Текст книги "Последок. Праздник закончился вчера"

«Нужно вести себя, как обычно. Будто ничего не произошло».

Мысль глупая до абсурда, но когда она появилась, стало легче. Проще. Она принесла с собою порядок.

Димитрий выкопал картошку на монастырском поле. Не всю, естественно, осилил только пару соток; пока копал взмок и извозился в земле "как поросёнок". Подумал, что есть смысл посадить больше лука. Он любил лук. А картошки хватит и этой.

"Помирать собирайся, а репу сей!" – так говорил настоятель. Поднимал к небу покорёженный артритом палец, как бы демонстрируя, откуда есмь проистекает елей мудрости.

Так и произошло – "мудрость" пришла с неба.

"Интересно где он теперь?" – Димитрий подумал о настоятеле.

Вытер рукавом лоб, почувствовал запах пота – подрясник пора выстирать. И кальсоны тоже.

"Не важно. Дай Бог, чтобы жил".

За картофельным полем начинались капустные ряды – ровные штрихпунктирные линии до самого оврага. Димитрию нравилась капустная белёсая зелень, нравилась геометрическая правильность кочанов и грядок. Он пытался сосчитать капустные головы, прикидывая, на сколько ему хватит. Получалось года на три. Даже если съедать по кочану в день.

И картошка, и капуста, и морковные кучерявые прямоугольники – всё осталось нетронутым. После двадцатого августа монахов не интересовал урожай. В один день всё перевернулось с ног на голову. Настоятель уехал в Москву (чего ради? что он надеялся там увидеть?) и больше не вернулся. Старцы и примкнувшие к ним монахи заперлись в столовой, забаррикадировали дверь. После трапезы и молитвы затопили печь и наглухо задвинули заслонку. Угорели все насмерть, и, кажется, это произошло безболезненно.

"Во всяком случае, – размышлял Димитрий, – нельзя считать, что они наложили на себя руки. Поленья в печь подкладывал пришлый схимник и заслонку задвинул тоже он. Крестил яростно лоб и плечи, приговаривал про грехопадение, про Армагеддон. Поминал геенну огненную и Страшный суд. Дикий человек, фанатичный".

Потом схимник куда-то исчез, и Димитрию от этого стало только легче. Невыносимо было видеть горящие безумью глаза, клочки пены по уголкам рта. Про него говорили, что он тридцать лет провёл в ските – маленькой лесной избушке. Питался корой и молился.

"Видать не помогло. Или плохо молился. Только свою душу поминал". – Что мысль греховна, Димитрий понял не сразу.

– А остальные? – спрашивал Зиновий Фёдорович, имея в виду обитателей монастыря.

В ответ Димитрий пожимал плечами и отвечал, что никого более не осталось.

– Так вся эта вольница теперь принадлежит тебе? – Зиновий Фёдорович поводил рукой, указывая на церковь, звонницу, жилой корпус. Чуть в стороне стояла облицованная кирпичом баня, за нею сход к реке, купальня. – Широко, брат, живешь. Завидую. – Судя по интонации, Зиновий Фёдорович шутил.

– Получается так. – Димитрию хотелось улыбнуться (он вообще-то был смешлив), но только эта эмоция казалась неуместной. Теперь неуместной.

Теперь многие чувства оказались лишними.

Зиновий Фёдорович спрашивал, почему не ушел он, Димитрий.

– А куда? – отвечал диакон. – Я и в толк не возьму, куда теперь можно пойти. Да и зачем уходить с насиженных мест?

Оставшись в монастыре в одиночестве, Димитрий растерялся. Потом всё само собой упорядочилось, как бывает в добротном хозяйстве.

Первые дни прошли за насущными заботами. Димитрий хоронил старцев: заглядывал в здоровые, розовые от угарного газа лица и думал, не поторопились ли они? Быть может, всё обойдётся? И в травинке малой, и в росинке, и зорьке утренней не видно было опасности.

Починил изгородь (кто-то во гневе изломал штакетины), перильца укрепил около колодца (давно собирались). Занялся огородом.

Потом пришел запах. Если ветром тянуло с запада, с леса – воздух казался съедобным, густым (так было в первое время). К сосновому терпкому запаху примешивалось что-то ещё. Сладкое, возбуждающее аппетит. Кровяные колбаски – вертелось на языке такое слово. Довольно быстро "колбаски" испортились. Западный ветер стал неприятен до тошноты. На опушке Димитрий наткнулся на труп лося. Молодая (помёта этой весны) белка валялась на тропе, ещё одна (возможно, сестра первой) повисла головой на рябине, в развилке. Словно нарочно лишила себя жизни.

– Почему они погибают? – спросил у Зиновия Фёдоровича.

– Радиация, – ответил тот. – Лучевая болезнь.

Димитрий поднял голову и медленно кивнул, мол, понимаю. "Откуда он всё знает?" – подивился образованности собеседника. И ещё задумался, сколько Зиновию лет. Пятьдесят? Неужели он такой старый? Или больше?

– Коли так, почему тогда погоды такие замечательные?

Правильнее было бы спросить, почему медлит ядерная зима? Где грязный снег? Туман? Стужа?

Будучи мальчонкой, Димитрий видел фильм… Сильнее всего в память врезалось название: "Письма мёртвого человека". На тумбе у кинотеатра висел плакат: в прозрачный разломленный Земной шар художник поместил голову человека (кажется, главного героя). И уже из самой этой "конструкции" становилось понятно, что человек не жилец на Белом свете. Что ему по силам, разве что, написать письмо… возможно два или три. Кому? Потомкам. Потомкам, которых нет и быть не может, поскольку Земля погибла.

Собственно фильма Димитрий почти не запомнил – он слился в одну вязкую пугающую массу.

– Зима не за горами, мой мальчик, – произнёс Зиновий Фёдорович. – Азия, полагаю, уже в глубокой заднице. Если ты понимаешь, о чём я говорю.

– А почему так произошло?

Вместо ответа (вернее, перед ним), Зиновий Фёдорович протяжно посмотрел на своего молодого друга: "Иш ты… как выбухал… аллилуйя, долгополая. Мальчонкой под стол бегал, пузыри носом пускал, а теперь вот… жених. – Не к месту задумался: – Монашки считаются Богу невесты, а монахи, тогда, кем доводятся? Хм… Жаль, Димитрий, не бывать тебе митрополитом. Не придётся мне твою ручку целовать".

– Откровенность за откровенность. Я поделюсь размышлениями с тобой, а ты – со мной. Согласен? – Диакон согласился. – Вот если бы тебе посулили, Димитрий, что в момент твоей смерти весь Мир погибнет, это облегчило бы твою гибель?

– Вовсе нет! Напротив!

– Не торопись с ответом. Вообрази: ты принимаешь мученическую лютую казнь и понимаешь, что вместе с тобой сгинут и все твои мучители. Неужели это не принесёт тебе некоторого облегчения? А? Почти библейский сюжет, задумайся.

– Не понимаю, как это соотносится…

– А очень просто соотносится: Америка слишком давила на Северную Корею. В конце концов, корейцы решили, что им терять меньше, чем остальным – они не слишком-то избалованы жизнью. Они отбомбились по Японии. На таком малом расстоянии противоракетные системы даже не пикнули. За Японию ответили Штаты своими крылатыми ракетами. Корейцев поддержал Китай – атаковал американские авианосцы. Гуам, понятно, снесли не глядя, поскольку эта заноза под боком давно всех раздражала. Кто-то пульнул по Южной Корее… кто именно – до конца не понятно, да это и неважно – южанам всё одно не светило выжить в этом котле. Конфликт оказался слишком велик, чтобы мы оставались в стороне. Когда накрыло Приморье и Сахалин, президент открыл чемоданчик, надавил кнопку, ракеты полетели… А на всякое действие существует своё противодействие – так устроен Мир.

Зиновий Фёдорович красиво сложил руки перед грудью, а потом показал пальцами раскрывающийся бутон: "Бу-бух! Кра-кха-кха!"

Без малейшего перехода спросил, есть ли в монастыре винный погреб:

– Быть может, там осталось что-то, а? Хоть дюжина бутылочек красненького?

Димитрий потряс головой, удивился, как можно в такие моменты думать о вине.

– Не для пьянства, дурачок. Красное вино лечит.

– Я посмотрю… может у настоятеля было… в смысле осталось.

– Посмотри.

Вечером, прокручивая в голове разговор, диакон вспомнил про своё обещание: Зиновий Фёдорович хотел ответной откровенности, да ничего не спросил. «Запамятовал, очевидно. Но ничего, это даже хорошо». Димитрий решил, что это замечательный повод для встречи – порою ему становилось одиноко.

«Если это радиация, – рассуждал о смерти лесных зверей, – тогда рыба тоже должна пострадать».

Утром он спустился к реке, долго сидел на берегу. Удочку забросить побоялся (сам не понимая, почему), просто сидел и ждал. Ничего особенного не происходило. Всё, как всегда. В зарослях камыша стояла щука – охотилась на мелочёвку, пескари рыскали вдоль дна, плескались-рябили карасики. "Вот и славно", – подумал диакон. В душе установилось спокойствие, почти такое же, как после причастия.

От монастыря к Грачевскому посёлку лежала асфальтированная дорога. Примерно на середине к ней примыкала грунтовка, напоминающая лесную тропу. Если быть точнее, примыкали две тропы, бежавшие рядом. По этой дороге – через неглубокий лог, ручей и поле – можно было добраться до имения Зиновия Фёдоровича Гурьева.

Когда-то эта земля принадлежала деду Зиновия Фёдоровича; в революцию деда раскулачили и сослали в Сибирь (которая располагалось не очень-то и далече), усадьбу национализировали. В шестидесятые годы здесь устроили обкомовский санаторий (кто-то из обкомовцев был родом из этих мест, ностальгия взыграла), через пару лет санаторий переделали в пионерский лагерь (были времена, когда боролись с излишествами в органах власти), наконец – за недостатком финансирования – пионерлагерь забросили. Вывезли мебель и небольшие скульптуры из парка. Заколотили досками окна – крест-накрест, как в Великую Отечественную.

Зиновий Фёдорович – когда позволили доходы – выкупил фамильную землю. Бульдозером сдвинул с лица земли деревянные и бетонные строения – вычистил последствия социализма, построил каменную усадьбу (в большей части копируя усадьбу деда). Вернулось и прежнее название: Воздвиженская усадьба или просто – Воздвиженское.

С законной супругой Зиновий Фёдорович развёлся давно (в "прежние годы" – так он говорил), дочек пристроил к мужьям (вполне счастливыми браками), прислуги в доме не держал. Служила у него горничная, но и она – как это случилось со многими, – после двадцатого августа поддалась панике и исчезла в неизвестном направлении.

"Так пишут в дешёвых романах, Димитрий. Не мели чепухи!" – Зиновий Фёдорович пренебрежительно взмахивал рукой и морщился. Диакон привёз в Воздвиженское шестнадцать бутылок красного вина и шесть бутылок белого. Одну бутылку немедленно раскупорили и разлили по стаканам. "Направление известно – посёлок Грачевский, железнодорожная станция, поезд номер… хрен его знает какой. И цель ясна – уехать подальше. Вот только куда подальше? В Москву? В тундру? Неясен смысл сего деяния… Фу ты, черт, твои церковные словечки проникают и в мой лексикон. Сбежала баба-дура и все дела. Нет в этом никакого сакрального смысла, и нечего его искать. Ну, будем! Здрав буде, боярин!"

Димитрий поднял стакан, мысленно перекрестился (сделать это открыто он постеснялся). Пригубил.

Гостевой домик был выстроен в японском стиле: вокруг бревенчатого приземистого сруба широкою каймой тянулась веранда («крылья» пагоды укрывали её с большим запасом). Под таким навесом замечательно было сидеть в дождь – спрятать ноги под тёплым пледом и смотреть, как стекают капли с еловых веток.

Зиновий Фёдорович сидел в кресле-качалке, такое же кресло он вынес для Димитрия.

– Что в лесу нового? – спросил. – Я в последнее время мало хожу. Устаю быстро.

– Зверья много дохлого, а так – ничего, – ответил Димитрий. – Этот год грибной, груздей – целые поляны. Красавцы! Руки сами тянутся. И ягод много.

– Ягод много, – эхом повторил Зиновий Фёдорович. – Это плохо, диакон, от этого звери и помирают. Едят зараженные ягоды и мрут.

– А давеча был на реке, – продолжил Димитрий, – так рыба в полном порядке. Нет никаких…

– Никаких! – перебил Зиновий Фёдорович, всплеснув по-бабьи руками. – Мать честная! Даже теперь он жив! Вечный российский авось! Нет, дружище, сообрази уже мозгом: на сей раз к нам прибежал пёс по имени Дец, и так просто он не уйдёт. Не рассчитывай!

Зиновий Фёдорович произнёс последнюю фразу зло, с оскорбительной интонацией, но Димитрий почему-то не обиделся. Подумал, что хорошо бы теперь посидеть в лодочке на реке. Закинуть удочки, отсидеть вечернюю зорьку, дождаться утренней… "Ночи теперь короткие… тёплые".

– Что домашние? Не звонят? – спросил осторожно. О реке и удочках не заикался, чтобы не раздражать.

– Две недели назад сам звонил старшей дочери, – Зиновий Фёдорович поднял бокал, посмотрел на просвет. "Фу! Какое дрянное вино! Уксус они, что ли добавляют? Или скипидар для крепости?" – Поговорить не поговорил, но послушал автоответчик. Представь себе, услышал родной голос, и стало легче.

Зиновий Фёдорович достал из кармана телефон и набрал номер, передал трубку Димитрию. Девчачье сопрано прощебетало: "Вы позвонили по такому-то номеру. Я сейчас не могу вам ответить. Однако вы можете оставить голосовое сообщение… Если убеждены в его важности для меня. Ха-ха!" В конце послания девчонка рассмеялась, очевидно, полагая свою шутку смешной.

"Уж точно получилось не смешно", – подумал диакон, нажимая отбой. Спросил, не пытался ли Зиновий Фёдорович оставлять сообщения?

– Раза три или четыре, – ответил старик. – Потом понял, что девочка права: они недостаточно важны, мои мэсседжи. Не стоит тратить на них оставшееся время.

Через неделю-полторы в монастыре (и в Воздвиженском) исчезло электричество, вслед за этим рухнула мобильная сеть. «Да и хрен с ней, – сказал Зиновий Фёдорович (однако в голосе слышалась досада). – Всё одно к одному: у меня и телефон разрядился».

Спросил про машину.

– У вас в монастыре была машина. Черная "Победа", я помню. Значит, есть и бензин?

Машиной настоятель пользовался редко. Она стояла в гараже и выезжала не чаще раза в полгода. Раритетный экипаж вызывал среди местного населения (особенно у мальчишек) нездоровую ажитацию. Пацанва преследовала автомобиль гурьбой и кидалась камушками, выражая, таким образом, восторг и уважение.

Димитрий пообещал отыскать бензин. Зиновий Фёдорович спросил, умеет ли диакон водить.

– Могу, – ответил Димитрий, розовея ушами. – Вот только прав нет. Не сподобился…

– На этот предмет можешь не беспокоиться. Права тебе не понадобятся. Их некому проверять. – Зиновий Фёдорович хрипло рассмеялся.

Потом сказал, что нужно поехать в Грачевский. Быть может в магазине инструментов – "Ищи в задних комнатах или на складе", – найдётся электрический генератор.

– Без света жить можно, – он хлопнул себя по щеке, убивая комара, – а всё же паршиво. Даже музыки не послушаешь.

Димитрий согласился. Керосиновая лампа воняла, от неё болела голова, а лучины зажигать диакон не умел.

– Чадит она. Да и пожар устроить боязно от открытого-то огня.

Зиновий Фёдорович отреагировал на высказывания странным образом: потребовал открыть рот, внимательно обследовал язык диакона. Изнутри поскрёб щеку ложечкой, спросил, не больно ли? Диакон ответил, что не больно.

– Вот и хорошо… Замечательно. А к головным болям привыкай. Скоро они станут постоянными.

Сидели на западной стороне веранды, смотрели на закат. Над фруктовым садом растекалась багряная полоса зари с фиолетово-белёсой стрелкой. Ветра совсем не было – лист не шелохнётся. Грушевые деревья сделались тёмными, почти чёрными. Диакон снова подумал про реку: "Зорька теперь опрокинулась в воду, горит… не поймёшь, где небо, где земля… Хорошо бы лодочку пустить по течению, вёсла выбрать". Низко, почти от самой земли поднялась птица, шарахнулась вправо-влево и скрылась в черноте грушевых крон. Всё произошло моментально, в несколько беззвучных сильных рывков.

– А птицы? – спросил Димитрий, имея в виду, как они переносят заражение.

– Сдохнут, – ответил Зиновий Фёдорович с уверенной интонацией старого циника. – Ты разве не заметил, что их стало меньше? Даже ворон почти не видно. Только жуки в воздухе и эти… – он опять хлопнул себя по щеке. – Комары, чтоб им пусто было. Варить их что ли попробовать? Китайцы вот саранчу едят. Считают деликатесом.

Попросил диакона заглянуть в продуктовый магазин:

– Когда будешь в Грачевском. Может, приличного вина раздобудешь. Нет сил пить вашу церковную дребедень… сироп этот огненный.

Димитрий пообещал. Но вина не привёз. Никакого. Все продуктовые магазины были разграблены. Даже маленькая лавочка рядом с бензозаправкой (ожидаемо пустой, обесчещенной).

Димитрий перешагнул через оторванную дверь (она валялась поперёк дороги), хрустя ботинками по битому стеклу, вошел внутрь. В глаза бросилась табличка "Живое пиво! – Пузатый весельчак с баварскими усами держал в руках четыре полные кружки. На блюде позади лежали сардельки (художник талантливо передал парок над ними). – Пейте на здоровье!"

"И вам того же", – машинально ответил диакон и подумал, что так мог бы ответить циничный Зиновий Фёдорович.

Кроме собачьего корма в магазине ничего не осталось. От нечего делать Димитрий прочитал состав, с удивлением обнаружил в нём говядину. Подумал, что эта закуска вполне съедобна и стоит взять пару упаковок.

С генератором получилось удачно. Бытовую технику и компьютеры растащили в первые же дни (местные жители не сразу сообразили, что именно произошло… а быть может кто-то решил, что в аду тоже есть напряжение и стоит явиться туда со своим оборудованием). В подсобке на складе (прав оказался Зиновий Фёдорович!) нашелся бензиновый генератор. Его заводили, когда случались перебои с электричеством.

"Ямаха, – вслух произнёс Димитрий, будто знакомясь с живым существом. И посетовал: – Что ж ты такой здоровый? Как я тебя потащу?"

Пришлось привязать к бамперу "Победы" тачку, генератор взгромоздить на неё. Округлый контур машины, плюс нелепая тачка – Димитрий улыбнулся. Впервые за несколько недель – губы отвыкли от этого движения.

На трассе попался брошенный грузовик (диакон удивился, что не заметил его по дороге туда) и телега метрах в двадцати – оставленная кем-то порожняя повозка. Невыпряженная лошадь валялась рядом в канаве. Бока вздулись, рой мух клубился столбом. Чёрный язык лошади тянулся далеко вперёд в каком-то непостижимом последнем движении. Он будто надеялся оторваться от хозяйки и спастись.

Только в этот момент, разглядывая мёртвое животное, Димитрий сообразил, что никого не увидел в Грачевском. Никто не попался на глаза, ни одна тень не промелькнула. Даже голоса никто не подал. Ни одного живого существа!

"Вот тебе бабушка и Юрьев день!" – подумал диакон и изо всех сил надавил на тормоз. Сдавил руль так, что костяшки побелели.

На дороге стояла человеческая фигура.

– Ребёнок! Мальчишка! – взахлёб рассказывал Зиновию Фёдоровичу. – Я так и обомлел, спаси и сохрани! Волосы дыбом, по спине мурашки, дрожу, как осиновый лист, спаси и сохрани! Хвала Создателю – отвратил убийство, успел я затормозить, милостию Божией! Остановился, как вкопанный, а из машины выйти не могу – сил не осталось. Ручку нащупываю – дверцу открыть, – ан найти не умею. Ужас и звёздочки перед глазами!

– Да? – старик недоверчиво смотрел на подростка. – И как его зовут?

– Никак пока.

– То есть?

– Не говорит! – Диакон ласково погладил мальчишку по волосам. Длинные выгоревшие патлы закрывали половину лица. – Вообще ничего не говорит. Молчит, как рыба. Я так разумею, Зиновий Фёдорович, у него шок. Или… как это… амнезия. Может человек забыть речь? Чтобы насовсем?

Старик пробубнил, что в этом Мире всё может быть и всё возможно. "А уж человек точно многое может натворить!" Зиновий Фёдорович взял столовую ложку, исследовал рот мальчишки, поднял его руки, ощупал подмышки, больно дёрнул за волосы. Всё время приговаривал: "Прекрасно! Просто замечательно!" Проверил лимфатические узлы на шее и прощупал щитовидную железу.

Закончив, бросил ложку на стол (та звякнула и упала ниже – на пол). Поднять не пытался.

– И что ты намереваешься с ним делать? – Нажал на "ты".

– Ну как же? – опешил диакон. – Живое существо, тварь Божия, куда ж его девать? Оставлю у себя, конечно. Места, слава Богу, хватает.

– Думаешь, это верное решение?

– А куда ж его? – Брови диакона взлетели. – Прогнать? Не-ет! Оставлю!

– Как знаешь. Я бы…

Сказал, что опасно приручать животных, тем более человека – привыкаешь. Потом махнул рукой: "А впрочем, не бери в голову. Чепуха это всё. Скоро все обязательства аннулируются".

Тачку с генератором диакон оставил в Воздвиженском, обещал привезти бензин, если таковой найдётся. И моторное масло.

"Ты всё же дай ему имя, – сказал Зиновий Фёдорович, прощаясь. – Не собака".

Неделя прошла в бытовых заботах. Димитрий выкопал ещё картошки: «Раз мы теперь вдвоём». Заквасил кадку капусты (пожалел, что не поискал в Грачевском соли). «И мешочек сахару бы не помешал… и уксус». Диакон смотрел в будущее.

Поскольку соли было предательски мало, решил углубить погреб: "В нём станет прохладнее, а зимой льда наморожу – ледник устрою". Копал размашисто, от стены до стены, чтобы с запасом.

Мальчишку назвал Азарием, в честь библейского первосвященника. Зиновий Фёдорович это имя не одобрил. Долго морщился, щурил холодные глаза, злился.

– Выдумал поповскую кличку… зачем? – высказался, наконец (явно сдерживая желание сказать грубее). – Человеческих имён мало? Ванькой бы назвал или Толиком.

Димитрий оправдывался, говорил, что Азария в переводе с иврита означает "помощь Божия".

– Я подумал, что это подходящее имя, – произнёс, извиняясь. – Лишь только мы с вами затосковали, как Господь послал нам утешение.

Зиновий Фёдорович крякнул, махнул рукой и ушел в дом, чем-то там загремел. "Обиделся?" – предположил Димитрий.

Через минуту Зиновий Фёдорович вернулся на веранду, вынес миску с пирогами, укрытую полотенцем. Сказал, что испёк пироги сам.

– Когда стряпуха меня покинула, – налил в стаканы вино, – пришлось взять на абордаж кулинарные книги. Н-да-с! Ты знаешь, вблизи всё не так страшно. Не высшая математика. Яйца заменил порошком, свежее молоко – сухим. Вместо ванилина взял мяту и лимонную траву. Получилось не так мерзко, как можно было ожидать. Попробуй. – Диакон принял пирожок, поклонился.

– Так что ты там болтал про помощь? – спросил Зиновий Фёдорович.

– Господь нам её послал, – ответил Димитрий. – Вернее, его послал. Утешение.

– А как ты думаешь, почему ЭТО произошло?

– Почем я знаю? – удивился диакон. Почесал в затылке и добавил привычное: – На всё воля Божия.

– Опять Божия! – Старик заёрзал в кресле. – Это как? Чего ради ему губить восемь миллиардов людей?

– Не знаю, – Димитрий пожал плечами. – Пути Господни неисповедимы.

– Хочешь сказать, это устроил Господь?

– Что ты! – оторопел диакон. – Очувствуйся! – Сам того не заметив, он перешел на "ты". – Просто Господу всё известно. Что было и что будет.

– Привыкли валить на Господа, – рявкнул Зиновий Фёдорович. Очки в золотой оправе съехали набок, в глазах вспыхнул дьявольский огонёк. "Совсем, как у схимника!" – изумился Димитрий. – Что у вас ни спроси, на всё один ответ: воля Божья. А человек на что? Есть у него свобода воли или он мартышка в цирке? На коротком поводке бегает? Разве не эту свободу воли ты всю жизнь отстаивал? А? – После этой фразы Зиновий Фёдорович отпрянул, будто его окатили холодной водой, посмотрел на диакона другими глазами. – Извини, Димитрий… это, конечно, не ты. Ты слишком молод для этого. Это я о себе… Извини. – Помолчал. – Могу предложить такой вариант: судьба. Рождается человек, и всё у него на роду написано. Где ему жениться, где креститься, где убитым быть – всё. От первой до последней буквы. Может такое быть?

– И где эта судьба записана, по-вашему?

– Нигде она не записана. Она существует только здесь и сейчас, в реальном времени. Сидит себе какой-нибудь старый хрыч – на такие должности, я заметил, всегда нанимают личностей противных и мерзопакостных, – плетёт линии твоей и моей жизней и плюётся от злобы. Недоволен собой, и своей работой, и что ноет у него в боку селезёнка – всем недоволен. Тянет наши "нити", а сам размышляет, какую бы пакость устроить, чтобы над нами забористей поизгаляться, отвести душу. Мерзавец… нет, пусть это будет мерзавка. Бабы всё-таки подлее, как ни крути. Баба наши судьбы плетёт. Как тебе такая моя теория? Могла судьбоносная стервоза человечеству конец света устроить?

Диакон вздохнул и, не ответив, распрощался. Разговор был ему неприятен. Возникло желание уйти и не появляться более в Воздвиженском. Никогда: "Дабы не слушать богопротивные речи".

А куда денешься? Если на белом Свете вас всего трое?

"Понятное дело, старику хочется разобраться, – размышлял диакон. – Понять, почему так произошло. Мне и самому хотелось бы уразуметь… да непостижимы пути Господни. Однако я точно знаю, что не мог он устроить подобного. Не мог".

Каждым вечером теперь Димитрий выходил на прогулку. На улице умывался (в кадке), переодевался в чистое, брал за руку Азарию и выходил за ворота монастыря. Шли к реке или в поле – по настроению. Могли пойти к лесу, если ветер относил вонь падали в другую сторону.

Димитрий что-то говорил, рассказывал. Чувствовал в себе ответственность. Называл травы (какие знал наверняка), вспоминал приметы и свойства деревьев. Многое знал про грибы: как заготавливать, солить и с чем готовить.

Мальчишка забегал чуть вперёд, заглядывал своему пестуну в глаза. Иногда улыбался, иногда хмурился, причём эти эмоции совсем не совпадали с рассказами диакона. Димитрий даже заподозрил, что парнишка глухой (поэтому на губы смотрит), но когда в лесу хрустела ветка или ворона каркала слишком близко, Азария прижимался к диакону и прятал лицо в рясу.

Два дня подряд диакона рвало. Желудок с занудливой методичностью возвращал всё, что в него погружали. «Неужели отравился? – думал Димитрий. – Особливо ничего не ел. Или масло в кадушке прогоркло?»

Зиновий Фёдорович выглядел уставшим, постаревшим лет на двадцать. Сказал, что плохо спал, и всю ночь его мучали кошмары. Признался, что в последние дни ничего не ест: «Желудок не хочет выполнять своих обязанностей. У тебя тоже была рвота? Паршиво».

Пошутил, что под утро пережил атаку подагры: "Бился, как лев, но в какой-то момент усомнился, кто выйдет из схватки победителем". Спросил, как себя чувствует Димитрий.

– Нормально. Устаю только быстро. Руки мёрзнут и… – щёки диакона покрылись румянцем.

– Ну-ну! Говори-говори! – Зиновий Фёдорович нетерпеливо прищурился. – Будем считать, что я твой лечащий врач. Со мной – как на исповеди.

– О женщинах совсем не думаю. В прежние времена за этот грех часто претерпевал наказания. Настоятель мне даже жениться советовал. Обещал посодействовать.

Брови Зиновия Фёдоровича встали на лбу домиком: "Чем посодействовать? Подержать? или посветить?", взгляд скользнул по фигуре диакона, чуть задержался в паху.

Попросил:

– Позови-ка своего Му-му! – Называть мальчишку Азарием старик отказывался.

Когда подросток подошел, Зиновий Фёдорович опять его осмотрел. Хмурился и своего успокоительного: "Прекрасно! Замечательно!" не произносил. Правой рукой взял обе ладошки парня, левой – незаметно – потянул за волосы. В руке старика осталась прядь волос, а мальчишка этого даже не почувствовал.

Тихо сказал: "Началось". Димитрий не расслышал, переспросил. Зиновий Фёдорович невпопад ответил, что наблюдения весьма относительны – они не знают начальной дозы мальчишки.

– Чем он питался до встречи с тобой? – То ли спросил, то ли задумался. – Если съесть издыхающую белку, пожалуй, этого будет достаточно даже для взрослого человека. Каждый зверь нынче – ядовитая бомба. Слышал про бета-частицы? Нет? Чему вас только учат в семинарии! Бета-частица – это микроскопическая микроволновка. Худшее последствие взрыва. На коже бета-частица вызывает ожог, проглоченная внутрь, "прожигает" ткани желудка, кишечника… всего, до чего доберётся. Вот и представь, что будет, если ты проглотишь тучу таких микроскопических микроволновок. – Зиновий Фёдорович забарабанил пальцами по подлокотнику. – Как думаешь, сколько он провёл в лесу?

Диакон не знал и только пожал плечами. Тогда Зиновий Фёдорович спросил, что они едят? Димитрий подробно пересказал. Старик велел безоговорочно исключить капусту и картошки есть как можно меньше: "Скорее всего, они заражены. Всё, что растёт, лежит или обитает на открытой местности – заражено".

– В монастыре должен быть запас продуктов! – предположил. Диакон согласно кивнул. – Его и пользуйте.

Сказал, что ему не нравится румянец диакона. "Это называется майским загаром, мой мальчик. Понимаешь меня?" Димитрий не понимал. "Когда после зимы оказываешься на ярком солнце, щёчки быстро розовеют. И на баб тебя, поэтому не тянет. Радиация!"

Неожиданно (от выпитого ли вина? или под влиянием минутного настроения) Зиновий Фёдорович предложил пойти на рыбалку. Именно так, как Димитрию хотелось: на вечернюю и утреннюю зорьки, чтоб ночевать в лесу, у костра. Зачем? Старик не ответил, только велел мальчишку с собою не брать, оставить его в келье: "Он ещё слишком мал, не поймёт, зачем нам это нужно".

… Рыбу ловили и отпускали – Зиновий Фёдорович запретил её есть. Когда диакон бросил в воду первого пойманного окуня, это казалось странным, неправильным. Потом он подумал, что, быть может, это и есть судьба: «Та самая нить, которую плетёт некрасивая женщина – греческая мойра. Кому-то судьба быть съеденным, а кому-то отпущенным на волю».

Зиновий Фёдорович спросил, зачем Димитрий каждый день звонит в колокол? Диакон изумился: "Неужели в Воздвиженском слышно?"

– Дни теперь тихие, – ответил старик, – звон далеко разносится.

Димитрий задумался: действительно, зачем? Неужели жива надежда, что кто-то придёт? Поможет? Пожалуй, что нет.

– Порядок в бытии появляется. Отзвонил к литургии – оно и по уму. По правилам. От порядка в жизни и мысли упорядочиваются. А от правильных мыслей на душе становится светлее.

– Думаешь?

– Уверен.

Зиновий Фёдорович помолчал, потом признался, что пишет письмо потомкам: – Пытаюсь внятно изложить произошедшее… Нет, исторических описаний избегаю – они мне не нужны. Исторических документов на Земле и так останется во множестве. Мне хочется, чтобы потомки поняли нашу ошибку. А поняв, развивались другим путём. Не на технику упор нужно делать, а на человеколюбие. Одобряешь мою затею?

Димитрий горячо откликнулся, но в глубине души расслышал вопрос: "Кому послание? Потомков не будет". Ведь не может быть потомков у "головы из разломанной Земли".

Когда вернулись в Воздвиженское, была глубокая ночь. Утренней зорьки дожидаться не стали – Зиновий Фёдорович сказал, что это пустое. Нет смысла тратить время. Зажег трёхлинейную лампу (дедовская вещь, вечная), провёл Димитрия в кабинет. Выкрутил фитиль лампы сильнее. Димитрию захотелось спросить, почему он не пользуется электричеством? Есть же генератор и три канистры бензина. Будто услышав вопрос диакона, Зиновий Фёдорович сказал, что бензин понадобится для другого. Вернее, для другого понадобится электричество.