Текст книги "Черные яйца"

Алексей Рыбин, Виктор Беньковский
Черные яйца

Посвящается Сиду Барретту

Борьба жизни черт знает с чем...

Б. Гребенщиков

Тихо в лесу, только не спят дрозды.

Народная песня

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая
ВОЛГА

Способность к упорнейшему умственному труду, к долгому размышлению сказалась в нем уже в этот ранний период.

Е. Тарле

– Сколько раз я говорил тебе: не покупай хлеб у Мюллера. Он же рыхлый, видишь? Ну посмотри, посмотри, крошится. И вдобавок не прожаривается. И крошки эти... Загубим тостер. У Самарина надо брать, вот где настоящий хлеб. Сегодня же сам Федору скажу, пусть у Самариных берет. И дешевле, кстати.

– А в передаче «Впрок» говорили давеча, что экологически чистый хлеб только...

– Перестань. Ты веришь этим передачам? – Илья Александрович легонько стукнул вилкой по тарелке с овсянкой. – Там же все за деньги. Там же искренности, честности – ни на грош...

Лицо Ильи Александровича покраснело.

Володя сморгнул. И тут же внутренне пожурил себя. Нельзя смаргивать. Это признак слабости. Так Саша говорит. Саша никогда не смаргивает. На Пасху, когда они на пристань пошли и к ним заречные привязались, так вот – в тот день Саша не сморгнул.

А кастет у него что надо. Он только потом рассказал, что едва роман тот французский прочел, ну про сыщика этого, как его там, так сразу к Пантелеймону, на улицу Энтузиастов пошел и попросил сделать.

– Володя, ты в гимназию не опаздываешь?

– Так ведь...

– Ты помнишь, что ты сегодня пешком пойдешь? – сказал Илья Александрович. – Мне сейчас на техосмотр.

По грязи в новых ботинках. А ботинки-то какие – «Ду-берс». На платформе, шитые, желтая кожа, шнурки толстые – просто загляденье. Митя Дворкин в таких ботинках уже год как ходит. Лешка Гордин – полгода. И Бабенко – Бабенко-то, тоже в «Дуберсах» рассекать начал. Этот-то уж мог бы и не высовываться. Понятно – Леша Гордин – у него в семье все в порядке. Да и у Дворкина нет проблем. А Бабенко-то, Бабенко – последние, видно, деньги выложили родители на ботиночки, только чтобы сынок их тоже аристократом выглядел, чтобы на одной ноге стоял с племянником генерал-губернатора, с Лешей Гординым...

По грязи в новых ботинках.

Володя шел по родному Симбирску.

Улица Ленина. По улице Ленина можно идти спокойно. Особенно Володе. Его здесь все знают. Папа к Григорьеву ездит обедать – раз в неделю уж точно. А дом Григорьева – нумер двадцать три по Ленина – дом знатный. О трех этажах, сад первейший в Симбирске, да, может быть, и во всей губернии. Охрана – за три квартала начинают машины отслеживать – куда, мол, прешь, водитель. Хорош ли ты, водитель, или ты, водитель, чего-то злое удумал? И ведь чуют нутром – злое удумал водитель или просто в гости хозяина своего везет. И отсекают нежелательных, тех, кто злое замыслил.

Володя видел, как они отсекают. Им палец в рот не клади. Бывает, что и вертолеты задействуют.

Володю здесь знают. Здесь его никто не обидит. По улице Ленина он может ходить в любое время суток беспрепятственно.

Вот, хоть бы все время ходить мимо дома Григорьева. Так нет же! Чтобы до гимназии добраться, нужно с Ленина на улицу Красных Комиссаров свернуть. Черт бы их взял, этих красных комиссаров.

Володя прикрыл рот ладошкой. Папа дома всегда начинал матом ругаться, если кто-то в семье поминал черта.

Когда-то на улице Красных Комиссаров жил купец. Венедикт Ерофеев. Первой гильдии купец. По Волге не проплыть было: по стрежени «Метеоры» идут на подводных крыльях, экскурсии тащат – туристический бизнес Ерофеев тоже под себя потихоньку сгреб. А вдоль берега бурлаки баржи тянут – все Венечкины, Ерофеичи, как называли их тогда. А если чужой кто баржу свою захочет протянуть – тут уж к Ерофееву на поклон. А Ерофеев просителя сразу к бурлакам отправляет – «иди, мол, договаривайся, если срастется тема, тебе и карты в руки».

А с бурлаками ерофеевскими договариваться, все одно что с художниками гжелевскими. «Hand-maid, my friend, this work is very difficult, we’ll think about this. See you later»[1]1
  Ручная работа, мой друг, все это очень сложно. Обмозгуем. Короче, увидимся (англ.).


[Закрыть], – говорили бурлаки и уходили к костру – о сравнительных достоинствах горных велосипедов рассуждать или гайки на скейтбордах подтягивать.

А некоторые – просто водку пили. Тоже в некотором смысле экстремальный вид спорта.

В общем, сложный был народ – бурлаки эти. А как Ерофеева не стало – скисли все. Скурвились. Фирмы стали открывать, торговать запчастями для дельтопланов, но все как-то без размаха, без шику ерофеевского, тухло все сделалось, обычно и гадко.

Венедикта своего они просто обожали. Венедикт Ерофеев деньги платил большие да в срок, и потому не было отбоя от бурлаков – им только дай, только скажи: «Ерофеев тягловый экипаж набирает» – очередь выстраивалась – вся улица Красных Комиссаров была битком забита. А чужаков на Волге в ту пору не жаловали.

Сам-то он старообрядцем был, закон свой блюл истово, ничего лишнего себе не позволял, семью свою в строгости и вере правильной держал, хотя и крут был. Никто не знает толком, отчего Ерофеев однажды, когда и в Петербурге, и в Москве о нем знатные люди заговорили, стали контракты ему предлагать реальные, когда все в елочку стало ложиться, – взял Ерофеев, да и пульнул себе в рот из револьвера.

Улица Ленина – она брусчаткой выложена. Можно сбить с ботинок грязь, которой обгваздался, пока по родной улице своей шел – по Народовольцев. Грязь там страшная, – как это папа, с его связями, не может договориться, чтобы асфальт положили на Народовольцев.

Володя сунул руку в карман гимназической курточки. Платок, ключи, мелочь – все не то, не то. Вот, бумажка какая-то. Что за бумажка? А-а, счет из «Макдональдса». Смело можно использовать. Ботинки нужно чем-то протереть обязательно. Конечно, его, Ульянова, и в грязных ботинках в гимназию пустят, но что скажут те же Гордин и Дворкин? Подумают: туда же – из грязи в князи. А самое отвратительное, что и Бабенко наверняка заметит грязь на Володиных ботинках. И решит: «Тоже из наших. Из деревенских. Хоть и корчит из себя аристократа...»

Володя с тоской посмотрел вперед. Туда, где за старыми липами просвечивал красным кирпичом особняк Ерофеева. Теперь там ПТУ. И мимо этого ПТУ ему, Володе Ульянову, лучше не ходить. Краснокомиссаровская шпана так просто не пропустит. Ее, шпану, даже Саша опасается.

У них, как Саша сказал, крыша такая, что никакой кастет не поможет. Героином торгуют, коксом – там папики серьезные масть держат, там попробуй тронь кого – домой приедут с «узи», прострочат всех, как на «Зингерах». А некоторых – оверлоком. Так сказать, контрольно.

Саша рассказывал ему, как однажды, когда Шаляпин в Симбирск приезжал, на концерт собрались все. И краснокомиссаровские, и с Народовольцев, и с Ленина в ложах сидели, и зареченские даже на галерку прорвались. И все было так тихо, набожно. Пока Шаляпин пел. «Лоха – ха-ха». Этим басом своим, всем известным.

Отличный был концерт. Пару раз, правда, микрофон заводился и гитара у главного строить переставала. Но это все фигня. Ведь без фанеры работали – вживую.

А потом он спел что-то такое, из «Князя Игоря», что ли, так все в такую заводку вдруг пошли – бутылки с галерки в партер полетели, зареченские разбуянились, реально перестали себя держать. А из партера им ответили сразу и достойно. Конкретно. Как мужчины отвечают.

Саша домой за полночь пришел и сразу книгу схватил. Засел в спальне своей с книгой и до утра ее читал. А утром-то ему на учебу нужно было. Так не пошел, весь день и всю следующую ночь эту самую книгу читал. Синяк под глазом только пальцами длинными трогал и от еды отказывался. А книгу эту Володя потом на помойке нашел. «Звездные войны – 8» – прочитал Володя на красочной, правда слегка заляпанной навозом, обложке. Страницы книги были не разрезаны.

«Нужно идти, – сказал себе Володя. – Что бы там ни было, нужно идти».

Он помнил, что когда папа возил его в гимназию, машина сворачивала именно здесь – на углу Ленина и Красных Комиссаров. Сюда и нужно.

Из-за палисадника вдруг показался Санек Керенский. Санек-балалайка. Знатно на инструменте шпарил, все девчонки краснокомиссаровские его были. И «бабочку» в кармане всегда носил – никто в Симбирске «бабочки» не имел и пользоваться-то ею никто толком не знал как. А Санек вдруг выбрасывал руку из кармана, махал ладонью перед лицом противника и, неожиданно, из ничего, из блесток, разлетающихся аккуратной восьмеркой вокруг пальцев Керенского, возникало угрожающее, мертвенно-неподвижное лезвие «выкидухи».

Одно время, Вова об этом догадывался, у Саши и Санька-балалайки были какие-то общие дела. То ли с девчонками вместе в «ночное» ездили, то ли еще что-то – Володя не спрашивал. Но потом они поссорились. Поссорились настолько сильно, что Саша даже похвастался как-то, когда Саньковы «Жигули» сгорели перед окнами квартиры Керенских, – впрочем, может быть, и не похвастался, а просто так сказал: «Знаем, знаем, кто тачку его спалил. И поделом...»

Его, Володю, Керенский, вполне возможно, и не заметит. Кто ему Володя? Мальчишка, с которого и спрашивать-то нечего. А другие? Шпана вся, что за ним стоит? На пиво начнут денег просить. Если дашь – отметелят за то, что мало дал. А не дашь – отметелят за то, что не дал, и все равно все деньги из карманов выскребут. Альтернативы нет.

Идти вперед? Принимать бой? Заведомо проигрышный? Бой, который наверняка окончится позорным поражением?

Володя быстро огляделся по сторонам. Бежать некуда. Мимо дома Григорьева – крикнуть охране – мол, я – Володя, я сын Ульянова, я тот самый мальчик... Не успеть. Да и противно. Саша бы так не поступил. Саша попер бы напролом. Но у Саши – кастет в кармане. У Саши руки – что Володины ноги.

Дырка в заборе. Чей это сад? Лекова? Надо же, никогда этой дырки не видел. Правильно, я же здесь только на машине проезжал. С папой. Пойди заметь тут дырку в заборе.

«Мы пойдем другим путем», – неожиданно выкристаллизовалась фраза в голове.

«Мы пойдем другим путем!»

Керенский ехидно улыбнулся и двинулся к Володе.

– Слышь, ты, пацан, ты, короче, иди сюда...

Володя не дослушал Керенского. Пусть тешит себя гопник надеждой на легкую добычу. Не на того напал. Мы пойдем другим путем!

Кто-то когда-то шел напрямик. Одна дыра в заборе проломана, рядом с ней, как заметил Володя, – другая, поменьше. Слава Богу, что он бросился в эту, что побольше. А вторая, маленькая, – она, должно быть, для кота. Кто-то с котом бежал, спасался от шпаны местной. И дырку для кота отдельную специально проламывал. Любил сильно, видать, кота своего.

Низко свесившиеся под тяжестью плодов яблоневые ветки, кусты малины, шиповник – самое отвратительное, что только в жизни может быть – шиповник, цепляющийся за школьную курточку, царапающий лицо, пытающийся удержать на месте, не дающий сделать и шага вперед, гадостный, merde!

Спасибо тебе, Леков, спасибо тебе, скромный инспектор путей сообщения, про тебя мне рассказывал папа, он никогда не приглашал тебя на обеды, и Григорьев никогда тебя не приглашал, но спасибо тебе, неизвестный никому, честный труженик Леков, за то, что у тебя есть сад и есть забор, и есть дырка в заборе, есть дырка, в которую можно нырнуть и получить спасение и сохранить себя, сохранить жизнь и жить дальше так, как хочется... Спасибо тебе, инспектор путей сообщения Леков.

Александром меня зовут, козел ты долбаный, не Сашкой, а Александром, понял?

Ногой хотел мне по яйцам двинуть, дурак, фраер, мужлан, так я ведь ставлю блок и все – тебя нет! Удар в голень – ты сморщился от боли и потерял ориентацию, мгновенно – в челюсть и все – до свиданья, милый друг.

Двое следующих. Какие они все-таки лохи. Стоило мне выйти из круга, как они растерялись, сломали линию нападения. Да и не было у них никакой линии. Числом хотели задавать. Гопота. Как дикие варвары. Толпой – каждый за себя – понты сплошные. Вандалы, одно слово. А мы их – умением, умением да техникой.

Вот наконец хотя бы трое выстроились. И что вы, трое, будете со мной делать? Пока вы разбираетесь, кто из вас первым ударит, я сразу левому – в пах ногой, потом – неожиданно для правого – центральному, то есть главному, – в нос ладонью открытой. Не умер бы только... А тот, что справа стоял, – глядь – уже и нет его. Сам убежал. Я так и планировал. Сил для атаки уже не осталось. Если бы он не убежал, пришлось бы мне туго...

Саша сделал глубокий вдох.

Нет, не рассосались еще зареченские. Ребята крепкие. Хотя и драться не умеют. Но здоровье-то у них крестьянское, качаются со страшной силой, тренажеры у всех хорошие, свежий воздух, здоровое питание, один там есть такой – даже он, Саша, со всей его техникой на бой с ним не выйдет. Бухарь – кликуха.

Есть у человека во лбу точка такая – ху-зна – очень ценная точка. Если по ней ботфортом залудить – интересный эффект выйдет. Неожиданный. Будто пропрет противника. Только в точку эту попасть очень трудно. Противник – он все время башкой крутит: окружающим интересуется. Какие козлы... Вот бы на шпагах с вами подраться... Я бы вам....

Бах!

Ушел от удара.

Слева сапогом – ушел.

Еще раз слева – вот не ожидал – пропустил. Ну что же... Митрич учил меня удар держать.

А я ему – на! На! На! Испугались, гопота?

Саша про это прочел в одной книжке. «Mortal Combat»[2]2
  «Mortal Combat» – имеется в виду книга, новеллизация художественного фильма «Mortal Combat».


[Закрыть] называется. Прочел, как он любил, – не разрезывая, книжка удешевленная была, без обрезки. Там о поражении противника через уязвимые точки много интересного рассказывалось.

Бухарь, блин, про это тоже читал. Когда они после концерта Шаляпина сошлись, Бухарь все атаки так выстраивал, чтобы в точку ху-зна попасть.

А если человеку в ху-зна попасть, то, по древнекитайской философии, в нем пропадет и ху, и зна; ян станет инем, а желтый дракон сыграет похоронный марш. В общем, все разладится.

С Брюсом Ли, кто-то рассказывал, так было. Пришел к нему на тренировку дедушка какой-то. Спросили его охранники: кто ты? А я Ху-Зна, ответил дедушка. Ну дык, проходи, сказали охранники.

В общем, помер Брюс Ли.

Жаль, конечно...

Гарнитур был не новый. От Григорьева. Григорьев загородный особняк заново обставлял. Бери, сказал, Илья. Чисто французский. Знаешь, где он раньше стоял?

– Где, – спросил инспектор народного просвещения.

– А знаешь, где? – сказал Григорьев. – На улице Анжу, он стоял, в доме двенадцать. Понял, где он стоял? И у кого?

– Понятия не имею, – ответил Илья. Григорьев хохотнул.

– У торчка парижского одного стоял. А знаешь, с кем торчок тусовался?

– С кем, – спросил инспектор народного просвещения.

– С Нижинским.

– Со Славкой? Пургу гонишь, – не поверил Илья Александрович.

– Мамой клянусь, – сказал Григорьев. – Зуб даю. Сукой буду. Век воли не видать. Александрович, понюхай его, понюхай. В Париже чай был, знаешь запах ихний. Когда фонари зажигают. Это же блин, значит, кому-нибудь нужно, когда по Champs Elysees[3]3
  Центральная магистраль Парижа.


[Закрыть] иллюминация. Помнишь?

– Помнишь, – сказал Илья Александрович. И – незаметно так – нюхнул.

– Да ладно тебе, – сказал Григорьев. – Не в прогимназиях своих чай. На. – Он взял со стола лакированный китайский подносик с аккуратными, придирчиво кем-то отмеренными горками белого порошка.

– Поздно, – выдавил Илья, сморгнув заслезившимися глазами. – Поздно! Этот запах. Запах «Тонки-250» – злая штука, помнишь?

– Еще бы, – насупился Григорьев. – Только ты на людях-то об этом не болтай.

– Да ла-адно тебе, – протянул Илья. – И так все знают.

– О чем это, интересно, все знают?

– Да о нас с тобой, дураках. О Митрохе. Я вот как запах «Тонки-250» услышу, так все, сливай воду.

Сливай окислитель.

Сливай!!!

Отсечка!

– А помнишь, когда... ...когда носитель был уже доставлен на стол. И вот-вот должна была вертикализация состояться. И тут, мать его, течь открылась. На топливных баках первой ступени. По уму, надо было носитель на хрен со стола снимать и назад в монтажно-испытательный комплекс везти. А Самому неймется. В общем, плохо все было. Решили течь по корпусу заваривать. А страшно. Тут ведь как долбанет, мало не будет. Носитель-то – мама не горюй!

Главный гавкнул в телефон: давай. Сгорим ведь, сказали ему. А мы уже горим, ответил главный. Синим пламенем. Выбора нет – панк или пропалк.

– Слушай, – усмехнулся Григорьев, – а у меня шрам на пальце, между прочим, до сих пор – во, смотри. Помнишь, обожглись с тобой?

– Это сильно, – сказал Илья. – Только помнишь ты, сколько там ребят-то полегло, да не с такими ожогами, а с реальными? А?

– Ты что, меня совсем за гада держишь? – заметил Григорьев помрачнев. Лицо у него раскраснелось – то ли от выпитой водки, то ли от гнева. – Ты что, Илья, забыл, как мы с тобой...

– Ничего я не забыл. Брось, Володя, извини, если ляпнул по пьяни что-то не то. Бывает... Сам знаешь.

– Илья... – Григорьев взял дрожащей рукой стопку. – Илья... Мы с тобой... Мы с тобой столько, мать его так, прошли, что нам нечего друг перед другом ломаться, да? Слушай, Илья... Я вот что думаю. Дети у тебя. Сыновья. Отличные парни. И у меня могли бы быть.

А ведь нету. Нету – хватанул я тогда рентген, ты же этой истории даже не знаешь, ты же демобилизовался уже. А я пахал. Служил, понимаешь. И не жалею. Из глаз Григорьева закапали слезы.

– Да, не жалею. Потому что честно служил. Но, Илья... Ты прости меня за то, что плачу я... Знаешь, как об этом вспомню, глаза сами работать начинают. Я же Рафинаду звонил тогда. У меня трубка была – прямая, с самим Рафинадом. Я же, Илья, крутым тогда уже стал. Большим. Настоящим. Так мне казалось. Рафинад мне сказал – никаких проблем, на Землю Санникова лети, увидишь такое, чего никогда не видел. Слетал. Посмотрел. Увидел. Теперь – все. До свиданья, девушки. Так что... – Григорьев потащил из кармана носовой платок. Уткнулся в него лицом. – Так что, Илья, гарнитур забирай и не парься. Мне он на хрен не нужен. У меня, ты же знаешь, все заработало, бабки льются, дом новый буду покупать... А на хрена?..

– Володя, ты не бери в голову, – тихо сказал Илья. – Ты успокойся, давай, как мужик, не в бабах счастье...

– Да ладно, Илья. Я все понимаю. Только, ты знаешь, смотрю я на тебя и страшно мне делается. Страшно за детей твоих.

– Почему? – искренне удивился Илья. – Что же такого случилось? Я же их в строгости держу... Учатся. Сашку – на юридический отправляю. Вовка – вообще мал, но успехи делает, однако...

– Не знаю, – тихо сказал Григорьев. – Не знаю, Илья. Все так. Все правильно. Только, поверь мне, страшно что-то. Какие-то новые во мне способности открылись. После Земли Санникова. Так что смотри – приглядывай за ними. Мой тебе совет.

– А чего тут смотреть, – весело сказал Илья. – Наливай давай, помнишь, как в молодости говорили, – панк или пропалк?

* * *

Панк или пропалк.

Саша всегда удивлялся, как грузчики умудряются проносить по их узкой, с тонкими деревянными перилами лестнице такую громоздкую мебель. И бока ее не поцарапать, и перила не сбить.

И вообще – зачем такую мебель-то делают? Нефункциональную. Ладно там – ящички, полочки, ну, тайнички какие там – это ясно. Но все эти завитушки, вся эта резьба, от которой одни проблемы только для грузчиков – это-то для чего?

Кстати, о тайничках. В этом гарнитуре григорьевском наверняка тайнички должны быть. Такая махина. Интересно, где же?..

В письменный стол он не полезет. Письменный стол – это табу. Папины дела. В них лучше не соваться. Саша знал, что для того, чтобы в этом мире преуспеть, лучше в чужие дела не соваться. Меньше знаешь – крепче спишь, – любимая поговорка папы. Мало ли что там у него в столе, у папы? Папа – он такой... Тихий-тихий, а себе на уме. Недаром Григорьев ему гарнитур этот отстегнул.

Какие-то дела у них были – да и есть, вероятно. Папа о них не распространяется, мама тоже помалкивает, хотя и знает, наверное. Орден в форме звезды шестиконечной, с надписью, сделанной на неведомом мертвом языке затейливой вязью – «Za Otvagu Russkuju, za Udall Molodetskuju», у папы откуда? Никогда отец об этом ордене не рассказывал. И шрам страшный на спине, уходящий к левой ягодице, – в бане Саша смотрел на этот шрам, а спросить боялся – раз папа сам не говорит, значит, так и надо. В семье Ульяновых так заведено было: пока сам папа не скажет – вопросы задавать бессмысленно.

В платяном шкафу тоже, вероятно, ничего интересного быть не может. Разве что скелет какого-нибудь любовника французского, что к жене Григорьева захаживал, пока тот на службе. Впрочем, гарнитур этот, судя по лаку да общему виду, еще Марию-Антуанетту помнит. А может быть, и у маркиза де Сада в кабинете стоял. А что? Григорьев – он любитель эпатажа и всяких прочих несанкционированных проявлений собственной значимости.

Почему бы нет? Очень даже может быть. Конторка, шкаф, стол, комод – маркиз, положим, у себя в Конвенте сидит, законы проталкивает, со стула на пол стекая от удовлетворения материальной стороной жизни и мысли собственные отлавливая в крупной голове своей, словно налимов в бочке с дегтем. Конечно, законы авангардные получались. Некоторые даже проходили через Конвент в первом чтении.

А повар его в это самое время служанку пользует. Повару-то – что? Повар – он простой мужик, через восточный фронт прошел, в плену побывал, ему теперь сам черт не брат. И на законы десадовские ему плевать с большой колокольни. Хоть с самого Ивана Великого плюнуть на все законы – повар только вытрет селедочное масло с бороды пугачевской, рыгнет, скажет что-то на своем диком наречии и – к столу.

Многого повар от господина набрался. Умел себя с дамами правильно поставить. Хвать, бывало, даму за бока – и на стол. А куда еще – повар ведь. На стол, конечно, обязательно на стол. И разделывать ее, разделывать.

Маркиз про это знал. Явно знал. Умен ведь был. Хотя и со странностями. Не стал бы он тайны свои в столе хранить. А вот в комоде – запросто. Ни один повар, даже десадовский, не сумел бы на комоде это самое... Ну, ясно что. Короче, не сдюжил бы на комоде это самое. Это самое на столе, на полу, это самое даже в шкафу можно провернуть при желании, но на комоде это самое просто физически невозможно. Это самое...

Никогда не видел Глашиных панталон. Вот бы Глашу за бока схватить, да на этот стол. Интересно, как бы она себя повела? Заорала бы? Нет. Она ведь боязлива. Орать не станет.

Эх, ладно, это мечты, мечты. Делом нужно заниматься, а не в эмпиреях парить. Учиться, к экзамену готовиться. А тут – одна Глаша в голове. Подумаешь, тоже – цаца... Мало ли девушек приличных, а он все об этой дуре, маменькиной любимице. И чего маменька так с ней носится – Глашенька, солнышко, заинька... Служанка и служанка. Обычная баба. Хотя, есть в ней что-то. Нет, хватит.

Так. Значит, комод. Однако – нет. Де Сад в комоде тоже не стал бы тайников устраивать. Та же служанка может залезть и продать де Сада с потрохами. А де Сад после Бастилии осторожничал. Бастилия – она кого хочешь уму-разуму научит. Станешь осторожничать, когда лет тридцать света белого не видишь. Хоть бы и с личным поваром, хоть бы и полнеть при этом, при отсидке то есть, лицом добреть, в плечах раздаваться, книжки писать – один хрен – Бастилия. Четыре стены кирпичных. И повар, тоже через плен и лагеря всякие прошедший. К беседам душещипательным не склонный. Короче, живи – не хочу.

А что, если и вправду конторка эта у де Сада стояла?..

Ну, если логически рассуждать – только в конторке он мог что-то интересное прятать. На столе – ясное дело – повар со служанкой акробатов дают, в шкафу – скелет, по комоду шарят все кто не попадя – прачка, шляпник, зеленщик, чучельник какой-то, к кошельку десадовскому присосавшийся в трудную для маркиза минуту, сибиряк в пенсне и с тонкими нервными пальцами производящими на понимающего человека тревожное впечатление, – шарят там все кому не лень...

Не позавидуешь де Саду. Тяжелая судьба. Сидит в комнате своей – жирный, отъевшийся в Бастилии, никто его не любит, вокруг бардак – глаза бы не смотрели. Вот и сидит маркиз, слезами умывается и думает – где бы тайны свои сокровенные спрятать, куда бы личные вещи пристроить? Чтобы ни зеленщик, ни шляпник, ни одна собака чтобы не нашла?

В конторку. Конечно, в конторку. Не полезет туда ни служанка, ни зеленщик, ни повар. Все знают: маркиз – он с приветом. Хоть и узник совести, и революцией затребованный и призванный. Что у него в конторке может быть? Бред один. Открытки порнографические – в лучшем случае. Или новая книга Доценко, запрещенная, Конвентом признанная опасной для массового сознания.

Ага. Как это папа не заметил? Или – заметил? Папа же не скажет – мол, у меня в конторке ящичек потайной. А в ящичке том...

...Панк или пропалк. Это точно. Наверняка это – выбор.

Я знал, что я найду то, что искал. Я знал, что здесь есть тайник. Не могло не быть здесь тайника.

Скрипнул ящичек. Потянуть его на себя. Сделал. Оглянулся. Никто не заметил. И даже Глаша, которая следит за всеми, и за мной в особенности, не услышала.

Клинт Иствуд скрежещет с экрана. «Грязный Гарри». Подумаешь, большое дело. Я таких «грязных» уберу враз. Долго ли Грязный Гарри в Симбирске продержался бы? От силы – неделю. И то – если бы из комнаты не выходил, читал Библию и спал после.

Господи, что же это за штуковина несуразная? Баланс хороший, ствол реальный, в руке лежит как надо... Но эта фиговина сзади...

И сверху. Черт его знает, как стрелять из такой мандулы?! Патроны-то, правда, есть, но как стрелять? Впрочем, если патроны есть, как-то стрелять эта штуковина должна. Ага... Ага. Вот так. Целиться неудобно. Но, с другой стороны, если попривыкнуть, то и очень ничего. Кстати, даже стильно. Ни у кого в городе такой штуки нет. Это уж точно.

Она-то, дура, думает, что знает обо мне все. Она спать со мной хочет. Нужна ли она мне, сучка деревенская? Я в Петербург поеду, там и найду себе девочку. Или – в Москву. А эта дура следит за мной и думает, что я ее за это...

Стук в дверь. Холодный пот, мгновенно выступивший на лбу.

– Кто там? Глаша? Ты?

– Я, Александр Ильич.

– Так чего же ты там за дверью-то? Заходи.

– А можно? Мне бы прибраться...

* * *

– Вы меня не любите? Не любите?

Юбки на полу, сколько же на них, этих бабах, юбок-то?.. И сама-то распаренная, красная, словно из бани – баба и баба. Никакого желания.

– Сашенька... Вы меня любите? Амазонка. Волга. Амазонка сводит с ума. Я не бывал на Амазонке. Я буду там! Розенбаум с Макаревичем уже съездили, а я что – хуже? Нет, я тоже проплыву по Амазонке. Еще один раз попробовать дойти до конца.

– Глашенька, – успокаивая и уговаривая себя, себя, только себя, – Глашенька, я люблю тебя, я хочу тебя, я...

Не получается.

– Глашенька...

«Mais que faire, – думал Cаша. – Que faire? Moi, je ne puis pas s’opposer tout а fait. C’est d’absurde, mais j’aime cette paysanne...»[4]4
  Но что делать. Что делать? Я не в силах этому сопротивляться. Бред сивой кобылы, но я люблю эту селянку (фр.).


[Закрыть]

Глаша тихо запищала.

Саша почувствовал, как его обуревает тоска.

«Пошла бы ты, – подумал Александр Ильич. – Пошла бы ты куда подальше».

Морда красная. А тело – тело, которое казалось прежде божественным, тело – убогое, непропорциональное, грубое бабское тело. Некрасивое.

Юбки на полу, штанишки какие-то, еще причиндалы разные...

«Господи, как нехорошо с вами, с женщинами, – подумал Александр Ильич. – И кайфу-то – на три минуты, а предыстория – ну, просто Шекспир».

– Люблю я вас, Александр Ильич, – тихо сказала Глаша, умудрившись сказать по-своему, по-волжски, – «Лублу».

«Какая же ты дура, – подумал Саша. – Провинциальная дура и все...»

– Лублу я вас, Александр... Только маменьке вашей не говорите...

«Лублу»... Цаца, тоже мне...»

– Не скажу, – кивнул Александр. – Не скажу. Честное дворянское.

Наплевать. Подумаешь, девчонка.

Саша не на шутку разозлился на эту дуру. Есть девочки новгородские – просто понтовые. Есть девочки рязанские – с прозрачными глазами, с глазами серыми, как весенний лед. А есть волжские. Очень красивые девочки. Глаша не волжская. И не рязанская. Откуда ее маменька вытащила – одной ей известно.

Что же я – такой кобель, что даже дуру деревенскую, толстокожую, грязную, дуру, которая и по-русски-то плохо говорит, эту шепелявую козу сумел раком поставить, да так, что кряхтела она на все имение? Даже Вовка проснулся. В окошко подглядывал.

Что же я – просто кобель? Я же люблю ее, по-настоящему люблю! Глаша... Будь моей женой!.. Нет, нет, подожди, я сейчас кончу... Глаша, я люблю тебя... Еще, еще... Ой, ой, ой... Еще... Глаша, люблю... Всегда, всегда буду с тобой... Ой!

Панталоны, откуда у нее эти панталоны? Сперла, что ли, у кого или купила? А на что купила-то? Деньги экономила и на панталоны их...

– Ой, ой, ой...

– Не волнуйся, маленький, я тебя всему научу, всему...

«Чему меня эта дура может научить? Чему?..»

– Ой, ой, а-а-а-а....

– Не бойся, родной... «Какой я тебе родной, дура... Какой я тебе...»

– А-А-А! – закричал Саша. – А-А-А-АААА!

– А так теперь? Потом залита вся постель. Они купаются в поту. Они плавают в поту – смешанном – Глашин пот и Сашин пот. Глаша выныривает и переворачивается на живот.

– А так теперь, барин?..

– Какой я тебе барин?.. Я люблю тебя, дура. Я для тебя все сделаю. Все, как ты хочешь. Все... А-а-а...

– Маленький мой... Хороший мой... Давай, давай, давай...

Саша отвалился на бок.

– Пойдемте на берег, барин, – сказала Глаша. – А то Илья Александрович со службы скоро воротятся, как бы худо не было.

– Слушай, а где машинка моя?

– Какая машинка? – не понял Саша.

– Да вот она, вот...

Глаша непонятно откуда извлекла машинку для скручивания «джойнтов». Табак и целлофановый пакетик возникли в ее руках, будто ниоткуда.

– Что это? – спросил Саша.

– Это-то, – ответила раскрасневшаяся горничная, – это тебе только на пользу пойдет. Покурим, барин.

Что за табачок-то у нее? Интересный какой табачок.

Пухлые пальчики высыпали табачок на бумажку. Р-раз! В пальцах горничной материализовалась сигаретка.

Саша щелкнул своей «Зиппой». Втянул сладкий дым и зажмурился.

– Дай, – сказала Глаша и взяла у него сигаретку.

– Странный у тебя табачок, – сказал Саша.

– Таджикский. – Глаша запрокинула голову и смотрела в небо.

«Ох, как хорошо-то мне... Ох, как весело...»

– Я лублу тебя, Глаша, – давясь смехом сказал Саша. – Я лублу табы....

– Я знаю, барин. Глаша затянулась косячком. Протянула его Саше.

– Пяточку сделай, барин.

– Что? Александр Ильич Ульянов посмотрел на любимую.

Любимая – с крупным лицом, крупная в руках и, видимо, решительная в действиях, крутила в пальцах чинарик.

– Барин, еще затяжечку? Облака над Волгой неслись со скоростью курьерского поезда. Папоротник. Откуда здесь папоротник-то взялся? И ведь как отчетливо виден. До малейших деталей. Детали. Это ли не главное? Почему он, Саша, раньше не обращал внимания на эти самые детали? Мир состоит из деталей, детали – это самое главное, детали – это характер человека, это цвет панталон твоей девушки, это запах, несущийся из трактира, в котором тебе нужно купить свежий – не от Мюллера, как папа говорил, – хлеб.