Текст книги "Надежда Дурова. Русская амазонка"

В начале февраля 1807 года атаманцы прибыли в город Гродно. Здесь им была назначена дневка. После двух дней отдыха они направились дальше в Восточную Пруссию и уже 28 февраля участвовали в бою с французами у деревни Гронау.

Дурова осталась в Гродно.

Она впервые очутилась в таком большом и старинном городе. Гродно упоминался в летописях с XII столетия как резиденция русского князя Всеволода Давидовича. Затем его заняли литовцы. Они построили на правом берегу реки Неман замок с высокими башнями, стенами и валом. К концу XVIII столетия он считался вторым по величине после Вильно (совр. Вильнюс) населенным пунктом некогда обширного княжества Литовского. При третьем разделе Польши в 1794–1796 гг. Гродно стал центром вновь образованной Гродненской губернии и прочно вошел в состав Российской империи. В это время его население достигало 17–19 тысяч человек. Современники пишут о нем как о вполне благоустроенном: хорошая планировка улиц, много каменных домов, вымощенные мостовые и площади, красивые парки.

Портрет Н. Дуровой. Художник К. Брюллов. 1830-е гг.

После зимней русско-французской кампании 1806–1807 гг. Гродно, как наиболее крупный город у границы, стал тыловым центром нашей армии. В нем разместились госпитали, склады войскового имущества, несколько запасных батальонов и эскадронов разных полков, артиллерийские парки.

Дурова прожила в Гродно около месяца, прежде чем сделала окончательный выбор. В принципе она могла поступить вольноопределяющимся (добровольцем) в любую из воинских частей, находящихся там, хотя никаких документов, удостоверяющих личность, у нее не имелось. Но у кандидатов на должность рядового их, видимо, тогда и не спрашивали. Ввиду приближающихся военных действий с французами надо было срочно пополнять людьми поредевшие роты и эскадроны. Офицерам строго указывали не брать в полки только беглых помещичьих крестьян, все же остальные – пусть даже явно асоциальные элементы – имели шанс укрыться в рядах императорской армии от проблем, порожденных их предыдущей, часто не совсем праведной жизнью.

Как известно, со времен Петра Великого русская армия пополнялась при помощи рекрутских наборов. Тяжесть рекрутской повинности несли только два сословия: крестьяне и мещане (около 16 миллионов душ мужского пола в эпоху Наполеоновских войн). Требования при сдаче рекрутов и при наборе вольноопределяющихся предъявлялись следующие: «Надлежащий рост, совершенные лета и здоровье».

В армию не брали людей ростом меньше, чем 2 аршина и 4 вершка (примерно 160 см). Понятия о здоровье сложностью не отличались. Не брали душевнобольных («глупость, безумие, задумчивость»), имеющих внутренние болезни («сухотка, чахотка, водянка»), а также дефекты внешности («глухота, немота, горб, кривая шея, зоб»).

При поступлении в армию новобранцев должен был осматривать врач. Вот выписка из формулярного списка Александрийского гусарского полка о прибывших в него в 1804 году нижних строевых чинах (хранится в Российском государственном военно-историческом архиве): «Аверьян Савельев сын Лизенков, 19-ти лет от роду, ростом мерою 2 аршина и 4 вершка, лицо бело красновато и немного рябовато, волосы изчерна, глаза черные, нос широковат, на брюхе несколько ямочек, правой руки на плече изкрасна пятно, на правом бедре и повыше колена шрам, на левом бедре и на ляжке знак красной…»

Аверьян Лизенков происходил из крестьян. В армию он попал по рекрутскому набору. Его сдали в счет разнарядки жители Муромской ямской слободы Гадяч, где до того времени Лизенков проживал с молодой женой Авдотьей Ивановной. Такое подробное описание внешности рекрута могло помочь в поисках при его побеге.

Однако ничего похожего на это нет в формулярных списках нижних чинов конного Польского полка, составленных в 1800 году. Их описание заключается всего в нескольких словах: возраст, рост, цвет волос, глаз, лица, особые приметы, но только внешние, без медицинских подробностей:

«Товарищ Иван Иванов сын Орлицкий, 24 года от роду, ростом мерою 2 аршина 5 вершков, лицом рябоват, волосы темно-русые, глаза серые, из польского шляхетства Литовской губернии Сморгоньского повета…

Товарищ Войчех Францев сын Дембинский, 28 лет от роду, ростом мерою 2 аршина 4 вершка, лицом бел, волосы рыжие, глаза голубые, из польского шляхетства Литовской губернии Ошмянского повета…»

Дело в том, что «товарищи» (так называли в этом полку рядовых дворянского звания) были взяты на службу не по рекрутскому набору, то есть принудительно, а завербовались сами. Они подписали контракт и получали за свою службу деньги. В их побеге из армии не было смысла. Следовательно, по разумению военной администрации, не требовалось и медицинского осмотра. Составлялось лишь краткое описание внешности.

Именно это обстоятельство повлияло на выбор Надежды Андреевны.

Само собой разумеется, что медицинского осмотра она всячески стремилась избежать и выбрала ту воинскую часть, где он отсутствовал. К тому же Польский полк был кавалерийским. Здесь она в полной мере могла проявить свои блестящие способности к верховой езде. Ведь Дурова не собиралась оставаться рядовым. Она мечтала о военной карьере, о чине офицера. Для этого, во-первых, нужно было отличиться на службе и в бою, во-вторых, иметь свидетельство о дворянстве. Прощаясь с ней в Гродно, Степан Федорович Балабин дружески советовал «кавалерист-девице» писать домой и просить у родителей нужные документы, а также честно рассказать полковому командиру о побеге из дома: «хотя чрез одно то не примут вас юнкером, по крайней мере, вы выиграете его доброе расположение и хорошее мнение…»

Товарищи Татарского и Литовского конных полков,1803–1806. Из кн. «Историческое описание одежды и вооружения Российских войск». СПб., 1900, т. 11, № 1534

В Польском конном (уланском) полку

Из окна моего вижу я проходящие мимо толпы улан с музыкою и пляскою; они дружелюбно приглашают всех молодых людей взять участие в их веселости. Пойду узнать, что это такое. Это называется ВЕРБУНОК. Спаси Боже, если нет другой дороги вступить в регулярный полк, как посредством вербунка! Это было бы до крайности неприятно. Когда я смотрела на эту пляшущую экспедицию, подошел ко мне управляющий ею портупей-юнкер, или по их НАМЕСТНИК. “Как вам нравится наша жизнь? Не правда ли, что она весела?” Я отвечала, что правда, и ушла от него. На другой день я узнала, что это полк Конно-польский, что они вербуют для укомплектования своего полка, потерявшего много людей в сражении, и что ими начальствует ротмистр. Собрав эти сведения, я отыскала квартиру наместника, вчера со мною говорившего; он сказал мне, что если я хочу определиться в их полк на службу, то могу предложить просьбу об этом их ротмистру Каземирскому и что мне вовсе нет надобности плясать с толпою всякого сброду, лезущего к ним в полк. Я очень обрадовалась возможности войти в службу, не, подвергаясь ненавистному обряду плясать на улице…

Н. Дурова.

«Кавалерист-девица. Происшествие в России»

Начало вербованным полкам легкой кавалерии положил император Павел I. По его мысли, всю русскую армию следовало сделать наемной, как в Пруссии. Однако недостаток средств помешал монарху воплотить в жизнь этот замысел. Денег хватило лишь на два полка десятиэскадронного состава: Литовско-Татарский и Польский.

Принимали в эти полки вольных людей. Помещикам Литовской губернии разрешалось вместо рекрутов выставлять завербованных мужчин «здоровых, положенного роста и лет, годных в военную службу, и делать с ними контракт на восемь лет». Условия этого контракта были вполне сносными. Сразу при его заключении завербованным выдавали своеобразные «подъемные»: «товарищу» – 500 злотых (75 рублей) и 400 злотых (60 рублей) на покупку верховой лошади. Каждый год конники получали жалованье: «товарищ» – 54 рубля 75 копеек, «шеренговый» (рядовой простого звания) – 27 рублей 37 с половиной копеек. Казна также отпускала им деньги на приобретение форменной одежды. (Полное собрание законов Российской империи, т. 24, № 18123, там же № 18041, Полное собрание законов Российской империи, т. 43, ч. 1. Книга штатов, № 17993.)

Согласно желанию Павла Петровича, оба полка получили устройство средневековой польской кавалерии. Первую шеренгу в каждом эскадроне составляли «товарищи», вооруженные пиками и саблями, вторую шеренгу – «шеренговые», вооруженные пистолетами и саблями. «Шеренговые» как бы являлись оруженосцами «товарищей». По штатам в Польском полку было два батальона, в каждом батальоне – пять эскадронов, всего: 50 штаб– и обер-офицеров, 10 наместников (вахмистров), 10 штандарт-юнкеров, 10 поднаместников (квартермистров), 40 унтер-офицеров, 20 трубачей, 500 «товарищей» и 500 «шеренговых». Особое положение полка подчеркивали его мундиры, похожие на польскую национальную одежду.

При воцарении Александра I суммы, отпускаемые на содержание полка, были уменьшены. В качестве «подъемных» каждому завербованному «товарищу» вместо 75 рублей выдавали 50, на верховую лошадь вместо 60 рублей – 40. Изготовление форменной одежды, вид которой также изменился, было централизовано: сукно, подкладочную ткань, кожу, пуговицы закупали на весь полк, шили мундирные вещи на полковой швальне (портняжной мастерской) сами солдаты. В полк стали принимать не только выходцев из Литовской губернии. Командованию разрешили вести набор людей свободно в тех городах и селах, где в данный момент квартировали эскадроны. На это выделялись специальные средства из расчета 8 рублей 40 копеек ассигнациями на одного вновь завербованного. Это была не такая уж маленькая сумма (пуд хлеба тогда стоил 1 рубль, бутылка хорошего столового вина – 30–50 копеек). Так что в Гродно коннопольцы пили и щедро угощали других на казенные деньги.

В 1803 году шефом Польского полка стал генерал-майор Петр Демьянович Коховский (1769–1831), который занимал эту должность до 1816 года. Он происходил из дворян Смоленской губернии, службу начинал в лейб-гвардии Конном полку вахмистром в 1787 году, через год был произведен в корнеты. Будучи волонтером, Коховский участвовал в штурме Измаила в 1790 году, в полевом сражении под Мачином, в 1792 и 1794 гг. воевал с поляками под командованием А. В. Суворова. Полковником стал в 1798 году, а в 1803-м – генерал-майором.

Полковым командиром был назначен полковник Сергей Николаевич Ланской (1774–1814 гг.), из дворян Галичского уезда Костромской губернии. Эскадронами в 1807–1808 гг. командовали: штабс-ротмистр, с октября 1807 года ротмистр Галиоф 1-й, майор Куницкий, майор Мелех, майор Орловский 1-й, подполковник Цугер, ротмистр Каземирский, майор Голенищев-Кутузов, майор Махневич, подполковник Буняковский.

Несмотря на опасение С. Ф. Балабина («…вас могут и вовсе не принять…»), Надежда Андреевна 9 марта 1807 года стала «товарищем» конного Польского полка под именем Александра Васильевича Соколова. Правда, в книге она почему-то написала, что назвалась Дуровым. Также она не сообщила никаких других деталей своей вербовки, хотя они довольно интересны. Видимо, героиня не знала, что ее первый формулярный список сохранился в архивах.

Судя по этому списку, в полку она рассказала о себе следующее: что ей 17 лет, что она из дворян Пермской губернии Пермского уезда и крестьян не имеет, что свидетельства о дворянстве у нее при себе нет. Как это и положено, при вербовке был измерен ее рост (2 аршина 5 вершков, то есть примерно 165 см) и составлено описание внешности: «Лицом смугл, рябоват, волосы русые, глаза карие».

Человеком, который после некоторых колебаний все же принял переодетую женщину на военную службу, был ротмистр Мартин Валентинович Каземирский. В книге Дурова описала его коротко, но выразительно: «Ротмистр Каземирский, лет около пятидесяти, имеет благородный и вместе с тем воинственный вид; добродушие и храбрость дышат во всех чертах приятного лица его…». Далее она дополнила этот портрет: «Каземирский сам был от колыбели кавалерист; ему очень понравилась моя привязанность к наилучшему товарищу в военное время…» (речь идет о ее лошади Алкиде. – А.Б.). Ротмистр в знак своего расположения к рекруту Соколову пригласил юного солдата запросто бывать у него: «Проведя все утро на ученье, обедать иду к Каземирскому; он экзаменует меня с отеческим снисхождением, спрашивает, нравятся ли мне мои теперешние занятия и каким нахожу я военное ремесло…»

Зная систему отношений между нижними чинами и офицерами Российской императорской армии, такое даже трудно себе представить. Но возможно, что традиции полка, где служили рядовыми дворяне («их дворянство легко, как пух», заметила Дурова в одном из своих произведений), да еще и соотечественники (поляки), были несколько иными, более демократичными.

Мартин Валентинович Каземирский служил офицером в Польском полку со дня его образования, то есть с осени 1797 года. В документах полка за 1799–1800 гг. имеются его формулярный и кондуитский списки. Из них ясно, что Надежда Андреевна не совсем точно указала возраст своего покровителя. В 1807 году ему было не 50 лет, а 38–39.

По именным спискам, месячным рапортам и ведомостям Польского уланского полка за 1811–1813 гг. можно установить, что Каземирский продолжал служить в нем и в мае 1811 года получил чин майора, по-прежнему командуя эскадроном.

В боевых действиях Отечественной войны 1812 года Мартин Валентинович участия не принимал, а командовал двумя запасными эскадронами полка, расквартированными в Риге. В августе 1813 года он заболел и спустя два месяца умер на мызе Сивечен недалеко от Риги. Его вдова, не имея никаких средств к существованию, в конце 1813 года обратилась к императору Александру I с прошением о назначении ей пенсии. Таковая пенсия в размере годового майорского жалованья ей была назначена…

Как бы хорошо ни относился ротмистр Каземирский к «товарищу» Соколову, Дуровой все равно предстояло пройти своеобразный «курс молодого бойца». Пребывание в рекрутах, особенно в кавалерийских полках, могло растянуться и на год-полтора из-за трудностей в обучении строевой верховой езде. Но этими навыками она уже владела. Привыкать пришлось к строгому распорядку дня армейской жизни, к жесткой субординации, к самой солдатской службе, учиться уходу за лошадью, обращению с оружием, строевым эволюциям как одиночным, так и групповым. На это ушло два месяца: с начала марта до начала мая 1807 года.

«Всякий день встаю я на заре, – писала об этом периоде Надежда Андреевна, – и отправляюсь в СБОРНЮ (изба или сарай, где учили молодых солдат. – А.Б.); оттуда все вместе идем в конюшню; уланский ментор мой хвалит мою понятливость и всегдашнюю готовность заниматься эволюциями, хотя бы это было с утра до вечера. Он говорит, что я буду молодец…»

Зимой побудку в полках кавалерии играли в 5 часов утра, летом – в 6 часов. Прежде всего солдаты должны были позаботиться о своих четвероногих боевых товарищах. Надев кителя из сурового коломенка (плотная полотняная ткань, похожая на парусину) и суконные фуражные шапки, они отправлялись на конюшню и сначала убирали там навоз, потом чистили лошадей. Чистка продолжалась час. Она была не только гигиенической процедурой, но и своеобразным общением с животным. Завершалась чистка водопоем и дачей овса. После этого солдаты шли умываться и завтракать.

Часам к 8–9 конники выходили на учения – конные или пешие, с оружием или без него. Занятия продолжались до полудня. Затем следовал обед. С 2 часов дня до 6 часов вечера у военнослужащих было свободное время. В 6 часов по сигналу трубы начиналась вторая чистка лошадей, которая также длилась час, затем – водопой, дача овса и ужин для солдат. В 9 часов вечера в полках играли «вечернюю зорю», и на том рабочий день кавалериста заканчивался.

Занятия с рекрутами имели свою специфику. Вероятно, Дурова посчитала рассказ о ней неинтересным для своих читателей и обошлась всего несколькими словами: «…учить меня маршировать, рубиться, стрелять, владеть пикою, седлать, расседлывать, вьючить лошадь и чистить ее…». Но сама-то она прошла полный курс солдатской муштры того времени и освоила это дело в совершенстве.

«Устав конного полка», применявшийся тогда в Российской императорской армии, был составлен во времена царя Павла I и описывал все очень подробно.

Начинали со стойки или, как тогда говорили, «позитуры»: «В строю держать голову прямо, немного направо, грудь вперед, корпус назад, ноги не очень выворачивать, а для шпор на два пальца не сдвигать, руки же прямо опускать… На марше ноги не высоко поднимать, да и не шаркать. Левою рукою… дозволяется держать палаш, дабы оный меж ног не попадался, и для сего не делать такой большой шаг, как в пехоте… Ежели рекрут довольно обучен пешему строю, то должно учить его ездить верхом без стремян и показать ему, как садиться и слезать по правилам верховой езды, а особливо наблюдать, чтоб он, слезая, как можно ближе к лошадиной голове стоял. Впрочем, очень много зависит от искусного Офицера, как во всем касающемся до того помочь ему, так и научить его иметь шлюс и прямо сидеть…»

Сабли русской легкой кавалерии образца 1809 г.

Сухие строчки Устава говорят о том, ЧТО должен был уметь солдат кавалерии. Современники вспоминают о том, КАК его этому учили. Обычно рекрута сажали на старую, хорошо выезженную и добронравную лошадь. Ее брали на корду и гоняли по кругу около часа. Если рекрут начинал терять «позитуру», то рысь усиливали, и он падал на землю. Боль от удара служила наказанием за нерадение. Для того чтобы молодой солдат быстрее выработал в себе рефлексы, нужные всаднику, ему под локти и колени подкладывали прутики. Локти следовало крепко прижимать к телу, колени к бокам лошади, и когда начинающий менял положение рук или ног, прутики падали. За это тоже наказывали.

Молодого солдата, освоившего правила пешего строя и кавалерийскую посадку, получившего первоначальные навыки верховой езды, переводили из запасного эскадрона в строевой, и там его обучение продолжалось. Нужно было добиться, «…чтобы люди, сидя верхом, имели вид непринужденный, чтобы руки держали правильно… и при всех поворотах ворочали бы правильно… чтобы локти всегда были прижаты к телу и от оного ни под каким видом не отделяли… чтоб стремена были ровны и не были бы ни слишком длинны или коротки… чтобы каждый человек умел порядочно ехать в тот аллюр, как будет приказано, не теряя позитуры… чтобы во фронте не бросаться, не жаться и плеч не заваливать…»

Еще великий русский полководец А. В. Суворов писал: «Кавалерийское оружие – сабля! Строевых лошадей на учениях приучать к неприятельскому огню, к блеску оружия, крикам; при быстром карьере каждый кавалерист должен уметь сильно рубить…». Поэтому фехтованию саблей, как в пешем, так и в конном строю, в полках уделяли очень много внимания.

Например, при команде: «Сабли к атаке!» всадники должны были поднять правую руку с оружием и подать ее вперед так, чтобы кисть вытянутой руки с эфесом была против правого глаза, сабля – обухом вниз и конец ее несколько приподнят вверх. Саблей не только рубили, но и кололи. Потому в инструкциях описаны разные приемы: «Коли-руби в полоборота направо», «Коли и руби в полоборота налево», «Отбей штыки, руби пехоту направо», «Руби пехоту налево», «Руби назад направо», «Закройся назад налево», «Отбей удар направо, налево, вверх».

Кроме холодного оружия – сабли и пики, – кавалеристы имели и огнестрельное. В Польском полку это были пистолеты, гладкоствольные, с кремнево-ударным замком. Устав требовал, чтобы «гусары в конной, а частью и в пешей службе научены были ловко заряжать…». Но зарядить такой пистолет, особенно – сидя в седле, было непросто, требовалось несколько манипуляций с порохом, пулей, шомполом. Потому обучение заряжению являлось предметом длительных и повседневных учений.

«Надобно, однако ж, признаться, что я устаю смертельно, – пишет в своей книге Дурова, – размахивая тяжело пикою – особливо при этом вовсе ни на что не пригодном маневре вертеть ею над головой; и я уже несколько раз ударила себя по голове; также не совсем покойно действую саблею; мне все кажется, что я порежусь ею; впрочем, я скорее готова поранить себя, нежели показать малейшую робость…»

То же самое о трудах нижнего чина в кавалерии сообщает в своих мемуарах младший современник Надежды Андреевны Иоганн Рейнгольд фон Дрейлинг (1793 – после 1869), дворянин Курляндской губернии в декабре 1808 года поступивший юнкером в Малороссийский кирасирский полк: «Как ни мал был этот переход, все же он для меня, непривычного к тяжести вооружения и постоянному пребыванию на лошади, да еще в суровую зимнюю пору, был связан со многими трудностями… Мы должны были сами все доставать себе, сами все чистить… После долгого дневного перехода в плохую погоду дойдешь наконец на жалкую квартиру – и вот приходится самому мыть и чистить лошадь, самому принести фураж, иногда за версту, в грязи, ночью несколько раз посмотреть лошадей, которые могут подраться, подложить им сена, ранним утром их опять убрать, напоить, опять вычистить и оседлать к походу. Все это сопряжено с несказанными трудностями, а строгость нашего генерала была нам хорошо известна, и что он не знал снисхождения к рядовым – тоже…»

Таких жалоб в книге «кавалерист-девицы» нет.

Одушевленная своей первой победой – все-таки на службу в кавалерию ее взяли – и всегда памятуя об угрозе разоблачения, – она трудилась не покладая рук и заботы новобранца воспринимала как необходимую прелюдию к новой жизни, счастливой и независимой. Это, по ее мнению, была плата за свободу…

Ситуация, складывающаяся в Восточной Пруссии весной 1807 года, не позволяла слишком долго заниматься обучением рекрутов в Польском конном полку. Через полтора месяца их привели к присяге, забрали партикулярную одежду и выдали форменную.

«Мне дали мундир, саблю, пику, так тяжелую, что мне кажется она бревном; дали шерстяные эполеты, каску с султаном, белую перевязь с подсумком, наполненным патронами; все это очень чисто, очень красиво и очень тяжело! Надеюсь, однако же, привыкнуть; но вот к чему нельзя уже никогда привыкнуть – так это к тиранским казенным сапогам! Они как железные! До сего времени я носила обувь мягкую и ловко сшитую; нога моя была легка и свободна, а теперь! Ах, Боже! Я точно прикована к земле тяжестью моих сапог и огромных брячащих шпор!..»

В начале 1807 года нижние чины Польского полка носили темно-синие суконные куртки фрачного покроя с малиновыми лацканами, обшлагами и высоким воротником, имевшим темно-синюю выпушку по краю. На шитье уланского мундира казна отпускала 1 аршин 12 вершков (около 124 см) сукна шириной 1 аршин 14 вершков (около 133 см) по цене 84 копейки за аршин. Это сукно было довольно толстым, грубым и ворсистым. Больше всего его напоминает материал, который шел на солдатские шинели в годы советской власти.

Куртку украшали эполеты с висячей бахромой из белого гаруса и одна совершенно особая, присвоенная только уланам деталь, – «китиш-витиш». Этот двойной шнур, лежал вокруг воротника на шее, спускался вниз по спине и продергивался под правый эполет. Две его петли висели справа на груди. Шнур имел на концах две плоские кисти, укрепленные на небольших плоских, сплетенных из шнура «ракетках». Эти кисти пристегивались под эполетом с левой стороны мундира.

Парадно-строевым головным убором в Польском полку служила шапка с козырьком, изготовленная из картона, кожи и сукна, которую Надежда Андреевна почему-то называет «каской». Эта шапка имела высоту до 23 см. Ее верхняя часть (тулья) была четырехгранной (картон, проклеенный рыбьим клеем и обшитый темно-синим сукном). Нижняя часть шапки (околыш) изготовлялась из черной кожи. Султан, о котором упоминает Надежда Андреевна, делали из белых петушиных перьев. Он имел длину около 450 мм.

Кроме того, в комплект форменной одежды солдата входили длинная шинель из серого сукна со стоячим воротником из малинового сукна и темно-синей выпушкой по его краю и такими же погонами, китель из сурового коломенка для работы на конюшне («конюшенный мундир»), суконная фуражная шапка, сшитая в виде колпака с кистью на конце, довольно широкий кушак на подкладке из холста, суконные перчатки на зимнее время.

Если к обмундированию Польского полка «кавалерист-девица» привыкла быстро, то при овладении солдатским холодным оружием у неё возникли немалые проблемы, особенно с пикой: «несколько раз ударила себя по голове». Действительно, пика была уж совсем не по женской руке: тяжела (вес до трех кг) и длинна (280–285 см).

В фондах Военно-исторического музея артиллерии, инженерных войск и войск связи в Санкт-Петербурге хранятся легкокавалерийские пистолеты образца 1798 года, которые также получил «товарищ» Соколов. Они имеют ложе из берёзового дерева с массивным цевьем и овальной рукоятью, круглый ствол с мушкой, весь прибор – из латуни. Шомпол лежит в двух ушках и специально просверлённом канале под стволом. Вес оружия – 1400 г, общая длина – около 460 мм, длина ствола – 265–268 мм, калибр – до 17 мм.

Имея на руках всё это солдатское богатство, усвоив основные правила пешей и конной службы, приёмы владения саблей и пикой, стрельбы из гладкоствольного кремнево-ударного оружия, Дурова была переведена из учебного подразделения в строевой взвод под командованием поручика Бошняка (в её книге он назван Бошняковым). Вместе с ней туда откомандировали ещё одного новобранца – «товарища» Вышемирского.

Впоследствии Надежда Андреевна не раз упоминала об этом человеке. Видимо, их связывали дружеские отношения. Вышемирский даже пригласил её вместе с ним побывать в гостях у своих родственников – помещиков Гродненской губернии по фамилии Кунаты. Участвовал Вышемирский и в сражениях под Гутштадтом, Гейльсбергом и Фридландом. По словам «кавалерист-девицы», его нельзя было «упрекнуть ни в безрассудной смелости, ни в неуместной жалости; он имеет всю рассудительность и хладнокровие зрелого возраста». Этот однополчанин Дуровой был молод. Во всяком случае, вахмистр эскадрона называл «товарищей» Соколова и Вышемирского детьми рядом со старыми и заслуженными солдатами.

Летом 1807 года Вышемирского произвели в унтер-офицеры, так как он имел могущественных покровителей в лице графини Понятовской и генерала Бенигсена.

К сожалению, никаких других сведений о Вышемирском не найдено.

Гораздо больше можно рассказать о первом взводном командире Дуровой поручике Бошняке. Он хорошо относился к молодым дворянам Соколову и Вышемирскому, держал себя с ними «как с равными ему» и поселил на своей квартире.

«Мы живём в доме помещика; нам, то есть офицеру нашему, дали большую комнату, отделяемую сенями от комнат хозяина; мы с Вышемирским полные владетели этой горницы, потому что поручик наш почти никогда не бывает и не ночует дома; он проводит всё своё время в соседней деревне у старой помещицы, вдовы; у неё есть прекрасная дочь, и поручик наш, говорит его камердинер, смертельно влюблён в нее…»

Такое поведение поручика Бошняка вполне объясняется его возрастом. Весной 1807 года Константину Карловичу Бошняку было всего 20 лет. Он происходил из дворян Смоленской губернии, с декабря 1798 года учился в Пажеском корпусе и в январе 1806 года был выпущен оттуда корнетом в конный Польский полк. Через три месяца службы в полку Бошняк получил чин поручика. К своим юным подчиненным Соколову и Вышемирскому он особенно не придирался, да и занят в это время был больше романом с красивой полькой, чем обязанностями взводого командира.

Став рядовым в подразделении поручика Бошняка, Дурова должна была продолжить своё строевое образование теперь уже на групповых учениях. Согласно требованиям Устава того времени главным в действиях кавалерии на поле боя являлся сомкнутый (всадники ехали тесно придвинувшись друг к другу – «колено о колено»), двухшереножный строй (расстояние между шеренгами – одна лошадь). Такое построение они должны были сохранять при всех аллюрах: шаг, рысь, галоп, карьер – и при всех эволюциях: поворотах, перестроениях, например из взводной колонны в эскадронную, атаках. Все нижние чины занимали в шеренгах строго определённые для них места и нарушать это расположение не могли под страхом сурового наказания. Взаимодействие людей и лошадей достигалось путём постоянных и длительных совместных учений.

Учили конников в основном производству атак трёх видов: а) в сомкнутом строю; б) с выездом четвёртого взвода (фланкеров); в) в рассыпном строю. Кавалерию обычно атаковали сомкнутыми шеренгами; против пехоты, стоящей в каре, использовались фланкеры. Для преследования отступающего противника применяли атаку в рассыпном строю. Наиболее трудным считалось исполнение атаки в сомкнутом развёрнутом строю, который назывался «Эскадрон, прямо вперёд».

О разных случаях на кавалерийских учениях, где на поле маневрировали сотни всадников, повествуют полковые истории. Например, Туган-Мирза Барановский, служивший в лейб-гвардии Кирасирском Его Величества полку, приводит такой приказ полкового штаба: «Шеф благодарит господ эскадронных командиров за езды равные как в карьер, так и шагом, а равномерно за посадку людей и за весьма равную езду фронтом на обе шеренги, при чём и господа офицеры между собою равнялись…» Но далеко не всё кончалось благополучно: «При учении вчера в полку в атаке убились две лошади, и сие я не могу ни к чему иному приписать, как к тому, что карьер был сделан весьма длинной, и для того карьер делать не менее 50 и не более 100 шагов. Ежели его делать более ста шагов, то лошади, доскакав, теряют дух совершенно, и тогда малейшее препятствие весьма легко заставит лошадь споткнуться. Лучше я советую ехать рысью больше…»

Все эти опасности и трудности конной службы не пугали Надежду Андреевну. Она отлично держалась в седле, отлично управляла лошадью, доподлинно зная и характер Алкида, и его возможности. В обязанностях солдата ей не нравилось другое – жесткое требование постоянно находиться в общем строю взвода и эскадрона, не покидая шеренгу ни под каким видом.

Это требование она нарушала при каждом удобном случае. Так, в бою под Гутштадтом, когда Польский полк ходил в атаки поэскадронно, «товарищ» Соколов, выйдя из рядов четвёртого взвода лейб-эскадрона, присоединялся по очереди ко всем другим подразделениям, штурмовавшим каре вражеской пехоты. Под Фридландом, когда полк уже был выведен из боя, Дурова одна поехала смотреть, как действует русская артиллерия. При отступлении армии к Тильзиту она отстала от своей воинской части и чуть не потеряла лошадь.

Однако командование полка снисходительно относилось к этим проступкам юного солдата. Лишь в конце кампании шеф коннопольцев Коховский сказал, что его вывели из терпения шалости Соколова, и отправил Надежду Андреевну в вагенбург, то есть в обоз, вместе с её приятелем Вышемирским. «Кавалерист-девица» обиделась до слёз, но в душе, видимо, была согласна с генералом…