Текст книги "Оккульттрегер"

Глава 7

Сразу после встречи с Машей, только сев в машину и пристегнувшись, Прасковья развернулась к Наде всем телом и убежденно сказала:

– Совершенно не тянет она на все те ужасы, которыми нам Сережа плешь проел. Вполне себе бодрая, румяная девка. Была б моя воля, я бы тупо сделала, чтобы Маша своего мужика этого пережила. Да ведь?

– Нет, – тоже уверенно покачала головой Надя. – Тут ты, Панюша, не права. Она УЖАСНО выглядит, просто жутко смотреть на такое.

– Серьезно? Да я на ее фоне вся потасканная и уставшая. Нас рядом поставить: я – шахтер после смены, она – девочка из эйчар.

Одними глазами Надя дала понять, что Прасковья все же человек, а Маша – бес.

– Да ладно! – не поверила Прасковья. – Если бы она сама не сказала, что у нее боли внизу живота после этого товарища, я бы ни за что не догадалась. Если бы Сережа не сказал, что она на нескольких работах пашет и еще семью с несколькими детьми обстирывает, кормит, – тоже. Чё там у нее? Цистит?

– Очевидно, что не цистит, а экзорцистит, – то ли пошутила, то ли серьезно ответила Надя. – Видимо, напоролась наша Маша на человека с такой способностью. Первый раз такое вижу и про такое слышу. А ведь я, если ты в очередной раз не помнишь, дарила утешение людям во времена такой санитарии, что просто охнуть и не встать. Считай, в эпидемию тифа, в эпидемию испанки.

– Это я как раз почему-то помню. Помню, сифилис еще гулял только так. А ты порхала во всем этом, будто в костюме химзащиты.

– Да, – сказала Надя. – Это что же этот мужик за зараза такая! Это же полный, выражаясь твоими словами, трындец!

– «Трындец»? Говоря моими словами, «трындец»? – развеселилась Прасковья. – Ты уже большая девочка, можешь сказать как есть! Ну?

– Давай не будем этого делать, – предложила Надя. – Этими ограничениями в речи я отчасти уравновешиваю то, что у меня внутри.

Прасковья не удержалась от смеха, стала тыкать Надю пальцем в бок и приговаривать:

– У-у, а ты страшная внутри, да? Прямо жуть? А можно сделать так, чтобы все это наружу полезло?

– Да ну тебя! – подпрыгивая от щекотки, прикрикнула Надя. – Врежемся же!

Прасковья сама дышала так, будто ее только что щекотали, – настолько ее позабавило, как общались Маша и Надя, как приглядывались друг к другу, изображая позитив. А может, это и не было так забавно, только Прасковья, слегка разобранная тем, как провела несколько дней до этого, во время ловли машины, совсем перестала готовить – перешла на полуфабрикаты. И эти пробуждения после полудня, и вредная еда, и засыпания под утро под телевизор слегка столкнули ее с обычной озабоченности на какое-то подростково-юношеско-студенческое настроение, в котором были только две крайности: грусть по любому поводу, слезки на колесиках в ответ на каждую песню в чарте музыкального канала – или наоборот, такая радость подступала почему-то, что дух захватывало.

– Извини, если уже спрашивала когда-нибудь, – заговорила Прасковья с ощущением, что сейчас пошутит, хотя никакой шутки в голове еще не появилось. – А вы друг друга тоже подначиваете, как и людей?

– Конечно, – с готовностью ответила Надя. – Это в нашей природе. Индивидуализм, все такое.

– И ты специально, получается, так сегодня приоделась? Сережки, смотрю, повесила, шапку дома забыла. А шарфик, а шарфик-то, вы посмотрите на нее!

Надя красиво зарделась, будто подгадав время, когда румянец будет выглядеть наиболее мило, – свет заходящего солнца еще золотился, вокруг начинали синеть сумерки, но эта синева пока не впутывалась в солнечный свет, а относилась только к теням вокруг и неосвещенным частям городских предметов: дорожных знаков, столбов, заборов, деревьев и прочего. Снег казался весенним, как бывает, когда он собирается таять и от сугробов уже исходит тепло, а слякоти еще нет.

– Она тоже в долгу не осталась, – ответила Надя. – Только ты этого не видела. Она как раз по мне прошлась, как все мои родственники.

– Извини, если уже спрашивала, – повторилась Прасковья. – Но откуда вы вообще беретесь?

– Спрашивала, – кивнула Надя с довольным видом. – Но в этом-то и прелесть, что тебе можно по кругу все повторять. Я точно не знаю. Я здесь родилась. Говорят, что в аду настолько тесно, что кого-нибудь то и дело сюда выдавливает. Это как в нашем городе сейчас: если кто лишним становится, то просто переезжает куда-нибудь в центр или в Москву. А в раю пусто, как в краеведческом музее, если не пришла пора школьных экскурсий. Есть подозрение, что в раю, кроме самих ангелов, никого, собственно, и нет. Они, похоже, от скуки сюда спускаются, а не по работе. Но если ты думаешь, что у нас, чертей, тут прекрасная жизнь – без котлов, без геенны, – то напрасно. Мне и папа, и мама, и сёстры довольно сильно ездят по мозгам по поводу моей беззаботности. Не поверишь, но мне уже Машу в пример поставили. Удивительным образом херувимы и бесы в некоторых вещах сходятся. Как, знаешь, поборники нравственности и поборники самых свободных взглядов сходятся на аргументе: «А представьте, если бы это был ваш ребенок». На детях, в общем. На ответственности. – Надя вздохнула без раздражения.

– Ты такая честная порой, что даже не верится, что ты бес, – сказала Прасковья.

– И такое ты тоже говорила, – улыбнулась Надя, – поэтому повторюсь: не обязательно лгать, чтобы ввести в обман. Не обязательно, знаешь, очевидно участвовать в растлении, чтобы кого-то растлить.

– Ох, батюшки, – сказала Прасковья. – Прямо Достоевским повеяло.

Надя иронично покосилась на Прасковью, и Прасковья догадалась, что и это она уже когда-то говорила.

– А сейчас вообще все очень упростилось, – продолжила Надя, – достаточно вещь какую-нибудь купить и показать на людях, чтобы вызвать зависть. Достаточно быть какой угодно. Будь ты наглой, будь ты незлобивой, изображай тупость. Главное, делай это в сети с кучей подписчиков – и вот ты предмет зависти, предмет соблазна, объект подражания, личность. Что бы ты ни делала, если это сопровождается лайками и узнаваемостью, ты предмет для подражания. Это удивительно просто.

– Так в чем тогда конфликт сегодняшний? – не поняла Прасковья.

– Конфликт? – удивилась Надя.

– Ой, не притворяйся!

– Нет никакого притворства, – убежденно заявила Надя. – Мы будем решать Машины проблемы. Мы уже выше. Что бы эта несчастная Маша ни делала. С циститом ты ей поможешь и мальчик твой: найдете доктора. А с тем, чтобы у ее бойфренда детей отсудить, – тут уж мое дело. Можно, конечно, сразу по адвокатам пройтись из наших. Но хочется, чтобы и дальше все было в порядке и у детей, и у бывшей жены этого оригинального кадра.

Надя поковыряла пальцем экран телефона на автомобильной панели, ткнула в кнопку вызова, включила громкую связь.

– Это ты кому сейчас? – поинтересовалась Прасковья.

– Старшей сестре. Всё ради тебя и Наташи, – запросто объяснилась Надя.

– И как мы с тобой сочтемся? Даже не представляю, чем могу быть тебе полезна, кроме как…

– Угольками под котлом рассчитаешься, – перебила Надя шутливо и при этом в некоторой спешке, потому что на том конце уже отозвались.

– Привет, Надюша, вовремя ты! Будто мысли читаешь!

– Оль, привет! – ответила Надя. Лицо ее приобрело забавное выражение деловитости. – У нас тут нашу убили. И херувим влюбился в одну из наших. И отказывается воскрешать нашу, пока мы его любимой не поможем. А эта любимая из новеньких, из выпавших, вселилась к одному, ну и выселиться теперь не может. Там такой мужчина – вроде экзорциста оказался, хотя, если точнее, фемзорцист. Он из своей бывшей жены всю кровь выпил, в такой ужас вогнал, что она своих детей бросила. Сейчас эта дама сидит у вас в бывшем Надеждинске, шьет, а часть накоплений шлет на детей. Понятно, что она несчастная и нищая. Нельзя ли как-нибудь так устроить, чтобы она по материальному благополучию обошла своего благоверного? Иначе прямо-таки дом, который построил Джек, складывается: наша, которую не воскрешает херувим, который влюблен в беса, который отказывается бросить детей женщины, которая не может взять их себе, потому что не потянет.

– Погоди, погоди, – забеспокоилась сестра Нади. – Давай-ка с начала! С вашей. Это Прасковью, что ли, убили?

– Нет, не Прасковью. Наташу. Ты ее не знаешь. А Прасковья вот тут буквально рядом сидит.

– Привет! – сказали одновременно Прасковья и гомункул с заднего сиденья.

– Фух, ну слава богу, – сказала Ольга. – И сколько дней у вас там есть на воскрешение?

– Да месяц где-то еще, – ответила Надя беззаботно.

– А! Ну норм! – тоже не сказать что беспокоясь, воскликнула Ольга. – Проблем никаких нет, Надюш. У меня есть тут небольшой швейный цех. Я могу его отдать бывшей жене вашего злодея и запустить цепочку поступков, которые приведут к воскрешению вашей Наташи. Только у нас тут вообще тоже есть проблема. И без Прасковьи и ее гомункула никак.

– Так у вас же там четырехсотлетняя работает! Точно помню! – удивилась Надя.

– Ой, Надя, – вздохнула Ольга, и, к своему удивлению, Прасковья услышала легкое раздражение в этом вздохе. – Работает, да. Точнее, она у нас есть. Только у нее, похоже, посттравматическое расстройство. А про ее возраст лучше не говори, Надя, потому что это прямо по больному месту. Четыреста лет, ума нет… Представляешь, до чего дошло, мы с херувимом скооперировались, чтобы ей помогать. Остальные разбежались от греха подальше. Ладно херувим у нас в адеквате, слегка пьющий, но женился на старости лет, такой уже поживший. Да и я замужем…

– Что ты замужем и с детьми, это я помню, – сказала Надя.

– В общем, – как бы не услышала Ольга, – за вычетом проблем с оккульттрегером, у нас тут такая беда, о которой я не могу ничего сказать по телефону, не могу приехать и рассказать, не могу написать письмо, не могу выслать эсэмэс. Мы в тупике, Надя. У нас на весь город только один свихнувшийся оккульттрегер и один херувим, да и тот довольно старый, может, у него в любой момент инфаркт или еще что. С чертями получше, но в данный момент толку-то от нас?

– А чего раньше не позвонила, если все так серьезно? – спросила Надя.

Возникла пауза, в которой угадывался ответ, что Надя такая легкомысленная, как стрекоза из басни, а у нее в городе более-менее всё в порядке, что оккульттрегеров в ее городе пусть и убивают, но их пока два, да и херувимов побольше будет. Опытная старшая сестра оказалась в худшем положении, чем младшая, и не могла справиться с этим сама. Это был сильный удар по гордости.

– Понятно, – вздохнула Надя. – Боишься, что из Питера позвонят, спросят, как дела, а я все возьми и выложи.

– Да если даже и не позвонят, – сказала Ольга. – Я бы знала, что не могу справиться. А тут такой бартер выгодно подвернулся, смогу с тобой рассчитаться.

– Ну еще ничего не решено, – ввернула Надя ангельским голоском. – Прасковья ведь еще не согласилась. То, про что ты не можешь говорить, оно ведь опасное? Не зря же у вас там так богато оккульттрегеров. Остальные куда-то делись, а последняя кукушкой поехала. Это же не на пустом месте.

– Очевидно, да. Не зря, – признала Ольга. – Но тут вот обещаю полную поддержку вашей человеческой женщине. Да и Прасковье заплатим сверх стеклянного потолка, побрякушек накидаем, обещаю. Мы в отчаянии. Хоть бросай все и съезжай.

Брови у Нади дрогнули от удивления, а на лице появилось беспокойство.

– Ты как? – спросила она у Прасковьи.

– Ждите завтра, – ответила Прасковья.

– Даже могу сама за тобой заехать. Или Васю прислать, – торопливо пообещала Ольга.

– Да нет, спасибо, мы сами, – тоже торопливо отказалась Прасковья. – Сейчас только с циститом разберемся, но это буквально до вечера, а завтра с утра выдвинемся. Ты адрес скинь, куда подъехать.

– С циститом? – не поняла Ольга.

– Долго рассказывать, – откликнулась Надя.

А Прасковья вспомнила недоуменно раскрытые карие глаза Маши, когда та рассказывала вполголоса: «Такое странное чувство. Я его никогда не испытывала. Я понимаю, что это боль. Но для меня это всегда было просто словом».

Маша мяла в руках очень белый платок, от которого до Прасковьи, сидевшей на противоположном конце стола очередной кофейни, куда затащила их Надя, доносился отчетливый, но тонкий запах духов.

«Пошла к врачу, – говорила Маша. – Он, конечно, сразу диагноз поставил. Потому что для него очевидно было, что́ со мной. Выписал таблетки, а они не помогают от слова “совсем”. Ужас какой-то».

«Ну, тут сложный случай, – отвечала ей Надя. – Конечно, не повезло тебе связаться с таким типом. Погоди, когда мы тебя вытащим, он тебя еще преследовать начнет, вот увидишь. Такой сразу не отстанет. Это не ты к нему вселилась, а он к тебе». – «А так бывает?» – удивилась Маша. «Чего только не бывает! – поддержала Надю Прасковья. – Но не переживай, с болячкой мы тебе поможем справиться. Есть врач от такого?» – спросила она у гомункула. «Да, – сразу ответил гомункул. – Только не совсем врач. Фармацевт Ильина Евгения Петровна. Но проданные ее рукой лекарства помогают от демонических болезней». – «Вот! – сказала Прасковья. – Или в сети ее поищи, или мы у херувима спросим, где она околачивается, в какой аптеке и по какому адресу эта аптека. Жаль, что к херувиму придется обращаться, конечно, но ничего не поделаешь, из нас с мелким (она кивнула на гомункула) адресная книга не ахти». – «Спасибо…» – сказала Маша.

– …Спасибо, – сказала и Ольга под конец разговора. – Мы тебя на автовокзале встретим, слушай, все что угодно, только приезжай как можно скорее, правда. Такое тут вообще, сама увидишь эту красоту. Не хочется город терять.

– Успокойся, сестричка, – сказала Надя, с удовольствием играя в доброту и, кажется, правда испытывая радость, что может помочь, что уже помогла. – Прасковья сказала, что приедет, – значит, приедет.

– Просто такое чувство с этим всем, что у меня у самой уже ПТСР, – призналась Ольга и положила трубку.

Надя широко улыбнулась и не удержалась от шутки:

– Буквально месячник больных чертей у тебя, Прасковья. У одной ЗППП, у другой ПТСР.

– У третьей СДВГ, – нашлась Прасковья, на что гомункул откликнулся одобрительным смешком.

– Сиди молчи там! – с несерьезной сердитостью обернулась к нему Надя и притормозила возле дома Сергея, куда они, собственно, и ехали, потому что тот номер, что был указан в телефоне Прасковьи, не отвечал. Оставалось надеяться, что херувим дома.

Прасковья не успела выйти из машины, а Сергей уже торопливо вылезал из подъезда, борясь с ветром, который давил на дверь, как на парус, и не давал ей открыться. Игра света и тени, бурки, трясущиеся небритые щеки, меховой жилет делали Сергея похожим на Левченко из фильма «Место встречи изменить нельзя», но, когда херувим вывалился наружу с трепыхающимся в кулаке тетрадным листом, эта иллюзия рассеялась – в лице Сергея не было той замечательной печали актера Виктора Павлова; клонимый ветром, скользя на утоптанном снегу двора, веселый и поддатый Сергей радостно ухватил Прасковью за локоть и стал совать листок ей в карман пальто. На листке, куда Прасковья мельком заглянула, был адрес аптеки, где работал чудесный лекарь.

– Всё тут записал! – сказал он. – Не потеряй!

– Как дела у тебя? – спросила Прасковья, но не стала дожидаться ответа и задала еще один вопрос: – Что ж ты про болячку ничего не сказал?

– Так Маша у меня не под круглосуточным присмотром. Не как ты. Я могу за ней не подсматривать, если не хочу. А всякие интимные ее дела меня не очень интересуют. Она светлый человечек, ты же видела. Не хотелось этот образ рушить физиологией, как с тобой.

– М-да, человечек, – ответила Прасковья. – А про меня лучше не напоминай. Обо многом забываю, порой о нужном, но вот мысль о том, что за мной круглые сутки херувимы смотрят, из головы никак не улетучивается. Как представлю, что ты, именно ты, в ванной за мной подглядываешь, даже не желая этого…

– Ну почему же не желая? – запросто заявил Сергей. – Еще раз повторюсь, как и всегда повторялся, когда речь об этом заходила. Не буду скрывать, несколько раз, когда ты фигуристой была, я даже этим воспользовался от тоски и одиночества, когда накатывало.

Он помолчал. Уточнил:

– Передернул на тебя, так сказать. Было дело, ввела ты меня во грех.

Прасковья вздрогнула, как от озноба, да и от озноба тоже:

– Вот где-то ты молчишь, а где-то объясняешь, хотя тебя даже не просят, – сказала она. – Давай беги уже обратно домой. Башку не застудишь, потому что нечего уже застужать, а какие-нибудь почки…

Впрочем, Сергей, не дослушав, уже семенил обратно, дыша на руки, прижимая руки к мерзнущим на ветру ушам. На крыльце он обернулся, и до Прасковьи донеслось его «спасибо».

– Вали уже! – махнула рукой Прасковья.

Она хотела крикнуть ему вслед, что вместо словесной благодарности лучше бы он помог с Наташей, но даже если бы крикнула, не успела бы: Сергей выждал паузу между порывами ветра и юркнул в подъезд к своей кошке и своей женщине.

– Забавный он все же парень, – сказала Прасковья Наде, подразумевая, что Сергей идеально вписывался в пейзаж из этакого сказочного домика и двора, словно специально оформленного в духе нового реализма: тут были и турники, и какие-то кольца с облезлой краской, и ржавые мусорные баки, и граффити на стенах, фонарных столбах, и пластиковые окна в домах, построенных еще в середине прошлого века.

– Херувимы – чудики такие, в отличие от вторых, – одобрительно заметила Прасковья зачем-то.

Когда она это сказала, ей показалось, что один из неназванных городских престолов задел крылом автомобиль, в котором они сидели, потому что приборная панель слегка мигнула, дав зеленоватый отсвет на серьезное лицо Нади.

– Вот, – Прасковья достала из кармана смятый листок. – Звони. Утешим девку, облегчим ей жизнь на новом месте. А то как-то не очень приветливо ее наш город встретил, согласись?

– Мне кажется все же, это не город наш, а мы его, – поправила Надя.

– Пусть так, – легко согласилась Прасковья, стараясь не думать о том, что ждет ее завтра.

Глава 8

Стоило прибыть на место, и тут же вся дорога – ранний подъем, пересадки, ожидание между пересадками – схлопнулась в мимолетное, очень компактное воспоминание, где не было места неудобству и усталости. А меж тем до Серова, бывшего Надеждинска, она и гомункул добирались чуть ли не двенадцать часов. Усталости не было, а вот мрачные мысли сами собой лезли в голову, подстегиваемые невольным страхом.

Названный в честь разбившегося летчика город и сам был будто упавший, засыпанный снегом самолет. Прасковья поймала себя на том, что жутко предвзята. Сугроб, свесившийся с козырька краснокирпичного, да еще и покрашенного в красный цвет автовокзала, казался ей умирающим и тоскливым. Над волнистой шиферной крышей, над заснеженной посадочной площадкой, обнесенной забором, закрытой воротцами, проходными от безбилетников и террористов, возвышалась узкая информационная панель на двух толстых столбах, эта панель и эти столбы походили разом и на японские ворота тории, и на два могильных креста, поставленных впритык горизонтальными перекладинами друг к другу. Поймав себя на сравнении с могильными крестами, Прасковья подумала: «Веселая я сегодня, однако». Когда выходила из темного автобуса по узкому проходу между двумя рядами высоко стоящих кресел, зачем-то взяла гомункула за руку, будто боясь, что он может потеряться. При этом, когда поглядывала на серьезные лица остальных пассажиров, успела несколько раз подумать: «Тут, похоже, весь город нужно переосмысливать разом».

Она вышла из замкнутого сумрака автобуса на пасмурный полумрак улицы, вдыхала воздух сразу носом и ртом, чтобы избавиться от привкуса автомобильной смазки, что отдавала рыбой, – этот запах преследовал ее всю дорогу, им, казалось, была пропитана даже медитативная мелодия, негромко сопровождавшая пассажиров всю дорогу; под этот запах, эту мелодию Прасковье, когда она заваливалась в сон, виделся неторопливый рыбий косяк, медленно скользивший в мутноватой глинистой воде. Вдогонку пришло воспоминание о шторках на окнах автобуса: темные, с такими же темными кистями, они выглядели так, словно их совсем недавно перевесили с зеркал, закрытых на время траура.

Вокруг стояли домишки, торчали облетевшие деревья, но при взгляде поверх жести, покрывавшей двускатные крыши частных домиков, туда, откуда поднимались белые промышленные дымы, Прасковье мерещился фэнтезийный черный за́мок, где обитал какой-нибудь рыцарь – Като – или какой-нибудь дракон, к которому так и напрашивался эпитет «злоебучий». Чем ближе было к городу, тем чаще захватывало дух, как при кошмаре перед самым пробуждением. Теперь же, когда Прасковья, не в силах отпустить горячую ладонь гомункула, стояла, уже даже не озираясь в поисках ждущей ее машины, и смотрела на то, как Ольга идет через небольшую площадь перед автовокзалом, – радостная, призывно машущая рукой, – чувство падения переросло в легкую тошноту.

Неизвестно, насколько старше Нади была Ольга, но выглядели они одногодками. Как и сестра, Ольга предпочитала светлые цвета, так что почти светилась на фоне серого серовского снега, да и на фоне расходившихся с остановки людей она выделялась: было в том, как она шла, как приветливо улыбалась, как блестели ее добрые глаза под круглой оправой очков, столько светлого и непосредственного, родного, что несколько человек с улыбкой оглянулись на Ольгу. А та подошла к Прасковье и приветливо протянула узкую маленькую ладонь, похожую на ладонь гомункула, с той лишь разницей, что у гомункула не было маникюра, а красиво сделанные ногти Ольги покрывал лак нежно-голубого цвета и милые блестяшки. И у цвета, и у блеска, возможно, были какие-то специальные названия, но Прасковья уже лет пятьдесят не занималась руками, чтобы не множить знакомства среди людей. Самостоятельно делать себе ногти она не рисковала, и хотя ничто не мешало обратиться к любой из знакомых демонов, Прасковья не хотела увеличивать свой долг перед ними.

– Ну здравствуй! – просто и радостно выдохнула Ольга. – Столько про тебя слышала и наконец увидела. Вася так впечатлен, что даже застеснялся вот сразу выходить. Мужчины… А тут у нас кто?

Ольга слегка наклонилась к гомункулу:

– Как зовут юношу?

Несколько взвинченная Прасковья поняла вопрос не так и чуть не одернула Ольгу, чуть не сказала, что настоящее имя гомункула – это только между Прасковьей и гомункулом, но гомункул сам успел ответить. Широко улыбнувшись, показав белые верхние резцы, которые выглядели так, будто вместо зубов у него подушечки «Орбит», он тоже протянул Ольге руку и сказал:

– Миша.

– Миша-медведь может песеночки петь, – по-хорошему усмехнулась Ольга, и Прасковья ощутила, что страх пусть и остался, но слегка сбавил обороты.

Как это обычно бывает при встрече, если при этом имеется знакомство, вокзал или аэропорт, ждущая неподалеку машина либо такси, возникла суета, торопливый обмен необязательными вопросами про то, как доехали, нет ли желания перекусить, а когда оказались в машине, то будто не через двери в нее попали, а телепортировались прямо на сиденья, колыхнули подвеску и, почему-то пыхтя, стали торопливо пристегиваться.

– Прасковья – Василий. Василий – Прасковья, Миша, – представила всех Ольга.

– Угумс. Очень приятно. Наслышаны, – пошевелился и повернулся к пассажирам муж Ольги.

Для солидности Василий выглядел лет на тридцать пять. Конечно, все было при нем. И легкая щетина на физиономии, которая вовсе будто и не щетина, и прямой нос, и подбородок – не волевой, но близкий к такому, чтобы не выглядеть совсем уж солдафоном из кино, и юмористическое поблескивание зеленых глаз, и несколько растрепанная на современный манер прическа, словно муж Ольги буквально только что вымыл голову, вытер ее полотенцем, но не успел пригладить волосы. При взгляде на него в памяти Прасковьи шевельнулись несколько неопределенных воспоминаний, поскольку Василий даже чем-то походил на тот неуловимый образ, каждая мысль о котором вызывала в сердце содрогание тоски и утраты, но все же чего-то Василию не хватало, чтобы быть именно тем чертом, который выделял забытого демона из знакомых ей чертей.

– Сейчас позвоню этой выдре, – сообщила Ольга, – а то наверняка беспокоится… Кстати, а что это она сама погостить не приехала?

– Да я Надю и так задергала, – объяснила Прасковья. – Сколько можно.

– Весело у вас там, – одобрительно заметил Василий, который, очевидно, был в курсе приключений Прасковьи, Нади и всех причастных. – Хорошо хотя бы то, что у этого мужчины не СПИД. А то как бы лечили?

– Никак, – тут же отозвался гомункул. – Ближайший терапевт для бесов с иммунодефицитом – во Владивостоке.

– Бывает же, – неопределенно заметил Василий.

Безо всяких объяснений, куда они едут, муж Ольги тронул машину с места, а сама Ольга уже болтала с Надей, всячески успокаивая ее, обещая вернуть Прасковью в целости и сохранности.

«Если что случится, вы ведь и не вспомните», – подумала Прасковья почти спокойно, потому что вид на город из окна машины оказался уютнее, чем из окна автобуса. Что говорить, эти густые тополя, тянущиеся вертикальными ветвями к проводам городского освещения, эти пятиэтажки и трехэтажки, будто проявленные в городском пейзаже с черно-белой пленки, цветные окна с еще не убранными гирляндами, шторами, кухонными гарнитурами, чугунное литье оград вокруг достопримечательностей, – если не вглядываться, то почти ничем улицы Серова не отличались от улиц всех других городов, и уж тем более не очень много было отличий между ним и таким же уральским городком Прасковьи.

Меж тем Василий считал иначе.

– Вроде и железнодорожные пути на нас сходятся, и трасса, и газопровод, и всякие-то у нас предприятия, но почему-то не очень притязательно всё. Вроде бы попадаются здания, арену собираются отгрохать. Но вот улица Карбышева довольно печальна. Понятно, что гаражи и не должны удивлять разнообразием дизайна, но все равно. Какая-то средняя температура по больнице неутешительная, если целиком на город взглянуть. Так что наступивший ужас – это лишь следствие ужаса повсеместного.

– Да, – подтвердила Ольга. – Неудивительно, что у нас никого не осталось. Попробуй-ка переосмысли такое.

– Так что случилось? – не выдержала Прасковья. – Что за секретность такая нездоровая? Конечно, Наташи со мной нет. Но вашу я как-нибудь уговорю. Как ее там? Вдвоем как-нибудь вытащим это дело.

– Ага, – неопределенно вздохнула Ольга, чем вызвала у Прасковьи новый приступ беспокойства.

– Пять сек. Уже подъезжаем, – успокаивающе сказал Василий. – Ох, неловко получилось, Иван Иваныч уже стоит. Вот зачем он нас ждет? Хоть бы в подъезд зашел… Подхватит пневмонию, будет совсем хорошо.

– Кажется, он хочет помочь мешки с продуктами занести, – сказала Ольга.

Высадились у трехэтажного дома.

С тростью, но уверенно к ним подошел высокий херувим лет шестидесяти в длинном черном пальто с двумя рядами пуговиц, шарф у него был черный, перчатки черные, вязаная шапка – тоже, а узкое лицо бодрое, розовое, с аккуратно подстриженными седыми усами и седыми же бровями. Из-под этих бровей смотрели на Прасковью спокойные, внимательные светлые глаза неопределенного цвета.

– Огромное спасибо, что вы согласились, – сказал он тихим простуженным голосом.

По легкой гримасе Иван Иванович догадался, какие слова Прасковья хотела сказать, но не сказала, и поправился:

– То есть, простите, вы не совсем в курсе и можете отказаться. Но спасибо, что вы хотя бы приехали.

Он едва заметно улыбнулся, увидев, что Прасковья смолчала еще несколько слов, и добавил:

– Да, ситуация патовая. Вам без нас никак, нам без вас тоже. Так что никуда мы друг без друга вроде бы не денемся, да.

Он тихо рассмеялся, и у Прасковьи мурашки пробежали по спине и рукам, слезный ком необъяснимого восторга и счастья застрял у нее в горле – настолько смех Ивана Ивановича был похож на то, как смеялись престолы, когда принимали человеческое обличье на экране.

Впрочем, это было пусть и светлое прекрасное чувство, некоторым образом даже обнадеживающее, ведь иметь при себе херувима в адеквате было приятнее, чем если бы на пороге очередного дела ошивалось бы рядом подобие Сергея, страдающее от похмелья, вострящее лыжи к ближайшему источнику синьки, но это ощущение продлилось недолго. Хватило его буквально на то, чтобы отобрать у Ивана Ивановича пакет с продуктами, который херувим и правда пытался взять на себя, поднять этот пакет на второй этаж, на то, чтобы услышать от Ивана Ивановича: «У меня есть ключ, у вас есть сглаз, но давайте все же позвоним – невежливо без предупреждения». И еще с десяток секунд все было хорошо и казалось декорацией и сценарием советского фильма середины семидесятых, про каких-нибудь сознательных товарищей, что пришли на выручку члену своего трудового коллектива – все такие бодрые, хорошо одетые, переглядывающиеся в предвкушении: какой сейчас сюрприз устроят, какое принесут утешение.

Последовало шевеление у дверного глазка со стороны квартиры, звук решительно открываемого замка, дверь распахнулась.

– Заходим! Заходим! А то сквозняк! – почему-то торжественно произнес Иван Иванович.

– Так что случилось-то? – спросила Прасковья, уже повесив пальто и разматывая шарф. – Где, собственно?..

– А вот, собственно! – будто даже и с энтузиазмом произнес Иван Иванович и показал рукой через прихожую.

В прихожей стоял в тапочках и халате гомункул в обличье девочки и непроницаемо наблюдал за Прасковьей, а на пороге одной из двух комнат, тоже в халате и тапках, стояла девочка лет десяти, глядела слегка угрюмо, грызла ноготь на мизинце. Один из карманов ее халата оттягивал здоровенный смартфон, на колене был цветной пластырь с уточками.

Молчание затянулось.

Иван Иванович осторожно сказал:

– Мы решили, что если вы будете знать, как у нас тут все обстоит, то откажетесь.

– Что мы у порога стоим?! – подметила Ольга бодрым голосом. – Давайте уже пройдем или в гостиную, или на кухню. Лучше в гостиную, там места больше. Чай, все такое, что-нибудь решим!

– Если судить здраво, то ведь это всего лишь внешность. Все знания и опыт не пострадали, – опять же спокойно и тихо высказался Иван Иванович.

– Пойдемте, пойдемте! – торопила Ольга.

В квартире пахло подгоревшим молоком, для Прасковьи это был запах рассеянности и ненужной в работе оккульттрегера тягостной задумчивости. «Придется одной, что бы там ни было», – сразу решила про себя Прасковья.

Так или иначе, а Прасковью все же провели внутрь квартиры, посадили на четырехколесный пуфик (такой у нее когда-то был, верх его, помнится, откидывался и открывал настолько обширную полость внутри, что Прасковья хранила в нем пылесос и принадлежности для него). Между нею и диваном, куда отсел к девочкам гомункул, находился овальный журнальный стол с отколом, обнажавшим его древесно-стружечную суть. На столе ничего не было, поскольку в доме на момент прихода гостей не осталось чистой посуды. Из кухни доносились шум в раковине, позвякивание вилок и ложек, различное посудное побрякивание. В этих звуках слышалось удовольствие: демоны сбежали, чтобы молча возиться с гелем для мытья, губкой, металлической щеткой, ненавязчиво переложив тяжесть объяснений на плечи Ивана Ивановича. А он сидел на табурете между детьми и Прасковьей, положив руки на трость, а подбородок на руки, терпеливо ждал, пока Прасковья отдышится и начнет задавать вопросы.