Текст книги "Записки с Белого острова"

Открытый урок

– Ребятки, – сказала Галина Михална, – через неделю у вас открытый урок по литературе.

Я слушала монолог Михалны и тренировала закадровые комментарии. Когда-нибудь, дай бог, в жизни и пригодится

– Придёт комиссия.

(Ну как всегда. Вели-и-икое мероприятие в рамках крошечной школы.)

– Вы все помните устав нашей школы.

(Конечно: глупости запоминаются легче всего.)

– Девушкам белый верх, чёрный низ! (А юношам чёрный верх, чёрный низ, и из груди что-то белое робко выглядывает.) Неотмиркин, а ты, наконец, постригись! Уже сам как девочка стал! (Добро пожаловать в 21 век, век отсутствия гендерных стереотипов). Дети, скиньтесь всем классом и купите ему бантик. (Ведь скинутся, ведь купят. Вы бы поаккуратнее петросянили, Галина Михална.) А ты, Вихорская, не вздумай прийти с этой железкой в брови! (Это она так веки фиксирует, чтоб на глаза не упали.) Всё, до свидания, дети. Готовьтесь.

Дзыннь! (Ура!)

Хотя для звонка закадровый голос излишен.

* * *

Наталья Петровна взъерошила солнцеподобную причёску.

– Ребзики, – сказала она, – вы не думайте. Меня саму обрадовали за пять минут до вас. Давайте устроим летучку: кто что делает. (Я продолжаю закадровый голос. Почему-то вспомнился анекдот: а я, говорит Вовочка, приду в коричневых кальсонах, коричневой шляпе… и дальше по тексту.) Четверо ребят расскажут нам теорию. Вот, отлично, вы вчетвером. Алина, ты за старшую, хорошо? (Э, я же хотела режиссировать! Вот тебе и кальсоны.) Концовка должна быть яркой и символичной. Например, Гамлет, быть или не быть. (Так, делаем ставки, кого она назовёт…) На роль Гамлета, мне кажется, идеально подойдёт Стасик Неотмиркин. (Я сорвала джекпот!) Стасик, ты что-то хотел спросить?

– А тогда можно мне не бриться?

(Ха, как будто иначе бы ты побрился!)

– Можно. Кто будет Пушкиным?

– Шустрикова!

– Га, га, га!

– Тише! Ну зачем так галдеть? Катя, не бей парня! Это вполне достойная роль. И ни у кого больше нет таких кудряшек…

После урока я подошла к Наталье Петровне и сказала:

– Наталья Петровна, да что же это такое?

– А что такое?

Она как раз достала помаду и придала себе более почтенный вид.

– Я ведь хотела постановку… Неотмиркина режиссировать…

Наталья Петровна сделала в зеркальце несколько рожиц, чтобы покрытие на губах легло как надо, спрятала косметичку и посмотрела мне в глаза.

– Алина, – сказала она, – ты вот о чём помни. Весь этот открытый урок – одна большая постановка. Так не должно быть, но виновата система, не мы.

– У меня дедушка так говорит, – ответила я.

– Поэтому, – продолжала Наталья Петровна, – воспринимай свою часть как отдельный акт. Документальный театр. Такой, кстати, уже открылся, полтора года назад.

– Я знаю, – ответила я.

* * *

Документальная режиссура, надо сказать, дело такое.

Петя Шпулькин разбушевался: у него оказалось на целых два слова больше, чем у Коляхи Кузнецова. Бунтуй, страна! Шпулька скрестил на груди тощие руки и надулся, отчего его бунт стал больше похож на каприз.

– А вы бы скинулись, – сказала я, – с Коляхой мне на калькулятор.

– У тебя в телефоне есть, – ответил Шпулька, – не дури!

 Потом у него всплыла другая трудность: проблемы в дословном воспроизведении. Шпулька чесал колючий чёрный затылок, напрягал курносый нос, как будто думал им, а не головой… Но ничто не помогало: он то и дело путал слова, причём каждый раз в новом месте. В конце концов я не выдержала.

– Ты издеваешься, что ли? Воспитанные люди запинаются в одних и тех же местах. Определился бы!

– Сама ты издеваешься! Я бы вообще не запинался, если бы мог!

Через некоторое время он виновато заморгал:

– Я не выдержу. Я в обморок грохнусь… Там дядьки и тётьки…

– Возьми себя в руки! В конце концов, Шпулька, ты парень? Или подушка?

 Шпулька на провокацию не поддался и ответил:

– Подушка.

И тут меня осенило.

– Ладно, – сказала я, – попробуй своими словами.

– О… – загадочно протянул Шпулька и начал: – Под литературой обычно понимают художественную…

Мы управились за каких-нибудь пятнадцать минут.

* * *

– Колях, – сказала я на следующий день, – давай репетировать вольный пересказ.

…Помните анекдот? «Что надо сделать, если завелась моль? Подать ей руку. А когда бабулька выходит из трамвая? Отпугнуть полынью». Так вот попадать в анекдоты на этой неделе стало прямо-таки моей фишкой. У Коляхи богатейшее воображение!..

– Испокон веков, – бодро докладывал румяный белокурый Коляха, – линг-вис-тические, это значит – «языковые», – тут же пояснил он, а то вдруг комиссия не в курсе? – знания плодились со страшной скоростью.

(Прямо как моль.)

(Мне моя версия – «накапливалась год за годом» – казалась немного удачнее…)

– В науке о литературе завелось много термитов…

– ???

– Но ты же здесь написала…

– Терминов, Колях, терминов! Читай внимательнее!

– У литературы есть три рода, которые мы обозвали эпосом, лирикой, драмой.

(Без комментариев.)

– Понятие «дряхлая литература»…

– Сам ты дряхлый! Здесь же чёрным по белому написано – «древняя».

– Но ты же просила своими словами!

– Ладно, хватит с меня. Давай ты всё выучишь слово в слово. Наверняка так тебе будет легче.

Правда, я гений?

Коляха выучил текст так быстро, что я ещё успевала зайти к Маринке: третьим оратором была она.

– У меня что, по-твоему, дырявая память? – засмеялась она, увидев полстраницы про тропы и фигуры. – Можно было бы и поболе!

* * *

Первыми выступали мы. Шпулька приятно удивил и комиссию, и меня. На своё место он уселся с таким изумлённым видом, будто он вообще не понял, что́ с ним такое приключилось.

 Коляха был, как всегда, открыт и позитивно настроен. Он тщательно вызубрил текст. Фразу про «лингвистические – значит, языковые» я попросила его оставить. Я решила, что после всех мытарств я на такой элегантный подкол имею право.

Напоследок Коляха, ещё не успев приземлиться на стул, заметил:

– Ну вот, всё-таки налажал маленечко!..

 Кажется, он немного не рассчитал громкость своего голоса, потому что по комиссии прошёл смешок.

 Далее был пушкинский дебют Кати Шустриковой, а завершил урок Неотмиркин-Гамлет со своим монологом. Он вышел с отрешённой физиономией и пару раз обречённо вздохнул, отчего получил баллы за артистизм. Молодец, Стас! Нашёл способ выкрутиться, если забыл текст; надо будет взять на заметку.

 Комиссия похвалила Наталью Петровну и особенно восхитилась Колей. А Стопарь подошёл к Неотмиркину и вскрикнул:

– Офелия!

– Дебил, что ли? – отозвался Стас. И обратился к нам: – Я что, так это проорал, да?

– Не переживай, Стасик, – сказала Наталья Петровна. – Это нормально.

– Да что нормально-то?!

Но она только похлопала Стаса по плечу и ушла на банкет угощать комиссию колбасой.

Кладбища и панки

Бывает так, что не даётся тебе что-то, ну вот никак не даётся. Выбрасывает на берег.

А потом думаешь: может, кто-то оберегает тебя?

Но от чего? Кто?

* * *

Я пришла к Вите-панку с самоучителем игры на гитаре и пачкой «Явы» между страниц. Другой платы Витя не признаёт.

– Ты чего такой мятый? – спросила я.

– На Ведянке ночевал, – ответил Витя, по-раздолбайски картавя.

– На какой Ведянке?

– На обычной. Введенское кладбище. Я с матерью поорался, и с вахты домой возвращаться вломак было.

В этом году у Вити умер отец, и Витя устроился на суточную вахтёром. Мать у него домохозяйка. Поэтому Витя получает пенсию и приговаривает с обычной своей ухмылкой:

«Я же теперь… пенсионер!»

И добавлять, если кто-то удивляется:

«По потере кормильца то есть».

– Это ты сразу после вахты на кладбище пошёл?! – уточнила я.

– Не сразу. Сначала на Рязанский проспект к Союзу вурдалаков. А потом на Ведянку, в беседку: есть такая у тридцать седьмой могилы. Утром сторож прогнал.

– М-да, – сказала я. – Союз вурдалаков… Ведянка… Ты ж вроде панк, а не гот!

Витя искоса посмотрел на меня, усмехнулся одними тёмными глазами да ямочками на щеках и ответил:

– Да кем я только не был: и готом, и антифа, и альтернативу слухал…

– Да, – сказала я. – Точно панк. Только панк может так легко субличности менять.

– А лет в тринадцать, – добавил Витя, – фенечки плёл и стопил на трассе.

Я вгляделась в его лицо. Оно стало совсем мягким и даже романтичным, как будто Вите взностальгнулось по беззаботной юности.

* * *

На следующий день я столкнулась в раздевалке с Ленкой Морозовской и ещё кучкой восьмиклассников – людей на класс младше. У восьмиклассников намечалась какая-то разборка, поэтому я просто кивнула им, забрала сменку и отправилась к выходу: погода шептала, мол, не делай глупости, не переобувайся.

Но тут я услышала за спиной:

– Да нет у меня никакого чупа-чупса, что вы пристали?

Это я уж не могла оставить без внимания и обернулась. Ленка Морозовская посмотрела в мои ясные глаза и воскликнула уже другое:

– Да чего вы все ржёте?!

– Помнишь меня? – спросила я.

– Такое, – ответила Ленка, – забыть невозможно.

А помним мы с ней друг друга с детства, мы тогда вместе ходили в изостудию при Доме пионеров. У Ленки был высокий хвост, торчащие уши и зубы и ангельский взгляд карих глаз. Потом я решила, что свой живописный талант выжала до капли, и ушла из студии в драмкружок, а Ленка осталась и даже перевелась в настоящую художку. Теперь она выросла, хвост превратился в чернющее каре, а уши покрылись всякими железяшками. До сегодняшнего дня мы только кивали друг другу, но чупа-чупс растопил моё сердце.

– Ленк, – сказала я, – а пошли на Ведянку, а?

– Не-не, – ответила Ленка. – Я там вчера была уже.

– Случайно не в беседке?

– В беседке, – удивилась Ленка. – Но в девять ушла. Откуда дровишки? Меня мама ждала.

Мама у Ленки – Ольга Аркадьевна, наша математичка.

– Понятно, – сказала я. – Значит, Витя рассказал мне не всё.

Ленка скрестила руки на груди и сквозь слой готической белой пудры чуть покраснела.

* * *

Через пару дней я пришла к ней с тем же предложением.

– Погоди, – сказала Ленка. – Я тебе отзвонюсь на неделе. Мне надо юбку дошить. В этой я на Ведянке уже была.

– Какую юбку?

– Да вот и я думаю, какую сшить. Гофре сделать или вытачки забодяжить. Одна морока.

– Ох уж эти готы, – сказала я. – Не всё ли равно, что за юбка?

Ленка усердно заштриховывала какого-то орка, сидящего на подоконнике, и теребила свободной рукой серёжку в хряще.

– Не всё равно, – ответила она. – Ох уж эти металлюги. Всё ей равно. Ишь чего выдумала.

Так я ждала ещё два дня. Наконец, Ленка гордо пришла в школу в новой юбке: чёрной и собирающей пыль на её жизненном пути.

– О! – сказала я. – Вот теперь мы пойдём на Ведянку! Да?

– Какая Ведянка?! – возмутилась Ленка, дорисовывая вокруг орка панораму Петропавловской крепости. – Я к пойме пойду. С Витей.

– Понятно, – ответила я. – Прощай, гитара, прощай, Ведянка. Смотри серёжку не деформируй. Плохая привычка ухо теребить.

– Так! – сказала Ленка. – Запомни, Беляева! На уши не наезжать! И вообще они у меня эльфийские. Это Витя сказал.

* * *

На следующей перемене ко мне подошла Ольга Аркадьевна.

– Алина, – сказала она, – как ты можешь звать Лену на кладбище? Я с твоей мамой поговорю.

– Пожалуйста, – ответила я, – она как раз репортаж писала про памятники Ваганьковского. А что такого?

– Ну ты хоть понимаешь, что люди на кладбище находят последнее пристанище? – спросила Ольга Аркадьевна. Я подумала, что Наталья Петровна как литераторша наверняка похвалила бы её за это. Потом подумала, что нет, скорей отругала бы. Это ведь штамп штампович штамповский – такие вещи говорить.

– И вообще, – продолжала Ольга Аркадьевна, – Лена с тобой совсем разгулялась. Приходит в час ночи непонятно в каком состоянии.

Тут до меня дошло.

– Хорошо, – сказала я, – в следующий раз я сама отправлю Лену домой ровно в половину десятого.

Мысленно закатала рукава и пошла смотреть расписание восьмого класса.

– Не понимаю, – сказала Ленка, – чем ты недовольна?

– А тем, что ты меня без конца динамишь и мной же прикрываешься!

Мы перелезали белый школьный забор. Ленка подобрала юбку, подъюбник и была похожа на купальщицу 19 века.

– Ладно тебе, – примирительно сказала она, – пойдём на твою Ведянку. Позвони мне в три часа-а-а!

На последнем слове она уже мелко-мелко перебирала ногами вниз по пригорку и размахивала руками, сбивая весь готический трагизм.

В три часа я зашла за ней.

– Я не могу на Ведянку, – сказала она. – Мы с Витей расстались.

– Не вижу логической корреляции, – ответила я.

– Эх ты. На Ведянке мы гуляли с ним вместе. Мне этих воспоминаний сейчас не нужно.

Она рисовала тушью мёртвого орка.

– Ну что, – сказала я, – раз Витя теперь не твой парень, можно я с ним схожу на Ведянку?

Ленка только махнула рукой. И я отправилась к Вите.

Витя открыл дверь, посмотрел на меня и перекатил папиросу из одного уголка рта в другой.

Он был пострижен.

Он был пострижен и вместо хайра до плеч носил причёску а-ля Стив Бушеми, а вместо голубой жилетки с нашивками «Жизнь – отстой» и Летовым – чёрную рубашку. Ещё и глаженую.

…Честно говоря, я даже не поняла, как отреагировала. Может, сказала: «Опаньки!» А может, просто не сказала ничего. Словом, чувство такта в этот миг плюнуло и ушло восвояси.

Но Витя меня понял.

– Я забил на всё, – пояснил он, растягивая слова. И усмехнулся одними глазами да ямочками.

– Да, Витяй, – сказала я. – Ты истинный панк. Я в тебе не ошиблась.

Точка

Бойся своих желаний. Знаешь, что это значит? Не знаешь.

Все думают: это когда неправильно загадал, и сбывается как-нибудь криво. Примерно так у тебя будет с кладбищем.

Но смысл поговорки другой.

Бойся своих желаний, которые исполняются точь-в-точь как тебе хотелось.

Почему?

А что ты потом будешь делать?

* * *

Я пришла домой и застала маму в слезах.

– Что случилось?

– Дедушка, – сказала мама. – Дедушка позвонил.

– И что? Раз позвонил, значит, здоров?

– Он прощается, – ответила мама. – Прощается и плачет. Плачет и прощается.

Теперь позвонила бабушка. Сказала, что дедушка заперся у себя в комнате. Они живут в разных комнатах.

* * *

В больнице сказали, что у него передозировка таблеток, которые он пил из-за диабета. И ещё – сделают они, конечно, всё, но…

– …Но мы не боги, увы, – сказали они.

Я не плакала.

Несколько дней я шла в школу и выходила оттуда, и вокруг будто был белый туман, хотя вроде светило солнышко.

На третий день мама стояла на пригорке.

– Алина, – сказала она. И смотрела серьёзно и строго.

Я не заплакала.

* * *

Хоронили дедушку на Ваганьковском. Нас с Олегом не взяли. Мама сказала:

– Лучше вы запомните дедушку живым.

Поминки устроили в квартире бабушки с дедушкой. В бабушкиной комнате: дедушкину решили не трогать.

Мама плакала, мы с Олегом молчали. Олег держался стоически, особенно для своих девяти лет. Бабушка сидела очень, очень-очень тихая.

– Приснилось мне, – тихо сказала она, – что мы ходили в лес. И тут он ушёл. Просто ушёл куда-то. Вот так.

На поминках полагается класть изюм в мокрую рисовую кашу. Я медитировала над тарелкой, мне ничего не хотелось. А выковыривать изюм – повод не позволял.

Я моргнула Олегу, кивнула в сторону коридора, и мы вышли.

– Чего? – спросил Олег.

– Ты помнишь, как он к нам в последний раз пришёл? – спросила я.

Последний раз он пришёл к нам с Олегом задумчивый. Чуть было не ушёл не попрощавшись.

«Пока, дедуль», – напомнили мы.

«Что?» – переспросил он. Потом понял:

«А. Пока».

И, уже когда он разворачивался, мы увидели, что он улыбнулся, но не нам, а каким-то своим мыслям. Улыбнулся лёгкой, грустной и какой-то потусторонней улыбкой. Нам стало жутковато.

… – Помню, – ответил Олег. Мы постояли ещё немного и пошли к остальным.

Что-то в голове не сходилось. Дедушка выпустил книгу. Потом заплакал и попрощался. А потом его забрали в больницу с передозировкой лекарств.

Выходит, таблеток он переел, потому что у него произошло помутнение. А помутнение, поскольку он плакал, – с тоски.

Но откуда тоска? Он только-только выпустил книгу. Надо ведь радоваться!

Тут мой взгляд упал на Олегову футболку. С Муми-троллями.

И мне вспомнился оттуда эпизод.

Хемуль.

Хемуль, собравший альбом с марками и сникший оттого, что собирать ему больше нечего.

Я никогда не любила Муми-троллей, но неужели это оно?..

Я думала, что тоска приходит, когда цели не добиваешься. А тут она пришла, когда цель уже пройденный этап. Так ведь?

…Взрослые о чём-то говорили. Тут я увидела его книжку. «Беспризорные стихи» с моей картинкой на обложке.

«Опять ты со своими писульками!» – ругалась бабушка, но книгу его хранила у себя в шкафу.

На обложке была мной нарисована клетка, и в углу клетки сидел мышонок.

«Как хорошо», – говорил дедушка, – я придумал только клетку, а до мыша не додумался! Вот он сидит и смотрит, что это за беспризорники за такие?..»

Я не могла ни с кем поделиться: Олег ещё маленький, а взрослые говорили о своём. Но я выдохнула: мне стало легче.

Не было там тоски. Было чувство выполненного долга.

Так оно тоже бывает.

* * *

Я отправилась к Вите-панку. Без гитары.

– Ты чего? – удивился Витя.

– Можно я поговорю с тобой? – спросила я.

– О чём?

– О твоём отце.

Вообще-то Витя всегда играл роль Пачкули Пёстренького. То есть умываться-то он иногда умывался: надо же как-то девок приклеивать. А вот никогда не удивляться – это у него соблюдалось неукоснительно.

Но в этот раз он удивился.

– А что ты хочешь знать?

– Вить, – сказала я, – а ты плакал, когда твой отец умер?

Витиного отца я немного знала: пару лет назад он забирал нас под расписку из ОВД. Нам там показали «Дело о неформалах» – Витя кивнул этой папке, поздоровался, – пообещали вылить вино в канализацию и заботливо поставили бутылку под рабочий стол. Отец Вити был худощав и с характером, типичным для длинных и худощавых людей: добрый и чуть тормозной. Работал на заводе и, как потом выяснилось, на вредном предприятии. Витя тогда слегка ушёл в себя, но на все сочувственные фразы отмахивался с невозмутимым выражением на лице.

Сейчас Витя выглядел примерно так же: отрешённо. Он думал.

– Хрен знает, – наконец, ответил он. – Я не помню. А что?

– Да у меня умер дедушка. И я не могу плакать. Не выходит. Я долбанутая?

– Нет, – ответил Витя. – Ты не долбанутая. Ты нормальная. Просто не угадаешь, когда точка поставится.

– То есть ещё прорвёт?

– Не знаю. До всех допирает по-своему. Это индивидуально всё, – ответил Витя и улыбнулся своей обычной чуть зловещей улыбкой с ямочками. Мне сразу стало легче.

– Вот за это, – сказала я, – вот за это я и ценю твою физиономию. Ну я пошла.

– Аль, – сказал Витя, – погоди.

– А?

Он достал «Яву» и пожевал её, не зажигая.

– Ты это, – начал он. – Пошла бы к Аркадьичу в «Земелю» на гитаре учиться. Я всё, что знал, тебе уже показал.

– «Земеля»? – переспросила я. – Меня туда мама в детстве на гимнастику таскала. Потом я устала от абсурдности происходящего, и меня оттуда забрали.

– Ну вот и сходи, – сказал Витя. – Аркадьич не абсурдный. Он вообще чёткий мужик. Музыкант лёгкого поведения.

– Это как?!

– Это посади его за что угодно, за клавиши, барабаны, хоть за доску стиральную. Он на чём хочешь сыграет и ритм наберёт.

– Да, – сказала я. – Музыканты лёгкого поведения, видимо, нарасхват.

– Привет ему передавай. Скажи – от кента с Багратионочки. Он поймёт.

– Ладно, – ответила я. – Спасибо за наводку. Ну и вообще за всё.

Я легонько тронула его за локтевой сгиб и вышла на свежий воздух.

* * *

Через пару дней позвонила мамина начальница.

– Здрасьте, Елена Марселевна, – сказала я.

– Здравствуй, Алина. Как там ваш дедушка?

Я помолчала секунду.

– Он… умер неделю назад.

– Ох, – сказала Елена Марселевна. – Алина, прости пожалуйста. Мои соболезнования.

– Спасибо.

– Передай, пожалуйста, маме, чтобы позвонила. Обсудить надо кое-что.

Я попрощалась и положила трубку. Запрокинула голову к потолку.

И расплакалась.

– Ты чего? – спросил Олег, войдя в мамину комнату.

– Из-за дедушки, – ответила я.

– А… – начал Олег. Потом кивнул. Он лучше других помнил, что я не плакала до сих пор.

– Что случилось? – спросил он. – Почему тебя вдруг пропёрло?

– Марселевна звонила. Спрашивала про здоровье. Она не в курсе была.

– Ясно, – сказал Олег. Уселся на спинку дивана и потрепал меня за волосы. Прямо как взрослый. Прямо как дедушка делал.

– Знаешь, – сказала я, – мне кажется, если бы он начал писать раньше, ещё до пенсии, он бы успел прокачаться. И написать шедевр.

– А он не успел?

– Он поздно начал. Сыро всё было, так-то. Но точку он всё-таки поставил.

Я отчего-то вспомнила Витину метафору. Каждый ставит точку как может и когда может. А кто-то и сам не знает, когда она поставится.

– Какую точку? – спросил Олег.

– Ладно, – сказала я, – забей.

– Алька, – сказал Олег, – а пошли-ка мы с тобой на роликах катать.

– Ты ж знаешь, я свои раздолбала.

– Значит, я на роликах. А ты пешком. Будешь меня везти за руку. Все будут думать, что ты как старшая заботливая сестра. А ты по правде – старшая сестра раздолбайка.

Я улыбнулась. Когда я последний раз ходила с братом гулять – уже не помнила. Теперь хотелось.

– Сейчас, – сказала я, – до конца дореву и погнали.

Мы собрались и вышли в тёплый летний вечер. Олег в этом году закончил третий класс, а я девятый.