Текст книги "Единственный человек, которого боялся Сталин"

Алексей Сейл
Единственный человек, которого боялся Сталин

1

В тот весенний день 1937 года, когда генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза товарищ Иосиф Сталин решил выехать на одну из своих редких и наводящих ужас встреч с народом, красные знамена и флаги так хлопали на ветру, что охранники НКВД постоянно были вынуждены находиться начеку. На много километров улицы были очищены от какого бы то ни было транспорта, в то время как его бронированный американский «паккард» в окружении целого легиона охранников на грузовиках и мотоциклах направлялся к пекарне, расположенной неподалеку от Ленинградского вокзала. Он намеревался посетить именно эту пекарню, так как ей удалось на сто процентов перевыполнить Второй пятилетний план по производству хлебобулочных изделий. То, что этот великий хлебный скачок достигнут с помощью добавления в муку разных ядовитых металлов, никого не волновало, за исключением тех, кто после обеда отправлялся на тот свет. Сталин ехал, чтобы наградить всех членов трудового коллектива медалями Герой Труда (второй степени).

Генеральный секретарь двигался вдоль шеренги тружеников и тружениц, что-то угрюмо произнося и прикрепляя ордена к их грубым гимнастеркам, сделанным из того же материала, что и у него.

Сталин был невысоким мужчиной, и большинство рабочих превосходило его ростом, но в самом конце шеренги его ожидал трепещущий пекарь третьего разряда товарищ И. М. Востеров – кругленький коротышка с густыми черными усами, круглыми блестящими карими глазами и изящным тонким носом. И когда Сталин случайно посмотрел в глаза этого обливающегося потом человечка, он вдруг с изумлением ощутил приступ такого необъяснимого ужаса, не связанного ни с чем конкретно и свободно парящего в пространстве, что если бы он не умел скрывать свои чувства, то, наверное, с воплем выскочил бы на улицу. Однако ничто не отразилось на лице товарища Сталина, разве что ус нервно задергался, когда он двинулся дальше, и чем дальше он уходил от И. М. Востерова, тем больше отступал страх. Но стоило ему оглтгуться и снова хотя бы мельком увидеть коротышку, как ужас возвращался с прежней силой. Сталин даже не понимал, как ему еще удается двигаться, – чувство страха было невыносимым. Ему казалось, что еще пара минут, и он не выдержит. А то, что ему удастся прожить с этим чувством еще несколько дней, представлялось и вовсе немыслимым.

Конечно, ему и прежде доводилось испытывать страх, но то был страх совсем иного свойства – он был не таким сильным и вполне объяснимым. Собственно, в большей или меньшей степени он боялся всех, опасаясь того, что они могут с ним сделать. Например, он боялся старых большевиков, которые читали последнее письмо Ленина в Центральный комитет, где он был назван тираном и отъявленным негодяем. Но теперь все старые большевики были расстреляны или замучены в лагерях, так что больше бояться было нечего. Он боялся Троцкого, единственного человека, который в свое время мог претендовать на его пост. Но Троцкого изгнали, и теперь он дожидался своей участи в Мексике. Он боялся Бухарина, потому что тот считался умнее. За это преступление Сталин дважды высылал его и дважды позволял ему вернуться, после чего заставил его признать все свои ошибки перед съездом партии, играя с ним как с заводной игрушкой (впрочем, покаяние не могло спасти Бухарина, и он со своим умом прекрасно понимал, что рано или поздно его ждет расправа). И Сталин получал удовольствие от того, как Бухарин смотрел на него, ему нравилось читать это понимание в его взгляде. Сталин даже позволил ему выехать за границу, не сомневаясь в том, что он вернется. И Бухарин вернулся. Русским невыносимо трудно жить вдали от святой земли своей Родины, даже если возвращение грозит им смертью; они считают, что эта поэтическая привязанность к земле является составной частью духовности, которую они себе приписывают.

Однако ужас, который Сталин испытывал при мысли о маленьком пекаре, был совсем иного рода. Он не мог опасаться, что Востеров сделает ему что-нибудь плохое: что ему, генеральному секретарю Коммунистической партии Советского Союза Иосифу Сталину, мог сделать пекарь? Спечь ему плохую буханку хлеба? Нет, казалось, что в самом этом коротышке есть нечто такое, что вызывает необъяснимый животный ужас. Этот чистый страх пронимал до костей, как пшеничная водка, разжижающая сознание и искажающая действительность. Может, Сталину казалось, что этот маленький пекарь зеркально отражает весь невыносимый ужас, который, как болотные испарения, поднимается от всей его империи?… Он не мог сказать это наверняка. Он не знал. Он, кто благодаря сети своих доносчиков и сексотов знал все, что творится в холодном Архангельске, или солнечной Ялте, или среди минаретов и башен Ташкента, теперь не знал, что происходит в его собственной голове. Он был взбешен и страшно напуган.

Вернувшись на кожаное сиденье своей машины, Сталин задумался об источнике этой тревоги. Он многих подозревал в измене и считал, что многие могут желать его смерти, он многих ненавидел (например, всех кулаков как класс), но здесь явно дело было в другом. Обычно страх придавал ему силы, становясь поводом для уничтожения того или иного человека, деревни или целого класса. Однако с маленьким пекарем все обстояло иначе – он чувствовал себя парализованным.

Вернувшись в Кремль и отпустив охрану, Сталин принялся метаться из комнаты в комнату, задирая ноги, хлопая руками, как птица, и повторяя: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!» Потом он забился в угол и начал кричать, колотя себя рукой по виску: «Прекрати! Прекрати! Прекрати!» Затем он сел за стол и написал приказ главе НКВД Ягоде, чтобы тот арестовал и выслал в лагеря весь трудовой коллектив пекарни, расположенной рядом с Ленинградским вокзалом. Однако не успел он отправить приказ по внутренней почте, как перед его глазами снова возник образ И. М. Востерова.

Страх накатил с еще большей силой. Сталин сполз с кресла на пол и в течение нескольких минут лежал, глядя на кружащийся потолок, что наконец дало ему возможность осмотреть нижнюю часть столешницы и проверить, нет ли там микрофонов. Через некоторое время Сталину удалось снова сесть за стол, и он дрожащей рукой дописал: «За исключением пекаря третьего разряда товарища И. М. Востерова».

И тем не менее на протяжении последующих нескольких недель Сталина то и дело посещали воспоминания об И. М. Востерове, каждый раз вызывая в нем чувство невыносимой тревоги. Он утешал себя мыслью о том, что больше его никогда не увидит; и действительно, мог ли скромный пекарь надеяться на то, что ему еще когда-либо удастся встретиться с генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза Иосифом Сталиным?

Мало-помалу он все больше времени начал посвящать подготовке к XVI съезду партии, и страх начал отступать.

И вот когда Сталин вышел на трибуну огромного зала, чтобы объявить XVI съезд партии открытым, он увидел во втором ряду, среди узбеков, таджиков и казахов в цветастых национальных костюмах, вставших вместе с остальными тысячами делегатов со всех концов обширной советской империи, чтобы поприветствовать генерального секретаря, улыбающегося и вспотевшего от возбуждения И. М. Востерова, хлопавшего в ладоши, как колибри крыльями.

Сталин сразу же его заметил, как сразу замечают змей или свернутые шланги, которые могут оказаться змеями, те, кто их боится, ибо страх заставляет видеть то, на что другие и внимания-то не обращают.

Сталин впился глазами в И. М. Востерова. Страх наделил его даром видеть Востеровых повсюду: он различил бы маленького пекаря и среди десятка миллионов делегатов, даже если бы тот был за километр от него в самом конце зала, даже если бы он натянул на себя казацкую папаху или защитные очки сварщика. Навалившийся ужас заставил Сталина отшатнуться в сторону, и он удержался на ногах лишь потому, что успел схватиться за украшенную серпом и молотом трибуну в центре сцены. Что этот мерзавец здесь делал?

А произошло следующее. Когда И. М. Востеров пришел на работу на следующий день после мимолетного посещения пекарни генеральным секретарем, он с удивлением обнаружил, что кроме него в огромном гулком здании никого нет. Естественно, он не стал об этом никому рассказывать и не стал никого искать. Какой смысл сообщать властям об исчезновении людей, если за эти исчезновения ответственны сами власти. Считалось, что если люди исчезали, то на это были веские причины: нельзя было усомниться в том, что власти под руководством великого кормчего товарища Иосифа Сталина не знают, что делают; хотя порой было нелегко понять причины их действий, не говоря уже о том, какие уроки из них предполагалось извлечь. Поэтому И. М. Востеров взялся в одиночку печь хлеб, и каким-то образом ленивое стадо русского населения вполне удовлетворилось гораздо меньшим количеством выпущенной продукции. Только с женой Иван Востеров мог говорить откровенно. Выполнив свою индивидуальную норму и вычтя из своего жалованья пятьдесят копеек за опоздание, он вернулся домой и рассказал жене об исчезновении всего трудового коллектива.

Находясь в своей квартире в относительной безопасности, он дал волю чувствам.

– Какие мы бедные, русские, – возопил И. М. Востеров. – Несчастные сыны земли русской, сколько бед выпало на нашу долю! – Но тут его шарахнуло в другую крайность: – …Но дай нам пару-тройку друзей, бутылку водки и соленый огурец – и мы будем счастливы. Как мы будем смеяться! Ха-ха-ха!

– Что-то я не припомню, чтобы мы часто смеялись, – заметила его жена.

Однако партячейку И. М. Востерова очень встревожили действия партии: ликвидация всего трудового коллектива за исключением этого на вид безобидного человечка явно свидетельствовала о чем-то очень серьезном – вот только о чем? Партийные функционеры не могли занять позицию пассивного подчинения; их жизнь зависела от их способности разгадывать тайные знаки и сигналы, которые посылала им партия, какими бы изощренными те ни были. Именно таким образом директором Челябинского тракторного завода стала корова.

Поэтому после многочисленных споров секретарь и председатель партячейки пришли к выводу, что партия таким образом намекала им на то, что они недооценивают И. М. Востерова. Пощадив и выделив его при истреблении всего коллектива, партия таким образом заявляла о том, что он является человеком, достойным большего уважения. Конечно, партия могла бы и письменно поставить их об этом в известность, но это был не ее стиль. Таким образом, И. М. Востерова выбрали делегатом от московского горкома партии на XVI съезд Коммунистической партии Советского Союза.

Произнеся с запинками свою речь, весь остальной день товарищ Сталин просидел закрыв лицо руками, вынуждая остальных выступавших подумывать о самоубийстве или о прыжке с шестом через ворота французского посольства. К тому же генеральный секретарь в нарушение распорядка отказался идти с делегатами на торжественный обед «Сто казахских блюд».

Сталину удалось возвыситься до своего божественного статуса с помощью манипуляций различными комитетами и подкомитетами, поэтому обеденный перерыв он провел размышляя над тем, как бы перевести И. М. Востерова в пленарный подкомитет по борьбе с фракцией Кирова. Он остался в кабинете и после того, как съезд продолжил работу, – так, рассчитывая время своих появлений и уходов, он мог не опасаться столкновения с этим человеком.

После закрытия съезда Сталин начал подумывать о том, чтобы расстрелять секретаря и председателя партячейки Востерова за то, что они испортили ему любимое мероприятие года, однако делегат московского горкома партии продолжал вызывать у него такие приступы неуверенности, что генеральному секретарю пришлось нехотя удовлетвориться высылкой нескольких украинцев в Сибирь. Он понимал, что на самом деле туда следовало бы отправить Востерова, но теперь испытывал какое-то странное желание иметь пекаря под боком в Москве: он убеждал себя в том, что, когда ему удастся избавиться от страха, он захочет взглянуть на этого человека уже без того чувства ужаса, которое возникало в нем сейчас, как только он себе его представлял. На этот раз он проверил гладильную доску на предмет наличия глазков.

Чем больше Сталин думал об И. М. Востерове, тем меньше у него оставалось времени на свойственные ему взрывы негодования и ярости, в результате все меньшее количество людей стало приговариваться к расстрелам и высылке. Этот период мог бы стать золотым временем, но люди не сумели насладиться им, опасаясь возобновления еще более ужасных репрессий. «О, как страдают наши поэтические русские души», – думали они и внезапно разражались слезами в столовых самообслуживания. А некоторые члены партии восприняли уменьшение казней безвинных людей как знак ослабления власти Сталина и начали злоумышлять против него.

Меж тем генеральный секретарь испробовал уже все, чтобы избавиться от страха. Например, он пытался высмеивать про себя маленького пекаря. Сталин представлял себе И. М. Востерова сидящим в уборной со спущенными штанами, но это привело лишь к тому, что он сам начал бояться ходить в уборную, так как его мысли приняли следующий оборот: «Я иду в уборную, но я думал о том, как И. М. Востеров сидит в уборной. Господи… какой здесь холодный пол».

И вот однажды Сталин в отчаянии пригласил к себе министра здравоохранения Куйбышева. – Скажи мне, Костя, – начал он. – Я тут недавно спорил с этим болваном Молотовым, кто у нас лучший психиатр в Советском Союзе. Ты же умный мужик – кто, на твой взгляд?

Куйбышев не знал, что на это ответить, так как этот вопрос с самых разных точек зрения мог оказаться роковой ловушкой. Абсолютно невинная болтовня о щенках или мандолинах со Сталиным могла привести к обвинению в государственной измене, ибо генеральный секретарь был подобен змее, таящейся в свернутом шланге. Поэтому, оказавшись в безвыходной ситуации, он решил сказать правду.

– Никто, товарищ генеральный секретарь, – ответил Куйбышев. – Как вы наверняка помните, товарищ генеральный секретарь, в 1932 году на съезде Академии наук, который проходил под вашим умелым руководством, было принято решение, что причиной психических нарушений является отчуждение рабочего класса от остальной части общества, и так как Советский Союз представляет собой идеальное общество, существующее в соответствии с принципами марксизма-ленинизма, в котором средства производства принадлежат рабочим, у нас не может быть никакого отчуждения, а следовательно, и психических нарушений. Если бы в Советском Союзе существовали психические нарушения, это свидетельствовало бы о том, что он не является идеальным обществом, что не соответствует действительности. Трудящиеся живут в идеальной гармонии в процветающем Советском Союзе, который создали вы, товарищ Сталин, следуя Всепобеждающему учению товарища Ленина, поэтому у нас нигде и никогда не может быть никаких психических нарушений. Поэтому психическими нарушениями могут страдать только лодыри и саботажники, которых следует расстреливать или сажать в тюрьму. – Куйбышев сделал паузу, чтобы оценить реакцию Сталина. Тот, казалось, погрузился в глубокое раздумье, поэтому он решил продолжить: – На самом деле я думаю, товарищ генеральный секретарь, что психические нарушения могут наблюдаться лишь у того, кто находится в стороне от блаженства трудящихся, у какого-нибудь кулака-кровопийцы или буржуазного интеллигента, поддерживавшего Керенского…

Куйбышев очень гордился этим уточнением, только что пришедшим ему в голову. Такое нельзя было говорить в присутствии свидетеля, так как таким образом ты мог показаться умнее Сталина, что было прямым путем в ГУЛАГ, однако, если рядом никого не было, подобные высказывания поощрялись, потому что впоследствии Сталин мог выдавать их за свои собственные мысли.

– К тому же психиатрия является еврейской выдумкой, – продолжил министр здравоохранения, – а мы знаем, что этой братии нельзя доверять. Поэтому в 1933 году мы отправили всех психиатров в Сибирь на лесоповал, где, кстати, после их прибытия добыча леса сократилась на тридцать пять процентов.

– Так кто же лучше всех? – повторил Сталин. – Из тех, кто еще жив.

Куйбышев задумался.

– Никого не осталось, товарищ генеральный секретарь; раз они были сосланы в 33-м, значит, все уже умерли. – И тут ему пришла в голову мысль. – А, нет, постойте-ка… есть один Новгерод Мандельштим, он в 36-м со всей семьей вернулся из Соединенных Штатов после издания новой конституции. Мы их арестовали за саботаж только в начале этого года, так что, думаю, они еще живы.

Куйбышев замер в ожидании. И наконец генеральный секретарь открыл рот.

– Если он жив, приведите его ко мне, – распорядился Сталин.

2

Далеко на востоке ранним утром Новгерод Мандельштим неумело пытался повалить дерево в сибирской тайге. Он стоял в глубоком снегу, доходящем до колен и просачивавшемся внутрь через тонкую мешковину его штанов. Он уже не сомневался в том, что лишится пальцев ног. А когда он увидел приближающихся охранников НКВД, то подумал, что может лишиться и большего.

Однако, к его удивлению, те повели себя относительно вежливо и даже не стали долго его бить. Внизу на дороге их ждала машина с включенным двигателем и печкой. Его зашвырнули на заднее сиденье, и он впервые за полгода согрелся. С визгом промерзших тормозов машина рванула вперед и трясясь помчалась по лесным дорогам, пока через час они не выехали на узкое мощеное шоссе.

Справа от себя Новгерод Мандельштим увидел заключенных, которые голыми кровоточащими руками засыпали промоины камнями. Кое-кто поднимал голову, чтобы взглянуть на высокопоставленную фигуру в машине, и с изумлением натыкался на смущенный взгляд подобного себе.

Они ехали по узкой черной дороге еще часа два, пока не добрались до какого-то поста с эмблемой НКВД над воротами. Машина, не сбавляя скорости, проскочила через ворота, едва солдаты успели их открыть. Теперь перед ними расстилалась длинная и узкая просека, исчезавшая вдали в ледяной дымке. Но что было удивительнее всего, так это то, что на промерзшей траве стоял трехмоторный самолет с красными звездами на блестящих серебристых рифленых боках и с медленно вращающимися пропеллерами, чтобы те не замерзли.

И тогда Новгерод Мандельштим понял, что по крайней мере сразу его не убьют.

Его посадили в пустой самолет, разместив напротив двух неумолимых охранников. Новгерод про себя отметил, что оба они были в чине капитанов НКВД. С каждой минутой все становилось необъяснимее и необъяснимее, и Новгерод подумал, не сошел ли он с ума и не является ли все это затяжной галлюцинацией. Впрочем, все казалось вполне реальным, но, с другой стороны, и галлюцинации кажутся больному реальностью.

Слабое жужжание моторов сменилось оглушительным ревом, самолет, подпрыгивая, двинулся с места и начал разгоняться по тундре, пока наконец, чихнув, не поднялся в воздух. Чем выше поднимался самолет, тем больше лагерей мог видеть Мандельштим в иллюминатор – белыми проплешинами они покрывали всю тайгу, как нервная алопеция темно-зеленую бороду.

Почти весь остаток дня они летели на запад. К тому времени, когда звук двигателей снова изменился и «Ил» начал снижаться, уже стемнело. Психиатр проснулся и снова выглянул в иллюминатор. Снизу кособоко наплывала Москва! Он отчетливо видел Кремль и Красную площадь с ярко освещенным Мавзолеем Ленина, отбрасывавшим на город длинные черные тени.

Они приземлились в аэропорту «Шереметьево», где на гудроновом покрытии их уже ждала еще одна машина с тикающим, как бомба, двигателем и белым дымком, струившимся из выхлопной трубы. К этому моменту Новгерод Мандельштим уже понял, куда или, по крайней мере, к кому его везут: на свете существовал лишь один человек, способный на такие чудеса. В этой стране и на картофелину-то никто не мог наложить руку, не то чтобы получить в свое распоряжение самолет! Так вот откуда все эти капитаны НКВД, машины, самолеты и главное – целеустремленность: двигатели работают, охранники наготове, – и это в стране, где все делается еле-еле, словно в летаргии, если делается вообще. Значит, это ОН.

Самое интересное заключалось в том, что Новгерод Мандельштим был знаком с ним и в каком-то смысле был даже его приятелем. Еще задолго до революции угрюмый низкорослый грузин с оспинами на лице, которого тогда звали Иосиф Джугашвили, казался ранимым и робким среди словоохотливых и импозантных интеллектуалов, возглавлявших бакинское отделение Коммунистической партии. Новгерод Мандельштим пытался избавить его от комплексов. (Может, ему нравилась роль покровителя? Он не мог ответить на этот вопрос.) Вовлекал его в общие споры, отдавал ему предпочтение при назначении в разные комитеты (в конце концов тот был настоящим тружеником, ради которых все и делалось), приглашал к себе на обеды, поскольку тот всегда выглядел голодным, и остальные товарищи следовали его примеру. Он убил всех.

После 1917 года Новгерод Мандельштим с удивлением и вначале даже с оттенком гордости наблюдал за тем, как Джугашвили, теперь называвшийся Сталиным, занимал все более высокие посты в партии. В 1928 году последний противник Сталина Лев Троцкий был выслан в Алма-Ату, и тогда начался настоящий террор. Настоящим его можно было считать еще и потому, что он впервые затронул партийных деятелей. До этого чистки, убийства и тюремные заключения являлись привилегией обычных граждан. В том же году ОПТУ, предшественник НКВД, начало разыскивать Новгерода Мандельштима. К счастью, его предупредил об этом его бывший пациент, занимавший высокое положение в партии, которого он в свое время вылечил от смертельного ужаса перед лягушками, и таким образом Новгероду вместе с сыном удалось улизнуть в Соединенные Штаты за несколько дней до того, как опустился железный занавес.

Благодаря многочисленным еврейским эмигрантам Новгерод добрался до западного побережья Америки, где и занялся частной практикой вместе с другим бывшим членом партии Г. В. Любеткиным.

Однако счастливым он себя не чувствовал. Его раздражало плотское упадочничество американцев: семнадцать марок автомобилей, ресторанные крекеры, которые никто не ел, броские цветастые костюмы негров на танцплощадках Комптона – все это возмущало его пуританскую душу. Но самое большое негодование у него вызывали его пациенты: хнычущие, развращенные, жадные мужчины и женщины, у которых на самом деле не было никаких проблем, но которые постоянно требовали от него внимания и считали его своим другом.

Это привело к тому, что он начал забивать сыну голову рассказами о родине. При каждом удобном случае он указывал ему на тупой материализм американцев, противопоставляя ему благородство русских; он сравнивал дешевое бренчание с поэзией, живущей в любой русской душе: Пушкин, Чехов, Достоевский, Толстой против Роя Роджерса. Преимущество первых было очевидно. Возможно, именно поэтому мальчику не удалось слишком преуспеть; несмотря на очевидные способности, маленький Миша почему-то плохо учился в колледже и вскоре бросил его. В годы депрессии он смог устроиться лишь клерком в бухгалтерию каучуковой компании и женился на коротышке из Екатеринбурга, вместо того чтобы выбрать высокую калифорнийскую красотку, которые в изобилии разгуливали по залитым солнцем улицам. Поэтому, когда в 1936 году Новгерод Мандельштим услышал о новой конституции, он решил вернуться в Советский Союз. Статьи этой конституции, принятой партийным съездом, включали в себя всеобщее избирательное право, прямые выборы тайным голосованием и гарантии гражданских свобод для всех граждан, включая свободу высказываний, свободу печати, свободу собраний, право свободного возвращения беженцев, свободу демонстраций и право частной собственности, находящейся под защитой закона. Позднее Мандельштиму пришло в голову, что с равным успехом она могла бы обещать новый тип земного притяжения и полное избавление от пуканья, но было уже поздно; западня захлопнулась.

Конституция 1936 года произвела очень благоприятное впечатление за рубежом; либералы говорили: «Ну, теперь террору конец, может, он был необходим – кто знает? Но теперь все кончено, и Советский Союз снова войдет в мировое сообщество». Но они выдавали желаемое за действительное, им просто хотелось так думать, они не могли себе представить, что бесплатные крекеры могут быть пределом мечтаний человека.

Таким образом, Новгерод Мандельштим сообщил своему сыну, что он возвращается на родину, но это вовсе не означает, что тот должен ехать вместе с ним. Однако, как он втайне и надеялся, Миша сказал, что тоже давно мечтает прикоснуться к чернозему матушки-России. Так Новгерод Мандельштим, его сын, невестка и трое внуков оказались в Советском Союзе. Они были убеждены, что, если возникнут какие-нибудь осложнения, их защитит американское гражданство.

– Привет, Коба, – поздоровался он со Сталиным, специально употребив имя грузинского народного героя, которым генеральный секретарь пользовался перед тем, как стать Сталиным – стальным человеком.

– Привет, Мандельштим, – ответил властитель двухсот миллионов душ. – Чертовски рад видеть тебя, старый дружище.

– Я тоже рад, Коба, особенно учитывая то, что еще утром я опасался отморозить себе пальцы.

– Ну, теперь ты здесь, и с твоими пальцами все будет в порядке.

– Пока да, – ответил психиатр. – Что тебе надо, Коба?

– Как всегда, с места в карьер. Ну что ж, пусть будет так. Видишь ли, товарищ психиатр Новгерод Мандельштим, у меня возникла небольшая проблема. – и самый могущественный человек величайшей страны мира рассказал Новгероду Мандельштиму о своей проблеме, связанной с пекарем, работавшим за Ленинградским вокзалом.