу глубинку.

И хотя в моей судьбе было много значимых событий: взлеты и падения, встреча с любовью и смерти близких, это выступление произвело на меня самое яркое впечатление в моей жизни. Пианист не просто играл – он разговаривал пальцами. Чтобы передать, что я чувствовал, представьте: вас наполняет что-то клокочущее, светлое, очень большое – вы готовы захлебнуться от переполняющих эмоций. Меня ослепил свет софитов, оглушили аплодисменты, а музыкант, казалось, всего этого не замечал – он сливался с роялем в единое целое и возносился духом над сценой, над рукоплескавшими ему людьми.

Я вспомню его программу, даже если меня разбудить посреди ночи: восемнадцатая соната Бетховена, ре-минорная соната Брамса, ля-минорный концерт Грига. Я понял: жизнь мне дана для того, чтобы однажды оказаться с этой программой в этом зале. А все, что будет до этого, – даже не жалкая разработка – жалкая увертюра.

* * *

Не думайте, я не из тех, что верят в силу таланта и везения, рассчитывая на то, что слава однажды просто обрушится на их легкомысленную голову.

Я начал идти к этому с пяти лет, платя за великолепное будущее дорогую цену: когда мои друзья бегали во дворе, играя в казаки-разбойники, я занимался. Когда шли на каток – я занимался. И даже когда начали влюбляться в девчонок, приглашать их в кино и кафе, угадайте, чем был занят я? Клавиатура была – тогда и сейчас – моей любовью. Страстью, которую я пронес через всю жизнь.

Так что, я думаю, все и могло бы сложиться просто идеально, если бы я однажды не встретил впервые его в реальности. В тот день моя преподавательница Лариса Викторовна отошла в соседний класс за кофе, оставив меня разучивать левую руку для сарабанды. Я как раз доигрывал вторую страницу, как вдруг услышал точно такие же звуки, слабо доносящиеся из соседнего кабинета.

Кто-то играл мою сарабанду! Причем исполнял ее значительно лучше, чем я. Левая рука, которую я только разучивал, у него звучала просто идеально, полиритмия давалась этому виртуозу так легко, как будто его пальцы просто выбежали порезвиться на клавиатуре.

Когда Лариса Викторовна вошла в класс, я первым делом узнал, кто в школе играет эту сарабанду, кроме меня. Мозгом я понимал: нет ничего зазорного в том, чтобы два ученика играли одинаковые пьесы. Но это как двум девушкам прийти на праздник в одинаковых платьях. Кто видел их реакцию в таких ситуациях – тот поймет!

– Милый, возможно, ты перетрудился, – ласково сказала мне преподавательница.

Я поспешно заверил ее, что в полном порядке.

– Дело в том, что в кабинете напротив никто не занимается. – Лариса Викторовна вздохнула. – Наша заведующая использует его, чтобы хранить документы. Да там даже рояля нет!

Как я ни пытался уговорить ее позаниматься еще немного, моя преподавательница оставалась непреклонна: «Иди домой и отоспись хорошенько. И померяй температуру, лоб какой горячий!»

При выходе из школы искусств я внезапно почувствовал усталость и вялость. У меня совсем не было сил, думал, что не доковыляю до квартиры. Померил температуру – действительно тридцать девять.

И я бы забыл об этом не таком уж значимом в моей жизни эпизоде (чего только не примерещится с такой температурой), если бы он не повторился месяца через два. Он, тот, кто был за стеной, играл лучше меня этюд Листа, прелюдию Баха и даже ноктюрн Шопена!

Я больше не заговаривал о нем с Ларисой Викторовной, так как знал: за стеной только кабинет с бумагами (я в этом убедился сам, заглянув внутрь, когда выдалась такая возможность). Но я слышал его игру. Снова и снова. Говорят, у каждого пианиста свой неповторимый звук. Его звук был поразительно похож на мой: только верха чище и тоньше, как перезвон колокольчиков, а басы – глубже, бархатнее и при этом нежнее. Сколько я ни потел, у меня ни разу не получилось добиться от рояля такого звучания.

В тот год я уже познакомился с Машкой. Не понимаю, зачем в книгах описывают внешность. Знание о том, какого цвета у моей Машки глаза или волосы, все равно ничего не даст. Музыка говорит на другом языке – языке души. Она была как скерцо Моцарта – легкая, звонкая, озорная, как «Русалка» из вариаций Метнера – загадочная и пугливая, как Снегурочка из оперы Римского-Корсакова – нежная.

Помню, как мы оставались вдвоем, засиживаясь в школе дотемна. На улицах начинали зажигаться фонари, педагоги и ученики – уходить из классов. В тот вечер я объяснился ей в своих чувствах вальсом Шопена. И она ответила мне – взаимностью, по крайней мере, именно взаимность слышалась в трепетании пассажей Шостаковича. Мы понимали друг друга с первого касания клавиш и даже ругались исключительно маршем Прокофьева «Монтекки и Капулетти», чтобы тут же помириться, подбирая на две руки арию Ленского «Я люблю вас» из оперы «Евгений Онегин».

Я думаю, что мог бы быть вполне счастлив, если бы после каждого концерта, каким бы удачным он ни был, не представлял, как сыграл Он, мой невидимый противник. Это ранило меня изнутри, грызло ядовитыми крысиными зубами.

Лариса Викторовна, наивная душа, любила повторять: музыка – не спорт. Нельзя относиться к другим пианистам как к конкурентам.

– Наверное, ты слышал фразу: главное – не победа, главное – участие. Я считаю, в нашем деле и она неверна. Главное – соприкоснуться с чем-то, что больше тебя. Ты играешь Шопена и соприкасаешься с его душой, а когда он это писал, он сливался с чем-то… – на этом месте Лариса Викторовна всегда заминалась, – что еще больше.

Учительница ни разу не произнесла слова «Бог». Но я знал: именно это она имела в виду. Так вот, Он слышал Бога гораздо лучше. Его рояль звучал так, что даже у меня, подростка, который люто его ненавидел, внутри все трепетало и озарялось серебряным светом.

– Тем более тебе не с кем соревноваться. Ты же самый лучший ученик в этой школе. Я думаю, после нее ты сможешь поступить в Гнесинку, минуя музыкальное училище, – шутя продолжала Лариса, и лишь к выпускному классу я понял: учительница не шутит.

Я начал готовиться еще усерднее, я не спал, иногда забывал поесть и стал настолько бледным, что даже моя мама, не особо обращающая до этого времени внимание на мое существование, вдруг опомнилась и решила показать меня психиатру.

То, что я пишу, возможно, покажется вам предсказуемым, от пианистов можно услышать тысячи похожих историй. За неделю до поступления я переиграл руку – переиграл так, что об экзамене речи быть не могло. Каждое нажатие клавиш отдавало дикой болью, будто я пронзал палец раскаленной иглой…

Но я все равно пошел на вступительные экзамены. Не как поступающий, как зритель. Вы скажете: это поступок мазохиста – видеть, как кто-то забирает мечту твоей жизни. Возможно, так и есть. Я не знаю, что это было, возможно, галлюцинация, вызванная больным воображением (из-за переживаний я почти не спал). Но я видел: Он медленно вышел на сцену. Поставил руки на рояль. Я не могу описать его игру. Это бесполезно, как описывать глухим пение ангелов, – любые слова будут убоги. Скажу лишь, что члены жюри плакали. Зал аплодировал молча.

Кажется, от переизбытка переживаний и недосыпа я на несколько минут даже потерял сознание. Когда я очнулся вновь, выступала рыжеволосая девушка – ее игра была идеальна в техническом плане, но лишена какой бы то ни было глубины. После его музыки я, не видя смысла слушать это убожество, вышел из зала. Выступал ли Он в тот проклятый день на самом деле, я не знаю. Все, кого я расспрашивал об этом, пожимали плечами: «В тот день на сцене было много одаренных пианистов!» Не-ет! Если бы вы слышали его, вы бы уже не забыли!

Убедившись, что Он существует лишь в моем сознании, я несколько успокоился. «Может, и хорошо, мы будем в разных городах. В этот год я буду заниматься в два, нет, в три раза больше обычного! Покажу ему, на что способен», – слабо утешил я себя и поступил в музыкальный колледж, где по ходатайству Ларисы для меня придержали место.

Если я воспринимал поступление в колледж как что-то временное и в общем-то унизительное, Машка была несказанно рада увидеть себя в списке абитуриентов. В ее планы не входило ни покорять большую сцену, ни пытаться соприкоснуться с чем-то по-настоящему великим.

Мне даже показалось: она рада, что я не уехал в Москву, эгоистичной радостью собственницы. Не поймите меня неправильно, ей нравилась музыка, но точно так же ей нравилось хлопотать на кухне, изготовляя фрикадельки по маминому рецепту. В этом было что-то низводящее ее от моей нимфы до простой кухарки.

Я по-прежнему ее любил, но перестал ее обожать и обожествлять. Представьте, вы возвращаетесь домой с выступления (о да, в то время я еще выступал, хоть моими площадками были не величественные концертные залы, а бары, где был необходим клавишник), переполненный восторгом от единения со зрителями и чем-то бóльшим, после разговора с Богом, говоря по-простому, а к вам пристают с вопросом:

– Милый, что будешь – курочку, запеченную в духовке, или домашнюю солонину?

И мне сразу казалось: Маша и есть домашняя курочка, квохчущая, запеченная в серой обыденности.

Признаюсь: в то время мне еще не было страшно. Мне было горько, тоскливо, но по-настоящему жутко стало лишь тогда, когда я так и не поступил в Гнесинку. Ни в этот год, ни в следующий. Я проваливался более четырех раз. Так и протекала моя жизнь: днем я учился среди тех, кого был выше на две или три головы, в дни, когда я все-таки заставлял себя посетить колледж. Вечером работал в барах с пахнущими перегаром «зрителями», заказывающими играть то, что язык не повернется назвать музыкой.

Поэтому тем вечером, когда позвонили все, кто только мог до меня дозвониться, чтобы поздравить с тем, что я добился «таких высот» и наконец-то воплотил мечту своей жизни, я воспринял это как безжалостное издевательство. Я понял, что знакомые не глумятся, только когда в нашу квартиру вбежала Машка. Запыхавшаяся, покрасневшая с мороза, очень счастливая.

– Ты выступаешь по телевизору! Когда ты успел? Я, конечно, понимаю, скорее всего, программа записана не сегодня! Ты ездил на той неделе не на дачу к двоюродной сестре Даше! Ты выступал! – защебетала она, повисла на моей шее и, не желая слушать никаких возражений, включила телевизор.

Хотите верьте, хотите нет – но это Он был в концертном зале. С каждым годом наша разница все больше бросалась в глаза – он был моложе, талантливее. Он играл ту самую программу, с которой я надеялся выступать, когда только ступил на сложный путь пианиста, – восемнадцатая соната Бетховена, ре-минорная соната Брамса, ля-минорный концерт Грига. В том самом концертном зале, что произвел на меня такое впечатление в детстве.

Впервые его видели другие люди. Есть запись – теперь ни один человек в мире не мог убедить меня в том, что Он – моя галлюцинация, в том, что за стеной соседнего кабинета были всего лишь бумаги и никакого рояля!

– Брось, это просто пианист, который немножко на тебя похож, – пыталась успокоить меня Машка, когда я, забыв обо всякой предосторожности, вывалил на нее поток своих подозрений. – Какой двойник? Может, тебе обратиться к психологу?

Я пошел, только не к психологу (ненавижу, когда роются в моих мозгах), а к экстрасенсу. Думаете, что я слетел с катушек? Не верите в мистику? О, представьте себе, я тоже до встречи с ним не верил! Ни в проклятье, ни в порчу, ни в то, что в нашем мире есть иные разумные существа, кроме людей.

– Он не человек! – сразу воскликнул колдун, как только увидел запись.

На мой вопрос: «Кто Он и кем Он создан – дьяволом, чтобы уничтожить меня, или Богом, чтобы я стремился к совершенству?» – колдун посмотрел на меня усталыми серыми глазами (и кто это придумал, что глаза у колдунов непременно должны быть темными?) и, глядя в упор, промолвил:

– У него только один создатель, и это – вы. Люди порой, сами того не ведая, силой своего воображения порождают живых существ. Особенно успешны в этом дети. Многие, как вы знаете, придумывают себе воображаемых друзей, тульпу. А вы, как я вижу, создали двойника-конкурента, бесконечно сравнивая себя с идеалом. Признаться, я впервые вижу, чтобы сущность стала настолько сильной, что обрела физическое тело. Мало кто может такую сотворить, но вам, – колдун посмотрел на меня с некоторой завистью, – удалось!

– За счет чего ему удалось накопить такую мощь? Чем Он… подпитывался?

– Вашей удачей, вашим талантом. Вашим счастьем. Вашим успехом.

– И что же мне делать?

– Так как он уже самостоятельная личность, внешне неотличимая от человека, боюсь, что избавиться от него не так-то просто. Убийства, видите ли, запрещены законодательством Российской Федерации. Единственный мой совет – перестаньте его откармливать.

Я почувствовал, как откуда-то снизу поднимается тихое бешенство.

– О, не нужно истерик! Поверьте, ваша ситуация не так ужасна! Поверьте, ко мне приходят люди с порчами на смерть, приходят с ужасными темными сущностями за спиной, выкосившими весь их род. Приходят неизлечимо больные. Как многое они бы отдали за возможность каждый вечер возвращаться к любимой женщине, заниматься любимым делом! Идите домой. И, ни с кем себя не сравнивая, продолжайте совершенствоваться в выбранном деле, любите свою жену и забудьте о его существовании, и вы увидите, как уже через пару месяцев он начнет терять силу и власть над вами. У вас все пойдет на лад.

Но я его уже не слышал, в ушах звучало одно: «Догнать и превзойти! Показать этому наглецу, где его место!» Во мне закипала тупая решимость, готовность бороться до конца, доказывать каждой секундой своего существования, что Он – всего лишь мое жалкое отражение, ничтожный фантом!

* * *

– Ты посетил психолога? – спросила Машка.

Я пробормотал что-то невнятное. Два дня она была счастлива, думая, что я последовал ее совету. Следующие два дня дулась и демонстративно со мной не разговаривала. Все хотела, чтобы я сыграл в женскую любимую игру: «Угадай, на что я обиделась». Я не хотел отгадывать. Извиняться тоже не хотел, поскольку не чувствовал себя виноватым.

– Я звонила Анатолию Валерьевичу. Он сказал, ты отменил сеанс, – выпалила жена, наконец разрубив молчаливый кокон, в который сама себя загнала. Впервые за все время в глазах Машки, девушки, которая смотрела на меня как на гения, даже когда в меня не верил ни один человек, мелькнуло разочарование.

Признаюсь, я настолько был занят своей гонкой, что даже подумать не мог, что она тоже может быть несчастна. А ведь я мог это увидеть – по тому, как с каждым днем в ней гаснет трепет от Шопена, страсть – от Брамса, желание бороться – от Бетховена.