Текст книги "Марго"

Альфред де Мюссе
Марго

I

В большом доме готической архитектуры на улице Перш, в квартале Марэ, жила в 1804 году одна пожилая дама, которую знал и любил весь квартал. Ее звали госпожа Дорадур. Это была женщина доброго старого времени, не принадлежавшая ко двору, но вышедшая из хорошей семьи среднего круга, богатая, благочестивая, веселая и добросердечная. Она вела очень уединенную жизнь. Единственное ее занятие состояло в том, что она раздавала милостыню да играла в бостон с соседями. Обедать у нее садились в два часа, ужинали в девять. Из дому она почти не выходила, бывала только в церкви, а иной раз, на обратном пути, совершала небольшую прогулку на Королевскую площадь. Словом, она осталась верна обычаям и отчасти модам своего века, весьма мало заботясь о нашем, чаще почитывала молитвенник, нежели газеты, предоставляла свету идти своей дорогой и думала только об одном – как бы умереть спокойно.

Так как госпожа Дорадур любила поговорить и даже была несколько болтлива, то вот уже двадцать лет – с тех пор, как овдовела, – постоянно держала при себе компаньонку. Эта компаньонка, с которою она никогда не расставалась, превратилась для нее в подругу. Они постоянно ходили вместе к обедне, вместе гуляли, вместе сидели у камина. Мадемуазель Урсула хранила ключи от погреба, от шкафов, даже от конторки. Это была высокая, сухопарая, мужеподобная девица, цедившая слова сквозь зубы, весьма властная и довольно сварливая. Госпожа Дорадур, будучи невысока ростом, обыкновенно висела, по-детски лепеча, на руке этой неприятной особы, называла ее милочкой и позволяла ей помыкать собой. Она безгранично доверяла своей любимице и заблаговременно выделила ей немалую толику в своем завещании. Это было небезызвестно мадемуазель Урсуле, а потому она уверяла всех, что любит свою госпожу больше, чем самое себя, и говорила о ней не иначе, как возводя очи к небу и вздыхая от умиления.

Само собой разумеется, что истинной хозяйкой дома была мадемуазель Урсула. Пока госпожа Дорадур, полулежа в своих глубоких креслах, вязала что-нибудь в уголке гостиной, мадемуазель Урсула, вооруженная ключами, величественно расхаживала по коридорам, хлопала дверьми, расплачивалась с поставщиками провизии и изводила прислугу. Но как только наступал час обеда и являлись гости, она робко входила в своем скромном темном платье, с постной физиономией, почтительно кланялась, умела стушеваться и быть незаметной. В церкви никто не молился с таким усердием, никто не потуплял глаз столь смиренно. Госпоже Дорадур, чье благочестие было вполне искренним, случалось иногда задремать посреди проповеди. Мадемуазель Урсула тихонько толкала ее локтем, и сам священник умел ценить это. У госпожи Дорадур были арендаторы, жильцы, управители. Мадемуазель Урсула проверяла их счета и не имела себе равных по части придирок и кляуз. В доме благодаря ей нельзя было найти ни пылинки: все было выметено, вычищено, вылизано; стулья всегда стояли на своих местах, белье сияло белизной, посуда сверкала, часы шли минута в минуту. Все это необходимо было домоправительнице, чтобы иметь возможность вволю браниться и царить во всем блеске своей славы.

Сказать правду, госпожа Дорадур была не совсем слепа к недостаткам своей приятельницы, но всю жизнь она умела видеть в людях одно только хорошее. Дурное казалось ей чем-то неясным, и она терпела его, не понимая. К тому же привычка была над ней всесильна: вот уже двадцать лет, как она опиралась на руку мадемуазель Урсулы и как они вместе пили утренний кофе. Когда ее любимица кричала чересчур громко, госпожа Дорадур откладывала в сторону вязанье и спрашивала своим нежным, как флейта, голоском: «Что там такое, моя милочка?» Но «милочка» не всегда удостаивала ее ответом, а если и входила в объяснения, то эти объяснения были таковы, что госпожа Дорадур поскорее возвращалась к своему вязанью и начинала вполголоса напевать песенку, чтобы их не слышать.

И вдруг стало известно, что мадемуазель Урсула все эти годы злоупотребляла оказываемым ей доверием и обманывала всех, начиная со своей хозяйки. Она не только нажила целый капитал на тех хозяйственных покупках, которыми распоряжалась, но, не дожидаясь, пока войдет в силу завещание госпожи Дорадур, постепенно присваивала себе ее платья, белье и даже драгоценности. Безнаказанность придает смелости – компаньонка наконец дошла до того, что похитила шкатулку с бриллиантами, которые, правда, госпожа Дорадур никогда не надевала, но которые она с незапамятных времен бережно хранила в одном из ящиков комода на память о своих былых чарах. Госпожа Дорадур не пожелала отдать под суд женщину, которую прежде любила; она ограничилась тем, что прогнала ее и даже отказалась повидаться с ней в последний раз. Но тут она внезапно оказалась в таком ужасном одиночестве, что стала проливать горькие слезы. Несмотря на все свое благочестие, она не смогла удержаться, чтобы не посетовать на превратности всего земного и на жестокие капризы слепого случая, не пощадившего даже ее отрадного старческого заблуждения.

Как-то раз, когда ее сосед и друг, некий господин Депре, зашел навестить ее и утешить, она обратилась к нему за советом.

– Что теперь будет со мной? – говорила она. – Я не могу жить одна. Где мне найти новую подругу? Та, которой я лишилась, была так дорога мне, я так с нею свыклась, что, несмотря на черную ее неблагодарность, мне жаль, что ее больше нет со мною. А кто поручится мне за новую? Какое доверие смогу я теперь питать к незнакомой женщине?

– Несчастье, которое вас постигло, – отвечал ей господин Депре, – будет еще тяжелее, если оно заставит усомниться в добродетели даже такую доверчивую душу, как ваша. На свете есть немало негодяев и множество лицемеров, но есть же и честные люди. Возьмите другую компаньонку. Выбирайте ее обдуманно, не спеша, но не будьте и чересчур подозрительны. Один раз ваше доверие обманули – тем больше оснований полагать, что во второй раз этого не случится.

– Должно быть, вы правы, – отвечала госпожа Дорадур, – но мне очень грустно, и я нахожусь в большом затруднении. Я ни одной души не знаю в Париже. Не будете ли вы так добры навести справки и найти мне какую-нибудь честную девушку? Ей будет у меня хорошо, а я, по крайней мере, смогу опереться на ее руку, когда пойду в церковь Святого Франциска Ассизского.

Господин Депре, постоянный обитатель квартала Марэ, был не слишком проворен и не обладал широким кругом знакомств. Однако он сразу же принялся за поиски, и несколько дней спустя у госпожи Дорадур появилась новая компаньонка, которую она вскоре полюбила всем сердцем, так как была столь же привязчива, сколь добра. Однако по прошествии двух или трех месяцев новоприбывшую пришлось прогнать, так как она оказалась не то чтобы нечестной, но и не вполне честной. Это было новым огорчением для госпожи Дорадур. Она сделала попытку поискать еще, обращалась ко всем соседям, даже поместила объявление в «Справочном листке», – ей опять не повезло.

Тогда ее охватило уныние. Опираясь на палку, добрая старушка стала одна ходить в церковь. Она решила дожить остаток дней без посторонней помощи, говорила она. И вот она попыталась скрыть от людей свое горе и свою старость. Однако, когда она поднималась по лестнице, ноги у нее дрожали, – ей было семьдесят пять лет! По вечерам она сидела у камина, опустив голову, праздно сложив руки. Одиночество было для нее невыносимо. Вскоре ее здоровье, и без того слабое, пошатнулось, и мало-помалу она стала впадать в меланхолию.

У нее был единственный сын, по имени Гастон, рано избравший военное поприще и сейчас стоявший в гарнизоне. Она написала ему и, рассказав о своих горестях, попросила приехать, чтобы помочь в ее затруднениях. Гастон нежно любил свою мать. Он попросил отпуск и получил его. Но, к несчастью, гарнизон его находился в Страсбурге – городе, который, как известно, изобилует самыми хорошенькими гризетками Франции. Только здесь можно встретить этих черноволосых немок, сочетающих в себе германскую томность и французскую живость. Гастон пользовался расположением двух миленьких табачных торговок, которым вовсе не хотелось его отпускать. Тщетно пытался он уговорить их, даже пошел на то, чтобы показать письмо, полученное от матери. Они придумали столько всяческих доводов, что в конце концов убедили его, и он со дня на день откладывал свой отъезд.

А за это время госпожа Дорадур уже серьезно занемогла. Она была от рождения такой веселой и уныние было ей так не свойственно, что оно могло стать для нее только болезнью. Доктора не знали, что с нею делать.

– Оставьте меня, – говорила она, – я хочу умереть одна. Раз все, кого я любила, меня покинули, к чему мне дорожить остатком жизни, которая никому больше не нужна?

В доме царили глубочайшая печаль и вместе с тем ужаснейший беспорядок. Слуги, видя, что госпожа их умирает, и зная, что ее завещание уже сделано, перестали заботиться о ней. Комнаты и мебель, некогда содержавшиеся в такой чистоте, теперь были запущены и покрыты пылью.

– О моя дорогая Урсула! – восклицала госпожа Дорадур. – О моя милочка! Где ты? Ты бы разогнала всех этих бездельников!

Однажды днем, когда ей было особенно плохо, окружающие с удивлением увидели, что она вдруг приподнялась в постели, раздвинула полог и надела очки. В руке она держала письмо, которое ей только что подали и которое она распечатала с большой осторожностью. В верхней части почтового листка была красивая виньетка, изображавшая храм Дружбы с алтарем посередине и с двумя пылающими сердцами на алтаре. Все слова были написаны крупным косым почерком, выведены очень ровно, а на концах больших букв красовались длинные завитушки. Это было поздравление к Новому году, и в нем значилось приблизительно следующее:

«Милостивая государыня и дорогая крестная маменька!

Я беру в руки перо, чтобы пожелать вам счастья и благополучия в новом году, и пишу от имени всего нашего семейства, потому что никто у нас не знает грамоты, кроме меня. Батюшка, матушка и братья желают вам того же. До нас дошло, что вы заболели, и мы молимся Богу, чтобы он послал вам доброго здоровья, в надежде, что так оно и будет. Вместе с этим письмом я осмеливаюсь послать вам немного жареной свинины и остаюсь с любовью и уважением

Ваша крестница и покорная слуга

Маргарита Пьеделе».

Прочитав это письмо, госпожа Дорадур положила его под подушку, велела немедленно послать за господином Депре и продиктовала ему ответ. Никто в доме не знал содержания этого ответного письма, но, как только оно было отослано, больная сделалась спокойнее, а через несколько дней она стала так же весела и здорова, как прежде.

II

Дядюшка Пьеделе был босиец, иначе говоря, уроженец Босии, где он провел всю свою жизнь и где рассчитывал также и умереть. Это был старый и честный фермер, трудившийся на земле поместья Онвиль, близ Шартра, принадлежавшей госпоже Дорадур. Он отроду не видывал ни леса, ни горы, так как никогда не уезжал со своей фермы дальше города или окрестностей, а Босия, как известно, – равнина. Реку он, правда, видел – это была Эра, протекавшая рядом с его домом. Что же касается моря, то он верил в его существование так, как верят в рай, то есть подумывал порой, что придется когда-нибудь увидеть его. Вот почему он и считал, что только три вещи достойны восхищения на этом свете: шартрская колокольня, красивая девушка и хорошее ржаное поле. Ученость его была невелика: он знал, что летом бывает жарко, зимой – холодно, и знал, почем продавали зерно на прошлом базаре. Но если в знойный полдень, в час, когда пахари отдыхают, старик выходил с заднего двора поздороваться со своей нивой, нельзя было не залюбоваться его высокой широкоплечей фигурой, четко выделявшейся на фоне неба. Казалось, что колосья стоят при нем более прямо и более величаво, что сошники плугов ярче блестят на солнце. Завидев хозяина, работники с его фермы, расположившиеся в тени и уплетавшие толстые ломти хлеба с сыром, почтительно снимали шапки. Волы спокойно пережевывали жвачку, лошади встряхивали головами, когда хозяйская рука ласково похлопывала их по крутым бокам.

– Наша сторона – житница Франции, – говаривал порою старик; и, наклонив голову, шел дальше, глядя на ровные борозды своей пашни, весь поглощенный этим созерцанием.

Тетушка Пьеделе, его жена, родила ему девять человек детей, из них восемь мальчиков, и, пожалуй, все восемь были теперь без малого шести футов ростом. Правда, что таков был и рост самого старика, а мать тоже не намного ему уступала – в ней было пять футов пять дюймов, и она считалась первой красавицей во всей округе. Восемь сыновей, сильные, как быки, гроза и гордость своего села, беспрекословно повиновались отцу. Это были, так сказать, лучшие и усерднейшие его работники, становившиеся попеременно то возчиками, то пахарями, то молотильщиками. Любо было посмотреть на эту восьмерку молодцов, когда, засучив рукава и вооружившись вилами, они громоздили стог сена; любо было взглянуть на них в воскресенье, когда все восемь, рука об руку, шли к обедне, а отец выступал впереди; и, наконец, любо было посмотреть на них, когда вечером, после рабочего дня, они усаживались за длинный кухонный стол и вели дружескую беседу, уписывая похлебку и чокаясь большими оловянными кружками.

И вот в этой семье великанов появилось на свет маленькое создание, пышущее здоровьем, но совсем крохотное. То был девятый ребенок тетушки Пьеделе – девочка, Маргарита, которую все называли Марго. Она не доставала головой и до локтя своих братьев, а отец, когда хотел ее поцеловать, всегда поднимал ее и ставил на стол. Маленькой Марго еще не исполнилось шестнадцати лет. Ее вздернутый носик, правильный, вечно смеющийся рот с белыми зубами, позолоченные солнцем щеки, руки в ямочках и полненькая фигурка делали ее олицетворением радости и веселья. Она была отрадой всего семейства. Сидя в кругу своих братьев, она сияла и тешила глаз, словно василек в пучке колосьев.

– Уж я, право, не знаю, – говаривал дядюшка Пьеделе, – как это моя жена умудрилась родить мне такую дочку. Настоящий подарок божий, да и только! Так или иначе, а эта пичужка будет веселить меня всю мою жизнь.

Марго вела все домашнее хозяйство. Мамаша Пьеделе, женщина еще крепкая, нарочно возложила на нее эти обязанности, чтобы с молодых лет приучить дочь к бережливости и порядку. Марго хранила ключи от белья и винного погреба, она же заведовала и посудой (хотя, правда, считала ниже своего достоинства ее мыть), накрывала на стол, разливала вино и пела песенку за десертом. Служанки называли ее не иначе, как мадемуазель Маргарита, потому что она умела себя поставить. К тому же, как говорили добрые люди, это была редкая скромница и разумница. Не то чтобы она совсем не была кокеткой – ведь все-таки она была молода, хороша собой и к тому же приходилась дочерью Еве. Но я бы не посоветовал какому-нибудь парню, будь он даже первым щеголем на селе, попытаться обнять ее покрепче за талию. Ему бы не поздоровилось. Как-то раз сын одного фермера, по имени Жарри, любивший поухаживать за девушками, вздумал поцеловать ее во время танца – и что же? Он получил хорошую оплеуху.

Приходский священник оказывал Марго величайшее уважение. Когда ему нужно было поставить кого-нибудь в пример, он постоянно выбирал именно ее. Однажды он даже сделал ей такую честь, что упомянул о ней в своей проповеди и назвал образцом для всей паствы. Если бы «успехи просвещения», как принято говорить, не упразднили старинного и прекрасного обычая наших предков – увенчивать достойнейшую из молодых девушек белыми розами, то Марго непременно ходила бы в венке из белых роз, что было бы даже лучше проповеди, но «эти господа» в восемьдесят девятом году упразднили и не такое. Марго умела шить и даже вышивать. Кроме того, отец пожелал, чтобы она выучилась правильно писать, читать и немного ознакомилась с грамматикой и географией. Воспитанием ее занялась одна монахиня-кармелитка. Итак, Марго сделалась оракулом в своей деревне. Стоило ей открыть рот, как все крестьяне преисполнялись изумления. Она говорила им, что земля – шар, и они верили ей на слово. По воскресеньям, когда она танцевала на лужайке, ее окружала обычно целая толпа – у нее ведь был когда-то даже учитель танцев, – и ее манера отплясывать бурре приводила в восторг всех зрителей. Словом, она ухитрялась вызывать одновременно и любовь и восхищение, а ведь считается, что это не так-то легко.

Читателю уже известно, что Марго была крестницей госпожи Дорадур и что это она написала старушке поздравительное письмо на красивой бумаге с виньеткой. Письмо это, в котором не было и десяти строчек, стоило юной дочке фермера немалых трудов и долгих размышлений, потому что она была не очень сильна в изящной словесности. Как бы там ни было, но госпожа Дорадур, всегда питавшая нежную любовь к Марго и знавшая ее за самую порядочную девушку во всей деревне, решила попросить папашу Пьеделе, чтобы тот отпустил к ней дочку, и попытаться сделать ее своей компаньонкой.

Как-то вечером старик Пьеделе внимательно разглядывал новое колесо, только что приделанное к одной из тележек. Жена его стояла с озабоченным видом под навесом сарая и, вооружившись большими щипцами, крепко держала за морду испуганного быка, чтобы тот не вертелся и не мешал ветеринару, делавшему ему перевязку. Работники обтирали соломой лошадей, только что вернувшихся с водопоя. Гнали домой стадо, и величественная процессия коров направлялась к хлеву в лучах заходящего солнца. Марго, сидя на охапке клевера, читала старый номер «Имперской газеты», который ей дал господин кюре[1]1
  Это точное изображение картины, какую представляла одна ферма, виденная автором в 1818 году, когда ему было семь лет от роду, и которая запечатлелась в его памяти. (Прим. автора.)


[Закрыть].

В эту минуту сам кюре вошел во двор и, подойдя к старику, вручил ему письмо от госпожи Дорадур. Старик с почтением распечатал конверт, но едва лишь пробежал он первые несколько строк, как вынужден был присесть на скамью – до такой степени он был взволнован и поражен.

– Просить у меня мою дочку! – вскричал он. – Мою единственную дочку, мою дорогую Марго!

При этих словах тетушка Пьеделе в ужасе подбежала к мужу. Сыновья, только что вернувшиеся с поля, обступили отца. Одна Марго продолжала сидеть в отдалении, не смея ни вздохнуть, ни пошевелиться. После первых возгласов все семейство застыло в мрачном молчании.

Тогда заговорил кюре и стал перечислять те преимущества, какие ожидали Марго в случае, если бы она приняла предложение своей крестной. Госпожа Дорадур не раз делала добро семье Пьеделе, она – их благодетельница. Теперь ей понадобился человек, который мог бы скрасить ей жизнь, позаботился бы о ней самой и о ее доме. Она доверчиво обратилась за помощью к семье своего фермера и, уж конечно, не только будет хорошо обходиться со своей крестницей, но и обеспечит ее будущность. Старик выслушал священника, не говоря ни слова, потом сказал, что должен несколько дней подумать, прежде чем принять какое-либо решение.

Только через неделю, после долгих колебаний и горьких слез, было решено, что Марго отправится в Париж. Мать была безутешна: просто стыд, говорила она, делать из их дочки служанку, когда ей стоит только выбрать среди самых лучших женихов во всей округе, и она станет богатой фермершей. Братья Пьеделе впервые в жизни не могли столковаться между собой и все время ссорились: одни – соглашаясь на отъезд Марго, а другие – восставая против него. Словом, в доме царило неслыханное смятение и уныние. Но старик помнил, что в один неурожайный год госпожа Дорадур, вместо того чтобы потребовать у него арендную плату, прислала ему кошелек с деньгами. Он всем велел замолчать и объявил, что его дочь поедет.

Когда настал день отъезда, в двуколку запрягли лошадь, чтобы отвезти Марго в Шартр, откуда она должна была ехать дальше дилижансом. Никто в этот день не вышел в поле, почти вся деревня собралась во дворе фермы. Марго сделали полное приданое; к повозке, и спереди и сзади, были привязаны разные ящички, сундучки и картонки – родители хотели, чтобы их дочь не ударила лицом в грязь и в Париже. Марго простилась со всеми и хотела было еще раз обнять отца, но в эту минуту господин кюре взял ее за руку и прочитал отеческое наставление по поводу ее путешествия, ее будущей жизни в Париже и тех опасностей, которые могли встретиться на ее пути.

– Храните, молодая девица, свою добродетель! – воскликнул в заключение достойный пастырь. – Это драгоценнейшее из сокровищ. Берегите его, а Бог позаботится об остальном.

Старик Пьеделе был растроган до слез, хотя он и не все понял в речи священника. Он прижал дочь к сердцу, поцеловал ее, отошел, потом снова обнял и поцеловал ее еще раз. Он хотел было что-то сказать, но не смог произнести ни слова.

– Хорошенько запомни советы господина кюре, – проговорил он наконец изменившимся от волнения голосом, – запомни их хорошенько, мое бедное дитя… Да, черт побери, не забывай их… – неожиданно добавил он.

Кюре, который уже простер было руки, чтобы благословить Марго, замер на месте, услышав это грубое выражение. Старик произнес его только для того, чтобы справиться со своим волнением. Он отвернулся от священника и, ничего больше не сказав, ушел в дом.

Марго забралась в повозку, и лошадь уже готова была тронуться, как вдруг послышался чей-то плач, такой громкий, что все обернулись. Тут все заметили мальчика лет четырнадцати, на которого до сих пор никто не обращал внимания. Его звали Пьеро, и занятие его было не из самых почтенных – он пас индюшек, – но он горячо любил Марго, хотя, разумеется, чувство это было не любовью, а дружбой. Марго тоже любила этого бедного мальчугана. Не раз, чтобы подсластить его сухой хлеб, она давала ему то горсть вишен, то веточку винограда. Он был неглуп, и ей нравилось болтать с ним или учить тому немногому, что знала она сама, а так как они были почти ровесники, то нередко случалось, что после урока учительница и ученик вместе играли в прятки. Сейчас Пьеро, в тех самых деревянных башмаках, которые Марго когда-то подарила ему, чтобы он не ходил босиком, стоял в уголке двора, посреди своего скромного стада, и, глядя на эти самые башмаки, заливался горючими слезами. Марго сделала ему знак подойти и протянула руку. Он взял ее и поднес к лицу, как бы желая поцеловать, но вместо этого прижал ее к своим глазам. Марго отняла руку, всю мокрую от его слез, в последний раз простилась с матерью, и двуколка покатилась.