Текст книги "Идет зеленый шум (сборник)"

– Чего ты гонишь? Кого убили? Кто тебе здесь друг? Он во сне помер, сердце остановилось.

– Нет, убили, – не унимался тот. – Я точно знаю. Его загипнотизировали.

– За базар отвечаешь? – спросил друг Пендаля, что-то прикинув в уме. – Если просто так язык чешется, то плохи твои дела.

– И убийц я знаю, – гнул свое Клятов. – Доказать не могу, так что придется поверить. И поэтому мне нужен пистолет. Сам хочу разобраться.

– Так не делают, – мотнул головой здоровяк. – Пошли в комнату, к людям, там все расскажешь. И там уж решат, кто будет разбираться. И с кем разбираться – может, с тобой.

Клятов вытащил сверток.

– Я принес деньги и хочу купить пистолет, – повторил он упрямо. – И патроны. Кроме вас я не знаю никого, кто мог бы достать оружие. А у вас, я уверен, оно есть.

Бугай, посчитав дальнейшие споры бесполезными, свистнул. В прихожей возник опасного вида гориллоид с мобильником в кулаке.

– Выбирай, – сказал здоровяк. – Или ты сию секунду колешься, или тебя никто никогда не найдет.

Гориллоид улыбнулся, призывая быть откровенным.

Александр Терентьевич вздохнул и опустился на корточки, потому что устал стоять. Глядя в пол, он приступил к рассказу. Он монотонным, равнодушным голосом рассказал про все, что с ним происходило на протяжении последних дней. Его не перебивали, а обратить очи к слушателям и взглянуть на их отношение к поступающей информации Клятов не посмел. Когда безумное повествование подошло к концу, первый лоб спросил:

– Отговорился, что ли?

Клятов кивнул. Молодые люди расхохотались.

– Тебе лечиться надо, – посоветовал первый. – У тебя крыша поехала, ты в курсе?

– Больше мне сказать нечего, – Александр Терентьевич стиснул зубы. Тут в беседу вмешался гориллоид:

– Мужик при бабках, продай ему, что просит, – пробурчал он со скукой и меланхолией.

– Ты что? – опешил его товарищ. – Он же конкретно засветится и нас сдаст!

– Не факт, – покачал головой тот. – Кто ему поверит? Ствол чистый, на нем – ничего. Пускай сдает.

– Мочилово устроит, – озабоченно напомнил бугай. – Реальное.

– Ну и ладно.

Наступило молчание. Решившись, Александр Терентьевич поднял глаза.

– Посиди здесь, – приказал гориллоид и скрылся в комнате, откуда доносились скорбные мужественные речи и звон посуды. Вернулся минут через десять: с кем-то совещался. Все это время бугай караулил полоумного гостя на случай чего.

– С тебя пятьсот гринов, – изрек он с иронией, достойной уважения в подобной личности.

Понимая, что он зря отворачивается и это не спасет, Александр Терентьевич все же отвернулся и срывающимися пальцами отсчитал деньги. Их взял опять-таки бугай – помусолил, помял, просмотрел на свет.

– Это Пендаля деньги, – напомнил Клятов.

– И что с того? – хмыкнул бугай. – Все нормально, – сказал он гориллоиду. Тот протянул Александру Терентьевичу тяжелый сверток.

– Получи, терминатор, – его слова прозвучали еще ехиднее, чем до того. – Что-нибудь еще? Помповая пушка? Крылатая ракета?

– Не нужно, – отозвался Клятов. – Я теперь пойду, если можно. Спасибо вам. Ваш поступок зачтется обоим.

– Ишь ты! – Бугай даже отодвинулся. – Ладно, разбежались. Погоди, – нехотя он остановил Александра Терентьевича, который похолодел и приготовился к беде. – Запоминай телефон – вдруг пригодится. Но будешь болтать – голову откусим!

– Дайте, на чем записать, – попросил Клятов.

– Козлина! Запоминай, тебе сказано, пока я добрый!

Александр Терентьевич покорно прослушал номер, кивая после каждой цифры.

Но, естественно, забыл его сразу, едва покинул квартиру. Его голова была занята другим. Запихнув сверток в карман пиджака, он отправился в хозяйственный магазин. Там он долго выбирал и, наконец, купил два страшных кухонных ножа с лезвиями около полуметра длиной. В другом отделе приобрел топор. «Хорошо бы саблю», – пришло ему на ум, и он какое-то время всерьез намеревался навестить антикварную лавку, но передумал. Если ночные гады станут уязвимыми, с них будет довольно и того, что уже есть.

Теперь – парикмахерская. Ночью его, как он отлично запомнил, таскали за волосы, и он не собирался позволять противнику столь роскошного удовольствия. Поэтому часом позже Александр Терентьевич вышел из салона с обритым наголо черепом.

В основном он подготовился неплохо. Возможно, следует сделать что-нибудь еще? Точно! Клятов звонко хлопнул себя по лбу. Растяпа! Самое-то главное… Настало время позаботиться о путеводном коктейле – достаточно крепком, но и не таком, чтоб сразу окочуриться. Александр Терентьевич присел на скамейку и снова погрузился в раздумья. Слабый ветер покачивал ветви акации; Клятов машинально взглянул на почки и отметил, что времени у него в обрез. Вскоре химический состав эликсира предстал перед ним во всей ясности. Александр Терентьевич зашел в магазин бытовой химии и вышел оттуда с покупками.

Больше искать было нечего, но Клятов невольно оттягивал момент свидания с обитателями флигеля. Кроме того, ему захотелось пошалить – хлопнуть, так сказать, на прощание дверью. Он завернул на вещевой рынок, где разжился армейским камуфляжем, десантными ботинками и баночкой гуталина. Больше тянуть было нельзя – опасно шляться по городу с его-то ношей. Александр Терентьевич, боясь общественного транспорта, пошел домой пешком.

Войдя в квартиру, он остановился на пороге и окинул затравленным взглядом пустой коридор. Во флигеле царила гробовая тишина. Ни одна из комнат не подавала признаков жизни, но Клятов точно знал, что враг на месте, и Двенадцать Месяцев всего лишь затаились, выжидая.

15

…Кухонную бутылку кто-то уже заботливо наполнил доверху.

На сей раз Александр Терентьевич не стал пить тут же, на месте. Он подцепил бутыль и отнес к себе в комнату. Поставил в изголовье и стал переодеваться. Очень скоро своим внешним видом Клятов стал достоин цирковой арены.

Бритая голова, мешком сидящее обмундирование. Два ножа за ремнем – строго по бокам, на бедрах, чтобы не напороться. В правом кармане – готовый к бою пистолет. Благодаря военным сборам, на которых Клятов был в незапамятные времена, он смутно представлял, как обращаться с этим предметом. Топор покоился на матраце, на расстоянии вытянутой руки. Гуталином Александр Терентьевич измазал себе лицо: начертил широкие косые полосы. Поскольку осанка и манера держаться выдавали в нем человека сугубо штатского, Клятов выглядел полным пугалом.

Однако лично Александр Терентьевич считал иначе. Он чрезвычайно серьезно относился к своим действиям и не видел в них ни капли смешного. Закончив перевоплощение, сунул руку в очередной пакет и достал оттуда несколько бутылок – как стеклянных, так и пластиковых. Он приобрел инсектицид двух разновидностей, с высоким содержанием атропиноподобных фосфорорганических соединений. Какой-то лак, в состав которого входил ацетон. Вещество для чистки металлических поверхностей, а также обезжиривающее моющее средство.

Сочинив нужную комбинацию, вспомнил, что у него нет ни кружек, ни стаканов – пришлось опять возвращаться в кухню и брать чужое.

«Ничего, – подумал Клятов, переполняясь яростью. – Им посуда ни к чему».

Он налил из бутыли полстакана ядовитого спирта, пшикнул инсектицидом, добавил несколько капель лака. Поставил рядом второй стакан, проделал то же самое. Прикинул, стоит ли ставить третий: сможет ли он хотя бы удержать его в руках и донести до рта? «Смогу», – сказал себе спокойно Александр Терентьевич.

Первая порция пошла на удивление легко и беспрепятственно. Не делая перерыва, Клятов проглотил вторую и поспешно взялся за последнюю. «Что-то не берет», – заметил он себе и выпил опять. Сделалось тепло и весело, ноги наполнились инертным газом. Александр Терентьевичу показалось, что именно так должен чувствовать себя воздушный шар. Он настежь распахнул дверь и громовым голосом крикнул:

– Ну, дьяволы болотные, заходите! Я вас жду с нетерпением!

Но никто не откликнулся на его призыв.

– Ага! – вскричал Александр Терентьевич исступленно, в предвкушении скорой победы. От полноты нахлынувших чувств он не сумел подобрать других слов и ринулся по коридору, потрясая топором. Толкнул первую попавшуюся дверь, ворвался в комнату, где стояла детская кроватка. В ней кто-то спал, укрывшись одеяльцем с головой.

– Якобы детки? – провыл Клятов, спрашивая зловещие пространство и время. – Чертова колыбель!

Он улыбнулся тому, что скрывалось под одеялом.

– Почка, – удовлетворенно произнес Александр Терентьевич, замахнулся и пополам перерубил лежавшего – вместе с перилами. Увидел, что жертвой оказался заботливо уложенный плюшевый мишка. И в ту же секунду в квартире дико заголосили изо всех щелей:

– Павлушку рубят! Павлушку рубят! Вяжи его! Зови милицию! Допился!

Неизвестно откуда ворвался Игорь. Глаза его сверкали, пальцы скрючились, рот приоткрылся. Клятов раскроил ему пасть до зева, дышавшего межзвездным холодом. Влетел Андреев.

– Благодетель пожаловал, – процедил Александр Терентьевич, переложил топор в левую руку, правой выхватил пистолет и выстрелил демону в сердце. Андреев схватился за грудь, уронил голову, упал на колени. Клятов радостно смотрел, как черная жидкость струится между сарделечных пальцев соседа. Все шло, как задумано; останавливаться нельзя, необходимо добраться до остальных. В коридоре его поджидал Альберт – вооруженный, с финским ножом в кулаке.

– Шут гороховый! – прошипели Весы. – Как вырядился!

И выбросил руку – сверкнуло лезвие, но Клятов успел отскочить. Альберту досталась вторая пуля: она угодила в левый глаз. Александр Терентьевич похвалил себя за удивительную меткость, недоумевая, откуда она вдруг взялась. Двери комнат отворились разом, словно по команде. Оставшиеся друиды вышли в коридор и стали наступать; при этом они угрожающе скандировали:

– Идет, гудет Зеленый Шум! Идет, гудет Зеленый Шум!

Впереди всех крался Неокесарийский; его лицо удлинилось, руки превратились в рачьи клешни. Клятов махнул топором и отрубил правую. Инкуб пронзительно заорал и отбежал в сторону, собираясь зайти с фланга. Александр Терентьевич отложил его на потом. На него надвигался более опасный противник: Гортензия Гермогеновна, пыхтя вечной папиросой и уподобляясь паровому катку, переместилась во главу отряда и катила, приготовив для Клятова смертельные объятия. Он выстрелил дважды, попав в солнечное сплетение и грудь, но Дева приближалась, и лишь лицо ее сделалось очень бледным и неподвижным. Экономя боеприпасы, Александр Терентьевич выдернул из-за ремня нож и насквозь проткнул мощную шею. Гортензия Гермогеновна споткнулась и начала падать; тут же Неокесарийский, подобравшись сбоку, вцепился Клятову в плечо. Едва он это сделал, как получил вторым ножом в живот. Пот стекал по лицу Александра Терентьевича крупными теплыми каплями. Не стало Рака, Весов, Девы, Водолея и половины Близнецов, так что работы еще было невпроворот.

Входная дверь сорвалась с петель, в квартиру хлынула милиция.

– Уже вылупились? – крикнул Клятов отчаянно и прицелился. Но ему не позволили выстрелить: прыгнули как-то хитро и сбили с ног.

– Ой, ой! – причитала Анна Леонтьевна, убиваясь над мертвым Неокесарийским.

– Пусть его расстреляют! – кричала Юля. – Пьет без просыпу, как въехал! Черти стали мерещиться! Пусть его посадят в клетку, на цепь! Пусть кастрируют!

Клятов извивался, тяжело дыша. На его запястьях защелкнули наручники; из комнаты Александра Терентьевича уже несли будущее вещественное доказательство – бутыль со спиртом. Ее держали двумя пальцами за самый верх, чтоб не стереть отпечатков.

– Ох, Нилыч, Нилыч! – никак не могла успокоиться Анна Леонтьевна.

– Не слушайте их! – зарычал Клятов, уложенный на пол ничком. – Они вовсе не люди.

– А кто же они? – спросил над ним насмешливый голос.

Клятов дернулся, но ему наступили сапогом на шею.

– Это чудовища. Они приходят по ночам, живут с деревьями. Вы знаете, что спрятано в почках на улице? Там спят их личинки, туда они откладывают яйца.

– Понятно, – ответил голос сверху и обратился к кому-то, находящемуся рядом: – Бригаду уже вызвали?

– Так точно, специализированную, – гаркнул невидимый человек.

– Сколько народа положил, сволочь, – проговорил третий невидимка и ударил Александра Терентьевича по ребрам. – Рейнджер, мать его так. Откуда оружие взял?

Клятов безмолвствовал.

– Теперь прославишься, – пообещал сапог на шее. – В газетах про тебя напишут. Но ты не прочитаешь: там, где ты теперь будешь, газет не дают.

– Прославлюсь, – прошептал Александр Терентьевич. – Это верно. Потом, не сейчас. Потомки оценят, не вы.

– Что ты там лепечешь? – последовал новый удар. – Совсем борзой? Вот сейчас уйдем и оставим тебя одного, с твоими соседями. Пусть они с тобой сделают, что захотят. Согласен?

– Оставьте, – попросил Петр Осляков. – Мы тебя, командир, не подведем. Все будет шито-крыто. Умер от отравления суррогатами алкоголя. Годится?

– Отставить, не положено, – вздохнул старший наряда. – Будем вывозить.

– Очень жаль, – сказал Осляков.

…Александра Терентьевича увезли в больницу, поскольку состояние его здоровья внезапно резко ухудшилось. Упало давление, наросло забытье. В больнице к нему приставили милицейский пост, и два омоновца томились, покуда в Клятова вливали всевозможные живительные растворы. Однако милиционеры не дождались: Александр Терентьевич умер. Он так и не пришел в себя, у него остановилось сердце – так объяснили врачи.

Старший был прав: в желтой прессе действительно появился подробный репортаж о побоище, которое обезумевший пьяница учинил в коммунальной квартире.

Когда номер увидел свет, уже цвела сирень. Шумела свежая листва, и сотни одуванчиков приветливо желтели в густой ароматной траве.

© май – июнь 1999

Стеганая держава

1

– Ну и в чем твоя проблема? – спросил Мансур, когда ощутимо полегчало всем: и бутыли достоинством в литр, и Мансуру, и Носоглотке.

Носоглотка, шишковатый здоровяк, шмыгнул носом и потянулся за жиденьким пучком кинзы. Другую руку, которой он только что брал шашлык и макал его в острый соус, Носоглотка вытер о просторную бесформенную рубаху.

– Да не проблема даже, – ответил он, чуть растягивая слова.

– Но ты же сказал, что надо перетереть.

В шашлычной было чадно и хорошо, так пахнет на вокзалах, в недорогих кафе и милицейских обезьянниках. Главенствующая составляющая определяется контекстом, но общая гамма неизменна. Играла простая и понятная музыка, она же песня. Посетителей было мало: Носоглотка и Мансур. Мансур не любил роскошную жизнь и устроил в шашлычной нечто вроде приемной. Поэтому в назначенные часы ее закрывали на мероприятие.

Иногда мероприятие мнимое перерастало в мероприятие настоящее: принимались меры. Тогда, уже после мероприятия, приоткрывался черный ход, и оттуда выносили расстегнутые тела.

Но это случалось редко, Мансур прославился миролюбивым нравом и слыл либералом. Его тропическая, первобытная внешность была обманчива; под шкурой агрессивной гориллы прятался миротворец.

– Дядя у меня есть, – с нарочитой брезгливостью сообщил Носоглотка. – Лох такой, что ты не поверишь. Таких вообще не бывает. Но вот представь себе.

– Так, хорошо, – Мансур взял бутыль, разлил. – Дядя. У дяди проблема?

– Проблема, ага, – недовольно кивнул Носоглотка. – Выперли его.

Мансур насторожился, навалился мохнатой грудью на стол:

– Плохие люди, а? Надо наказать?

Носоглотка расстроенно махнул рукой:

– Да нет, наказывать некого. И смысла нет. Он, Мансур, работал вахтером в какой-то занюханной конторе. Какой-то институт или бюро. Я не знаю, я эти фишки не рублю. И его выперли. Там многих выперли, потому что херней занимаются, денег нет, охранять нечего. И вахтерить бесполезно. Там проходной двор. Все, что можно, спиздили еще десять лет назад. Цветные металлы, ртуть…

Мансур, не спуская с него внимательных, чуть навыкате, глаз, закурил.

– Давай еще по одной и дальше рассказывай.

– Давай. Чтоб у тебя все нормалек было.

– Спасибо, дорогой. И чтобы ты тоже не болел.

Оба выпили, помолчали. Сморщенное лицо Носоглотки разгладилось, преобразилось в привычный блин, и он продолжил:

– Теперь дядя засел дома. Он никому на хер не нужен. Ему пятьдесят восемь, таких нигде не берут. Но он у меня не простой! он, понимаешь, не может без дела. Намылился кондуктором пойти, а то и дворником. Ну, мне это впадлу, понимаешь? Чтобы у меня дядя кондуктором ездил? Когда в институте штаны протирал – я думал, ладно. Все-таки институт. Или бюро. Но кондуктор – это же не вариант, согласись!

– Не вариант, – качнул бритой головой Мансур.

– Вот я и думаю, куда его пристроить, лошару.

– Так ты что же – с дядей живешь?

– А я про что тебе битый час толкую? С дядей.

– Давай, сейчас ему квартиру купим, будешь жить хорошо!

– Нет, Мансур, – отказался Носоглотка. – Он мне все-таки дядя. Понимаешь? Ну, я знаю, что гонево, но все равно он мне дядя. Он меня на санках катал. Он еще, может, и не поедет в квартиру. А если поедет, то один хрен. Чем он там заниматься будет? У него ведь шило в жопе сидит. Пойдет кондуктором и меня зашкварит. Как я пацанам в глаза посмотрю? Может, пристроишь его куда-нибудь – а, Мансур?

Носоглотка исхитрился приникнуть к столешнице так, что вроде бы и сидел, как прежде, но вроде уже и лег, и смотрит на могущественного Мансура, словно проворовавшаяся собака или ворона.

Мансур задумался. Клубы дыма окутывали его, размеренная сладкая песня наглаживала крупные уши, в животе было тихо и уютно.

– Куда же я его пристрою? – недоуменно спросил Мансур. – Пятьдесят восемь лет, говоришь? Полный лох? Выперли из вахтеров? Я даже не знаю.

– Придумай что-нибудь, – ныл Носоглотка. Было видно, что он действительно переживает за дядю. Переживает бескорыстно, от души, что удивительно в Носоглотке и за какие чувства ему впоследствии простятся многие грехи. – Я отработаю, в долгу не останусь…

– Да брось ты! – Мансур недовольно хлопнул его по плечу и вновь погрузился в раздумья. – Понимаешь, у меня все вакансии заняты. На точку его поставить?

– Нет! – Носоглотка взмахнул руками. – Ты что! Лошару такого на точку! Он же, придурок, честный в доску! До того честный, что прикажешь обманывать – честно пойдет и честно будет обманывать. Его обуют и разведут, как малолетку. Хуже малолетки… У него рожа – мечта лохотронщика… Ты представь: ему поручили военно-патриотическое воспитание. Так он и его провалил.

До Мансура что-то дошло.

– Он и в милицию пойдет?

– Пойдет, если ему скажут! Нет, если ему напеть, что дело чистое, то он поверит и сделает, и сам не допрет, чего натворил. Вот если ему кто растолкует, тогда он послушается и поплетется, как скотина на веревочке. Куда поведут. И всюду он будет доволен, всюду ему понравится. Полочку приколотит, картинку на стену повесит… Сядет чаи распивать.

– Послушай, Носоглотка, – Мансур был утомлен. – Ты не обижайся. Я тебя прямо спрошу: он больной, этот твой дядя? На голову? Совсем дурак? Умственно отсталый?

– Здоровый, – уныло отозвался Носоглотка. – Но дурак, это да. Добрый очень. Сказки мне на ночь рассказывал, конем скакал, ослом кричал…

– Конем скакал мне не надо, – мрачно обронил Мансур. Глаза его остекленели, взгляд стал тупым. Он смотрел на барменшу, которая хладнокровно протирала пивные бокалы. – В охрану я такого тоже не могу, – сказал Мансур после паузы. – В халдеи?

– Это впадлу, – нахохлился Носоглотка.

– Прости, брат. Я просто так думаю вслух. Забудь.

Носоглотке тоже случалось подумать вслух, но при Мансуре он не смел, да и не очень любил – ни вслух, ни про себя. А Мансур у себя в шашлычной мог думать как угодно, что угодно и про кого угодно.

2

Дядя Носоглотки, Константин Андреевич Черемисин, полностью соответствовал описанию, которым наградил его племянник Гриша по прозвищу Носоглотка. Долговязый, угловатый, неизменно жизнерадостный, переполненный оптимизмом дядя. Лицом он напоминал развеселившегося окуня. Серебряные волосы торчали природным бобриком. Если по паспорту дяде и в самом деле исполнилось пятьдесят восемь лет, то в душе ему не было и четырех. Это, конечно, в известном смысле преувеличено – вернее, приуменьшено, но многие окружающие не могли отделаться от впечатления, что да, никак не больше четырех – в крайнем случае, девять.

Черемисин действительно провалил военно-патриотическое воспитание, которым – как и любым порученным делом – занимался с удовольствием, с огоньком и выдумкой. Он вывез предоставленных ему для этого дела старшеклассников на место боевой славы, где думал почитать стихи и запустить китайские петарды. Но старшеклассники перепились еще в электричке, на месте боевой славы затеяли драку, и одного покалечили, а двое других едва не утонули в реке. Константин Андреевич огорченно скакал вокруг, плескал руками, приседал и восклицал. События приняли оборот, которого он совершенно не ждал, которого не мог даже помыслить.

Тогда он расстроился по-настоящему, и это состояние подавленности было для Черемисина редким и необычным. Оно объяснялось тем, что Константин Андреевич не прослуживший в армии и дня по причине плоскостопия, искренне любил все военное, особенно техническое. Он был ходячей энциклопедией и знал решительно все вещи, ни в малой степени его не касавшиеся. Он выписывал и покупал военно-технические журналы, делал вырезки и ксерокопии, переписывал статьи от руки. У него можно было получить ответ на самый неожиданный вопрос. Он мог, например, без запинки рассказать о дальности полета новейших беспилотных летательных аппаратов. Или о системе сканирования морского дна в акватории Финского залива. Или о системе радиолокационной защиты в Казачьей Бухте.

Мало того, что Константин Андреевич знал все эти вещи, он еще и умел применить их в гипотетическом развитии. Любая техническая задача, вплоть до полета на кольца Сатурна, представлялась ему простой и довольно легко осуществимой. За пару дней на паре тетрадных листков он мог набросать шариковой ручкой свою версию технического решения. Показать, «как сделал бы это он».

«Вот здесь у нас будет клапан, сюда – заглушку. Датчики по бокам. Это? Это аккумулятор. А это соленоид».

Как и все люди подобного склада, он неоднократно собирал и разбирал радиоприемник, умел играть в домино, горевал по советскому прошлому, но и в нынешних государственных деятелях не видел ничего дурного – разве что некоторую неопытность, недальновидность. Он сделал бы не так, он сделал бы иначе. А эти… Константин Андреевич махал рукой. Что с них взять? Безответственные, легкомысленные люди.

Черемисин порицал одну молодежь: за праздность, безынициативность, инертность, незаинтересованность, хулиганство.

Впрочем, и здесь он обнаруживал врожденную мягкость характера: племянника журил, но беззлобно, искренне надеясь в обозримом будущем увлечь Носоглотку каким-нибудь полезным занятием. И это, как ни странно, ничем не походило на стариковское ворчание; Константин Андреевич не выглядел старым брюзгой. Огонек внутри него не тлел, но мерно горел, изредка порождая вспышки, какие бывают на Солнце или на газовой плите, если подбросить горсточку поваренной соли.

Увольнение со службы явилось для него не сказать что ударом – преткновением. Вот шагал себе человек и напоролся на неожиданную преграду. Дядя Носоглотки не видел ни малейших оснований к унынию и панике. Он точно знал, что очень скоро найдет себе занятие не только по душе, но и по плечу. А по плечу ему было, как уже сказано, любое дело. И если бы Носоглотка поручил ему возглавить бригаду, собиравшую дань с окрестных ларечников, Константин Андреевич не колебался бы ни секунды. Он попросил бы лишь об одном: отметить эту деятельность в трудовой книжке.

Он много читал и разбирался не только в новинках военной техники, но и в отечественной истории; хорошо знал геральдику, понимал тайную подоплеку основных исторических событий. В Бога не верил и в церковь не ходил, зато мог перечислить едва ли не все российские храмы и монастыри – за исключением самых мелких. Он интересовался транспортом и был в состоянии набросать схему российских железных дорог. Ему было достоверно известно, какие станции метро построят в городе через двадцать лет. Он не бегал трусцой, но принимал холодный душ и почти не пил – две рюмки вина по праздникам. Не курил и курилку-племянника загонял в туалет или выставлял на балкон.

У него были гантели.

3

– Ты меня озадачил, брат, – признался Мансур, критически внюхиваясь в третью порцию шашлыка. – Ты нагрузил меня! – удивился он.

Носоглотке хотелось провалиться под землю, но так, чтобы и Мансура прихватить, и чтобы тот под землей приложился к чему-нибудь крепкому.

– Есть у меня одно место, – задумчиво молвил Мансур. – Ты ведь слышал, что Эсмеральда хочет отойти?

Носоглотка смотрел на него тупо. Он что-то слышал, но ему и в голову не пришло примерить эту новость на себя.

– Эсмеральда? – переспросил он загипнотизированно.

– Ну да, – Мансур умиротворенно зачавкал мясом. Его посетила идея, и он принял хорошее решение. – Ты что – Эсмеральду не знаешь, друг?

Как любой друг Мансура, он же брат, Носоглотка отлично знал Эсмеральду. Он потому и переспрашивал.

– Куда же она намылилась? – бессмысленно спросил Носоглотка, оттягивая страшное.

Мансур закатил виноградные глаза:

– Говорит, что ей хватит. Дом, говорит, куплю. За границу поеду, на море, молодого себе найду. Я ей прямо сказал: Эсмеральда, сказал, на дом тебе хватит, ладно. И на море наскребешь. Но молодой тебе дорого обойдется, это я тебе как мужчина женщине обещаю. На молодого ты еще не заработала. Так ей и выложил.

Носоглотку передернуло. Он представил себя в состоянии заграничного приморского сожительства с Эсмеральдой. Виагра творит чудеса, но душу бессмертную жалко до слез.

Мансур вздохнул и махнул барменше, требуя водки.

– Короче, уперлась она. Понимаешь? Ну а я что – я, по-твоему, зверь, да? Честно скажи, как мужчина мужчине – я зверь?

– Ты, Мансур, авторитет, – серьезно ответил Носоглотка. – Звери в авторитетах не ходят. Зверь в клетке должен сидеть.

Тот расстроенно ощупывал сизую щетину, густо покрывавшую щеки и подбородок. Ему вдруг почудилось, что все вокруг несправедливы к нему.

…Выпили еще, и Носоглотка захмелел прилично, хотя еще не был непоправимо пьян.

– Мансур, – заговорил он робко, – а при чем тут вообще Эсмеральда? При нашем-то базаре, а?..

– ..А? – очнулся Мансур. Он успел позабыть обо всем и мысленно унесся куда-то далеко, в солнечный Азербайджан. В небесный Азербайджан, если такое возможно, в прообраз и предтечу многочисленных азербайджанов, томящихся по разным вселенным. Где все настоящее: виноград, сливы, женщины, арыки, сады, огнестрельное и холодное оружие…

– Почему ты про Эсмеральду сказал?

– Я твоего дядю на ее место поставлю, – рассеянно объяснил Мансур.

Носоглотка съежился. Он проклял минуту, когда надумал просить за дядю.

– Но ведь он мужик, – возразил он без особой уверенности. – А туда нужна мамка.

– Ну и что? Почему обязательно должен быть баба? – Разволновавшийся Мансур начал делать ошибки в русском языке. – Был мамка, теперь будет папка! Вывел девочек, показал, забрал деньги, пошел отдыхать. Если гости безобразничают – вызвал охрану. И получаешь процент. Где ты еще такой работа найдешь?

Мансуру все больше нравилась эта идея.

– Приведешь его завтра.

– Сюда?

– Зачем сюда? Прямо в салон приведешь. Покажешь ему там все, а я скажу Эсмеральде, чтобы всему научила.

Преисполненный отчаяния, Носоглотка опрокинул в себя полный фужер.

– Он же лох, – завел он старую шарманку, пробуя выручить дядю. Который катал его на санках, скакал козлом и кричал ослом.

– Э, дорогой! На этом месте даже лох – и тот не напортит. Это же невозможно. Ну что там можно сделать неправильно? Я не представляю…

«Лучше бы кондуктором», – убивался Носоглотка.

Он понял, что погубил Константина Андреевича.

4

Квартира на Фонтанке одно время была фешенебельной, потом перестала быть фешенебельной и сделалась коммунальной; в силу этой метаморфозы она стала просто непрезентабельной и гадкой, а ведь когда-то в ней даже давали балы средней и малой руки. Она потеряла невинность сразу после октябрьской революции; в ее дверях, на пороге, немедленно расстреляли кого-то в шубе и шапке. Потом ее вымораживали; потом заселяли дрянью, потом ей калечили слух еженощным топотом чекистских сапог. В военные годы к уже покалеченному слуху добавилось зрение: исполосованные крест-накрест окна, с местами выбитым стеклом, которое заменили фанерой. А дальше надобность в дополнительных внешних воздействиях отпала, ибо мутация произошла, закрепилась, и после войны мутировавший организм просто старел. Наконец, отвалилась последняя штукатурка, но не в строительном понимании, а иносказательно, в смысле косметического макияжа. Обнажилась кладбищенская правда. Металось пьяное эхо, отовсюду тянуло падалью и мерзостью. По коридорам бродили человеческие тени. Страшно посверкивала коммунальная газовая плита: средоточие догорающей жизни, последнее пристанище света. Из огромных облупленных зеленых кастрюль доносилось предсмертное побулькивание: на обед варилась не то капуста, не то белье, эта вторичная жизнь обогревалась и содержалась газовым тленом.

Но вот история завернулась в диалектическую спираль. Никто не думал, что такое возможно, и все-таки возрождение началось, состоялся виток. Он соответствовал обновлению, которое вырастало из гадости и содержало эту гадость в себе как обязательный опыт, залог и зерно грядущего роста.

Тени с кастрюлями растворились. Какое-то время по квартире разгуливали люди Мансура, обращались к теням, беседовали с ними о теневых делах; общались, чем-то поили, что-то подписывали. После этого теней не стало. Квартира наполнилась затравленными азиатами с мастерками и молотками. Паркетчики, обойщики, плиточники и прочие заезжие специалисты трудились без малого месяц, создавая для тараканов и мокриц невыносимые условия бытия.

Гадость не истребилась под корень, она отступила. Ее закрасили, расплющили, задавили, законопатили; она истончилась до состояния тонкой, но очень прочной и живучей парабиологической мембраны. И она эманировала. Она продолжала свое воздействие исподволь, непредсказуемым образом воплощаясь в поступки и общее поведение новых обитателей квартиры и новых ее посетителей.

Ремонт еще не был закончен, когда Мансур рассудил, что предприятию простаивать не след и можно уже начинать. Он уже достаточно вложился в дело, чтобы начать получать с него сверхприбыль. Помещения, в которых сохранялись бессловесные азиаты, завесили шторами, коридор перегородили ширмой. Доисторическую входную дверь заменили двойной, железной, от которой немедленно повеяло мертвецким холодом. Мансур пригласил на собеседование Эсмеральду, зная ее как опытную и давно состарившуюся блядь, почти начисто лишившуюся былой привлекательности. Мансур нуждался в человеке, знающем дело и любящем это дело. Впоследствии выяснилось, что эти качества были не так уж нужны, да и не только эти, но и никакие вообще. С обязанностями, возложенными на Эсмеральду, он при желании справился бы и сам. Но тогда он думал иначе, и Эсмеральда показалась ему подходящим человеком. Сама она подумывала о барыжничестве, и это занятие ее немного пугало, потому что предполагало тесную связь с откровенными разбойниками, а Эсмеральда боялась тюрьмы гораздо больше, чем сумы. Поэтому она не задумываясь ухватилась за предложение Мансура и после десятиминутного разговора была произведена в мамки. Ей было выдано длинное бархатное платье, доходившее до пят и сильно зауженное в талии; подол был украшен мехом неизвестного животного и соблазнительно шуршал при ходьбе. И ей же Мансур поручил подобрать персонал, запастись санитарными книжками и наладить связи с местным кожно-венерологическим диспансером на предмет профилактических осмотров. Сам он предоставил охрану, договорился с рестораном и дал рекламное объявление в десять петербургских газет.