Текст книги "Я умею убивать драконов. Стишки 1997—1999 годов"

Я умею убивать драконов
Стишки 1997—1999 годов
Алексей Тугарев

© Алексей Тугарев, 2016

ISBN 978-5-4483-0980-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Невольник чести

 
Нам не понять, о чём он думал
на том притоптанном снегу,
когда трясущееся дуло
тянул к смертельному врагу.
И пуля мягко проходила
сквозь ткань гвардейского мундира,
и, до барьера не дойдя,
обмяк и рухнул негодяй.
Как персонаж нелепой драмы,
стоял в пороховом дыму,
не понимая, что к чему,
усталый, маленький, кудрявый.
Ну вот: итог его обид —
наглец наказан. Что, убит?
 
 
Какой восторг! Какая странность,
что рядом – в десяти шагах —
тот белокурый иностранец,
наставивший ему рога,
лежит, распластанный в сугробе,
рукой дрожащею угроблен.
И, торопясь, прикрыл Данзас
его стеклянные глаза.
Обратно ехать было тесно.
Чем ближе к Мойке, тем тесней.
Вошёл домой, сказал жене:
«Наташа, я убил Дантеса».
Она не выразила гнев,
а зарыдала, побледнев.
 
 
Жена сквозь всхлипы говорила,
что не простит она его,
что бедная Екатерина
теперь останется вдовой,
что Жорж был чист и благороден,
что надо ехать к Нессельроде…
Пытаясь не осатанеть,
он удалился в кабинет.
Ужель у всех такие жёны?
О Боже, как нехорошо…
Тут неожиданно пришёл
Жуковский – мрачный, раздражённый.
Сказал сурово: «Александр!
Ведь ты поэт, а не гусар.
 
 
Зачем тебе такая удаль?
Ну ладно, он кавалергард.
Ну ладно, были пересуды,
что ты действительно рогат.
Но разве мы того хотели,
чтоб ты пятнал себя в дуэли?»
И горячо, но не спеша,
он победившему внушал,
что нетерпенье расквитаться
не отыграло ничего,
что репутация его
в ряду промокших репутаций,
что до архангеловых труб
на нём висит французский труп.
 
 
Кроваво-красное светило
всходило в охтинских дымах,
и весть недобрая гостила
в обескураженных умах.
Она катилась по столице,
весьма вытягивая лица.
И усмехнулся государь —
мол, от него – не ожидал.
И некий юный офицерик,
его поклонник с детских лет,
писал рифмованный памфлет,
где ситуацию оценит
и под рыданье аонид
его с Онегиным сравнит.
 
 
Страдал ли он, кумир России,
когда пришёл жандармский чин,
когда проехать попросили
для выяснения причин?
Везли и невзначай ругали
обременённого долгами,
толкающего к нищете
жену и четырёх детей.
Ему же чудились приметы,
гадалки, зайцы и попы,
и перемолотые в пыль
нерукотворны монументы,
несохранивший талисман
и болдинская глухомань.
 

Отрывки из поэмы «Монолог»

1

 
Что-то большее, чем любовь,
обоюдное, как волейбол,
и на малом отрезке времени
называемое судьбой:
регулярное повторение
увлекательных ситуаций,
незаметных чужому оку,
да и собственному не всегда,
чтобы всё смогло отстояться,
как разболтанная вода,
чтобы солнце ломилось в окна,
чтобы совесть стояла около,
как изысканный часовой,
чтобы доски сосновые сохли,
краской крашенные половой.
 
 
Но искусство подержанных пауз
поначалу меня страшило,
и я видел, как на экране,
что иду я и оступаюсь,
что слова мои будут фальшивы,
словно их у кого-то украли
и всучили мне за бесценок,
что утраты нагрянут с ветрами,
что помнут нас в массовых сценах,
что растаешь вдруг в мираже ты,
почему – не смогу узнать,
и раскроется вместо сюжета
устрашающая белизна.
 
 
Но теперь, когда всё отстоялось,
впрочем, несколько своеобразно,
и законная постоянность
с неба падает, как сухофрукт,
я пытаюсь устроить праздник
на пространстве разорванных рук.
 
 
Мы идём коридором длинным,
где нездешнею свежестью веет,
и мерещится что-то вдали нам,
и случайно открытые двери
двадцати непрожитых жизней
замуровываются кирпичом,
и капризный изгнанный призрак
не слепит нас своей свечой.
 

7

 
Отношения между нами —
как запутывающийся орнамент,
что уже невоспроизводим
по обрывкам воспоминаний,
расстилающимся позади.
 
 
Вспоминаются мелочи: скажем,
как кофейное сердце стучит,
как в ущельях замочных скважин
громыхают чужие ключи,
как дождя увертюрные капли
охлаждают горячий лоб,
как шумы в телефонном кабеле
восполняют отсутствие слов.
 
 
И расплаты латунные кольца,
заворачивающиеся в спираль,
заставляют меня беспокоиться:
те ли двери я отпирал?
Я достоин оценки «посредственно»,
но, надеюсь, тебе повезёт,
и не будет иметь последствий
этот сумрачный эпизод.
 

Песенка

 
Я снова решил посетить тот дом,
где вспомнят меня с трудом,
где строго посмотрят в лицо моё
и нехотя скажут: здрасьте.
Я знаю одно: в этом доме живёт,
живёт, не зная забот,
как облако невесомое,
объект моей давней страсти.
 
 
И вот я вхожу в их махровый уют.
Мне тапочки подают.
Спокойствия олимпийского
у них исполнены лица.
Глаза его сверлят и пепелят,
она же отводит взгляд.
И хочется мне зацепить кого-
нибудь и дать разозлиться.
 
 
Но я наблюдаю их прочный союз
и тронуть его боюсь.
И хочется словом удар нанести,
но зубы зашлись в оскоме.
Я просто обычный незваный гость,
досадный, как в пятке гвоздь,
и нет никакой благодарности
за то, что я их познакомил.
 
 
Сидим с разговорами о пустяках,
бокалы вертя в руках.
И, кажется, план рискованный
в своей затаил душе я:
как встречусь взглядом с его женой,
скажу ей: пойдём со мной.
И вырвется из оков она,
и кинется мне на шею.
 
 
Но я понимаю, что всё не то,
хватаю своё пальто.
И здесь мне требовать нечего,
и есть у меня другая.
Иду и держу себя в руках,
спиною чувствуя, как
глаза её бесконечные
глядят вослед, не мигая.
 

Стишок про блокбастеры

 
Так сказать, голливудская правда
безошибочная расправа
как обычно, за правое дело —
за спасение цивилизации,
или месть за убитого брата.
Мускулистого супергероя
пуля-дура вовек не заденет
и взрывная волна не накроет,
но бандитам не отвязаться,
если он их ударит в морду,
применяя, как правило, ноги.
Даже если оружия много,
завершается всё рукопашной.
Нам за главных героев не страшно,
ибо их берегут к хэппи-энду.
А неглавных героев не жалко —
это просто побочные трупы.
Наш герой пробивается к цели.
Кто кого: разобраться не трудно.
Ждите бойню в финальной сцене…
Но постойте. Нажмите кнопку.
Кнопку паузы и перемотки.
Задержите свой взгляд на кадре
перестрелки в аэропорту.
Это я – случайный свидетель —
получаю шальную пулю
из винтовки супергероя
и роняю свой чемодан.
И в глазах моих виден ужас
погибающего человека,
непричастного к этой стрельбе.
И момент моего падения
на бетонный пол вестибюля
стоит всех мордобойных сцен.
А теперь вынимайте кассету!
Здесь вам нечего больше смотреть.
 

Памяти Стамбула

 
Константинопольская губерния
снова вершит торжества юбилейные.
Лезет толпа на трибуны фанерные
перед началом парада,
и начинает читать поздравления
сам государь император.
 
 
Слушает нехотя долгую речь его
(утром в газетах она уже издана),
смотрит на взмахи безвластной длани
город, давно уже обестуреченный,
русско-еврейско-болгарско-греческий —
десять веков обожавшийся издали
символ имперских желаний.
 
 
Впрочем, туристам всё одинаково.
Им всё равно, где «зелёными» тратиться.
Берег утыкали пляжные зонтики,
и непонятно уже: Царьград это,
Ялта или Сухум.
А для любителей местной экзотики
в лавках, увешанных твёрдыми знаками,
вновь продают лукум.
 
 
Клин самолётов прорезал воздух —
это конец парада.
Тянут фанеру эстрадные звёзды
Киева и Петрограда.
Века двадцатого годы десятые
славит над площадью эхо.
Тень на Босфор ложится от статуи
вещего князя Олега.
 

Генеральный план

 
В отдалённый купеческий город,
где торгуют пенькой и пшеницей,
прикатило большое горе,
дважды сложенное пополам.
Объявил генерал-губернатор,
что велением императрицы
перестроить весь город надо
и раскрыл генеральный план.
 
 
Разукрашен он был виньетками,
обрамляли его картуши,
завивались хвостики букв.
Прихоть питерского архитектора
беспощадным росчерком туши
все дворы и сады разорвала,
растоптала дома и подвалы,
искорёжила нашу судьбу.
 
 
Что же, матушка Екатерина?
Для чего нам такие изыски —
регулярная планировка,
европейская кутерьма?
Чтобы наглые геодезисты
поперёк наших улиц старинных
протянули свои верёвки,
заставляя двигать дома?
 
 
Года два купечество просит
переулки чуть-чуть переставить,
а чиновники, не тушуясь,
загребают дары свои.
Но по старым уютным кварталам
продолжается рубка просек,
чтобы вместо мощёных улиц
бросить пыльные колеи.
 
 
Вместо лавок былых и грядок
геометрию раскатили,
потому что такой порядок
государственно необходим.
И не хочет увидеть город,
как сжимая просвет першпективы,
угол церкви немым укором
тротуар перегородил.
 

Возвращение в Карфаген

I. Дорога

 
Из Карфагена вышедшее судно
уже Столбы спокойно миновало,
дорогою известной и нетрудной
отправилось к Канарам за товаром.
 
 
Но мягкий ветер, обернувшись шквалом,
ниспосланным всевидящим Ваалом,
не дал пристать к заветным островам.
Несло корабль к полудню и закату
и вынесло почти что на экватор,
у побережья в щепки разорвав.
 
 
Потом на берегу Венесуэлы
найдут в песке давно увязший камень
с кривыми финикийскими значками —
для тех, кого забросит в эту даль,
чтоб эти горемыки поглядели,
что здесь и раньше люди побывали
и, кстати, не забыли о Ваале,
а принесли положенную дань.
 
 
Один из тех, кто выжил в океане,
добавлен был к реестру утонувших,
но странное, чужое покаянье
и чувство бесполезности утрат
у нескольких живых измяли души,
когда вершился дедовский обряд.
 
 
И раскололась выжившая группа,
и те, кто не хотел быть в роли трупа,
задумали своё начальство бросить
и той же ночью впятером уйти.
Нормальные свободные матросы,
но с коллективом им не по пути.
 
 
Довольно скоро встретили людей,
осматривались несколько недель.
Пришлось понять, что никуда не деться:
на этой неприкаянной земле
нет городов, дорог и кораблей,
а только бродят голые индейцы.
 
 
Привычный мир их выплюнул, как кость,
и выбросил настолько далеко,
что нет пути назад. Но ведь нельзя же
погибнуть здесь, от родины вдали,
и не увидеть ни родимых лиц,
ни средиземноморского пейзажа.
 
 
Припоминая, что Земля кругла,
что Африка сравнительно мала
и с юга омывается морями,
а Азия изрядно велика,
решили продвигаться на закат,
идя туда, где деды умирали.
 
 
Узнав плоды, которые едят,
и способы общенья с незнакомцем,
покинули любезного вождя,
и двинулись вослед за южным солнцем,
вдоль берега, как правило, идя.
 
 
Преодолев преграду перевала,
они достигли новой водной глади,
что путь на запад им перекрывала,
и вновь они пошли, на солнце глядя,
но к северу вели их берега,
туда, где тьма и вечные снега.
 
 
На них туземцы этих берегов
смотрели удивлёнными глазами.
Их трижды принимали за богов,
их восемь раз едва не растерзали.
 
 
Они полгода в рабстве провели,
они едва не умерли в пустыне,
и вот пришли на самый край земли,
где даже море подо льдами стынет.
 
 
Чертили карты палкой на снегу
и ожидали лета терпеливо.
Прощались на чукотском берегу
с хозяевами моря и пролива.
 
 
Ещё два года шли они, пока
не встретилась великая река,
впервые из глубин материка
несущая медлительные воды.
И знали на амурских берегах
о лошадях, железе и деньгах.
Привычный мир! Подумать только – вот он!
 
 
А между тем, сюда пришли они,
уже двоих своих похоронив,
а третьего так глупо потеряли.
Однажды он сказал, что он пошёл
на юг, в страну, откуда возят шёлк,
что хватит, мол, общаться с дикарями.
 
 
А двое гнули линию свою,
что надо им домой, а не на юг,
что путь туда ошибочен и ложен,
что их страшит Великая стена,
что кормят их лесные племена
и на алтарь закланий не возложат,
 
 
а государство может наказать
(и в том его законности пикантность!),
к примеру, за красивые глаза,
в которых не заметен эпикантус.
 
 
А он сказал, что не упустит шанс
увидеть то, чего никто не видел,
и, гибели в Китае не страшась,
покинул их в печали и обиде.
 
 
Они же вышли к озеру Байкал,
у степняков лошадок раздобыли
и кочевали к западу, пока
на переправе у одной из рек
не повстречался черноморский грек,
который, правда, не бывал в Сибири,
но раза два мотался на Урал,
где камушки у местных собирал.
 
 
Он путал Карфаген и Финикию,
не сразу понял, кто они такие,
и не поверил в длительность пути,
но с ним они дошли до Танаиса,
где наконец смогли остановиться
и облегчённо дух перевести.
 

II. Танаис

 
Когда подходишь к городу чужому,
а кажется, что нет его родней,
когда влекут тебя чужие жёны,
и истина является в вине,
 
 
когда шумит компания хмельная,
и ты теряешь разговора нить,
но греческий язык немного зная,
пытаешься хоть что-то объяснить,
 
 
ты говоришь, и, кажется, без толку,
о полном закруглении Земли,
но знают все, что вы пришли с востока,
а впрочем, ничего не привезли.
 
 
Ну что, бродяга, вспомни, опиши
селения, привалы, шалаши
и немотой наполненные встречи.
Но вырабатывает голова
тягучие, ветвистые слова
на бесполезном северном наречьи.
 
 
Ты вспоминаешь рыхлые снега,
гноящиеся язвы на ногах,
кровавый писк таёжных насекомых
и жителей мифической земли,
с кем приходилось трапезу делить,
едва отяготившись языком их.
 
 
А собственно, о чём тут говорить?
Ну горы, ну леса, ну дикари.
Так это всё и греки повидали.
Вот Скифия, а рядом и Кавказ.
Такой же можно сочинить рассказ,
не отправляясь ни в какие дали.
 
 
Зато товарищ станет излагать
свой бред про золотые берега,
про племена туземцев двухголовых.
Он лучше знает греческий язык,
а ты усвоил разве что азы,
и не пристало другу прекословить.
 
 
Ни вам, ни грекам не дано узнать,
что и про вас судачат племена,
у чьих костров вам довелось садиться,
что вас одев, обув и накормив,
они слагали непохожий миф
о неких бородатых проходимцах,
что было детям суждено родиться:
двум от тебя, а от него – восьми…
 
 
И в гуще трёпа про аборигенов,
опутанный неясными словами,
о Карфагене вдруг заговорив,
ты узнаёшь: не стало Карфагена.
Был город взят и срыт до основанья
в тот год, когда и греческий Коринф.
 
 
И ты продашь любимого коня,
от нетерпенья уступив излишне,
и серебро на поясе храня,
пристроишься на первый же корабль —
скорей уплыть к родному пепелищу,
которое Юпитер покарал.
 
 
А твой товарищ захотел остаться.
Уже неделю был он сыт и пьян,
шаманские выплясывая танцы
и угольком рисуя обезьян.
 
 
Он принялся за дело с огоньком
(по теплоте соскучился, наверно)
и отогнал завидных женихов
от дочери хозяина таверны.
 
 
И пусть враньём был полон третий короб,
зато успех имел он неизменный
у всех торговцев, посещавших город
на северо-востоке Ойкумены.
 
 
Когда-нибудь вблизи от устья Дона,
средь прочих сохранившихся развалин,
очистят от земли фундамент дома,
где под его рассказы выпивали.
И археолог будет поражён
тарелкой с нарисованным моржом…
 
 
А ты сидишь у борта корабля
и слушаешь рассказ об Одиссее.
И думаешь: как велика Земля.
И распирают гордость и веселье.
 
 
Ведь путь из Трои недалёк и лёгок,
но удалось Гомеру приколоться,
и, обнаружив сходство ваших логик,
смеётся и поддакивает лоцман.
 

III. Африка

 
Я добирался на перекладных,
благодарил, когда меня кормили,
и постепенно стали мне видны
все перемены, грянувшие в мире,
как будто я смотрел со стороны.
 
 
Как будто в водах, дальних и постылых,
меня свело, и я уже тону,
но прежде, чем отправиться ко дну,
я с высоты двенадцати локтей
отчётливо увидел свой затылок
и погибать тогда не захотел.
 
 
Я и теперь такой же соглядатай,
хоть ни одна собака не просила
ломиться в мир, где римские солдаты —
единственная движущая сила.
 
 
Я плыл на корабле с одним купцом,
сиявшим жизнерадостным лицом,
и эта образина говорила,
что у неё младенческий восторг
при мысли, что и запад, и восток
объединятся под пятою Рима,
 
 
мол, всех уже сильнее во сто крат
и всех зальёт их собственною кровью
не ваш Молох, не греческий разврат,
а римское душевное здоровье.
 
 
А я ему сказал, что Ганнибал
тринадцать лет метался возле Рима,
но город был ему не по зубам,
и думал он, что родина поможет,
но глупые и жадные вельможи
неколебимы были, как гориллы.
 
 
И я представил, что захвачен Рим
резервом свежих карфагенских армий,
что мы теперь историю творим,
притом ещё жесточе и коварней.
И ужаснулся я словам своим.
 
 
И я глядел на римские войска,
не чувствуя к солдатам отвращенья.
И вспомнил я, как в детстве из песка
мы их лепили в качестве мишеней:
ведёрком выпекали куличи
и битые кидали кирпичи,
верша своё мальчишеское мщенье
без опасенья сдачи получить.
 
 
И думал я: удастся ли пройти
им шар земной в обратном направленьи,
перехватить торговые пути
и степняков поставить на колени,
дойти до тундры и поработить
охотников на северных оленей?
И смогут ли когда-нибудь потом
прийти туда, куда нас бросил шторм?
 
 
Мне с этим штормом крупно повезло,
и я не видел страшного процесса:
как давнее, отсроченное зло
приходит прямо к городской стене,
и сколько со стены в него не целься,
спасения блокированным нет.
 
 
Полвека мы выплачивали дань
и думали, что этим обойдётся,
что нам уже достаточно стыда
за пораженья наших полководцев,
что не начнут внезапную войну
и Ганнибалом нас не попрекнут.
 
 
И вот теперь, когда моя страна
лежит как поле выгоревшей скорби,
здесь не взойдут былые семена,
и попадают под латинский плуг
оторванные высохшие корни,
а этот плуг безжалостен и глух.
 
 
Здесь, в самом дорогом из городов,
на перекрёстке нешироких улиц
стоял одноэтажный старый дом,
где близкие отплакали меня,
когда мы из похода не вернулись.
О ком грущу я? За кого волнуюсь?
От них остались только имена.
 
 
И я прошёл по малым городам,
наивно полагая, что создам
в сплетении расспросов и легенд
рассказ о том, как брали Карфаген.
 
 
Но здесь и не поговоришь ни с кем,
и даже люди, вроде бы простые,
приветствие на нашем языке
парируют на ломаной латыни.
 
 
Я подбирал душевные слова,
но всё равно ни разу не был понят,
и с удивлением осознавал,
что здесь никто и ничего не помнит.
 
 
Здесь поселились люди из пустынь
(их и на рынках прежде не бывало),
и не осталось храмов и святынь,
как будто в рабство продали Ваала,
а старый финикийский пантеон
во время бойни в жертву принесён.
 
 
Мы веру и обряд не выбирали,
но, видимо, покаяться пора:
никто гнуснее нас не попирал
нормальной человеческой морали.
 
 
Всегда от нас уходят старики,
и в море шансы смерти велики,
и нет войны без боевых потерь,
но жертвоприношения детей
мы ни в одной чащобе не видали!
Я оправдать страну свою хотел,
а ей вовек не будет оправданий.
 
 
Наш грубый мир навек остался нем,
в нём не слова, а золото копилось.
Ни хроник, ни трактатов, ни поэм
не сохранят ни кожа, ни папирус.
 
 
А лет примерно через пятьдесят
язык умрёт, как вырубленный сад,
и наших букв забудут начертанье,
и если можно что-то записать,
то лишь затем, чтоб греки прочитали.
 
 
Да были б деньги! Их как раз и нет.
Истёк запас серебряных монет,
а новыми меня не одарили.
Но вновь идёт корабль по глади вод.
Я так боюсь, что он не доплывёт
до пристани моей – Александрии.
 

От Хабаровска до Москвы

1

 
Мы неделю ехали в одном купе
от Хабаровска до Москвы,
и за эту неделю сумели успеть
погрузиться в море любви.
Мне семнадцать, а ей девятнадцать лет,
ничего, что старше она,
но она – единственная на земле,
та, которая мне нужна.
Если б только ещё поступить в институт
мне позволила бы Москва.
А в дороге, если начистоту,
я тетрадей не открывал.
Но об этом и думать было нельзя,
если шесть удивительных дней
мы сидели напротив – глаза в глаза,
и она улыбалась мне.
Если б знали вы, как я её хотел.
Я порой представлял себе,
что слились в одну большую постель
обе нижних полки купе.
Но надолго с нею наедине
не могли мы остаться, а жаль.
Наш сосед по купе, тот, что сверху над ней,
целый день на полке лежал.
Только «Camel» свой покурить порой
приходилось ему слезать.
А ещё он выскакивал на перрон:
отоварится – и назад.
А второй – по паре часов пропадал
или что писал в углу.
Только оба они, заходя, всегда
обрывали наш поцелуй.
Наши ночи были короче дней,
и почти не клонило в сон,
и до двух или трёх часов мы с ней
разговаривали обо всём.
Говорили о музыке и о кино,
и о прочих видах искусств.
Оказалось, что у неё со мной
удивительно схожий вкус.
А в Хабаровск ездила к деду она —
юбилей был у старика,
и из всех гостей лишь одна она
добиралась издалека.
И она мне рассказывала о Москве,
о своих любимых местах.
О любви шептались мы, и ни с кем
откровенен я не был так.
Описала она свой талант рукодельницы
и кулинарный талант,
и почти неожиданно, в первый же день,
телефон свой московский дала.
А когда дорога была позади,
и в окне замелькала Москва,
я решил, что должен её проводить,
и надеялся заночевать.
Я не стал просить её ни о чём,
а помочь ей не мог никак:
у неё – только сумочка через плечо,
у меня – два баула в руках.
И когда мы вышли с ней на перрон,
мы попали в водоворот,
окружали люди со всех сторон,
продвигаясь взад и вперёд.
И всего-то прошёл я десять шагов,
оглянулся по сторонам,
поглядел на уже опустевший вагон —
ну куда же девалась она?
Я метался вдоль поезда, а потом
два часа я смотрел в окно,
теребя в руке таксофонный жетон,
а в другой теребя блокнот.
 

2

 
Я неделю ехала в этом купе —
далеко же оттуда Москва,
и крутили в вагоне странную песню,
я помню её слова:
«Фотография снимется со стены
и положится в ящик стола,
и глазам моим станут уже не видны
все чудные твои дела.
Пусть разлука наша не на года,
но неделям не кончен счёт,
а пока между нами шумят города,
и по стёклам вода течёт.
Но теперь тебя я чувствую так,
как себя не чувствуешь ты.
О тебе я знаю любой пустяк,
хоть размыты твои черты.
Если ты поёшь, мне хочется петь,
если спишь, меня клонит в сон.
Неужели не чувствуется тебе,
что сердца стучат в унисон?
Но когда совсем чужое лицо
начинаешь ты целовать,
мне становится тесным твоё кольцо,
и раскалывается голова.
И постель жестка, и сердце болит,
и под утро только усну.
Неужели ты думаешь там, вдали,
что ты можешь меня обмануть?»
Я могла бы многое променять
на подобную силу чувств,
только песня эта – не про меня,
я страданий таких не хочу.
А в Хабаровск меня привозил жених,
чтоб родителям показать.
Десять дней провели мы в гостях у них,
и пора возвращаться назад.
Он сослался на денежные затруднения,
и улетел один,
сэкономить при этом решил на мне,
и в вагон меня усадил.
Я была раздосадована, а теперь
я всего лишь удивлена.
И забавно то, что в моём купе
я из женщин была одна.
А один из мужчин был довольно юн:
на два года моложе меня.
Он влюблённость мне сразу открыл свою,
распростёртую, как пятерня.
А живу я так, как сердце велит,
не растягиваясь на шпагат,
и его неумелый мальчишеский флирт
я решила не отвергать.
Между прочим, мальчик был очень мил,
и отчасти даже красив,
он в вагоне-ресторане меня кормил
и с перрона цветы приносил.
Я играла с ним, не пойму, почему:
мне, наверное, было, смешно.
Телефон свой московский дала я ему,
и ошиблась в цифре одной.
А сосед, что сверху лежал надо мной,
не ворочавшийся два часа,
повернувшись к проходу мясистой спиной,
тоже номер мой записал.
Он по внешнему виду довольно богат,
и когда мы остались одни,
он шутливо начал меня ругать,
дескать, зря я целуюсь не с ним.
Он сказал, что мы ещё поговорим
где-нибудь в парижском кафе,
он визитную карточку мне подарил
и купил дорогих конфет.
А когда подъезжали, он на такси
две купюры мне протянул.
Улыбнулась я, сказала: «Спасибо»,
и возвратила одну.
Он ответил, что я – не такая, как все,
чем весьма поразила его,
но в купе вошёл наш третий сосед,
и завёл другой разговор.
Этот третий сосед и овалом лица,
да и голосом, да и всем,
почему-то напомнил мне моего отца,
но сейчас ему двадцать семь.
Он почти не рассказывал о себе,
избегая подобных тем,
и наличие женщин в своей судьбе
афишировать не хотел.
Он в другие купе поболтать ходил
или что-то писал в тетрадь,
отстраняясь, как будто здесь он один
и своему одиночеству рад.
Он с утра сидел, пригвождён к окну,
он ворочался по ночам,
и ни разу даже мне не кивнул,
и румянца не замечал.
А когда состав пришёл на вокзал,
он захлопнул свой чемодан,
«До свидания» мне, как и всем, сказал
и ушёл от меня навсегда.
На перроне стоял экономный жених,
рядом вился мальчишка мой,
и решила я убежать от них
и одна добраться домой.
Я легко проскользнула в соседний вагон,
постояла минуты две,
убедилась, что нет за мною погони,
и вышла в другую дверь.