Текст книги "Агами"

Глава 7
Первое задание

Отец Игоря Сидорова был глупым человеком. Игорь знал это наверняка и удивлялся, когда того называли большим писателем, значимой интеллектуальной фигурой, придумывали ещё какие-то обозначения, чтобы подчеркнуть – да, авторитет, лидер мнений, активно чуждый, ликвидирован вынужденно. В Школе не было принято ретушировать и смягчать. Вот человек умный, но чуждый, вот дурак, но наш. Этот нейтрализован, а этого нейтрализовать не за что и активизировать бессмысленно, терпеть нужно, создавать условия. Такая работа.

Что такое писатель? Человек, который составляет из букв слова, а из слов предложения. В них появляется смысл. Если человеку есть, чего хотеть, и он знает, что смысл написанного им на что-то повлияет, почему он делает так, что его за это нейтрализуют? Какая разница этому большому писателю, что было писать? Ведь можно же было писать так, чтобы встать на место того самого дурака, которому сейчас и поддержка, и почёт, и всякое материальное в избытке? Что важно было ему, этому лидеру мнений? Признание толпы? Уважение избранных? И то и другое ему дали бы те, на кого его сын сейчас работал. И залы бы собирал, и авторский канал какой-нибудь вёл, и дом имел где-нибудь на Клязьме приличный, где потихоньку осколки прошлой знати собираться начали в новые поселения. Большие дома там по нынешним цивилизованным меркам, не Рублёвка, конечно, по которой они спецкурс проходили с изучением биографий видных обитателей, но посолидней, чем в пригородах Берлина, где Игорь был на практике.

– Национальные особенности, – говорил его нынешний шеф Денис Александрович, – у нас нельзя без больших домов. Когда Рублёвку разбирали, говорят, находили гостевые дома в поместьях, где мебель стояла новая десятилетиями, там никто никогда не бывал. Это – пережитки обычаев в условиях отсутствий традиций.

Было непонятно, и Денис Александрович пояснял, он любил эту тему:

– В странах, где живут из поколения в поколение в одном месте и не боятся завтра быть повешенными на воротах родовой халупы или замка, люди не склонны вкладывать капитал в бесполезную недвижимость. Их детям останется полученное ими от предков. Все что-то пристраивают. Мясник передаёт дело сыну, лавка зеленщика может на одном месте простоять пять веков. Или больше. Это – традиции. Мы же тоже так хотим. Только у нас этих веков на одном месте ни у кого не было. Поэтому в наших обычаях, как только появляется возможность, симулировать традиции, ставить разом усадьбы, которые в Тоскане или Провансе строились веками, кирпичик к кирпичику. Заказывать фамильные портреты себя, родственников, родственников родственников, искать связи с княжескими, на худой конец графскими династиями. Покупать винные погреба. Смешно было – пьют мужики разбогатевшие на ваучерах (вы проходили эту тему), водку, как водится, а когда совсем тяжёлые становятся, самый передовой везёт всех к себе домой, там жена уже ждёт, надо показать эксклюзив – винный погреб привезли из Бургундии. В каждом уже по литру водки, но сидят в погребе, пьют Шато Марго и песни поют, как на поле танки грохотали. А наутро, проблевавшись и самогоном похмелившись, жён во Францию отсылают, погреба закупать. Чтобы видно было – основательный дом, с традициями.

Обычай симулировать традиции. Это Игорю понравилось, это даже с отцом его немного примиряло. Не мог отец отказаться от обычая симулировать традиции диссидентства. Всё же было у человека. Квартира на Кутузовском от родителей, советских писателей. Сам всю жизнь при хороших редакциях. За бороной никогда не ходили в семье, мать писала про шмотки в модные журналы, и вот она – умная, свалила от них, как только нашла кого-то, кто не традиции симулировал, а так и жил – с погребами и фамильными портретами. Не здесь, не на территории Конвенции. Её Игорь почти не помнил, но отец говорил часто, что если что-то с ним случится, то сыну надо будет найти маму. Воссоединиться. Игорь допускал, что может и найдёт родительницу, но воссоединяться с ней не желал. Всё шло хорошо и без неё.

Да и у отца после Конвенции не сразу всё развалилось. Десять лет до неё он только и писал статьи, как умирает территория огромной страны, нищает народ и исчезает промышленность, что тоталитаризм наступил, что власть узурпирована и спасение лишь в пробуждении, а лучше – помощи извне. Игорь нашёл это всё в архивах, дали доступ. Тухлятина либеральная.

Вот она, помощь – пришла: города растут, дороги построили, аэропортов новых три десятка, заводы и фабрики новые как грибы, населения тьма, а главное – ему, отцу первоклассника Игоря Сидорова вручили направление не абы куда из бывшей Москвы, когда реновировать её начали всерьёз, не в какой-нибудь полумёртвый зауральский кластер, а в самое лучшее место, что представить можно было, – в Новый центр. Чёрное море и все резиденции бывших больших людей, где новые правительственные кварталы. Уровень. Столица.

Здесь Игорь и работает сейчас, но сколько пришлось пройти, а всё почему? Потому что недоволен был большой писатель, сдалась большому писателю книга про латентный авторитаризм нового порядка, про угнетение коренного населения и ликвидацию его идентичности. Коренному населению дела до писателя Сидорова не было никакого. Оно жило себе в кластерах, книг не читало и про угнетение себя не думало вовсе. Бабы рожали, мужики пахали. Недовольные валили лес и долбили рудники – ну так у этого коренного населения так и было принято всегда, они сами себе и при новой жизни это устроили – и лесоповал, и тех, кто на него загоняет. И вот именно эту традицию симулировать не надо, она настоящая, исконная, без неё коренному населению плохо, чахнет оно, если соседа нельзя по доносу посадить.

Книгу отец издал в захудалом немецком издательстве, у какого-то восторженного идиота-редактора, вечного оппозиционера любым властям, счастливого, что нашёл такого же дурака, причём из обласканных новой властью. И тираж-то был – ерунда, и читать никто не стал, и забыли книжонку сразу, но кто надо увидел, и отца вызвали. В свои же органы вызвали, те, что за интеграцией коренного населения наблюдали и ей способствовали.

Так оказался отец сначала в дальнем кластере «ЗФИ», а потом и вовсе исчез. Нейтрализован, так и значилось в деле. На Земле Франца-Иосифа Игорь потом бывал, на последнем курсе обучения в Школе. Всех туда возили. Ну север и север. Холодно. Как можно было рисковать Новым центром ради того, чтобы написать книгу, какой бы она ни была, не объяснить.

Стас Соколовский из его группы вообще родился в этом «ЗФИ», но отбыл оттуда до того, как отец Игоря Сидорова туда был доставлен. Игорь хотел поговорить об этом со Стасом, но тот, странный, отмолчался.

Этого Соколовского Игорь не любил. Тип. Тоже всё время думал, ходил, словно тоже книгу замысливал о несовершенстве мироустройства. Если бы не в Школе обучался, можно было подумать, что типичный диссидент, чуждый. Интеграции не поддающийся. Но умный, конечно. Потому и в Школе, а не книгу пишет антиинтреграционную.

Девочка у него хорошая, Маша Кремер. В Школе вместе появились и учились вместе, и не только учились. Все это знали. Но даже наставники не возражали. Как-то даже попытался Игорь её отбить, уж очень хотелось на месте Стаса побывать, ходил вокруг, высматривал, но Маша потерпела немного и однажды прямо сказала, чтобы и не пытался.

Стас всё видел, но молчал. Это было обиднее всего. Словно с шакалом обошёлся, недостойным. Даже на разговор не вызвал. Игорь сильно расстраиваться не стал, да и как работать начал, с девками всё наладилось. Кому такой не понравится – молод, сложением мощен, при должности и с перспективой. Но всё равно что-то грызло внутри, не отпускало. Тот взгляд Соколовского – будто на пустое место смотрел он на Игоря. Без уважения.

Ничего. Сейчас оба в больших командировках. Стас больше года неизвестно где, а Маша недавно в Берлин уехала по журналистской линии. Агенты, полноценные. Ну и пусть, что агенты и командировки у них специальные. Видел уже Игорь, как после таких командировок возвращаются. За год много чего меняется. Вернутся, может, и смотреть друг на друга постыдятся. А на Игоря Сидорова, сотрудника аналитической службы, смотреть стыдно не будет. У него сомнительных командировок за плечами нет. Да и вообще нет.

Вот это было особенно неприятно. Из всей группы, семерых человек, в поле, на оперативную работу взяли только Марию Кремер и Станислава Соколовского. И ладно бы Машу, с ней всё понятно, лучшая среди девочек группы и по общим, и по специальным теоретическим курсам, и по физической и боевой подготовке. Бегала, стреляла – засмотришься. Но вот почему Стас? Какие-то курсы он вообще открыто презирал. На лекциях по преемственности ценностных ориентиров государственной безопасности, например, спросил наставника, почему тот не рассказывает об истории Дома на набережной, дескать ничего лучше не иллюстрирует предмет изучаемой дисциплины, преемственность жилой площади, освобождаемой путём уничтожения соратников. Наставник, из старых, получивший первое удостоверение ещё при Андропове, поднял мутные глаза, разноприщуренные от старости и привычки казаться умнее себя настоящего, немного подумал, посмотрел на аудиторию и сказал:

– Того дома больше нет.

– И той страны, – добавил Стас в тишине.

Про тот дом Игорь знал, отец любил рассказывать о нём, вот, говорил, смотри, кто нами руководил и кого они – это он имел в виду новые власти – оставили интегрировать нас в прогресс, нежданно явившийся.

Игорь тоже много знал, слушал внимательно и читал много, всё что мог, о развале Союза, а потом о деградации того, что недоразвалилось сразу, прочёл в служебных библиотеках. Понял он, что есть другая преемственность, главная. Есть свои, при любой власти они есть, те, кому можно чуть больше, те, кто равнее других. У них и сейчас домики на Клязьме строятся. Им можно. И у новых эти свои есть, и у китайцев, и у американцев, даже у немцев есть. Своему майору можно всегда больше, чем чужому генералу, даже если тот безупречный по службе. Да что далеко ходить, у шефа управления, Дениса Александровича, поместье европейское, построенное задолго до Конвенции, как было, так и осталось. Ещё и приросло небось. Свой потому что. И был своим, и остался. Неважно кому.

Таким выпускник Школы избранных Игорь Сидоров и хотел стать. Своим с домиком на Клязьме, во вновь отстраиваемом элитном местечке. О большем пока не мечтал, хотя думал.

Не хватало одного для начала пути – оперативной работы в поле.

Стол Игоря никогда не покрывался горой бумаг, как у коллег. Офис у аналитиков на американский манер – большое пространство, невысокие перегородки. Идёшь – видно, кто чем занят. У кого стол завален – работает долго и никогда из этой работы не вылезет. С документами надо работать быстро. И голова для этого должна быть чистой, и стол.

Игорь быстро разобрал срочные запросы, подготовил ответы и сдал их в канцелярию. Скоро можно было идти обедать, к этому времени лучше подготовить то, над чем надо работать во второй половине дня. Получилось немало, но вполне по силам. Вечером тренировка, рукопашный бой, а это Игорь очень любил. Настроение поднялось.

Зазвонил телефон. Игорь снял тяжёлую, как у всех внутренних телефонов, трубку.

– К первому. Срочно, – коротко бросил дежурный.

Денис Александрович смотрел в окно. По двору быстро шёл, едва не срываясь на бег, недавний выпускник его Школы Игорь Сидоров, с которым он только что имел обстоятельную беседу. Сзади подошёл Вадим Александров, опытный и проверенный опер, настолько свой, что ему можно было подходить вот так, неслышно и сзади.

– Может, без него слетаю? – тихо спросил он, встав рядом с шефом у окна, но не опираясь на подоконник, как тот.

– С ним, – твёрдо ответил Денис Александрович. – Растить надо кадры, Вадим, растить. В условиях, приближенных к боевым. Сложные времена.

– Там и боевые вполне могут быть.

– Могут, вполне. Ну не зря же учили. Первый в школе по рукопашному бою, стреляет из всех видов, орёл.

Вадим не удивился. Давно знал шефа, понимал, когда тот иронизирует. А когда иронизирует горько, как сейчас.

– Так ведь дурак же совсем, – ещё тише проговорил Вадим.

– Дурак, – глядя на удаляющуюся крепко сбитую фигуру, произнёс Денис Александрович. – Отец был умным, а этот – дурак. Но свой.

Глава 8
Ибрахим

В Берлине мало времени хорошего, правильного, когда солнце и не кутаешься в пиджак от ветра и прохлады. Люди из-за Урала, у которых получается сюда приехать, радуются, что тут очень тепло. И дожди их не пугают. Они говорят, что это – тёплые дожди, что настоящие дожди втыкаются в тебя холодными иглами, от них человек хочет долго умирать, закутавшись в одеяло, чтобы не слышать, как они бьют в крышу. И вода от этих дождей стекает по крыше, а иглы всё равно проходят насквозь и находят тёплую душу, чтобы выстудить её. Что лучше снег, чем те кристальные холодные дожди.

А берлинские дожди им по душе, этим северным людям, они ходят под ними без зонтиков и радуются, говорят, что им стало нравиться жить. И что здесь очень жаркое лето. Но некоторые потом начинают тосковать и уезжают обратно, а кто-то умирает, потому что очень тяжело жить, когда тебя долго держали в холоде и ты хотел уехать из него навсегда, а потом вдруг уезжаешь и понимаешь, что это был твой холод и лучше тебе не будет нигде.

А Ибрахим надел пиджак даже сегодня, когда за окном поднялось солнце. Это не то солнце, не стамбульское, в свете которого он вырос. Только под тем солнцем мужчинам можно выходить из дома в рубашке, сидеть в уличном кафе, пить кофе и курить крепкие сигареты одну за другой. Там воздух с подходом солнца к зениту становится горячим и плотным, клубы табачного дыма поднимаются от сидящих за столиками и долго висят над мостовыми между стенами домов в тесных улочках.

В улочке, где Ибрахим родился и вырос, весь день пахнет лепёшками гёзлеме, которые печёт в соседнем дворике Гюрай-ханым, двоюродная сестра отца Ибрахима. Её дочь Джайлан продаёт лепёшки туристам, которые бродят неподалёку по широким проспектам. Иногда они забредают и в улочку Ибрахима, поначалу идут медленно и громко смеются, а потом попадают в горячий запах гёзлеме, слышат, как переругиваются соседки в окна напротив, видят суровых мужчин в белых рубашках, которые пьют кофе за столиками в уличном кафе и курят сигареты с терпким запахом. Тогда туристы начинают говорить тише, идти быстрее, а потом вовсе замолкают и почти бегут. Мужчины улыбаются, а женщины начинают говорить громче, чтобы чужие люди уходили быстрее. Не место там для чужих, на этих улочках.

Ибрахим хотел туда. И уехал бы, если б она захотела, но пока она не хочет. Три года назад они побывали вдвоём там, в Стамбуле, было тепло, и Ибрахим в белой рубашке сидел в том самом кафе, где раньше сидел его отец, запускал терпкий дым, как это делали мужчины в его детстве. А она смотрела в окно, как смотрел когда-то на отца Ибрахим, и видела его, коренастого и седого.

В той маленькой квартире уже не было ни отца, ни матери. Джайлан, которая теперь сама печёт гёзлеме, иногда убирается там, протирает пыль. Она сердито говорит, что в городе много туристов и комнаты можно сдавать, но Ибрахим не будет сдавать своё детство людям, которые приезжают в город, чтобы познакомиться с ним, а сами боятся его настоящего, этих мостовых и качающихся в горячем солнечном свете запахов. Эти маленькие комнаты будут ждать Ибрахима и его женщину. И только их. Сколько будет надо. Они приедут сюда, когда София тоже захочет согреться по-настоящему. Когда больше не надо будет никого встречать и провожать. Когда люди по улицам будут идти не к ним, а мимо, куда-то по своим скорым делам случайных гостей древнего города.

Ибрахим вышел на балкон. Он всегда так делал, прежде чем выйти из дома. Стоял, медленно выкуривал сигарету, смотрел на город. Зелёные покатые крыши впереди, слева шумный перекрёсток, а справа тихая улочка. Из подъезда два выхода. На улицу и во двор. А есть ещё тайная дверь с кухни через шкаф в другую квартиру, из которой можно попасть в соседний подъезд. Эту вторую квартиру они для этого и купили, чтобы уходить в другой подъезд, если понадобится. Пока не было такой нужды.

А ещё в этой квартире София проводила особые встречи. Редко, очень редко. И предупреждала его о них в последний день. Это раздражало Ибрахима, он любил готовиться к такому обстоятельно, продумывать встречи и проводы – кого встретить у парадного уличного крыльца, а кого завести в неприметную дверь со двора, когда дать сигнал отключить на три минуты уличные камеры слежения в квартале – лучше во всём квартале, чтобы размыть след, – и за кем послать своих людей, посмотреть, чем недавние гости дышат. На всякий случай.

Но София смотрела, как он супит брови и недовольно пыхтит, поправляла очки и говорила:

– Ну как-то так, дорогой.

С насмешкой говорила, по-русски. Он уже давно хорошо понимал этот язык, но понять эту женщину мог не всегда. Верит она ему или нет? Почему всё важное у неё происходит неожиданно? И почему у неё вообще происходит неожиданное?

Сегодня будет две встречи. Одна в квартире, и одна «в шкафу». Надо подготовить своих людей. Расставить их. Купить вино и сыр с хлебом. Первая встреча будет в особой квартире, час-полтора, так сказала София. Виду старалась не подавать, но видно было – изумлена гостьей и сразу дала указание встретить и вести её «в шкаф».

На второй София будет сидеть с одним бокалом весь вечер и смотреть на гостей, которые будут пить вино. Гости захмелеют, и тогда она решит, будет разговор с кем-то из них, а может со всеми, или нет. Даст Ибрахиму знак.

Свои люди уже ждали и слева от дома, и справа. Сигналы от них он увидел. На улице спокойно. Можно идти. Солнце начинало прогревать воздух, и завитки дыма висели в нём, медленно растворяясь. Безветренно. Но всё равно прохладно. Не Стамбул.

Возраст. Вот единственное, что тревожило Ибрахима глубоко. Свой и женщины, с которой он последние четверть века. Пришло время стареть, он чувствовал это каждое утро. К вечеру становилось лучше, ноги носили его без боли и хруста в суставах, с которых начинался теперь каждый день. Старость чувствуют по утрам. И каждое утро. С их пятого этажа Ибрахим спускался без лифта. Поднимался тоже. Давно решил, что в день, когда не сможет спуститься или подняться сам, он придёт к Софии и скажет, что они уезжают отсюда. Что ей хватит особых встреч. А ему пора сидеть по утрам на стуле в кафе, где сидел его отец.

Первые два пролёта дались медленно. Когда у тебя больные колени и несколько раз сшитые связки на них, спускаться по лестнице сложнее, чем подниматься. Потом стало легче. Выходил из подъезда он уже обычным упругим шагом. Возраст не убрал этой упругости. Только медленней стал Ибрахим. Задумчиво стал ходить, так говорила София.

Сама она всегда так ходила – задумчиво. Ибрахим не помнил, чтобы она торопилась куда-то. Громко смеялась, останавливаясь и фотографируя какие-то смешные вещи, для неё смешные, которых он не замечал: вывеску нового магазина, забравшегося на фонарный столб енота, или его, Ибрахима, задумавшегося над газетой на русском языке, читать на котором он так и не научился. Эти странные газеты София любила, их издавали здесь, в Берлине. «Только в них осталось русское слово, никому, кроме немцев, русские писатели больше не нужны», – разводя руки и приподнимая брови, отвечала она Ибрахиму, когда он спрашивал, зачем ей эти толстые газеты. Глаза её при этом усмехались, но смеялась она не над ним, а вообще. Она так умела. Смотрит на человека, будто знает о нём что-то стыдное, чего никто знать не должен, и ей от этого хочется улыбаться, но человеку не обидно. Он понимает, что София не его имеет в виду, а вообще всё – мир, в котором живёт, и страну, из которой уехала, и этих ос с чёрно-жёлтыми полосами на брюшках, которых летом очень много, они лезут в вино и могут ужалить, но обижать их нельзя, как и того енота на столбе.

– Не обращай на них внимания, – говорит она Ибрахиму, когда он начинает отмахиваться.

Однажды, очень давно, она пояснила:

– Мы сами как эти осы. Прилетели. Ты из Турции, а я из Москвы. Твой Стамбул стоит и будет, а моего дома нет. Но для немцев это ничего не меняет: мы – осы, налетели, лезем в вино, жалим местных, но давить нас нельзя. И не спрашивай, почему. Я не знаю. Может, в этой стране столько всего живого удавили, что чувствуют, что больше нельзя.

– Твоя страна тоже много живого удавила.

– И дошла до самоудавления. А они не хотят. Остановились на грани и балансируют. Мы их жалим, другие налетевшие жалят, а они балансируют. Газеты нам дают выпускать. И не только нам.

– Не называй меня осой. Они мне не нравятся.

– Хорошо, будешь енотом.

И долго смеялась. Называла потом енотом, но необидно.

Всерьёз расстроенной София бывала нечасто. Лишь один раз, несколько лет назад, Ибрахим увидел её несчастной, когда она пыталась улыбаться, но не могла, пила вино и плакала.

Накануне он вернулся с Новых территорий: ездил туда по делам на неделю и объехал несколько городов. Новые города Ибрахиму не понравились. Как на подбор огромные, раскиданные вширь и вдаль, с широкими улицами, почти без светофоров и с многоэтажными развязками магистралей. Дома высокие и плоские, люди не открывают в таких окна, не разговаривают с соседями в домах напротив и с прохожими на улицах. Они вечером заходят в такие дома и пропадают, дома пьют жизнь обитателей и выплевывают их утром обратно. В этих городах никто не живёт – в них работают, едят, рожают новых людей, спят и умирают.

Ибрахим покупал там газеты, разные, много. Об этом просила София, говорила, что газеты ей расскажут обо всём лучше, чем всё остальное. Городские газеты – красивые, с фотографиями и картинками, на разных языках, – заняли большой чемодан. Сверху Ибрахим сложил несколько небольших чёрно-серых газетёнок на плохой бумаге, которые купил в дальнем кластере, где жили только русские и куда он попал почти случайно, сбившись с пути между очередными мегаполисами.

Там была другая жизнь, в том месте. Городского шума не было. Дома стояли невысокие, не больше трёх этажей, старые, но живые, многие – из потемневших от времени брёвен, с железными крышами, крашенными масляной краской в разные цвета. Красили крыши сами селяне, большими кистями из конского волоса, грубыми мазками. Ибрахим знал, как красят такие крыши – как в его детстве. И говорили люди по-русски и по-китайски, а его английского и немецкого, привычных для больших городов, никто не понимал.

– По-китайски тоже не говоришь? – спросила его дородная продавщица в киоске, где он покупал газеты.

– Нет, – ответил Ибрахим по-русски.

– Ну что ж мозги мне делаешь, коль по-человечьи можешь, – недовольно проворчала продавщица. – Не возьмёшь ничего больше? Газеты только?

Ибрахим взял бутылку водки «Братская». И уехал. В этом месте не было главного для него – оно ни для кого из живущих здесь не было местом предков. У людей тут не было корней, да и самих людей ещё недавно здесь не было. Мёртвая земля. Чтоб она начала жить, надо много десятков лет, но будут ли они у тех, кто её сейчас населяет, они не знали и знания этого не искали. Не так живут те, кто хочет жить долго в своих детях. Не встают они вечерами в очередь за водкой «Братская» в киоск, где торгуют чёрно-серыми газетами.

Приехал домой ночью. Водку София попробовала и вылила в раковину.

Пробурчала непонятное:

– Пропал калабуховский дом. Спать пошли.

Утром Ибрахим ушёл, и София смеялась, провожая его, а вечером, когда вернулся, она плакала. И пила вино. На столе перед ней лежали те несколько чёрно-серых газет из заброшенного кластера.

Она говорила много в ту ночь, и Ибрахим понял – больше той страны, где жила София, нет.

– Раньше, мы должны были понять всё раньше, – говорила София.

Она было успокоилась, отложила эти газеты и взяла одну красивую, большую, из чемодана. Открыла на последней странице. Посмотрела в самом низу напечатанное мелким шрифтом и долго ругалась потом, грязно, старыми русскими ругательствами.

Потом успокоилась немного, налила себе и Ибрахиму вина, сказала:

– Выпьем за тех, кого нет, и за тех, кто далече. И за себя. А за тех, кто издаёт вот это, – и швырнула газету на стол, – пить не будем. У них и без нас всё хорошо.

– Ты их знаешь? – спросил Ибрахим.

– Да, – ответила София, – её.

– Зачем судить, – сказал он тогда, – ведь ты не знаешь, что она прошла?

– Я вижу, на что она пошла, – резко ответила София.

Больше они на эту тему не говорили, но газеты она оставила в своей комнате.

Мимо её двери Ибрахим прошёл, выходя из дома на лестницу, и София смеялась, говоря с кем-то по телефону. Была спокойна. Знала, что он подготовит всё.

На улице ждал Гюнтер, молодой, высокий и поджарый немец с быстрыми глазами. Ибрахим кивнул ему. Тот подошёл.

– Встреча с теми тремя сегодня. Здесь.

– Опять срочно? – скривился Гюнтер.

– Да, и опять вечер, – ответил Ибрахим и пошёл к машине.

– Куда ты? – спросил Гюнтер.

Ибрахим не ответил. Это было поручение лично ему – привезти человека, которого София хотела и не хотела видеть. Человек приехал. Это была русская, которая Софию видеть хотела так, что смогла её найти.