Текст книги "Оноре де Бальзак. Человеческая комедия"

Ранние произведения

Пользуясь сравнительным методом и сопоставляя западноевропейские литературы и русскую, беспрестанно удивляешься одному обстоятельству: все западные художники, даже самые гениальные, были соразмерны своей эпохе и достаточно публиковались при жизни, в то время как многие русские и, в особенности, советские писатели «опережали время», публиковались с трудом и признания при жизни не заслужили. Приходится только удивляться, почему это так, а не иначе, почему только надломленный русский писатель удостаивается, наконец, признания, а то и умирает, имея в ящике письменного стола неопубликованные произведения? Тайна сия велика есть и подразумевает разницу в общественном статусе художника западного и российского. Российский, как правило, пророк и с ним обходятся, как должно толпе обходиться с пророком, а западный всего-навсего производитель. И если его произведения хороши, то и сам производитель не остается внакладе.

Диву даешься, сколько романов написал юноша Бальзак, прежде чем на него обратили, наконец, внимание, но еще удивительнее, что все его вещи подавались с жару и с пылу, как свежие пирожки булочника, и – что уж совсем невероятно – оплачивались. Они не лежали в столе, дожидаясь смерти автора, а издавались типографским способом, чтобы юноша-писатель, увидев свою «пачкотню» (выражение Бальзака об одном из своих романов), мог переосмыслить свои достоинства.

До «Шуанов», открывавших «Человеческую комедию», Бальзак написал трагедию «Кромвель», романы «Наследник Пирагского замка», «Жан-Луи», «Клотильда Лузиньянская», «Арденнский викарий», «Последняя фея», «Старик», «Ван-Хлор, или бледноликая Джен». В своем развитии он точно проиллюстрировал дарвиновскую теорию естественного отбора, согласно которой человек в своем развитии проходит примерно те же стадии, что и общество, в котором он родился. В самом деле, что такое драма «Кромвель», как не попятное движение, уроки классицизма? А о том, что он был прилежным учеником классицизма, свидетельствует одно из его писем к сестре: «Кребильон меня обнадеживает, Вольтер пугает, Корнель приводит в восторг, а Расин заставляет бросать перо». Из этой последней жалобы следует, что все двадцатые годы прошли под знаком подражательства авторитетам. Начав как классицист, он затем переметнулся в стан «черного романа» и «Удольфских тайн», а с середины десятилетия прочно эпигонствовал Вальтер Скотту, от которого был в неизбывном восторге. Мысль, высказанная опять-таки в письме к сестре Лоре, о том, что он пишет ради денег (и впрямь: за первый роман он получил 800 ливров, за последующие – от полутора до двух тысяч!) – эта мысль не что иное, как попытка юного таланта быть полезным, р а б о т а т ь в той сфере, какую он избрал. Он очень хорошо сознает, что он не гений, и томится по большему прикосновению к существу жизни. «Я ежедневно благословляю счастливую независимость профессии, которую я избрал себе /…/ Если бы я был спокоен относительно своего материального положения, я стал бы работать над серьезными вещами», – пишет он в 1822 году.

В самом деле: его ранняя проза несет на себе печать сразу всех существовавших тогда направлений: классицистического романа Дидро и Вольтера, сентиментализма Ричардсона, Стерна и Руссо, «готического романа ужасов и тайн» мадам Анны Рэдклиф, просвещенческих исследований У. Годвина и «Векфильдского священника» и, наконец, романтизма Вальтер Скотта. «Нерадивый ученик» Вандомского коллежа братьев-ораторианцев читал так много и бессистемно, что заболел и вынужден был пожить некоторое время с родителями для успокоения нервов

Предисловие к «Человеческой комедии», «Дом кошки, играющей в мяч», «Вендетта», «Побочная семья», «Покинутая женщина»

Предисловие к «Человеческой комедии» написано Бальзаком много позже, чем следующие за ним ранние произведения, – в 1842 году, тогда как вышеозначенные рассказы относятся к 1830—1832 году, и только «Побочная семья» дописывалась в том же 1842, в год первого издания «Человеческой комедии», предпринятого издательством «Фюрн». Считается, что само название возникло как бы в оппозиции к «Божественной комедии» Данте Алигьери.

В предисловии Бальзак указывает, что его «Этюды о нравах» состоят из шести разделов: первый – «Сцены частной жизни», второй – «Сцены провинциальной жизни», третий – «Сцены парижской жизни», четвертый – «Сцены военной жизни», пятый – «Сцены политической жизни» и, наконец, шестой – «Сцены сельской жизни».

В замысле «Человеческой комедии» активную роль сыграло учение философов-естествоиспытателей Кювье и Сент-Илера, которые сопоставляли человека и животных в силу их органического единства. Похоже, не обошлось и без влияния скандально известного философа Ламетри, автора трактатов «Человек-машина», «Человек-растение», сводившего функции человека к простому биологизму. (Правда, заметим в скобках, делалось это в свое время в пику религии, жупелу всех просветителей). Как бы там ни было, Бальзак в предисловии пишет следующую замечательную фразу: «Различие между солдатом, рабочим, чиновником, адвокатом, бездельником, ученым, государственным деятелем, торговцем, моряком, поэтом, бедняком, священником так же значительно, хотя и труднее уловимо, как и то, что отличает друг от друга волка, льва, осла, ворона, акулу, тюленя, овцу и т. д.»

В семье к Эвелине Ганской 26 октября 1834 года Бальзак так излагает общий замысел «Человеческой комедии»:

«Фундамент «Человеческой комедии» – «Этюды нравов» – изобразят все социальные явления, так что ни одна жизненная ситуация, ни одна физиономия, ни одни характер, мужской или женский, ни один уклад жизни, ни одна профессия, ни один из слоев общества, ни одна французская провинция, ничто из того, что относится к детству, старости, зрелому возрасту, к политике, правосудию, войне, не будет забыто.

Тогда последует второй ярус – «Философские этюды», ибо после следствия надо показать причины: в «Этюдах нравов» я изображу чувства и их игру, жизнь и ее движения. В «Философских этюдах» я вскрою причину чувств, основу жизни, каковы пределы, каковы условия, вне которых не могут существовать ни общество, ни человек; и после того как я обозрею общество, чтобы его описать, я займусь его обозрением, чтобы вынести ему приговор.

Позднее, после следствия и причин, придет черед «Аналитическим этюдам (частью которых является „Физиология брака“), ибо после следствий и причин должны быть определены начала вещей. Нравы – это спектакль, причины – это кулисы и механизм сцены. Начала – это автор, но по мере того, как произведение достигает вершин мысли, оно, словно спираль, сжимается и уплотняется. Если для этюдов нравов потребуется двадцать четыре тома, для „Философских этюдов“ нужно будет всего пятнадцать, а для „Аналитических этюдов“ – лишь девять. Таким образом, человек, общество, человечество будут без повторений описаны, призваны на суд, исследованы в произведении, которое будет подобно „Тысяче и одной ночи“ Запада».

Из этого письма вытекает со всей очевидностью, что Бальзак уже в 1834 году знал, чего он хочет. Его сверхзадача поражает своей масштабностью даже для той эпохи, в которой жили и творили такие плодовитые французские авторы, как Дюма-отец и Золя.

С годами Бальзак серьезнел и умнел; его путь – от подражания классицистам и романтикам, через бульварные романы и произведения, созданные единственно ради заработка, под которыми подчас он даже не ставил своего имени, – неизбежно приводил к системе, к циклу, к систематизации достигнутого и планам на будущее. Эти планы достойны гения, каковым, очевидно, Бальзак себя и считал не без основания. Срез человечества дается предпочтительно на материале Франции, но Франция – это человечество в миниатюре, это центр цивилизации, в нем заключено все, что есть интересного в мире, подобно тому, как в скорлупе заключен орех.

На примере жизни и творчества Бальзака можно проследить, что такое художественное творчество вообще. Это, в первую очередь, труд и самоорганизация. Этот Прометей слова как бы последовательно сбрасывал узкие и ветхие одежды ученичества, являясь всякий раз в обнове оригинальности, силы и мощи. Его потенциал был неисчерпаем. Было похоже на то, что жизнь и творчество у него неразделимы, потому что каждое произведение, каждая страница, каждая, пусть на потребу и на съедение кредиторам написанная новелла, последовательно изживали, творчески преобразовывали день, в который они были созданы. А если представить себе, что работа шла днем и ночью, то можно себе представить, какая требовалась духовная и телесная мощь от автора. Даже Дюма-отец, написавший немыслимое количество романов, имел многочисленных секретарей и помощников, соавторов и подсказчиков, Бальзак же в основном создавал свои вещи сам и прибегал к соавторству лишь в начальный период.

Беда, однако, в том, что при такой сверхзадаче выход и итог мыслился один – сжечь себя без остатка, подобно Прометею, как определил это Стефан Цвейг; таким образом замысленная и расписанная жизнь могла реализоваться лишь за счет бесконечного самопожертвования, при которой сам автор сознательно отказывается от простых человеческих радостей – семьи, буржуазного достатка, незапланированного общения с природой и симпатичными людьми. Все шло как раз по тому сценарию, при котором жизнь сгорала огромным костром на ветру XIX столетия. Читатель-роялист, читатель-буржуа, читатель-пролетарий, читатель-крестьянин требовали все новых и новых жертв, и у Бальзака хватало топлива, чтобы поддерживать горение высоко и мощно. Не стоит думать, что это был социальный заказ, как сказали бы в России в семидесятых годах ХХ века. Нет, это было и жизнью – жизнью человека, которому «дано с избытком», как говорится в Св. Писании. Бальзака ориентировала не только французская читающая публика. У него была и самоцель. Недаром же в его кабинете стояла статуэтка Наполеона (того самого, завоевателя) с надписью рукой Бальзака: «То, чего он не смог завершить мечом, я осуществлю пером». Таким образом, сам автор ставил задачу завоевания всего мира. Отличие гения от графомана, вероятно, в том и состоит, что гений справляется с заданием, достигает цели, какой бы грандиозной она не выглядела, он держит ситуацию под контролем, тогда как графоман не в состоянии даже приблизится к уяснению собственных целей. При всей грандиозности цель Бальзака, в сущности, проста и ясна, а после примера Наполеона Бонапарта уже и просто реальна. Вспомним, что и натуральная школа немного позднее в лице «Ругон-Маккаров» Эмиля Золя дала превосходный образец физиологической систематизации, причем автор этого цикла романов еще заземленнее, еще биологичнее, нежели Бальзак.

Надо учесть, что вдохновение не было постоянным спутником писателя. Годом позже, в 1835, когда он ненадолго ездил в Вену, чтобы повидаться с давней своей приятельницей и исповедницей Э. Ганской, он жаловался: «Моя жизнь состоит из одного монотонного труда, который разнообразится опять-таки трудом».

Если Бюффон так красочно и со знанием дела живописал природу, почему бы не сделать того же самого в отношении общества, спрашивает Бальзак. «Самим историком должно было оказаться французское общество, мне оставалось только быть его секретарем».

За те десять с лишним лет, что печатались ингредиенты «Человеческой комедии», каждое на особицу, Бальзак успел получить множество упреков в безнравственности своих произведений, их чрезмерной наукообразности, мистицизме и т. д. Защищаясь в этом предисловии от упреков в безнравственности, Бальзак ссылается на пример Христа и Сократа, которых тоже в их время обвиняли в зазнайстве и в о т с у т с т в и и п о л н о м о ч и й для того, чтобы судить других людей. Ориентация писателя на двух величайших пророков древности сама по себе замечательна. Конечно, она отдает хвастовством и зазнайством, как многое другое в творчестве и личности писателя, однако мы должны понять, что в какой-то мере эти качества входят в состав собственно национального характера французов. Такие «заявки» и гигантоманские закидоны идут у Бальзака от избытка силы, от бурного гражданского темперамента, от того качества французов, которое так замечательно воплотилось в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Франсуа Рабле, в «Тартарене из Тарраскона» Альфонса Доде, в героях Дюма-отца и Ромена Роллана.

Поскольку, говорит Бальзак, в его Комедии изображены тысячи персонажей, он вынужден был разбить ее на «Этюды», а «Этюды», в свою очередь, на «Сцены». Мимоходом он укоряет Жорж Санд за то, что она собиралась написать предисловие к собранным здесь произведениям, да так и не собралась, и ему приходится делать это самому.

Уже в первом произведении, включенном в «Человеческую комедию», в «Этюд о нравах», Бальзак предстает перед нами как канонический писатель реализма – критического реализма. В рассказе «Дом кошки, играющей в мяч» все строится по законам реализма: дана обширная экспозиция, в которой обозреваются время и место действия, даны портреты действующих лиц. Это похоже на ценности, провозглашенные Буало, с той, однако, разницей, что они применены к эпическому, повествовательному жанру. В рассказе есть все: хорошо выдержанное вступление, завязка действия и его развитие, кульминация, развязка. Суконщик Гильом имеет двух дочерей на выданье – двадцативосьмилетнюю Виргинию и восемнадцатилетнюю Августину. Он не прочь выдать перезрелую дылду Виргинию за самого толкового своего приказчика Леба, однако тому по сердцу младшая из дочерей, крошка Августина. Но вот на сцене появляется модный, молодой и красивый художник Теодор Сомервье, и роли окончательно разобраны: красота и искусство должны породниться, равно как и другая пара – полные семейных добродетелей и деловых качеств Леба и Виргиния. Так оно и случается ко взаимному удовольствию: Гильом берет своего приказчика в долю, и обе пары счастливых молодоженов венчаются одновременно. С этого момента люди дела отходят на задний план, а люди искусства выдвигаются на первый.

Дело в том, что после рождения ребенка Сомервье охладевает к жене. Бедняжка Августина, чтобы спасти семью, советуется с отцом и матерью, со старшей сестрой и зятем и даже, подобно сказочной наивной дурочке, перед которой открываются все тайные врата, идет к своей сопернице-герцогине, чтобы узнать, чем же таким особенным прельстился ее супруг. Неназойливо в сознание читателя внедряется мораль: «одаренный человек зачастую делает свою жену несчастной». Герцогиня учит ее властвовать мужем, совсем как Онегин – Татьяну. Наивная, одушевленная и очень смышленая юная Августина – самый симпатичный образ произведения. Узнав об этом визите, Теодор Сомервье приходит в ярость, однако герцогиня, самоустранившись, вынуждает его заняться собственной женой, оценить ее достоинства и ее любовь. Дом, над порталом которого изображена кошка, играющая в мяч, – это и есть истинное прибежище для простых сердец. Действительно: частная жизнь, случай из самой что ни на есть частной жизни.

И все-таки последовательным реалистом Бальзак не был и в тридцать лет. Во всяком случае, в выборе сюжетов. Потому что сюжет рассказа «Вендетта», его герои, художественные приемы, исполнение – все пронизано романтизмом. Что ни говори, а в 1830 году романтизм был сильнейшим движением в западноевропейской и русской литературе. Такой сюжет, с такими страстями и исключительными по воздействию персонажами мог выбрать Стендаль, уделявший столько внимания пылким итальянцам, но никак не Бальзак. Но мы имеем то, что имеем: романтический рассказ о роковых страстях и возвышенных душах.

Кратко суть дела в следующем: корсиканец Бартоломео, учинив кровавую вендетту над родом Порта, приходит к императору Наполеону и его брату Люсьену и искупает грех, нанявшись в ряды доблестной завоевательной армии. Проходит 10 лет, и в 1815 году, когда кончаются Сто дней императора Наполеона и начинается преследование бонапартистов, его дочь Джиневра Пьомбо, которая занимается в школе живописи Сервена, знакомится там с раненым офицером Луиджи. Старый Бартоломео, сам некогда наполеоновский фаворит, тем не менее, решительно против союза дочери с опальным юношей. Особенно когда узнает, что он из тех самых Порта, которых он когда-то истребил. Джиневра, девушка-кремень, идет против воли отца, полюбив врага своей семьи. Старый Бартоломео просто-напросто недосмотрел, позволив чувству дочери угнездиться глубоко. В противостоянии жарких итальянских страстей добром дело не кончится. И действительно: отец пытается убить дочь, а когда это ему не удается, отрекается от нее. Молодые венчаются, но тут-то, когда доблестный офицер вынужден заниматься перепиской казенных бумаг, а Джиневра становится художницей, работающей на заказ, и обнаруживается гибельный разрыв между идеалом и действительностью, между идеальной любовью и действительными тисками нищеты. Жестокий старик так и не простил свою дочь. Он допускает, чтобы с голоду умер их ребенок, а потом и она сама. Еще бы: его вендетта не кончилась, она обратилась теперь на этого негодяя Луиджи и на тех, кто с ним породнился вопреки его воле. После ребенка с голоду умирает и мать. Теодор приносит тестю косу его дочери и умирает сам. Так завершается эта трагическая история.

Нужно отметить, что романтизм Бальзака, отразившийся впоследствии в его философических романах «Шагреневая кожа» и «Поиски абсолюта», посвященных людям искусства и науки, весьма своеобразен. Этот романтизм имеет хорошее укоренение в реальной почве. В этом раннем рассказе уже намечено то противоречие между абсолютом человеческих притязаний и ничтожностью его воплощения в действительности. В образе художницы, которую сгубила ее пылкая страсть, нет-нет, да и мелькнет тень Рафаэля Валентэна из «Шагреневой кожи» или ученого Клааса, одержимого своими учеными изысканиями.

Рассказ «Побочная семья» (другое название – «Добродетельная женщина») также написан в основном в 1830 году. Этот и три последующих года были особенно урожайными в творчестве Бальзака. Условно его можно разделить на две части, с эпилогом, написанным в 1842 году. Первая часть выдержана в духе высокого романтизма. Бедная девушка-бесприданница Каролина Крошар, проживаюшая на сырой и темной улице Турнике-Сен-Жан под присмотром старушки-матери, занята вышиванием. Они с матерью бедны и добродетельны, все их развлечение сводится к наблюдению из окна за уличными прохожими. «Черный господин» по имени Роже мало-помалу неприметно влюбляется в эту чудесную девушку и начинает ей материально помогать, подбрасывает даже кошелек, чтобы помочь расплатиться с домовладельцем за наем квартиры. Все это похоже вначале по тональности и колориту на «Бедных людей» Ф. М. Достоевского, особенно когда Роже, заботливо опекая девушку, учит ее развлекаться, танцевать, снимает для нее квартирку в центре города, которую любящие сердца превращают постепенно в уютный уголок Гименея. Через шесть лет здесь уже подрастают мальчуган и девочка, а счастливая Каролина Крошар, которая не ведет светского образа жизни, за все это время так ничего и не узнала о своем Роже. И только ее мать, госпожа Крошар, поверяет перед смертью фамилию соблазнителя дочери суровому священнику Фонтенону.

Из второй части рассказа, после сюжетной ретардации, мы узнаем, что Роже в момент знакомства с Каролиной уже был женат на богачке и подруге детства Анжелике Бонтон. Вот такой вот двоеженец. Однако Бальзак не собирается осуждать героя. Напротив, оказывается, что найденный им выход самый что ни на есть логичный, потому что Анжелика – дама излишне религиозная, затворница, постница, водится с попами и даже пишет письмо папе в Ватикан, чтобы узнать из первых уст, «может ли жена декольтироваться, посещать балы и театры, не погубив души». Понятно, что семейная жизнь со святошей не проста, вот почему Роже в конце концов обзавелся побочной семьей, где он счастлив не по обязанности. Союз высокородной святоши с чиновником судебного ведомства оказался несчастливым. Духовник Фонтенон, которому старуха Крошар перед смертью выбалтывает имя соблазнителя, доносит Анжелике на мужа. Дело заканчивается тем, что Роже остается без обеих семей, седым и несчастным, потому что Каролина в свой черед удрала к более молодому любовнику.

Пафос рассказа в его антиклерикализме. Отношения Бальзака с церковью никогда не были простыми, даже в те времена, когда он в угоду монархическим особам заделался легитимистом и пел под сурдинку аристократов. В этом смысле он был преемником французских просветителей.