Текст книги "Тэмуджин. Книга 1"

V

В зимнее время в степи замирает жизнь. Стихают войны и набеги, игры и празднества, не ходят караваны купцов. Люди живут порознь, мелкими куренями вдали друг от друга и лишь в начале зимы на короткое время собираются вместе на облавную охоту. Глубокие снега заставляют айлы разбредаться в поисках корма для своих стад.

Но весной, как только сойдет снег и поправятся стада, войдут в тело кони, возобновляются извечные споры между племенами за пастбища, а вместе с этим люди вспоминают и старые счеты, и про кровную месть. В разных концах степи начинает раздаваться рокот боевых барабанов, и жизнь резко изменяется. Как волки с наступлением холодов сбиваются в большие стаи, так и люди с приходом тепла объединяются в большие курени – для совместной защиты и нападения.

Еще с татарских войн кият-борджигинские нойоны – дети и внуки Хабул-хана – со своими подданными стали собираться огромными куренями на летних пастбищах, до тысячи и больше юрт. Айлы их с айлами нукеров жили вместе, зато многотысячные стада и табуны были разбросаны по всем сторонам их владений, паслись, набирая жир на зиму, долгую и вьюжную, скудную кормами, но щедрую на холода и бураны, на волчьи нападки.

Рядом со скотом кочевала и большая часть людей: пастухи, дойщицы коров и кобыл, воины, несущие караулы в степи. Пастухи, табунщики заодно стояли и в пограничных дозорах. Появится враг или разбойники – загорятся сигнальные костры на высоких курганах, помчатся гонцы по куреням. Съедутся отряды от родов, схлестнутся в каком-нибудь урочище с непрошеными гостями, окропят землю своей и чужой кровью, небо решит их спор. Живые похоронят мертвых, с тризной проводят их в землю предков, поклянутся отомстить за них, и дальше идет жизнь человеческая.

Давно сказано: мужчина в своем доме – гость. И борджигинские нойоны в летнее время мало жили в своем курене. Редкую ночь переспав на мягком войлоке с женой, с рассветом нойон отбывает к своим табунам, часто отдаленным от куреня не на один день пути. Тщательно он пересчитывает поголовье, выискивая пропажу. Жестоко расправляется с пастухами, утерявшими скот. Строго спрашивает с сотников и десятников, возглавляющих караулы и дозоры.

Предзакатным ярким вечером неожиданно в курень от табунов своих вернулся Есугей. Хасар, с друзьями носившийся на конях за крайними юртами, первым увидев его, бешеной рысью прискакал домой.

– Отец едет! – крикнул он под открытый полог и умчался встречать.

Едва Оэлун, сидевшая за шитьем, вскочила с места, убирая одеяла и подушки, как тут же через дверь донесся дробный стук копыт.

Быстро приблизившись, топот смолк у коновязи, и немного погодя в просвете двери показался сам Есугей. Перешагнув порог, он выпрямил свой высокий, широкоплечий стан, прищурил суровые, остриями стрел наведенные глаза, привыкая к сумраку юрты. Не оглядываясь, привычным движением руки повесил на стену нарядную, витую из восьми тонких ремешков плеть.

– Хорошо ли живете? – по мирному его голосу все поняли, что отец приехал в добром духе. – Что нового?

– По-старому, все хорошо.

– Овец постригли?

– Еще вчера закончили, – Оэлун, захваченная врасплох, хлопотала возле стола. – Мы не ждали тебя сегодня. Наверно, голоден?

– Когда это я из степи сытый приезжал? – Есугей снял с себя тяжелый боевой ремень с хоромго[20]20
  Хоромго – футляр для лука.


[Закрыть], саадаком[21]21
  Саадак – колчан.


[Закрыть] и большим мадагой, отдал с готовностью подскочившему Тэмуджину и, неторопливо пройдя по юрте, уселся на хойморе.

– А мы тут гусей нажарили, Тэмуджин с Бэктэром позавчера целый мешок настреляли, – говорила Оэлун, не переставая хлопотать у очага. – Мы тебе оставили самого большого. Будешь?

– Давай гуся, проголодался я так, что могу сейчас сырую росомаху без соли съесть… А Тэмуджин пусть собирается, поедет со мной.

– Когда?

– Сегодня, – Есугей одним движением разрезал гуся на две половины, взял одну и с хрустом откусил полкрыла. – Я заехал за ним.

Чинивший на правой половине порванный недоуздок Тэмуджин с трудом подавил на лице вспыхнувшую радость. Выждав приличное время, он встал, открыл сундук у стены, достал новую рубаху из тонкой замши, перепоясался ремнем на бронзовой бляхе.

– Надолго поедете? – мать, помешивая деревянным ковшиком арсу, придирчиво осмотрела сына. – Гутулы новые надень, в пути могут встретиться люди.

– Через семь-восемь дней приедем, – говорил Есугей, отрезая от гуся жирную ножку.

– Еду с собой возьмете?

– Там все есть.

Вошел Хасар. Подозрительно посмотрел на Тэмуджина, одетого в новую рубаху, снимающего со стены свой лук в хоромго и все понял. Лицо его потускнело, обиженно вытянулось. Сев у порога, он громко засопел, раздувая ноздри.

Есугей долго смотрел на его недовольное лицо, неторопливо обгладывая гусиную ногу. Бросил косточку на кусок бересты под столом, взял чашу с кумысом, отхлебнул глоток и покачал головой.

– До сих пор ты не научился хранить то, что имеешь на сердце… А ведь тебе уже семь лет, Хасар.

Тот опустил голову.

– А это еще хуже, – строго сказал отец. – Подними голову и смотри на меня прямо.

Хасар поднял озлобленный взгляд, дерзко посмотрел ему в глаза.

– Только так всегда нужно смотреть на людей. Понял?

– Понял.

– Не забудешь?

– Не забуду.

– Ну, тогда собирайся.

Тот молодым барсом метнулся в мужскую половину, сорвал со стены свой саадак. Есугей с недоуменной улыбкой оглянулся на Оэлун.

– Что может понимать такой человек? – развел он руками. – Как с таким разговаривать?

Оэлун улыбнулась в ответ. Радостная оттого, что муж приехал в веселом духе, она благодарными глазами смотрела на него. Сидя по левую руку, на женской стороне, она зорко следила за его взглядами, сторожа каждое движение, вовремя подавала новые куски, поближе придвигала чашки с луком и солью, подливала кумыс.

Тэмуджин с Хасаром взяли свои узды и пошли ловить коней. Хасар отпустил пастись своего ездового мерина и решил ехать на другом своем коне, недавно объезженном кауром жеребце. Черный жеребец Тэмуджина щипал траву за крайними юртами.

– Брат, дай мне своего жеребца, – Хасар, прикрываясь от закатного солнца загорелой до черноты ладонью, смотрел на разбредавшийся по тому берегу табун ездовых лошадей куреня. – Мой опять на ту сторону перешел.

– Возьми, – Тэмуджин передал ему поводья. – Только не выпускай из рук, а то потом не поймаешь.

– Знаю, он кроме тебя никому не дается.

Хасар смело запрыгнул на злобно заворочавшего красными глазами жеребца, круто повернул его и, понукая босыми ногами, ходко порысил в сторону реки.

Подходя к своему айлу, у наружного очага Тэмуджин увидел Бэктэра. Тот сидел боком к нему на примятой траве, скрестив под собой ноги. Из малой юрты с сердитым лицом выглянула младшая мать Сочигэл – мать Бэктэра. Увидев Тэмуджина, она молча скрылась за пологом.

– Почему без коня вернулся? – не оборачиваясь, спросил Бэктэр.

– Хасар на нем за своим поехал… – Тэмуджин умолк на полуслове, внимательно посмотрел на него. – А ты откуда знаешь, куда мы пошли? Следишь за нами?

– Зачем мне вас выслеживать? – усмехнулся Бэктэр. – Вы мимо прошли с уздами в руках, такие радостные, а меня даже не заметили… Так не замечают рабов.

– Ты ведь знаешь, что мы не нарочно, – Тэмуджин присел рядом. – Спешили, вот и не заметили…

– Знаю, – Бэктэр помолчал, длинным прутиком рисуя круги по остывшему пеплу. – Далеко поедете?

– Отец еще не сказал.

– А меня он не возьмет?

Тэмуджин посмотрел на него. Тот не успел скрыть неловкую улыбку и тут же, видно, обозлившись на себя за нечаянную слабость, раздраженно сказал:

– Нет, конечно. Куда мне с вами. Я младшая кость, рожден, чтобы стремя вам поддерживать да поводья подавать… – Бэктэр махнул рукой и замолчал.

– Я в этом не виноват.

– Знаю.

Высоко в небе разодрались два ястреба. Со слабо доносившимся криком один пытался отнять у другого добычу, мышку или воробья. Бэктэр, запрокинув голову, долго наблюдал за ними. Тэмуджин сбоку посматривал на него, пытаясь угадать, вправду он следит за птичьей борьбой или пытается сдержать слезы обиды.

Злобность Бэктэра уже не раздражала его. Внезапная жалость к сводному брату, вдруг проснувшись в нем, защемила где-то в груди. Он встал и, не оглядываясь, пошел к большой юрте, бросив на ходу:

– Я попрошу отца.

– Не надо, – нерешительно сказал вслед ему Бэктэр. – Подумает, что напрашиваюсь.

Отец, разомлев от сытной еды, голый по пояс лежал на низкой деревянной кровати, усадив себе на живот годовалую Тэмулун. Рядом сидела мать.

– Как тебя зовут, девочка? – насмешливо улыбаясь, спрашивал отец.

– Туму-туму, – невнятно бормотала та, засовывая темный кулачок в слюнявый, пухлогубый рот, безулыбчиво глядя на него.

– Туму-туму? Разве есть на свете такое имя? – смеялся отец раскатистым басом. – Что-то я раньше такого не слышал. Может быть, у хамниганов есть такое имя, а?.. Так ты хамниганка?

Тэмуджин негромко кашлянул. Есугей оглянулся на него.

– Что?

– Отец, возьмем с собой Бэктэра?

С лица Есугея легко сошла улыбка, и оно стало обычным, суровым, с жестким взглядом холодных, твердых глаз.

– Он что, просится?

– Нет.

Есугей долго молчал.

– Пусть собирается, – он приподнялся, отдал дочь матери. – Иди и скажи ему.

Он посмотрел на опустившийся за сыном полог.

– Никак не могу я его понять.

– Кого? – удивленно посмотрела на него Оэлун.

– Тэмуджина, – Есугей сел на кровати, сложив под собой босые ноги. – Слишком уж жалостлив к людям. Не слабоват ли духом, думаю.

– Не слаб он, а справедлив, – прижав ребенка к груди и заглядывая ему в глаза, убеждала Оэлун. – Не о себе лишь одном думает.

– А хорошо ли это? – нахмурился Есугей. – Всех людей не пережалеешь. Я хочу, чтобы он вырос нойоном, а не раздатчиком мяса для голодных харачу.

– Он будет нойоном, – Оэлун гладила руку мужа, ласково заглядывая ему в лицо. – Он смел и умен, ты сам недавно говорил это. И он справедлив.

– Смелость и ум – это еще не все, чтобы быть нойоном. А справедливость… Будь я справедлив, ты не была бы моей женой, не родила бы мне пятерых этих детей. Амбагай-хан под старость тоже стал говорить о справедливости. Хотел с татарами мир заключить, а чем они ему ответили? Отдали на смерть чжурчженям. Об этом нужно помнить! – распалился было уже Есугей, но тут же остановившись, махнул рукой. – Ладно, женщине этого не понять.

Оэлун вздохнула. Помолчали. У дымохода, настойчиво тыкаясь в войлок, беспокойно звенела оса.

– К Сочигэл зайдешь?

– Что у нее мне делать? – усмехнулся Есугей. – Ехать пора.

– Зайди, побудь с ней и приласкай, – Оэлун просительно коснулась его руки. – Она обидится на нас… Жалко ее.

– В тебя, видно, пошел Тэмуджин, – безнадежно покачал головой Есугей. – Ты тоже все за справедливость. Но я тебя ценю за другое.

– За что?

– Ты верна мне, как никто из моих сородичей.

Оэлун задумалась.

– Это и есть справедливость.

– Э-э, опять она за свое, упрямый же у тебя рассудок, – вздохнув с огорчением, Есугей прошел к правой стене, снял ремень со снаряжением. Одевая гутулы и рубаху, он задумчиво говорил: – Из кобылы не выйдет вожака, из женщины не выйдет мудреца. Давно сказано.

Согнувшись под пологом, он одними глазами улыбнулся ей на прощанье и вынырнул наружу.

* * *

Уже смеркалось, когда они выехали за крайние юрты и направились в сторону краснеющего на западе горизонта. Тэмуджин держался по правую руку отца. Бэктэр с Хасаром рысили позади. «В табун едем», – догадался Тэмуджин и придержал коня, чтобы не опередить отца.

Слева в полусотне шагов неслышно текла река, и от нее несло накопившимся за день теплом. Глухо стучали копыта коней, звенели комары.

Все еще светлел бледной полосой край неба на закате, когда Есугей вдруг круто повернул к реке.

– Ночевать будем здесь.

– Здесь ночевать? – разочарованно протянул Хасар. – Мы ведь только что выехали!

– Летом в душной юрте хорошо спать старухам да беременным женщинам. Мужчина спит под вольным ветром, – говорил Есугей, шагом проезжая между кустами тальника. – А ты кем хочешь быть, старухой или мужчиной?

– Мужчиной.

– Тогда поменьше разговаривай, – отец все еще был в добром духе. – Посмотри на братьев, они мужчины, потому и молчат.

Хасар раздосадованно взмахнул плетью, но, раздумав хлестать коня, опустил руку, подавил в груди огорченный вздох. Есугей в насмешливой улыбке скривил угол тонкого рта, незаметно обернулся к старшим, подмигнул, указывая на него. Те сдержанно улыбались.

У реки, найдя ровное место, остановились. Расседлали коней и стреножили их волосяными веревками. Наскоро собрали сухой аргал и развели огонь. Из переметной сумы Есугей достал небольшой бурдюк с кумысом. Угостив огонь и духов, отпил.

– По три глотка, – прищурившись от нахлынувшего кизячного дыма, он протянул бурдюк Тэмуджину. – Ночь разделите на двоих с Бэктэром. Смотрите за конями.

– Я тоже буду стеречь, – возмущенно сказал Хасар.

– Пусть стережет, если хочет, – Есугей расстелил на траве потник, в изголовье положил седло. Ослабил на себе ремень, лег на спину и вольно вздохнул всей грудью.

Почти сразу он заснул, задышав глубоко и ровно.

– Кто будет стеречь первым? – Тэмуджин посмотрел на Бэктэра.

– Я буду! – подскочил Хасар.

– Тогда соберешь аргал, чтобы до утра хватило. За конями чаще поглядывай, чтобы далеко не ушли.

– Ладно.

– Кто потом?

Бэктэр равнодушно пожал плечами:

– Мне все равно.

– Давай ты, а я перед утром.

Бэктэр согласно кивнул головой, глядя на огонь.

VI

Ночное небо едва начало отдавать синевой на востоке, а Есугей с сыновьями уже были на ногах. Быстро поймали лошадей, заседлали. У потухающего костра наспех распили по чашке кумыса и сели на коней. Одинокий дымок над сероватым пеплом да примятая трава вокруг остались от их стоянки среди голой степи.

Под утро похолодало. Изорванный в клочья белесый туман в потемках ощупью поднимался от реки и медленно заползал в низины между сопками. Роса обильно мочила ноги коням.

Тэмуджин замерз и теперь тщетно пытался бороться с охватившей его дрожью. Сжав зубы, чтобы не стучали, он изо всех сил напрягал свое тело, задерживая дыхание. Искоса посматривал на братьев. У Хасара слипались глаза. Бессильно покачиваясь в седле, тот пьяно ронял голову на грудь. Одного лишь Бэктэра, казалось, не брали ни сон, ни холод – равнодушно поглядывая вперед, он прямо держался в седле.

– Ну что, парень, не отпускает тебя сон? – Есугей поравнялся с младшим сыном, прижал к себе, обняв за плечо. – Сейчас мы ускачем от этого врага. Нет на свете таких чертей, что догнали бы борджигинских парней, – улыбнулся он, оглянувшись на старших. – Так говорили у нас, когда я был таким же молодым, как вы. Ну, не отставайте. Чу![22]22
  Чу (монг.) – междометие, возглас, которым всадник понукает коня.


[Закрыть]

Крепко поддав поводьями, он вырвался вперед и пошел размашистой иноходью, быстро удаляясь от них. Мокрые копыта его коня замелькали в траве, упруго и легко отрываясь от земли.

Сыновья, встрепенувшись, поспешили следом. Хасар на миг замешкался и, порываясь догнать, привстал на стременах, с силой потряс головой, прогоняя навязчивый сон. Наконец, он пришел в себя и теперь изумленно озирался вокруг, будто не мог вспомнить, как он тут вдруг оказался.

Пройдя четыре длинных увала и согревшись от скачки, они придержали коней, приберегая их силы, перешли на малую рысь. Вокруг стелилась травянистая, еще не тронутая табунами степь. Пологие сопки, схожие как близнецы, одна за другой оставались позади.

Река круто повернула вправо и все дальше удалялась по низинам. Издали только заросли прибрежного тальника да кое-где дотлевающие дымки тумана указывали на извилистый путь ее русла.

Наконец в спину ударили первые лучи солнца. Тэмуджин оглянулся и увидел большой алый полукруг, выглянувший из-за дальней горы. Куреня их уже не было видно. Оглядев далекие холмы, за которыми должны были стоять их юрты, Тэмуджин отвернулся, выпрямившись в седле.

Красными, искрящимися в капельках росы лучами заливало восточные склоны холмов. Из нор вылезали ранние суслики и тарбаганы. В небе медленно закружили коршуны, вышедшие на утреннюю охоту.

Тэмуджин вздрогнул, увидев, как вдруг из-за бугра, в шагах сорока перед ними, выскочил крупный, матерый волк. Низко опустив скуластую морду, волк постоял несколько мгновений на гребне, исподлобья глядя на них. Затем он рысью сбежал вниз по склону и встал, перегородив им дорогу.

Ощетинив седой загривок, присев на задние ноги, словно перед прыжком, волк злобно оскалился. Всадники, удерживая взволновавшихся лошадей, изумленно смотрели на зверя: у того не было передних зубов, сломаны были клыки, из страшно опухших десен шла кровь и, смешиваясь с голодными слюнями, вязкими нитями стекала на землю. Волк был все еще страшен видом, еще горели хищной злобой желтые глаза, мощный рык исходил из горла, но выбитые зубы делали его не опаснее годовалого телка.

– Кто ему выбил зубы? – изумленно оглянулся на отца Хасар.

– Видно, он напал на жеребца, – догадался Есугей, задумчиво разглядывая зверя, и затем быстро двинул рукой, – ну, пристрелите его.

Братья достали из колчанов по стреле и приладили к тетивам. Первым выстрелил Бэктэр, за ним почти одновременно пустили стрелы Тэмуджин и Хасар, и волк, тяжело встряхиваясь от каждой стрелы, впивающейся ему в грудь, сделал несколько шагов назад, повернулся к ним боком и рухнул на землю.

Подождав немного, они подъехали к мертвому зверю. Братья спешились и вытянули из его груди свои стрелы.

– Ух, какой он большой! – воскликнул Хасар, сверху оглядывая его, глазами измеряя туловище зверя. – С головалого бычка будет, однако.

– Шкуру будем снимать? – спросил Тэмуджин, обращаясь к отцу.

Есугей с суровым лицом, думая о чем-то своем, сказал:

– Нет, шкуру трогать не будем. Мы похороним его на этом бугре.

Братья удивленно переглянулись, но переспрашивать не стали. Они молча взяли тяжелую тушу, потащили к бугру. Сняли с поясов свои мадаги и, опустившись на колени, стали рыть, снимая сверху травянистый дерн. Работали молча. Есугей стоял в стороне, заложив руки за спину, наблюдал за ними.

Вырыли яму глубиной с локоть, ладонями выгребая черную землю. Положили волка головой на север, нарвали травы, укрыли и засыпали землей. Сверху натаскали кучу камней.

Хасар, напряженно думавший о чем-то, уставившись на свежую могилу, спросил:

– А почему он беззубый вышел против нас? Ведь другие и с зубами не выходят против людей.

– Он вышел, чтобы принять достойную смерть, – сказал Есугей и, глядя на недоуменно застывшие лица сыновей, пояснил: – По нему видно, что он был сильный и отважный зверь, но от него отвернулась удача – так с каждым может случиться. Но когда волк теряет зубы, его покидают сородичи и он остается один. Голодный, он обессиливает, и на него набрасываются вороны и грифы, облепляют мухи и черви. А этот не захотел такого позора, решил умереть от оружия.

– Волки, оказывается, бросают своих, – разочарованно сказал Тэмуджин, – я не думал, что они такие.

– Другим надо выживать и растить потомство, – задумчиво промолвил Есугей. – Таков закон жизни.

Больше они об этом не заговаривали. Сев на коней, тронулись в путь.

Ближе к полудню Бэктэр первым увидел впереди далекое, в перестрелах десяти от них, большое скопление лошадей и людей возле них. С полтысячи разномастных коней да еще около сотни всадников и пеших рассыпались по низине между двумя склонами. Черневшие издали люди размером казались с муравьев. В середине всего этого скопления стояла небольшая приземистая юрта.

– Что это за люди? – Бэктэр указал на них.

– Это наши люди, – Есугей, пристально всматриваясь вперед, рукоятью плетки сдвинул войлочную шапку на затылок. – Здесь вы и побудете в эти дни.

– А кони тоже наши? – спросил Хасар.

– И кони наши, – сказал Есугей. – Сюда я согнал трехлеток и четырехлеток из ближних табунов для объездки. Парней из заречных куреней созвал. Хамниганский вождь с верховьев Ингоды просит у меня триста объезженных лошадей.

– А почему мы должны отдавать хамниганам своих лошадей? – недовольно нахмурился Хасар. – Они что, требуют у нас?

Многое позволял Есугей Хасару – нравился он отцу своим задиристым нравом – и на этот раз он не рассердился на него за лишние расспросы, за что кому-нибудь другому сейчас, может быть, не поздоровилось бы.

– Нет, они не требуют, – с усмешкой сказал отец. – Кто может от нас чего-то требовать? Взамен они дают нам рога изюбря и медвежью желчь.

У Хасара от изумления расширились глаза.

– Что-о? Рога… и желчь?.. – склонившись над шеей коня, он возмущенно уставился на отца. – За такое богатство? Да он же хочет тебя обмануть!

– Ха-ха-ха! – закинув голову, захохотал Есугей, и за ним засмеялись братья, не удержав на лицах суровых мин.

– На что нам рога, на что желчь? – недоумевал Хасар. – Ведь люди их выбрасывают, когда режут коров и овец!

– Медвежью желчь и рога изюбря ценят китайцы, – терпеливо объяснял ему Есугей. – Из них они делают лекарства и много хороших вещей дадут нам за них.

– А китайцы что, едят их?

– Едят, когда у них заболят животы.

– А почему у них животы болят?

– Потому что они питаются дурной пищей.

– А какой это – дурной?

– Травой разной.

– А-а, – поняв, что опростоволосился, Хасар решил грубостью исправить свою оплошку: – У китайцев и без желчи можно все отобрать. Когда я вырасту, всех китайцев, каких встречу, буду убивать! Ведь они убили Амбагай-хана.

– Амбагая убили не китайцы.

– А кто же тогда?

– Чжурчжени.

– А это кто, другие люди?

– Узнаешь, когда вырастешь. А пока лучше поменьше болтай и побольше слушай, что другие говорят.

– Отец, – Тэмуджин, наконец, улучил время, чтобы спросить. – Почему так далеко от куреня, да еще чужие парни объезжают наших коней?

Есугей долго не отвечал. Не дождавшись ответа, Тэмуджин чуть повернул голову, покосился на него. Тот, опустив голову и поглаживая усы, исподлобья смотрел вдаль.

– Разве нельзя было поближе, и наших парней позвать? – добавил Тэмуджин. – Ведь с радостью пришли бы.

Бэктэр, с равнодушным видом глядя в сторону, молча прислушивался к ним. Хасар, уже потеряв охоту к разговору и, взяв левее, отдалившись от них, пристально смотрел на приближающийся табун.

– У тебя, я вижу, острый глаз, – сказал Есугей наконец. – Многое ты научился видеть из того, что другие не замечают. И я скажу тебе прямо: я это сделал нарочно.

– Для чего?

– Чтобы не видели сородичи.

– Почему? – быстро спросил Тэмуджин, и даже равнодушный Бэктэр, не выдержав, взглянул на отца.

– В нашем роду немало таких, которые завидуют мне, – Есугей хмуро улыбнулся. – И они будут раздувать по айлам сплетни, мол, Есугею коней уже девать некуда, хамниганам их продает. А сами… – ровный голос его вдруг ожесточился. – Вы, дети мои, запомните: среди людей всегда найдутся такие, которые сами руки не поднимут, чтобы свой скот умножить, уберечь, зато уж если увидят, что ты что-то добыл, сделал для себя, слюнями будут истекать от зависти. У нас, у кият, думаете, нет таких? Некоторых пойти с тобой в небольшой набег чуть ли не упрашивать приходится, да и там от них немного толку. Но когда начинается дележ добычи, тут-то они – голодные волки… Сейчас такое время, что старые обычаи забываются, роды и племена распадаются. На вас нападут враги и что, думаете, все соплеменники придут на помощь?.. Многих вы не дождетесь… Нет настоящего единства в родах, нет радости за брата. Вот почему я не хочу, чтобы наши сородичи это видели – не будет зависти лишний раз.

– Но они и так узнают, – сказал Бэктэр. – Ведь слухи как дым.

– Верно, узнают. Но узнать по слухам это не то, что увидеть своими глазами, яду будет поменьше.

Стали доноситься далекие, резкие крики людей, ржание лошадей. Впервые пойманные из табуна трехлетки и четырехлетки, взбесившись от страха, с оскаленными мордами вскидывались на дыбы, не подпускали к себе с трудом удерживающих их на волосяных арканах парней.

От троих мужчин, что стояли перед юртой, один быстро подошел к коновязи, с ходу вспрыгнул на буланого жеребца и резво порысил к ним навстречу. Приблизившись, он придержал заплясавшего под ним коня, кланяясь с седла, взял в сторону, пропуская их вперед, и пристроился сбоку.

– Как у тебя тут, Сорхон? – спросил Есугей, продолжая смотреть вперед.

– С позавчерашнего полудня, как вы уехали, двадцать восемь голов объездили, – тот, пригнувшись в седле и выглядывая из-за Тэмуджина, почтительно смотрел на хозяина. – Сейчас они все под седлом. С рассветом я на них отправил парней в дневной переход до большого озера, пусть привыкают к узде.

– Есть там на что посмотреть?

– Один белый иноходец хорош, думаю, вам он подойдет. Два рысака неплохие, да один черный есть, с белой метой на лбу, ладный собой, еще посмотреть надо.

Тэмуджин искоса взглядывал на табунщика, на его уже немолодое, в ранних морщинах и рубцах, обветренное лицо. Верхняя губа его слева была рассечена застарелым шрамом до ноздри, на правой скуле, туго обтянутой смуглой кожей, краснел другой, недавно затянувшийся шрам. Крепко натягивая поводья, придерживая своего беспокойного, напористо рвущегося вперед коня, он внимательно разглядывал жеребца Тэмуджина.

– Кажется, этот конь был в табуне у моего отца, – уверенно сказал он.

– У тебя хорошая память, – улыбнулся Есугей. – Семь лет назад ваши табунщики объездили его для меня.

– Это было в год, когда мы вернулись из кереитского похода, – подтвердил Сорхон. – И объездил его я.

– Это правда? – спросил Есугей. – Ты не путаешь?

– Вот этот знак остался на мне с того случая, – Сорхон притронулся к своей рассеченной губе. – Я упал с него, он лягнул, да чуть промахнулся, а то бы я тогда, живым вернувшись с войны, дома погиб от конского копыта. Все монголы смеялись бы надо мной… – Сорхон, вдруг сбросив с себя всю почтительность, с которой он встречал хозяина, залился раскатистым, беззаботным смехом.

– Потому и запомнился этот конь? – спросил Есугей.

– Нет, коней я всегда запоминаю. Человека или другой скот с годами могу забыть, а коня никогда.

– Ваш род с седьмого колена жил при табунах, – сказал Есугей. – Коней своих лучше чем соплеменников знаете.

Польщенный похвалой нойона Сорхон промолчал, гордо поправляя на голове войлочную шапку.

– Поесть что-нибудь найдется? – спросил Есугей. – Покорми нас.

– Овцу зарезать?

– Овцу зарежь к вечеру. Сейчас дела ждут.

– Ну, тогда арса.

– Давай арсу. Что еще нужно мужчине в походе, верно? – Есугей оглянулся на примолкших сыновей.

Смущенные тем, что отец спрашивает их мнение при чужих, те сдержанно покивали.

В неухоженной юрте, заваленной по стенам кучами конской сбруи, большими мотками волосяных веревок, с острым запахом лошадиного пота, пыльного войлока и еще чего-то пресного, они наскоро утолили голод. Облизав деревянные чаши из березового нароста, сложили их на широком камне у стены и вслед за отцом вышли на свет.

Сорхон стоял у недавно вкопанной коновязи, обложенной свежей еще землей, широко расставив ноги и держа руки за спиной. Властным, слегка надтреснутым от частого крика, как у всех табунщиков, голосом он отдавал свои повеления. Юноши, не слезая с лошадей, почтительно выслушивали его, кланялись и шагом отъезжали в сторону. И лишь удалившись на приличное расстояние, с криками пускали коней бешеным галопом, уносясь по склонам холмов прочь.

Есугей окликнул Сорхона. Тэмуджин видел, как у того, когда он обернулся, строгое и неприступное лицо мгновенно изменилось, став таким же почтительным и скромным, как у тех юношей, которые выслушивали его приказы. «Здесь все боятся Сорхона, а он боится отца», – подумал он.

– Этих троих парней я на семь дней отдаю тебе, – сказал Есугей. – Давай им кнута столько же, сколько даешь другим. Сейчас же пристрой их к делу, а потом мы с тобой подумаем, куда отогнать объезженных коней.

Тэмуджину досталось присматривать за свободными от объездки лошадьми. Восьмерых иноходцев, высоких и стройных, решили не отдавать хамниганам, поэтому их отделили и держали в сторонке.

– Не подпускай их к табуну, не давай смешиваться, – говорил ему напоследок Сорхон. – Вон того белого жеребца опасайся. С норовом конь, может и наброситься. Возьми в руку ургу[23]23
  Урга – длинный шест для набрасывания аркана.


[Закрыть], тогда он побоится нападать. Днем, как табун придет с водопоя, гони их к реке. Все понял?

– Да.

– Возьми ургу, – повторил Сорхон, отъезжая, и рысью направился к юрте, где поджидал его Есугей.

В помощники Тэмуджину дали одного худотелого, из одних костей под темной кожей, паренька лет десяти-одиннадцати. Тонкогубый, какими бывают, как знал Тэмуджин, люди с коварством в мыслях, в грязной латаной рубахе, надетой почему-то наизнанку, тот сразу не понравился ему. Маленькая голова со шмыгающими бусинками глаз, с которой сзади свисали плохо собранные жиденькие пряди волос, делали его похожим на крысенка, попавшего под ливень. Сидя на невзрачной каурой лошади без седла, он беспрестанно озирался во все стороны, подобно сороке, севшей на одинокий кустик. Увидев стебелек судуна или мангира, он воровато оглядывался вокруг, будто собирался украсть, торопливо спрыгивал на землю и выкапывал корешок. Уже на коне он, еле очистив, съедал свою добычу. Тэмуджин неприязненно присматривался к нему.

– Ты что, голодный? – наконец, не выдержав, спросил он, оглядывая его с головы до ног. – Плохая скотина сколько ни ест, хорошего тела не наберет, так же, видно, и ты, жуешь без передышки, а худой, как годовалый теленок в весеннюю бескормицу.

– Ем, пока есть время, а потом, может, некогда будет, – рассудительно ответил тот. – Вот пошлют что-нибудь делать, так хоть живот будет не пустой. Вчера целый день волосяные веревки на арканы плел, аж ладони опухли, – парень протянул к нему обе руки с кровавыми ссадинами на ладонях. – Ни отойти не мог, ни перекусить чего-нибудь. Со всех сторон орут: быстрее давай, быстрее, а куда быстрее, две руки у меня, а не двенадцать.

– Вас что здесь, не кормят, что ли?

– Кормят, да что это, вечером наешься баранины, будто насытился, а с утра до конца работы семь раз проголодаешься.

– Ну, тогда сядь на одном месте и наедайся, сколько влезет, что ты, как дурная птица, то вверх, то вниз слетаешь.

– Сидеть нельзя, – сказал парень, снисходительно улыбнувшись, будто прощая его незнание. – У Сорхона глаза острые. Увидит, что на земле посиживаю, сразу найдет какую-нибудь работу. А у меня до сих пор ладони ноют, ночью даже заснуть не мог. А здесь хорошо, нам сегодня повезло, ничего ведь не делаем и спросу никакого.

Не дослушав, Тэмуджин отвернулся от него и стал смотреть вокруг. Тот уразумел, что говорит лишнее, смолк на полуслове и сник, подавленно вздохнув.

По склонам ближних холмов густыми косяками паслись молодые лошади. Согнанные из разных табунов, нехолощенные кони держались беспокойно. Высоко поднимая косматые морды, они враждебно посматривали друг на друга, били копытами и всхрапывали, угрожающе оскаливая длинные желтые зубы.