Текст книги "Десантура-1942. В ледяном аду"

9

Фон Вальдерзее покачал головой:

– И что… Их…

– Да, герр лейтенант. Их расстреляли. Перед строем. А вы как думали?

– Но… Но это же преступление…

– Особисты и комиссары настояли на расстреле. Вы же знаете, что такое НКВД?

Лейтенант откинулся на стуле:

– К счастью, нет. Только слышал со слов пленных.

– Мне ничего не оставалось делать, как только выполнить приказ комиссара. – Тарасов потер покрасневшие от усталости и боли в голове глаза.

– Кстати, герр лейтенант, мы так и не узнали, что это был за генерал…

Лейтенант довольно усмехнулся:

– Не было никакого генерала. Никто из нашего командования не попадал в плен к вам. Ваши солдаты ввели вас в заблуждение!

Тарасов засмеялся:

– Значит, генеральские погоны они нашли на дороге? Не смешите меня, Юрген!

– Николай Ефимович! – Как все немцы, фон Вальдерзее с трудом произносил русский звук «Ч». У него получалось – «Ефимовитч». – Ваши бойцы остановили тогда на дороге одиночную машину, в которой не было никого, кроме водителя, везшего вещи генерал-полковника фон Трауберга – главного интенданта корпуса. Не более.

– И на следующий день вы предприняли атаку прямо на штаб бригады, просочившись сквозь стык боевых охранений батальонов? – спросил подполковник.

– Конечно! Ведь водитель запомнил место, где его остановили ваши незадачливые разведчики. Кстати, господин подполковник… Почему вы все время улыбаетесь?

– Вспоминаю, какие отборные бойцы нас тогда атаковали…

* * *

– Итак, товарищи политработники, приступим. На повестке дня несколько вопросов. Первый – благодушное отношение бойцов бригады к выполняемым боевым обязанностям. Я думаю, все из вас в курсе, что произошло сегодня ночью? – Комиссар бригады обвел строгим взглядом своих подчиненных. Сидели они в свежепостроенном большом шалаше. В углу трещала маленькая печечка-буржуечка, притащенная одним из отделений разведчиков. Тепла давала мало, зато дыма много. Рядовой даже сделал дощечку, которой махал как можно бесшумнее в сторону выхода. Не ахти как, но у него получалось.

– Александр Ильич, – обратился к комиссару политрук разведроты.

– Не перебивай, – обрезал того Мачихин. – С тобой отдельный разговор. Что в других подразделениях? Такие же баптисты воюют или хуже?

Младший политрук Калиничев, военный комиссар отдельной зенитно-пулеметной бригады, встал, покашливая и поправляя полушубок:

– Товарищ… Кхм… Товарищ военком, ну парни необстрелянные. Они фрица живого еще толком не видели. Добрые они, характер у нас такой, вятский…

– Не добрые! Не добрые, товарищ младший политрук! А добренькие! Над нами вся армия, да что там… Весь фронт смеяться будет! Генерала фрицевского упустили по доброте душевной. Невзрачный он показался бойцам, мать их ети за ногу да в голубое небо…

Мачихин матерился редко. Но метко. Как стрелял. Должность обязывала быть примером во всем.

– А это, товарищи политработники, ваша недоработка, что бойцы недооценивают противника. Нет. Не так. Не противника. Врага. Кто из вас был на фронте?

Несколько человек молча подняли руки.

– Деревни сожженные видели? Когда трубы, как пальцы, торчат? Черные такие, богу в харю тычут. Видели?

Фронтовики кивнули.

Мачихин помолчал, обведя взглядом политруков. Потом достал из кармана смятый листок, расправил его и стал читать:

– Ефрейтор Хеккель из дивизии «Мертвая голова» пишет своей жене: «Скоро ты будешь иметь столько славянских рабов, сколько пожелаешь. Мы станем помещиками, у нас будет земли столько, сколько мы пожелаем». Донесите эти слова до бойцов. Слово в слово донесите. Это приказ. Письмо это добыли разведчики младшего лейтенанта Михаила Бурдэ. В следующей ситуации. Группа товарища Бурдэ возвращалась из разведки. Проходя мимо деревни Малый Заход, они обнаружили, что на окраине села немцы приготовили виселицу. И собираются повесить двух человек. Мужчину и женщину. Бойцы младшего лейтенанта не задумались, как отделение сержанта Клепикова. Они просто открыли огонь. И отбили людей. И положили, согласно их докладу, – двадцать фрицев. И никого не потеряли. Эффект неожиданности, так сказать. В кармане у одного из убитых добыли это письмо, которое я вам процитировал. Товарищи Шишкин и Гриншпун также требовали наказания и этих разведчиков. За раскрытие бригады. И по-своему были правы…

– Да что, Шишкин совсем с ума сошел, что ли? – вскочил всегда несдержанный военком четвертого батальона. – У него совесть есть? Это же наши! Это же советские люди!!

– А ты, товарищ Куклин, не кричи на весь лес. Особый отдел мы переубедили. На то мы и комиссары, чтобы воевать за людей не оружием, а словом, прежде всего. Но и оружием тоже, – Мачихин опять потер глаза. – Так что требую от вас, товарищи политработники, донести эти факты до личного состава. И донести так, чтобы каждый, я подчеркиваю, каждый боец понял – зачем мы тут и с какой целью.

– Александр Ильич, что там с газетами?

– Газеты? Газеты будут вместе с продуктами. Когда наладим снабжение. Не забывайте. Мы в самом начале пути. И забота о продуктах лежит, кстати, и на нас. Помогайте командирам. Вся операция на наших плечах держится. Боец в бой идет по приказу командира и смотрит на комиссара – где он и как он. Спать – позже всех, вставать – раньше всех. Вперед идти – первому, есть – последнему. Все понятно?

– А со штрафниками что? Которые генерала упустили? – снова подал голос Куклин.

– Что, что… Отправили их ямы копать. А что с ними еще прикажете делать?

Неожиданный минометный разрыв едва не уронил стенку шалаша.

– К бою! – закричал чей-то хриплый голос снаружи, и политработники один за другим стали выскакивать на воздух.

А дневальный тихо матерился, прикрывая дощечкой продырявленный осколком бок печечки.

* * *

– Ты, сержант, все-таки полный дурак. Нет. Не так. Ты абсолютный дурак. Полный, безнадежный и беспутый дурак. Это же надо… Невзрачный старикашка… еще и зажигалку ему с портсигаром отдал, – ворчал Кочуров на командира отделения, долбя промерзлую землю малой саперной лопаткой.

– И портсигар с часами. Часы золотые, между прочим… – подтвердил Саня Щетнев – молодой пацан из Северодвинска, неведомым путем попавший осенью сорок первого в Кировскую область, где и пошел добровольцем в десантники.

– Заткнитесь, мужики, а? – Сержант Клепиков разогнулся, потирая ноющую поясницу. – И так хреново. Долбим тут, м-мать, сортирную яму…

– А кто виноват? – Щетнев встал с колен. – Кабы ты генерала того не отпустил, так сейчас бы медали получали. Или ордена.

Клепиков виновато поджал губы и снова стал долбить землю.

Минут через двадцать через лед стала сочиться вода. Ледяная. Рука выдерживала ее секунд десять. Потом судорогой начинало схватывать мышцы. Наконец углубились примерно на полметра. Перекурили трофейными сигаретами.

– Ну что, мужики, будем жребий бросать? – устало сказал рядовой Кочуров, передавая сержанту треть окурка.

– Не… По старшинству пойдем. Я первый, – Клепиков жадно затянулся и собрался уже прыгать в ледяную жижу, замерзавшую на глазах.

Щетнев глубоко зевнул. Мартовское солнце хотя и не грело толком, но припекало. И после бессонной ночи хотелось спать, спать, спать…

– Рот закрой, а то ворона насерет! – рявкнул командирским голосом подошедший незаметно военврач. – Готова яма?

– Еще нет, товарищ военврач третьего ранга! – Бойцы подскочили как куклы на веревочках.

Военврач посмотрел на жижу:

– Достаточно. А ты, боец, не вздумай в эту чачу лазать. Понял? – Врач был устал и зол.

– Дык, товарищ военврач, углубить бы надо…

Военврач третьего ранга Николай Попов махнул вместо ответа бойцам, державшим чуть в отдалении тяжелую плащ-палатку, провисшую почти до снега.

Санитары сноровисто подбежали и стали ссыпать в яму валенки с торчащими оттуда обпилками костей и мяса.

Много валенок.

По верху черной торфяной жижи побежали ручейки красного.

Бойцы, не отрывая глаз, смотрели на это.

– Закапывайте, – равнодушно сказал военврач.

Десантники не шевельнулись.

– Закапывайте!

Попов закурил, с присвистом втягивая воздух ощерившимся ртом:

– А если ты, сержант, полезешь в воду в валенках, я лично тебя пристрелю. За измену Родине.

Сержант сглотнул, глядя на тонущие в яме окровавленные кости:

– А Родина-то тут при чем?

Военврач протянул ему окурок:

– Родина – это девка, которая тебя с ногами дома ждет. Понял?

Клепиков кивнул. И мигнул дольше обычного.

– А глаза-то не закрывай. Смотри. И учись. И немца – убей. Встретишь – сразу убей. Иначе не то что ногу, а тебя тут похороню. Или друзей твоих. Понял, сержант?

Клепиков снова кивнул. Но военврач уже не смотрел на него. Он возвращался назад. Его ждали новые ампутации обмороженных ног. Не глядя назад, он кинул:

– Закапывайте эту. И еще одну выкопайте.

Санитары обтерли плащ-палатку о снег и пошли за врачом. Один из них вдруг остановился, подошел к бойцам и сказал:

– Можете поменьше копать. Там десять гангрен осталось. На сегодня все.

И ушли.

А парни молча стояли и смотрели им вслед.

И даже минометный взрыв не сразу уронил их в снег. Спустя несколько секунд, когда комки мерзлой земли посыпались на них.

А потом еще один взрыв. И еще один.

Бестолковой толпой они бросились от ямы сначала направо. А потом налево. А потом опять направо.

– Ложись, ложись!! – заорал сержант Клепиков, снова обнаружив себя командиром отделения.

Бойцы рухнули – кто-где – наземь, разбросав вокруг саперный инвентарь.

Глеб приподнял голову. Из командирского шалаша выскакивали политруки всех рангов и тут же разбегались в разные стороны. Глеб тихо ругнулся про себя. А потом понял, что политруки разбегались каждый по своим местам.

– Гриншпун! Гриншпун! – орал кто-то из бригадного начальства. – Бери своих архаровцев и на левый фланг. Разведка – на левый! Политотдельцы ко мне!

– Мачихин, что ль, командует? – крикнул через грохот разрывов и выстрелов сержанту Клепикову Щетнев. – А Тарасов где?

– А я, млять, у него вторая мама? Слышал команду? Разведка налево!

– Командир! У нас и винтовок-то нет!

– Лопатки есть, понял, рядовой Кочуров? За мной!!

Клепиков вскочил, и отделение рвануло за ним, выходя с линии обстрела. Немцы хлопали из винтовок и пулеметов – нет! одного пулемета! с левого, как раз фланга, тварь! – по суматохе штабного лагеря. И не заметили в этой суматохе рывок на дурь группы пяти десантников. А они проскочили сектор обстрела и рыбкой нырнули за аппендиксовый выступ леса.

– Лопатки у всех? – рявкнул Клепиков. И, не дождавшись ответа, крикнул: – За мной, славяне!

Удмурт Култышев даже не улыбнулся. Не хватало смелости улыбаться.

Наконец фашистам стали отвечать наши стволы.

Клепиков упрямо полз по снегу на злые очереди немецкого пулемета. С малой саперной лопаткой в руке.

За пять метров до пулемета он приподнялся, прицелился и метнул лопаткой в первого номера.

И промазал. Лопатка вскользь звякнула по каске пулеметчика. Тот чуть привстал на локтях и зачем-то повернулся к своему второму номеру. А потом стал оборачиваться, но этой секунды ему не хватило. Сержант Клепиков уже прыгал на него, крича что-то нечленораздельное и, скорее всего, матерное.

А за ним на немецких пулеметчиков бежали четверо рядовых.

Кочуров.

Щетнев.

Кутергин.

Мельник.

Немцы не ждали броска с фланга. И это им стоило жизни. Их зарубили лопатками.

– Подавай!! – заорал сержант на Кутергина.

Тот неумело схватил ленту «тридцатьчетвертого» «машиненгеверка» и стал ее придерживать, пока Клепиков разворачивал пулемет.

Короткими очередями Глеб стал садить по березовой роще, не видя немцев, но предполагая, что они где-то там.

– Ленту! Ленту меняй!!

– Как??? – заорал в ответ Кутергин.

– Бегом!!!!

Рядовой завозился в ранцах убитых фрицев. И достал только пачку сигарет и какую-то банку.

И внезапно, так же как начался, бой кончился. Резко так навалилась тишина. Конечно, не тишина. Только после разрывов мин и гулких хлопков карабинов и винтовок тишина показалась оглушительной.

Мимо вдруг побежали десантники.

– Клепиков? Почему ямы не роешь? – вдруг рявкнул густым басом пробегающий мимо старший лейтенант Малеев. Сержант не успел ответить. Командир разведроты исчез в лесу.

– Фу… Фубля… – заматерился Мельник. – Это что было?

Потом встал, навалился на березу и сполз в снег.

Кутергин кинул ему банку и уселся на труп немца:

– Теплый еще… – нервно засмеялся он, сдвинув шапку-ушанку на лоб. – Открывай консерву, не томи!

Немец тихо обливал дымящейся кровью из рубленых ран истоптанный – весь в гильзах – снег.

Мельник достал финку и в три движения вскрыл банку. Там внутри было нечто густое желто-белого цвета. Не задумываясь, он хлебнул тягучей жидкости.

– Сладко, – хриплым голосом сказал он. – На!

И протянул банку командиру.

Тот равнодушно сделал глоток. Действительно, сладко.

В три приема они прикончили банку.

– Пить хочется… – скрывая дрожь, сказал Кочуров.

– Сгущенка, она такая, – ответил ему Кутергин. И заел сладкую липкость розовым снегом.

Кочуров прикрыл глаза и ответил:

– Чё?

– Сгущенка, говорю. Молоко сгущеное. Сладкое. Я в Москве пробовал, – Кутергина вдруг пробило на разговоры. – Мы на ВДНХ были два года назад, в сороковом, вот тогда и попробовал.

– О! А Култышев где? – встрепенулся кто-то.

– Тут… – ответил ленивый голос. Рядовой Гоша Култышев лежал, раскинув руки крестом, и молча смотрел в мартовское небо.

– Ранен, что ли?

– А нах? – ответил Култышев.

– А пох…

Вдруг зашевелились кусты, и оттуда вышел почему-то немец.

Парни не успели ничего сказать, как тот послушно выбросил карабин в снег и поднял руки:

– Ich bin Kommunisten!

Немая сцена длилась около полминуты. Секунд десять точно.

После этого фрица сбили могучим ударом в спину. Старший лейтенант Малеев потер обмороженный кулак. Оглядел сцену боя и сказал только одно слово:

– Молодцы!

Потом потащил одной лапищей фрица в сторону шалашей. Немец волочился за ним ровно половая тряпка.

Сделав несколько шагов, комроты разведчиков оглянулся:

– Дохликов прикопайте, гляжу, и лопатки есть…

И утащил фрица за собой.

Старались парни не особо. Разгребли снег и уложили изрубленные немецкие тела в ямку. Потом стали заваливать. Молча. Потому как руки ходуном ходили и смотреть друг на друга было почему-то стыдно.

Чтобы скрыть смущение, сержант Клепиков стал разбираться с пулеметом. И только он его взял в руки, как появился Малеев.

– За мной, бойцы.

Все пятеро послушно побрели за командиром.

– Здесь стоять, – остановил он их перед шалашом комбрига. Через минуту оттуда вывели пленного немца.

За фрицем вышел и сам комбриг. Осунувшийся, с рыжей щетиной на почерневшем лице, но с прежним огнем в глазах.

– Выдайте им личное оружие, – скомандовал Тарасов.

Бойцы из взвода охраны сноровисто раздали винтовки отделению сержанта Клепикова.

Тарасов обвел их взглядом. Помолчал. Потом резко произнес:

– Расстрелять фрица.

Машинально бойцы стали поднимать винтовки.

Комбриг напрягся, чуть не отпрыгнув в сторону:

– Да не здесь, долбодятлы! В сторону отведите. И прикопайте там. По исполнении задания доложите командиру роты старшему лейтенанту Малееву. Потом в строй.

Немец тихо плакал, когда они шли в те же березки, откуда он выскочил, потеряв направление в суматохе боя. На голове его была немецкая пилотка, натянутая почти до ушей, а шея обвязана серым старушечьим платком.

– Стой! – скомандовал Малеев, когда они отошли в сторону. – Снимай с фрица!

Разведчик одним движением сдернул с него стеганку.

– Валенки потом снимем… Пусть пока погреется.

Капитан отошел в сторону.

– Целься!

Пацаны подняли винтовки, ставшие почему-то очень тяжелыми.

Ствол ходил. Через мушку все казалось очень четким, даже резким. Кроме фигуры этого трясущегося немца. То ли от холода он трясся, то ли от страха. И что-то бормотал себе под нос…

Расплывался он в прицеле… Ну вот расплывался, и все. И не надо думать, что ты бы смог, пока сам не стрелял. Вот так вот. В безоружного. В глаза в глаза. Во врага.

– Огонь!

Залп хлестанул так, что осыпалась мелкая труха с деревьев. А фрица просто отбросило назад. Он еще сучил ногами, а бойцы комендантского взвода уже стаскивали с него валенки.

– В расположение. Отдыхать. Завтра пообщаемся, – проводил отделение взглядом капитан Малеев.

Десантники шли молча. Опустив головы. Мельник даже не заметил, что комендач, добежав до них, бросил ему на плечо пять ремней.

– Парни, а парни… А я ведь глаза-то закрыл, когда стрелял… – подал голос Ваня Кочуров.

– А я – нет! – Клепиков резко остановился. Развернулся к отделению. Сунул руку за пазуху. Достал оттуда фляжку. Открутил пробку. Хлебанул сам. Передернулся. Потом протянул по кругу. Дождавшись, когда трофейная фляжка ополовинится, сунул ее обратно. Потом развернулся и повел бойцов в расположение роты.

Заканчивалось пятнадцатое марта тысяча девятьсот сорок второго года.

10

Немец сидел и старательно делал вид, что пишет протокол. Сам же украдкой разглядывал подполковника. Тот прикрыл глаза в ожидании следующего вопроса и не замечал, как обер-лейтенант наблюдает за ним. А может быть, и замечал.

Фон Вальдерзее пытался понять этого чертовски уставшего, дважды раненого, грязного человека. Поняв его, он бы понял логику и всей этой безумной операции.

– Скажите, Николай Ефимович… Вас я понимаю. То, что вы до последнего следовали присяге и своему воинскому долгу, вызывает у меня неподдельное восхищение и уважение к вам…

«Как он не по-русски все-таки строит фразы…» – заметил про себя Тарасов, не поднимая век.

– Вы жутко голодали, почему же ваши совсем молодые ребята не сдавались в плен? Ведь они же понимали, что смерть неизбежна? Почему они, как правило, дрались до последнего?

Тарасов удивился и открыл глаза:

– А вы до сих пор этого не поняли?

– Я понимаю, что они были фанатики, практически все до одного…

– Вовсе нет.

– Как вас прикажете понимать?

– Если Красная Армия придет на Одер и Шпрее, вы это поймете, – осторожно подчеркнул слово «если» Тарасов.

Фон Вальдерзее поморщился:

– Я это слышал уже десятки раз, допрашивая пленных. Первый раз еще прошлым летом. Однако почти год с начала русской кампании уже прошел, а мы под Москвой. И давайте не будем придумывать альтернативное будущее. Оно четко предопределено.

– Кем же? – усмехнулся подполковник.

– Германией, конечно же! К концу этого года вы сами это увидите! Когда вермахт возьмет Петербург, Москву и Сталинград!

Тарасов хмуро потер небритую щеку, услышал в словах обер-лейтенанта намек на жизнь:

– Увижу, если вы меня сегодня не расстреляете. Не вы лично, конечно!

– Таких ценных людей мы не расстреливаем, – откинулся на спинку стула обер-лейтенант. – Зачем же расходовать вас так по-глупому?

– А как меня израсходовать по-умному? – Левая щека у Тарасова вдруг слегка задергалась, что случалось с ним только в минуты большой злости…

* * *

– Что ты сказал? Повтори! – Тарасов схватил командира разведроты Малеева за грудки и стал яростно трясти.

– Товарищ подполковник, – руки старший лейтенант пытался держать по швам, сдерживая рефлексы разведчика. Пока получалось. – Товарищ подполковник, разведгруппа не вернулась из-под Малого Опуева. Должны были вернуться к утру, а нету…

– Почему раньше не доложил! С ума сошел? Потери прикрываешь? Немцы бригаду уже ищут из-за твоих лопухов! – Тарасова трясло от злости. И опять стала дергаться левая щека. След той еще, с гражданской войны, контузии.

– Почему это, товарищ подполковник?

– В плен твои орелики попали. Если просто не сдались! Не орелики, а курицы!

– Десантники в плен не сдаются! – набычился здоровенный Малеев. А руки его сжались в пудовые кулаки. – Вы же сами знаете, товарищ командир, что у немцев приказ – русских десантников в плен не брать!

– Ты эти сказки, старший лейтенант, бойцам своим рассказывай! Да почаще! А мне не надо! Немцы за одного пленного десантника сейчас рады десять своих положить! Лишь бы языка взять! Шишкин!

– Слушаю, Николай Ефимович! – Флегматичный начальник штаба бригады был полной противоположностью вспыхивающему как порох Тарасову.

– Сколько у нас на сегодня пропавших без вести?

– К точке сбора после выхода в немецкий тыл не дошли тридцать два бойца. В стычках пропало еще шестеро. Итого, на сегодняшний день, не считая разведгруппы, – тридцать восемь.

– Слышал, Малеев? Тридцать восемь бойцов неизвестно где шляются! Дай бог, чтобы погибли, а не в немецком плену прохлаждались!

– Николай Ефимович! Попридержи коней… – взял комбрига за рукав Мачихин.

– Лучше, комиссар! Лучше! Для всей бригады лучше! Что остальные разведчики докладывают, звуки боя слышали?

– Никак нет!

– Либо заблудились, либо в плен сдались, – вставил свое мнение начштаба.

– Не могли они сдаться! Генерала могли упустить по неопытности да раззявистости, а сдаться не могли! Верю я им! Они же комсомольцы! – почти закричал вконец обидевшийся Малеев.

– А я, старлей, беспартийный, значит, мне веры, по твоей логике, нет? – прищурился Тарасов. – Да еще и репрессированный когда-то! А мне командование поверило. И отправило сюда. Вместе с вами. Только я вот перед тобой стою, а твои комсомольцы – нет. Не в комсомольском билете дело, а в мозгах!

Мачихин покачал головой, чувствуя неизбежный и тяжелый разговор с командиром бригады…

Тарасов же поиграл желваками.

– Что за разведгруппа пропала?

– Отделение сержанта Клепикова…

– Те самые, проштрафившиеся? С генералом?

– Те самые… – совсем убито, почти прошептал Малеев.

Тарасов внезапно успокоился:

– Ладно, деревню возьмем, разберемся. Что остальные докладывают? Шишкин, давай карту!

По наблюдениям разведчиков, в Малом Опуеве немцы действительно сосредоточили какой-то склад. В Большом же Опуеве сосредоточена основная часть немецкого гарнизона. Обе деревни обнесены ледовым заграждением – в снег вкопаны доски и бревна и густо залиты водой. За речкой – да какая речка – так, ручеек! – немецкая минометная батарея. А от Глебовщины – деревни под самим Демянском – может достать артиллерия фрицев.

– Следовательно, операция должна пройти максимально быстро! – подытожил Шишкин. – Немцы даже чихнуть не должны успеть!

В штаб фронта полетела очередная радиограмма:

«Штабу фронта. Бригада выдвигается на позиции перед Малым и Большим Опуево. Просим разрешения на атаку. Иначе погибнем. Где Гринёв? Тарасов. Мачихин».

И когда батальоны уже готовились к выходу, дожидаясь приказа, к Тарасову прибежал взволнованный радист:

– Товарищ подполковник! Шифрограмма из штаба фронта!

Тарасов нервно вырвал листок бумаги из руки сержанта. И прочитал, не веря своим глазам:

«Тарасову, Мачихину. Операцию по захвату Малого и Большого Опуева не разрешаем. Бригаде, не дожидаясь Гринёва, сегодня нанести удар по аэродрому в Глебовщине. Продукты будут сегодня. Себя обозначить ракетами. Курочкин. Ватутин».

Закусив губу, чтобы не обматерить начальство при подчиненном, быстрым шагом подполковник направился к Шишкину.

– Что? – спросил тот, с недоумением смотря на бледное, обросшее рыжей щетиной лицо комбрига.

Тот без слов протянул радиограмму.

– Твою мать, – единственное, что смог сказать начштаба. – И каким же образом?

Тарасов устало сел на снег:

– Вот именно таким, майор, именно таким. По-русски. Через задницу. Срочно комбатов сюда!

Через час, без разведки, батальоны бригады выдвинулись совсем в другую сторону от немецких продуктовых складов. На центральный аэродром всего Демянского котла. Деревня Глебовщина была практически пригородом Демянска – маленького городка, в котором концентрировались все резервы немецкого второго корпуса…

На стоянке остались только санбат, рота охраны штаба и интендантская служба…

* * *

– Ну что, б-б-батя… П-п-повоюем? – Сержант Артем Шамриков шмыгнул носом, вглядываясь в ночную мглу.

– Повоюем, сынок! – Старшина Владимир Шамриков содрал трехпалой рукавицей лед с усов.

Ночью опять здорово подморозило. Промокшие за день валенки стали дубовыми, холод коварно пролазил под истрепанные маскхалаты и порванные полушубки. Небольшие костерки, около которых грелись на стоянке, как правило, были сложены из еловых веток. Они стреляли, разбрасываясь искрами, и стоило только зазеваться, как маленькая искорка могла выжечь огромную дыру в полушубке. И того считай – пиши пропало. А как тут не задремать – замерзающему и голодному? Плевое дело. Но Шамриковым везло. То ли потому, что они следили друг за другом внимательно, то ли потому, что старший Шамриков был многоопытнее салажонков-десантников. Все-таки не один десяток лет по вятским дремучим лесам отшагал с ружьишком.

– Артемка! Что зубами стучишь? – снова провел по усам рукой старшина.

– Х-х-холодно… Вон ветер какой с озера поднялся! – Артема трясло, как бездомного тузика.

– Ветер это хорошо… – хмыкнул старшина.

– Ч-чего хорошего? – пытался тот унять дрожь.

– Ветер на нас. Собаки не учуют раньше дела.

Артем кивнул. На самом деле, в чем он не хотел признаться даже самому себе – тем более самому себе! – он боялся. Он боялся боя, а еще больше боялся, что этот страх увидит его отделение, увидит его отец, увидит комвзвода. Он боялся смерти и боялся стыда. И эти два страха боролись за душу сержанта. Плохой, черный страх и хороший страх, белый. И он не знал, какой же из этих страхов победит, когда начнется бой.

Он не знал, что в душе его отца также боролись два таких же чувства. Страх за сына и за себя.

И оба они не знали, что эта борьба идет в душах всех, кто сейчас лежит в снегу под Демянском.

И никто не знал, что так оно и должно быть. Главное в такой ситуации – помочь нужному тебе страху. А вот который из них нужен тебе?

– Бать, что-то уши заложило! – пожаловался Артем старшему.

– Сейчас немцы шмальнут… Враз отложит, – буркнул тот в ответ. – Запалы в гранаты вставил?

Артем молча кивнул.

Немецкие прожектора внимательно освещали предполье аэродрома. По его периметру ходили часовые, натянув суконные свои пилотки по уши и похлопывая себя по бокам. В конурах, укрытых то ли для маскировки, то ли для тепла лапником, поскуливали собаки.

– Бать… Гудит что-то в небе…

Над головами и впрямь послышался все усиливающийся тяжелый гул.

На аэродроме вдруг тоскливо заныла сирена. Прожектора взметнули свои длинные лучи вверх. Немцы забегали, засуетились. Захлопали зенитки.

– Наши! Смотри! Наши!

В черное, засыпанное звездами небо неожиданно взлетела красная ракета.

– Огонь! – крикнул комвзвода.

И страх сразу закончился.

Десантники открыли яростный огонь по бегающим фрицам. Те растерялись, не ожидав такой подлости, забегали еще быстрее.

Из-за спин взлетели еще несколько ракет, указывая нашим бомбардировщикам цели – взлетную полосу, склады ГСМ, ангары с самолетами, позиции зениток.

– Ну как, Артемка? Отложило ухи? – перекрикивая шум боя, ткнул сына в плеча старшина.

Тот быстро кивнул в ответ, не найдя секунды, чтобы ответить отцу. Артем выцеливал скакавшего туда-сюда зайцем какого-то ошалелого немца. И лишь с третьего выстрела зацепил того. Немец нелепо взмахнул одной рукой и свалился на землю. Рядом бесновалась на цепи раненная осколком овчарка. И не выла, не скулила, а почти кричала, как человек, от боли и ужаса. А на аэродроме рвались, окрашивая небо красным и оранжевым, рвались бомбы.

Внезапно, сбив рогатку заграждения, с аэродрома выскочил, хлопая не прикрепленным тентом, большой грузовик.

Артем рванул к дороге, вытаскивая из-за ремня гранату. Размахнулся и кинул, удачно попав под радиатор машины. Грохнул взрыв, показавшийся Артему почему-то оглушительнее других разрывов. И в ту же секунду сильный удар свалил его в снег…

– Не стой как дурак! – рявкнул ему в ухо навалившийся сверху отец. – А теперь вперед!

Он, сержант и еще несколько бойцов помчались к грузовику.

Из кузова выпрыгнул немец в одном кителе, без шинели. И тут же упал, скошенный автоматной очередью. За ним выскочил еще один. И тоже свалился. Потом еще один. Туда же!

Кто-то из бойцов схватился было за гранату, но старший Шамриков перехватил его руку:

– Погодь! Обглядим кузов для начала. Артемка! Глянь! Я прикрою!

Младший сначала полоснул очередью по тенту, потом, привстав на шипящее пробоиной колесо, заглянул в кузов:

– Нет ни хрена! А не… Есть! – Он перелез через задний борт. И через минуту выставил на задний борт какой-то ящик. – Принимай!

– Бутылки тут! – крикнул кто-то из бойцов его отделения, опустивший ящик на снег.

– Разберемся потом! – крикнул Артем. – Хватайте по одной!

Сам же, отбив прикладом горлышко, понюхал и удивленно сказал:

– Вино, смотри-ка… – и сделал большой глоток.

– Я те дам вино! – рявкнул на него старшина Шамриков. – Все матери расскажу. Вино он тут пьет! Ну-ка дай!

И теплая сладкая жидкость потекла в отвыкший уже от еды желудок.

– Бать! – удивленно сказал Артем. – Ты ж не пьешь!

Старший Шамриков утер усы и солидно ответил:

– А я и не пью. Я ем!

И машинально пригнулся, потому как тяжелый осколок басовито прогудел совсем близко.

– Желтые! Желтые, командир, пошли!

И впрямь, над горящим аэродромом снова взлетели ракеты. На этот раз желтые, обозначающие отход.

А наши бомберы, сбросив смертельный груз, нагло и спокойно возвращались без потерь домой.

Без потерь отходила и бригада, если не считать двух легкораненых…