Электронная библиотека » Алексей Малобродский » » онлайн чтение - страница 3


  • Текст добавлен: 21 апреля 2022, 14:04


Автор книги: Алексей Малобродский


Жанр: Документальная литература, Публицистика


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Шрифт:
- 100% +

V

Тем временем как на Петровке, 38 новый дивный мир являл мне свои причудливые гримасы или, лучше сказать, корчил рожи, на воле разворачивался активный протест против моего задержания.

Прямо из московского управления Следственного комитета на Новокузнецкой улице Таня отправилась в «Галерею на Солянке». Директор галереи Маша Тырина, наш друг и в прошлом моя коллега по «Гоголь-центру», пригласила нас на артистическую вечеринку. Среди гостей было много наших знакомых, все были настроены на задушевное общение и беззаботное веселье. Появление Тани и новость о моём аресте мгновенно изменили настроение, вечеринка превратилась в штаб. Написали и распространили по соцсетям письмо поддержки, объявили сбор подписей. А Таня отправилась на Страстной бульвар, где в «Новом пространстве театра Наций» по случаю открытия выставки также собрались коллеги и друзья. Почти все уже знали о моём аресте и искренне пытались поддержать и утешить Таню.

Если попытаться найти в печальной хронике «театрального дела» хоть что-то позитивное, то, безусловно, это общественная реакция на моё задержание. Сначала друзья и большинство коллег, затем журналисты и правозащитники, а вслед за ними неизмеримо огромный круг знакомых и незнакомых людей воспротивились несправедливости и беззаконию. Я храню благодарность всем, кто не усомнился в моей честности и долгие месяцы боролся за мою свободу и доброе имя, всем, кто переживал и сочувствовал мне. Возможно, причина такого знаменательного отклика не во мне лично, и не в моей репутации, и даже не в том, что главным героем театрального дела был Кирилл Серебренников с его многочисленным фан-клубом. Дело в том, что обществу продемонстрировали не только абсурдное обвинение, но и циничный беспредел следователей и позорную зависимость судей. Оказалось, что для преследования не нужны объективные причины – достаточно чьей-то воли, способной запустить репрессивную машину, которая исходит из презумпции заведомой вины всякого, кто попадает в её жернова. Обществу наглядно продемонстрировали, что в моём положении может легко оказаться любой. И обществу это не понравилось.

Я не перестаю восхищаться моей женой. Её красотой, энергией, волей, умом и терпением. С потрясающим достоинством она приняла брошенный ей вызов и выдержала непомерные испытания. Никто не бывает готов к подобным событиям. Растерянность и неуверенность – нормальная реакция на них. Непримиримая к любой подлости и несправедливости, Таня вдвойне была возмущена и оскорблена беззаконием по отношению ко мне. Она сумела быстро собраться и начать действовать. Никто не знает, какого напряжения сил и нервов стоили ей бесконечные звонки, письма, ходатайства, поручительства, встречи, объяснения, просьбы, консультации адвокатов. Одновременно приходилось осваивать непростую науку жены заключённого, разбираться в перечнях разрешённых к передаче вещей, продуктов, лекарств и выстаивать очереди в ИВС и СИЗО, выдерживать тупое равнодушие и хамство тюремных прапоров. При этом нужно было работать, готовиться к открытию сезона в творческом центре «Среда». Пришлось регистрироваться в качестве индивидуального предпринимателя. В связи с недавней покупкой квартиры у меня оставались непогашенные банковские кредиты, которые в новых обстоятельствах предстояло выплачивать моей жене. Ремонт в новой квартире не был завершён, и переехать туда не было возможности. В нашу съёмную квартиру должны были въехать уже новые жильцы; вещи и книги пришлось поместить на арендованном складе, а Тане попросту негде было жить. И при этом она каждый день писала мне письма, наполненные любовью, заботой и юмором.

Счастье, что нас окружают друзья! Несколько человек предложили Тане жильё. Полгода она прожила в квартире Маши Шустиной и Петра Рофина. Многие поддержали деньгами. Маша Тырина, Лена Тупысева, Лена Ковальская, Надя Конорева взяли на себя часть забот о передачах и посылках. Ксения Ларина, Зоя Светова, не считаясь со своим временем, помогали в контактах с государственными органами и правозащитными организациями, будоражили общественное мнение в СМИ. Ира Кузьмина, Полина Стружкова, Маша Кривцова и ещё много прекрасных людей всегда были рядом с Таней, готовые поддержать и делом, и словом, и уместным молчанием.

За две ночи и один день, прошедшие от ареста до суда, было собрано больше ста подписей под письмом в мою защиту и несколько десятков поручительств. Отозвались Александр Калягин и Сергей Женовач, Кама Гинкас и Генриетта Яновская, Владимир Урин и Мария Ревякина, Виктор Ерофеев и Лев Рубинштейн, Евгений Асс и Наум Клейман, Александр Маноцков и Сергей Невский, Юлия Ауг и Чулпан Хаматова, Константин Райкин и Виктория Исакова. Мгновенно включился в борьбу за меня Михаил Бычков, а с ним и артисты Воронежского камерного театра. Из Петербурга пришли письма от Льва Абрамовича Додина и Андрея Могучего. К ним в разных городах присоединись десятки знакомых и незнакомых людей с менее известными именами. Коллективные поручительства пришли от Ассоциации театральных критиков и от Гильдии театральных менеджеров. Переводчик Ольга Варшавер создала в «Фейсбуке» закрытую группу «В одной лодке с Алексеем Малобродским», которая быстро собрала больше тысячи подписчиков. Невозможно, к сожалению, назвать всех, кому я обязан поддержкой.

VI

Конвой, защёлкнув наручники на моих запястьях, помог спуститься по ступенькам автозака и ввёл меня в просторный вестибюль Пресненского районного суда города Москвы. Мы оказались перед большой группой людей. В первых рядах толпились журналисты. Трещали затворы фотоаппаратов.

Я не сразу увидел встревоженное, осунувшееся лицо Тани, и впервые меня пронзило то сложно составленное чувство, которое потом я испытывал на каждом судебном заседании, в тех единственных обстоятельствах, где на протяжении нескольких месяцев мы имели возможность общаться только глазами, без права поговорить и прикоснуться друг к другу. Это чувство состояло из смеси беспредельной нежности и восторга по отношению к жене и одновременно из лютой ненависти к мерзавцам, из-за которых она была вынуждена претерпевать столько мучительных невзгод. Это чувство мотивировало моё сопротивление, заставляло бороться, придавало решимости. Самоуверенные ничтожества в форменных мундирах посчитали меня лёгкой добычей, слабым звеном, от меня ждут удобных, лживых показаний? Вы их не получите! Ничего, кроме правды, потому что единственные преступники здесь – это вы, господа следователи. Устроили мне экзамен? Что же, я готов его выдержать. Танины глаза обещали мне понимание и поддержку.

За столом в центре судебного зала сидели следователь Федутинов в белоснежной рубашке и прокурор Алисов в рубашке голубой. Оба поблёскивали золотыми звёздочками, по четыре на каждом плече, – два капитана. Оба излучали безмятежность и самодовольство, улыбались. Напротив сидела адвокат Юлия Лахова, обложившись добытыми вчера документами: эфирными справками, фотографиями, показаниями опрошенных ею свидетелей (зрителей и участников спектакля «Сон в летнюю ночь»), характеристиками и поручительствами. В отличие от расслабленных капитанов она была напряжена в ожидании боя.

Впустили публику. Рядом с Таней – Ксения Ларина, Лена Ковальская, Маша Тырина, Надя Конорева, Сергей Женовач, Саша Маноцков, Толя Голубовский, Евгений Асс, Наум Ихильевич Клейман… Стало спокойно и даже будто весело; вспомнилось, какими гнилыми белыми нитками наскоро смётано обвинение. На вопрос кого-то из журналистов, как я себя чувствую, я искренне ответил: теперь гораздо лучше.

Секретарь Абубекярова велела всем встать. Вошла миловидная женщина в чёрной мантии – федеральный судья Татьяна Михайловна Васюченко. Её имя тогда ничего мне не говорило, но позже, читая о ней, я непременно встречал превосходные эпитеты – «одна из самых известных и опытных московских судей». Судила она не кого попало – например, в недавнем прошлом Евгению Васильеву или Никиту Белых в недалёком будущем. Профессиональную карьеру в девяностые она начинала помощником следователя, потом помощником прокурора. С тех пор так и продолжала им неизменно помогать. Заседание об избрании мне меры пресечения началось. Федутинов лениво сообщил, что я обвинён в особо тяжком преступлении, предусматривающем наказание в виде лишения свободы сроком до десяти лет. К моему и, кажется, всеобщему изумлению, он поведал, что располагает результатами наружного наблюдения за мной, из которых следует, что я, имея второе гражданство Государства Израиль, непременно скроюсь от следствия и суда, а также уничтожу важные доказательства своей вины, что буду запугивать свидетелей и, используя связи в Правительстве, окажу влияние на ход следствия. С кем именно и каким образом я связан в Правительстве, Федутинов не сообщил. Потом я узнал, что этот стандартный набор формулировок под копирку тиражируется следователями и кочует из процесса в процесс. Тогда же, слушая эту невероятную ахинею, невозможно было отделаться от ощущения, что всё это розыгрыш.

Много месяцев спустя, изучая материалы завершённого уголовного дела, я обнаружил, что посвящённая мне справка о проведённых в отношении меня оперативно-разыскных мероприятиях была подписана всего на день раньше даты суда, когда я уже был задержан и отправлен в изолятор временного содержания. Кроме того, судя по аналогичным отчётам о «наблюдении» и «наведении справок» в отношении других фигурантов, оперативно-разыскные мероприятия обставляются обязательным набором документов: поручений, постановлений, писем, собственно справок. В моём случае комплект был неполным, а поручение, на основании которого якобы принималось решение о проведении слежки, касалось не меня, а Масляевой и Итина. Из этого следует, что оперуполномоченный 1-го направления 11-го отдела Управления по защите конституционного строя 2-й службы ФСБ старший лейтенант С. А. Авдеев не только выдумал эту бессовестную чушь, но и подтасовал служебные документы своей конторы.

Довольно скоро Федутинов приступил к изложению конкретного эпизода моих преступных деяний. Он сообщил суду, что спектакль «Сон в летнюю ночь» не был поставлен. Каждый из присутствовавших в зале спектакль видел. Раздался смех. Казавшаяся поначалу обаятельной судья Васюченко вдруг зазвучала сталью – пригрозила закрыть заседание для публики. Напрасно адвокат Лахова рассказывала суду, что успешный спектакль десятки раз был показан тысячам зрителей, что он номинировался на премию «Золотая маска», о чём свидетельствуют протоколы экспертного совета, что спектакль побывал на гастролях в Париже, что объёмные декорации и костюмы при желании можно увидеть хоть сейчас… ничто не убеждало одну из лучших московских судей Васюченко. Адвокат попросила приобщить к делу многочисленные рецензии с фотографиями спектакля. Неожиданно взвился капитан в голубой рубашке, прокурор Алисов. Он заявил, что рецензии в газетах не доказывают факт существования спектакля, а у следователя может быть своё мнение на этот счёт. Публику при этих словах затрясло нервным хохотом. По приказу судьи двух человек удалили из зала. Пристав, выводивший артиста Серёжу Васильева, с негодованием вопрошал: цирк вам здесь, что ли? Похоже, что да, ответил кто-то из журналистов.

Демонстративное и циничное пренебрежение прокурора логикой и фактами оставило у всех чувство брезгливого недоумения. А его непреклонный солипсизм с горьким юмором описали авторы нескольких репортажей из зала суда.

Показательно, что А. Н. Алисов служил в отделе по расследованию особо важных дел Управления по надзору за процессуальной деятельностью органов Следственного комитета РФ прокуратуры города Москвы.

Недавно в «Вестнике государственного и муниципального управления» (2014. № 3(14)) я обнаружил подписанный им научный труд «Конституционные функции прокуратуры в России и зарубежных странах: сравнительный анализ». Вот несколько цитат из этого труда. Алисов пишет, что прокуратура Российской Федерации, «символизируя публичный сектор правозащитной структуры российского общества, обеспечивает защиту конституционных прав и свобод человека и гражданина самостоятельно и во взаимодействии с судами. Кроме того, на прокуратуру возложены задачи надзора за соблюдением законности… Эти и ряд других функций прокуратуры приобретают свойство системного единства и взаимосвязанности при условии, что её деятельность органически связана с демократическими основами конституционного строя, направлена на реализацию основополагающих конституционных принципов и норм». Он с неодобрением сетует на то, что в Албании, Грузии, Италии и Литве «основной конституционной функцией… прокуратур является уголовное преследование». А в заключение напоминает нам, что «современный российский конституционный строй основывается на принципах гуманизма, высшей ценности человека, верховенства его прав и свобод. Статья 2 Конституции РФ определяет, что признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина – обязанность государства, его органов и должностных лиц. Статья 46 Конституции РФ гарантирует эффективность судебной защиты прав и свобод. Данные конституционные установления направлены на достижение социально значимой цели построения в России подлинно правового государства. Вместе с тем функции российской прокуратуры не нашли достаточно ясного выражения на конституционном уровне, и в значительной мере доминирует подзаконное регулирование функций прокуратуры».

Нельзя не заметить, что учёные потуги прокурора противоречат его практике. На заседании Пресненского суда поборник конституционных прав и свобод откровенно и угодливо обслуживал позицию следствия. Впрочем, мне скоро пришлось убедиться в том, что пренебрежение не только духом, но и буквой закона характерно для всей современной российской правоохранительной системы. Беспринципная демагогия, трусливый цинизм и угодливая ложь – вот негласный кодекс корпорации следователей, прокуроров и судей.

Завершая выступление в прениях, адвокат Лахова обратила внимание судьи на полдюжины процессуальных нарушений, в частности, на отсутствие возбуждённого в отношении меня уголовного дела. Подробно ссылаясь на положения закона, она говорила о том, что обоснованность ходатайства следователя должна быть подтверждена фактами и документами, что в нашем случае следствие не располагает ни одним сколь-нибудь правдоподобным доказательством. Что в течение месяца после возбуждения уголовного дела в отношении Итина и Масляевой я ни разу не предпринял попытки покинуть страну, а конфискация следствием моих документов технически исключает такую возможность. В ответ судья заявила, что «не имеет оснований не доверять следствию». Какие основания у неё и сотен её продажных коллег доверять голословным утверждениям следствия, остаётся до сих пор невыясненным.

Явно скучая, судья Васюченко выслушала выступивших в мою защиту Сергея Женовача и Александра Маноцкова, без интереса приобщила предъявленные адвокатом характеристики и поручительства. Из этих выступлений и документов следовало, что я человек достойный, добропорядочный и законопослушный, что я дорожу своей профессиональной репутацией, а потому больше всех заинтересован в установлении истины и не буду чинить препятствий расследованию. В ответ судья глумливо подчеркнула в постановлении, что принимает решение «с учётом личности обвиняемого».

Решение гласило: удовлетворить ходатайство следствия о заключении обвиняемого, меня то есть, под стражу сроком на один месяц.

Готовясь к своему первому в жизни суду в качестве обвиняемого, я прочитал в Уголовно-процессуальном кодексе, которым меня снабдила адвокат, что к суду нужно обращаться «Ваша честь». Это очень красиво. Пока одна из самых опытных московских судей Татьяна Михайловна Васюченко нечленораздельно бубнила текст своего постановления, у меня в голове всплывали слова Достоевского из «Бесов»: «Русскому человеку честь только лишнее бремя… открытым правом на бесчестие его скорей всего увлечь можно».

Юлия Лахова, действующий адвокат, конечно, имела представление о нравах отечественного судопроизводства. На остальных же столь откровенное пренебрежение здравым смыслом и очевидными фактами произвело шокирующее впечатление. Шокирован был и я. Однако не подавлен. В ходе этого заседания моя естественная реакция самозащиты превратилась в принципиальную позицию сопротивления произволу и давлению. Я чувствовал за собой правду и был возмущён покушением на моё честное имя. В своём выступлении я внятно заявил, что ни при каких обстоятельствах не стану оговаривать ни себя, ни Кирилла и ни кого бы то ни было.

Две недели спустя, рассматривая жалобу моего адвоката, прокурор апелляционного отдела Уголовно-судебного управления прокуратуры города Москвы Ф. А. Юсупова безусловно поддержала доводы ходатайства следствия, а судья Мосгорсуда Юрий Анатольевич Пасюнин, не обнаружив правовых и логических нарушений, оставил решение Пресненского суда в силе. Судью Пасюнина, замечу, нельзя упрекнуть в непоследовательности: он неизменно оставляет в силе сомнительные приговоры судов первой инстанции. Это он отклонил апелляционные жалобы Pussy Riot (кроме Самуцевич), десятка фигурантов «Болотного дела», Надежды Савченко – богатая биография, серьёзная репутация.

Это было лишь началом бесстыдной череды неправедных судов. Несомненно, что принимавшие в них участие следователи, прокуроры и судьи сознательно совершали преступления против закона и совести. Каждого я назову его подлинным именем, поскольку убеждён, что зло не абстрактно, его вершат конкретные люди. И эти люди, безжалостно ломающие чужие судьбы, должны быть наказаны. Если не законом, то как минимум нашим презрением.

VII

Во время заседания в Пресненском суде меня держали в клетке за решёткой, будто ожидая, что я стану кидаться на людей. С этим специфическим унижением я тогда познакомился впервые. После оглашения постановления, когда её честь покинула зал, ко мне вместе с адвокатом подошёл следователь. Он, казалось, излучал дружелюбие, звучал примирительно. Сказал, что в ИВС на Петровке меня оставят насколько возможно долго, он уже согласовал это с начальством. Вероятно, подразумевалось, что условия содержания в ИВС лучше, чем в СИЗО, куда меня по решению суда должны были отправить на время проведения следствия, и такая своеобразная забота обо мне как бы оставляла надежду на быстрое завершение произошедшего недоразумения. А может, он рассчитывал, что расписной бандит Володя убедит меня сотрудничать со следствием. Или, скорее всего, он уже знал, что расследование передаётся из московского в Центральное управление СК РФ, и всё ему было безразлично.

Так или иначе, больше капитана Федутинова я не видел. Но хорошо запомнил. Его образ у меня ассоциируется с персонажем комедий, которыми Плавт потешал римский плебс. Изворотливый, но недалёкий раб, он в равной степени презирает людей, на которых его натравили, и своих хозяев, чьи распоряжения он вынужден выполнять. Тщеславие и бахвальство в нём соседствуют с глупостью и никчёмностью. Подобно Псевдолу он объявляет себя полководцем, готовящим штурм города, но, оставшись наедине с публикой, признаётся, что не имеет никакого плана. А то предстаёт поэтом, баловнем удачи, но в конце пьесы оборачивается жалким, икающим, нетвёрдо стоящим на ногах пьяницей. Я дал Федутинову прозвище Хитрый раб Псевдол. И сделал первую запись в моём маленьком личном бестиарии.

После суда я провёл в ИВС ещё неделю. Никаких следственных действий не проводилось. Ходатайства о продолжении незаконченного допроса остались без ответа.

Между тем в Москву вернулась и энергично включилась в мою защиту Ксения Карпинская. Прекрасные адвокаты – моё большое везение. Юлия Лахова, готовившаяся стать матерью, деятельно была с нами ещё несколько месяцев. Бескомпромиссная Ксения Карпинская защищает меня до сих пор.


Наконец 29 июня меня вновь погрузили в автозак и долго возили по Москве два конвоира: подвижный деревенской наружности рябой парень и дородная, лет тридцати, а может, и сорока, не поймёшь, баба. Охранница была невестой. По мобильному телефону она длинно рассказывала подруге Наташе, что Васильич наконец сподобился сделать ей предложение и о том, какая будет свадьба, и что она уже купила бельё. Рябой напарник слушал её и отпускал скабрёзные шутки. Судя по репликам, жених Васильич служил в одном с ними конвойном полку, и парень был с ним хорошо знаком, но при этом весьма откровенно хватал невесту за ляжки, облачённые в форменные штаны, поверх которых болтались наручники и кобура с пистолетом. Моё присутствие никого не смущало. Ехали долго и путано. Стояли у каких-то судов и полицейских отделений, кого-то ждали, бегали за водой и сигаретами, обсуждали службу с невидимыми мне судебными приставами и другими конвоирами из области, сравнивали зарплаты: у нас сутки через двое – а у нас двое суток в неделю – о, пойду к вам работать! – а платят сколько? – бывает до тридцати тысяч – нет, не пойду, у нас больше… Через решётку, расположенную под углом к узенькому грязному стеклу в двери автомобиля, я почти ничего не мог рассмотреть и увлечённо пытался угадать, по каким улицам и в каком направлении мы едем. Была середина лета, поздние, ленивые сумерки, странный свет и неожиданная тишина, будто машина катится не в центре никогда не засыпающего мегаполиса, а по окраине маленького городка. После десяти дней, проведённых в изоляторе на Петровке, я вдруг понял, что остро скучаю по Москве; никогда раньше, хотя случалось уезжать и на более длительное время, я не испытывал подобного чувства. Тогда я ещё не мог представить себе, что расстаюсь с этим суматошным и прекрасным городом почти на год.

Через несколько месяцев я вспомнил эту невесту-вертухая, когда из СИЗО меня везли в суд на очередное продление меры пресечения. Такая же долгая поездка, такой же бесконечный и беззастенчивый разговор по телефону. Молодая женщина, под форменной одеждой расплывшееся тело, жаловалась подруге на своего сожителя, который злился из-за того, что дочь рассказчицы, девочка-подросток, не оказывает ему должного уважения. Потом жаловалась на саму эту дочь, потом громко оповещала о каких-то явно для меня излишних подробностях своего здоровья, потом рассказывала о необходимости делать запасы у матери в деревне, о том, что все дрова уже порубили и надо бы их сложить… В общем, «всюду жизнь», художник Ярошенко. Пару раз она переключалась на разговор со своей пожилой матерью, и в её голосе нотки заботы перемешивались с раздражением, нежность – с грубостью. Речь обеих тёток была примитивна, но в то же время образна; темы вроде незамысловатые, но смысл порой безнадёжно терялся. Казалось, что они говорили на языке, который я знал когда-то раньше, потом забыл, и вот теперь узнаю́ его заново.


Женщины на этой работе встречаются реже, чем мужчины, и – надеюсь, не оскорблю ничьи феминистические чувства – воспринимаются менее органично. Поэтому больше соблазн рассмотреть в них что-то индивидуальное, особенное, возможно, даже симпатичное, как-то вычленить их из обезличенной массовки в форме, нафантазировать историю, которая объясняла бы и оправдывала выбранный ими способ добывать хлеб насущный. Разумеется, конвоиры, судебные приставы и рядовой состав тюремной охраны мужского пола тоже неоднороден. Встречаются порой интересные персонажи и редкие проявления нормальных человеческих чувств. Порой и редко. В целом эта непомерно многочисленная профессиональная группа оставляет впечатление убогой и хмурой массы. И я испытываю не разрешённое до конца подозрение, что мы часто ищем в этих людях сложность, а в их судьбах – драматизм лишь потому, что желаем польстить своей гуманистической картине мира, основанной на литературных представлениях о жизни. Если моё печальное подозрение справедливо, то людям этим, вероятно, можно и нужно сочувствовать, сожалеть о них, но нельзя принимать и оправдывать зло, которое они объективно собой являют. Самая очевидная причина их выбора – безысходность, нищета, отсутствие достойной работы и каких-либо перспектив. На этом фоне зарплата вертухая, сопоставимая со средней по стране, и место в общежитии – серьёзный стимул. Большинству, увы, не суждено выйти за пределы узко очерченного круга их серой, казарменной по сути жизни. Они быстро проникаются завистливым неодобрением к более успешным согражданам, и это питает их социальную ненависть, когда последние оказываются в их власти за решёткой. С другой стороны, развивается спесивое отношение к тем, кто не достиг даже их уровня. Встречаются и откровенные садисты. Уж не знаю, реализуют ли они в системе свои врождённые наклонности или система воспитывает в них садизм как убеждение и поведенческую норму.

Я помню поразившую меня разницу в обликах двух женщин, разносивших задержанным еду на Петровке (сознательно избегаю слова «баланда» – в отличие от кормёжки в СИЗО, эта еда была, в принципе, съедобной). Женщины носили не форму, а халаты. Видимо, они были гражданскими служащими ИВС. Одна, сердитая толстуха неопределённых лет, уверенно гремела металлической посудой и покрикивала на заключённых – не было сомнений, что она здесь очень давно. Несмотря на ругань, резкие движения и энергичные перемещения, она смотрела каким-то тусклым, застывшим взглядом, всем своим видом воплощая уныние и безнадёгу. Вторая – не от сего мира, молодая, статная, светловолосая – была как-то безукоризненно красива и тиха. Как такая девушка могла оказаться в этом месте среди этих людей, представлялось тайной, напоминало о ранних романах Достоевского. Сопровождал её всегда один и тот же тупой громила, который с наслаждением хамил и откровенно щеголял своей маленькой, но такой сладкой властью.

О женщинах-заключённых я знаю в основном понаслышке – почти никогда не встречал их. Однажды мне пришлось долго сидеть перед врачебным кабинетом в больничке «Матросской тишины». Я читал газету, а когда поднял глаза, увидел невдалеке тщедушную, похожую на подростка молодую женщину. Охрана была увлечена чем-то своим и не обращала на нас внимания. Мы разговорились. Понимая, что случайная встреча никогда не повторится, мы не спрашивали имён друг друга, только номер статьи – у неё была такая же, как у меня: 159, часть 4. Наёмная сотрудница колл-центра в маленькой петербургской компании, девушка была арестована вместе с руководителями и владельцами. Она уже знала свой приговор и после полутора лет, проведённых в СИЗО, собиралась ещё на два года в колонию. Сочувствия не приняла, сказала, что догадывалась о том, что фирма мошенничает с недвижимостью, но не хватило духу отказаться от скромного, но регулярного дохода: сама виновата, впредь буду лучше думать. В её ответе было много достоинства, честности по отношению к себе. Выглядела она болезненно, но глаза смотрели весело, с азартом. Ей не терпелось скорее покинуть опостылевшую тюрьму и хоть как-то разнообразить свою жизнь.

В СИЗО 99/1 был очень строгий режим, «глухая заморозка». На допросы и встречи с адвокатами арестантов выводили с соблюдением всех инструкций. Сидельцы никогда не встречались друг с другом в коридорах, часто не знали, кто находится через стенку в соседней камере. Но, случалось, оказывались рядом в одном автозаке по дороге в суд или на следственные мероприятия. Автозаки и были основным источником информации, которая затем расходилась по камерам. Что-то проникало от адвокатов, изредка проговаривались следователи. Было известно, что из трёх десятков камер небольшой тюрьмы одна была женской. Сидела там удивительная троица. Сотрудницу банка держали в заложниках, пытаясь выманить из-за границы владельцев и топ-менеджеров. Вторая, подданная не то Колумбии, не то Венесуэлы, была задержана на границе с кокаином. Замыкала трио цыганка, проходившая по делу, кажется, «Нота-Банка»; проницательные следователи обвинили её в том, что она способствовала хищению путём ворожбы.

Ещё помнится одна зэчка, которую я никогда не видел, но часто слышал.

На улице Матросская Тишина по одному адресу находятся два учреждения: уже упомянутое СИЗО 99/1, известное как «кремлёвский централ», и СИЗО 77/1. Первое расположено прямо в административном корпусе и помимо строгой изоляции отличается относительным бытовым комфортом, малонаселённостью и компактностью. По слухам, оно было учреждено в восьмидесятых специально для высокопоставленных фигурантов «Хлопкового дела». Здание стоит несколько особняком, одной стороной выходит на внутренний двор. Через двор из другого, соседнего учреждения неумолчно доносятся приглушённые расстоянием, невнятные звуки какой-то совсем иной, бурной арестантской жизни.

СИЗО 77/1 расположен в комплексе старых зданий. Он гораздо больше «кремлёвки», несколько корпусов. Меня поместили в шестой корпус, один из так называемых спецблоков. Кроме него, есть «большой спец» и «малый спец», общий корпус, больница. В больнице лечат арестантов, в том числе женщин, из разных московских изоляторов. Вырубленное на трудно достижимой высоте в стене метровой толщины окошко моей камеры выходило на общий корпус и больницу. С внешней стороны его загораживал большой экран, вроде тех, что вдоль магистралей заглушают автомобильный шум. Вероятно, преследовалась цель исключить общение между заключёнными. Смысла в этом, как и в большинстве подобных мероприятий в системе исполнения наказаний, не было никакого: и без того убогое освещение становилось ещё хуже, а слышимость оставалась отличной. Перекличка между камерами и корпусами оживлялась к вечеру. Вернувшиеся из судов сообщали новости о себе и о тех, кого встречали на сборках и в автозаках, передавали приветы из других СИЗО, сообщали, кого и на сколько осудили, кто ушёл на этап, кого перевели в другую камеру, кто попал на кичу, то есть в карцер. Иногда выясняли отношения друг с другом, всегда ругали начальников, скандировали воровские речовки. Ладили «дороги», посредством которых передавались не только письма-малявы, но и какие-то некрупные вещи, сигареты. Многоголосие тембров, наречий и акцентов. В пёстром хоре выделялся высокий женский голос. С характерной отчаянной весёлостью и демонстративной бесшабашностью его обладательница материла ментов и каких-то «ссучившихся» своих бывших товарищей и товарок. Кричала она много и совершенно неинформативно, казалось, исключительно из радости общения. И часто, когда в ночи стихал общий гомон, она пела. Невоспитанный, но очень сильный и красивый голос срывался в хрипотцу. Кажется, ни одну из её песен я до того не слышал и сейчас не могу припомнить ни единого слова. Концерт обычно давался в ночи, хотелось спать, пение было явным излишеством, но странным образом не вызывало раздражения. Я быстро привык и перестал обращать на него внимание, подобно тому как вынужденно смирился с довольно ярким дежурным освещением, всю ночь полыхавшим в камере. Беруши и маска на глазах лишь немного притупляли восприятие. Прошло много месяцев, а эти ночные концерты остались неотделимой подробностью моих воспоминаний о пребывании в шестом корпусе Матросски.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 | Следующая
  • 5 Оценок: 1

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации