Текст книги "Девушка с прошлым"

Вновь угадав ход мыслей Алексея, полковник вкрадчиво произнес:

– Звездочки на погонах замерещились? Имя себе хочешь сделать? Давай-давай, со сто двадцатой статьей. “Петухом” тебе, милок, быть в тюряге зэки оч-чень любят таких нежных мальчиков, опустят тебя, глазом моргнуть не успеешь. А мог бы ведь нас послушать, сынок. Ствол тот – на Керимбаева. Танка ты в глаза не видел. Мало ли что кому померещилось. Кстати, у тебя тут твой двухгодичный срок заканчивается – и адью к мамочке и папочкой. У папочки-то, я в газетах читал, очень неплохое дельце, и сынка бы к нему пристроил. К чему бы тебе, молодому, в армейскую лямку впрягаться? Юристы-то сейчас на гражданке в большой цене…

Алексей подавленно кивнул.

– Вот и славно. А теперь одевайся и поехали в часть начальству звонить, – удовлетворенно сказал полковник. – А с этими я сам разберусь.

Впрочем, “эти” – девица, прапорщик и тетки-понятые – давно куда-то улетучились. Алексей даже не заметил, когда они ушли.

Все оставшееся время, пока он находился в части, рядом с ним кто-нибудь да маячил, так что связаться с особистами, чтобы доложить им о случившемся, не было никакой возможности. Тем не менее, он успел шепнуть прикомандированному к нему шоферу Васе (пареньку, когда-то отмазанному им от гауптвахты), чтобы тот позвонил особистам: “Нужно встретиться срочно и незаметно”.

Под конвоем полковника Алексея довезли до поезда, проводили до места и подождали, пока состав тронется. Мимо за окном проплыл самодовольный батяня…

Батяня, думавший о том, как неплохо ему удалось избавиться от настырного помпрокурора, не заметил невзрачного мужичонку в ватнике, в последний момент вскочившего в вагон.

А мужичонка, дойдя до тамбура, в котором закурил Алексей, улыбнулся ему, как старому знакомому:

– Ну что, Каттани, говорят, тобою Спрут сегодня славно позавтракал? Не подавился, а?..

Через час на каком-то полустанке мужичок выпрыгнул из поезда, поспешил к станции, влез в замызганную “Ниву” и, по-хозяйски развалившись на заднем сиденье, скомандовал водителю:

– Езжай на базу.

Вот так и пришлось Алексею распрощаться с карьерой военного юриста. Прибыв в контору, он отказался писать рапорт о зачислении в кадровый состав, однако шеф-прокурор не очень-то и настаивал на этом. Вскоре пришел и приказ: уволить в связи с окончанием срока службы. И через два года после того, как он ступил на хлипкую дощатую платформу таежного полустанка, Алексей вернулся в Петербург.

За эти два года его однокурсники крепко рванули вперед, а он был никем. Пристраиваться к делу отца, который управлял одним металлургическим комбинатом в области, ему не хотелось. Да и отец всегда старался держать сына подальше от своего бизнеса, почему – догадаться Алексею было нетрудно. К тому же после двух лет захолустья хотелось осесть в Питере, а не погружаться снова в сонную дремоту провинции. Питер был Европой, а тот городок в полутора часах езды от северной столицы, где стоял комбинат отца, каким-то Бхопалом: скопище обветшалых деревянных бараков и облезлых панельных трущоб вокруг денно и нощно дымящихся труб. Южносибирский Дивномайск казался даже райским местечком в сравнении с городом его детства. Алексей собирался съездить туда, погостить у родителей день-другой, а потом возвращаться в Питер на поиски работы.

Вчера Светка уже обещала ему помочь. Нехорошо, конечно, извлекать выгоды из пылкой страсти, но что поделать?

– Леша, – появилась в спальне Светка. – Ты меня вчера утомил.

Алексей самодовольно хмыкнул.

– Я бы на твоем месте так не веселилась. Ты же невменяемый: всю ночь что-то бормотал, кричал, кого-то звал, псих ненормальный. Страшно с тобой. И кто такой Керимбаев?

Алексей, всегда доверявший Светке, вкратце рассказал ту историю, из-за которой он и вылетел из военной прокуратуры. Светка выслушала ее, скучая и пропуская мимо ушей перечисления имен, дат, событий.

– Ох, Лешенька, детский сад это все. Считай, что ничего не произошло. Эти твои полковники да прапорщики – сущая мелюзга. У нас же тут кругом, как говорит одна мудрая старушенция-коллега, акулы пожирают акул. С потрохами съедают при первой возможности. Сам таким станешь – никуда не денешься.

* * *

– Ну что, пинкертон, выперли тебя из твоего Мухосранска? – вернувшийся вечером с комбината отец довольно хохотнул, похлопав Леху по спине. – Ничего, наследничек. Как говорят мои немецкие партнеры, в каждом большом свинстве есть маленький такой кусочек ветчины. Привыкай к дерьму.

– Юра… – укоризненно вздохнула мать, – мальчик два года не был дома, а ты ему с порога про свое дерьмо.

– Вот видишь, – она у нас не меняется. Все воспитывает меня. Теперь за тебя возьмется, да и правильно сделает, – отец неожиданно посерьезнел. –Чего ж сразу-то к нам не приехал? Зачем к Светлане поперся?

– Так, захотелось себя в божеский вид привести, – Алексей смутился. – А ты-то откуда знаешь?

– Питер – город маленький. Тебе сегодня одним местом захотелось – завтра тебя в другом месте поимеют.

– Юра! – вновь одернула отца мать.

– Ладно-ладно, я ничего не говорил. Но к Светке больше не суйся. Владимир Иванович Лишков, ее будущий супруг, мужик на редкость пакостный. Но очень нужный.

На следующий день Юрий Алексеевич устроил для своих компаньонов основательный ужин с банькой – по случаю возвращения наследника. Леша с некоторым удивлением увидел, что то почтительно-заискивающее отношение, которое всегда окружало его отца в этом городке, теперь было перенесено и на него. Наследник есть наследник: контрольный пакет акций комбината принадлежал Юрию Алексеевичу. Еще какие-то доли были у области и у одной германской фирмы. Поэтому в баньку на знакомство с Алексеем прибыл и здоровущий немец – господин Раупах, не без удовольствия вкушавший местную экзотику. Немец отлично говорил по-русски.

– Да наш он, этот немчура, гэдээровский. В Москве учился, – пояснил Лехе отец. – Отличный мужик. После девяносто первого года приватизировал там у себя кое-что, так что теперь трудимся вместе. В поте лица, ха-ха…

Отец был в отличном настроении. И сам, расцвечивая повествование все новыми пикантными подробностями, под хохот распаренных банькой и водкой мужиков рассказывал собравшимся о Лешкиных злоключениях, о которых тот поведал ему накануне, не предполагая, что ради острого словца отец не пожалеет и родного сына.

– Представляете, пяточки розовые, грудь цыплячья – этакая Мата Хари гарнизонная, – утирал слезы Юрий Алексеевич…

– Алексей, мне очень жаль, что у вас там были такие большие проблемы, – сокрушенно качал головой герр Раупах, начисто лишенный, как и многие его соотечественники, чувства юмора. – Юрий, мы должны помочь мальчику.

– Да уж, не обидим наследничка! Только он, неблагодарный, здесь оставаться не желает. Манят его, понимаешь ли, огни большого города.

– Юрий, мы с тобой как-то говорили о банке Андрея Артуровича, – не желал сворачивать с деловой стези немец. – Это есть хорошая ситуация…

– Ох, и хитер ты, мин херц!

– Алексей, с его опытом и образованием, мог бы работать в секьюрити банка. Свой человек у Андрея Артуровича – это очень, очень хорошо…

Леша, к приятному удивлению отца, упрямиться не стал. “Служба безопасности солидного банка это не так уж плохо”, – решил он сам для себя. Не в прокуратуру же ему было идти или в ментовку – по нынешним временам там, по его мнению, могли работать только сумасшедшие энтузиасты или отпетые взяточники: на таком-то безденежье! Вольные адвокатские хлеба его пугали. Все-таки за два года он, хотя и сам не желал в том себе сознаваться, умудрился пропитаться армейским духом: ему нужно было стабильное место, стабильное жалованье, рост по службе. Звездочки маячили-таки в его голове… Подобранное отцом место работы выглядело вполне весомо, и Алексей не без удовольствия думал о том, что он теперь на равных вернется в круг своих знакомых. Хуже не было для него, чем слыть несостоявшимся и неудачником.

На новом месте его первым делом отправили на “повышение квалификации” – на стажировку в Финляндию, на курсы телохранителей при одном институте, готовившем кадры для служб безопасности самых разных охранных структур. Там, в настоящей Европе, он окончательно забыл о своей Вологде-20, о Дивномайске и прочих Мухосрансках, коими скрещивали такие бывшие вояки, как он, все те места, где довелось им послужить. Публика на курсах подобралась прелюбопытная – было даже несколько слушателей из СНГ, ребята из разных бывших советских республик, от Украины до Таджикистана. У всех была за плечами служба в армии – советской армии, конечно. У некоторых – даже в особо элитных частях. Нертов энергично завязывал знакомства с коллегами. Никогда не угадаешь, кто и когда тебе пригодится.

Глава 3
ВЕЧНЫЙ ПАША

Позже Марина сама улыбалась своей наивной самонадеянности. Кто ждал ее в этом большом и холодном городе?

Эффектная дама в приемной комиссии, высокая шатенка в дорогущем костюме, снисходительно растолковывала:

– Голубушка, вы извините, вам вообще не стоило приезжать. У вас там теперь независимое государство. У вас есть свои вузы – университет, пединститут. Мы даже не можем платить вам стипендию.

– Но мне некуда возвращаться…

– Милая, это ваши проблемы! Вы взрослая женщина. Привыкайте решать свои дела самостоятельно.

Увидев слезы, навернувшиеся на глаза Марины, она еще раз пролистала ее документы. Остановилась на графе “родители”. Уже немного виновато глянула на Марину:

– Кажется, понимаю.., знаете, Марина Андреевна, я тоже когда-то начинала одна в этом городе. Конечно, мне было проще, мои родители были живы, но они жили далеко и мне не помогали. Все равно приходилось все делать самой. Мне очень жаль, что у вас так все сложилось. Да вы присядьте, попробуем что-нибудь сообразить…

Марина посмотрела на нее с надеждой.

– Знаете что… Найдите-ка себе работу с временной пропиской и попробуйте поступать на вечернее или заочное. Что там у вас с языком?

– Английский и немецкий.

– Я не о том. Украинским владеете?

– И украинским, и польским.

– Ну, тогда у вас есть шансы. У нас с этого года как раз открывается украинское отделение. Иностранный язык, понимаете ли, – подняв глаза к потолку и ухмыльнувшись, сказала дама. – Попробуйте.

Здесь же, в приемной комиссии, Марина познакомилась с такой же, как она, неудачницей – Катей из белорусского города Борисова. У Кати была уйма питерских родственников. Прописывать к себе племянницу они не захотели, но чем смогли помогли: нашли ей работу с общежитием – санитаркой в больнице. Деловая Катерина смогла замолвить словечко и за новую подругу. Так в этой же больнице на Большом проспекте Васильевского острова оказалась и Марина.

Днем – судна и грязные простыни, вечером – лекции. Не сказать, чтобы ее подружка была очень усердной студенткой. У Катьки были другие задачи.

– Маня, для нас главное что? – воспитывала она свою чересчур интеллигентную, на ее взгляд, подругу. – Для нас главное – закрепиться в Питере. Найдем кого покруче и заживем.

Марина с любопытством наблюдала Катькины маневры вокруг молодых докторов и пациентов импозантного вида. Катька мгновенно оценивала ситуацию и принимала тот облик, который, по ее мнению, был наиболее подходящ для соблазнения. Для одного приглянувшегося пациента она была заботливой нянюшкой, нарочито подчеркивающей свою провинциальность, для другого – бросающей откровенные взгляды томной красоткой. В охоте на Льва Борисовича, тридцатилетнего завотделением, Катька избрала имидж примерной и любознательной студентки. Она ходила за ним по пятам и задавала уйму вопросов по методикам санобработки, а Лев Борисович простодушно распалялся на тему помывки рук по схеме Спасо-Кукоцкого и Кочергина. Но как она ни старалась, ничего у нее не получалось. Лев Борисович и не думал оступаться с пути примерного семьянина. Лишь один раз Катьке удалось раскрутить на непоправимое одного достойного кандидата – рихворнувшего писателя. Но телефона он ей своего не оставил – только одарил при выписке книжечкой стихов с надписью о приятно проведенном времени. Стихи оказались плохими, да и сам писатель, как поделилась потом с подругой Катька, был мужчиной так себе.

– Не там ищем, – сделала мрачный вывод Катька. Через несколько недель она уже еле передвигалась на работе: с присущей ей одержимостью Катерина ринулась в жизнь ночных клубов. По вечерам у общежития стали появляться крутые ребята на стареньких иномарках, а в речи Катьки, и так-то неисправимой росянке, на которой говорят русские белорусы, появились новые словечки, смешившие Марину.

– Как ты говоришь: медуза? – переспрашивала Марина, задумавшая написать курсовую по “ново-язу” бандитов.

– Медуза – это питерские говорят. Южные скажут: “Ты че скворчишь, сковородка?"

– А еще? Как они представляются?

– “Обозначься, бычара, и спусти с ручника”, – Катька сама расхохоталась.

– Чего-чего?

– Назови, значит, свои имя и группировку, а также приди в себя, успокойся.

– А потом?

– Это уже по обстоятельствам. Могут сказать:

"Двигай тему”, а могут: “Ша, планшет”.

– А что такое этот “планшет”?

– Как что? Фильтруй базар, значит, – Катерина никак не могла избавиться от своей дивной родной речи…

– Что ты сказала?

– Господи, да выбирай выражения – как еще сказать?

И они обе хохотали – до стука в стену от других девчонок-медсестер, уже утомленных такими буйными соседками.

Вскоре Катька перекочевала жить к кому-то из новых знакомых, потом опять объявилась в общаге…

Так и металась она месяц за месяцем – от одного приятеля к другому, причем каждый раз ее романы были чистыми и возвышенными: с сияющим от счастья лицом Катька сообщала Марине, что вот теперь-то она, наконец, нашла то, что искала. “Маришечка, ты не думай, что я пошла по рукам”, – всегда смущенно добавляла она при этом и принималась перечислять достоинства нового избранника. Уже за первый год жизни в Питере этих избранников у Екатерины набралось, пожалуй, с полдюжины. Коллекция была представительная: от барменов и милиционеров до фирмачей и чиновников. На второй полудюжине Катька уже перестала говорить о романах и безумной любви – теперь она называла своих новых мужчин просто “спонсорами” или “па-пиками”, причем могла совмещать и того и другого, а для передышки в столь интенсивной жизни она возникала на пороге Марининой комнаты в общаге. Переночевать да поболтать “о девичьем, о потаенном”, как говорила сентиментальная Катерина…

Марина никого и ничего не искала. То ли давала себя знать заложенная Анной Леопольдовной пуританская щепетильность, то ли еще что, но мальчики с филфака и соседнего восточного были, как гласила старая университетская мудрость, тем же самым, что девочки с матмеха – то есть существами абсолютно бесполыми, а больные с отделения – тут и вовсе не о чем было говорить, одно слово: клиника, поэтому не было и поводов для раздумий. К тому же в каждом мужчине она находила черты своего отчима. Кто-то напоминал его жестами, кто-то словами.

Так было до тех пор, пока… Пока не наступил один октябрь – дождливый, с мокрыми тротуарами и прилипающими к каблукам желтыми листьями.

Как всегда невыспавшаяся – вечерние лекции давались непросто, к тому же накануне к ней заявилась Катерина с очередной историей о своих похождениях, – Марина, опаздывая, прибежала на отделение. В сестринской кое-как заколола на макушке распавшиеся волосы. Глянула в зеркало. Нечего сказать, красавица: без косметики, бледная, с веснушками, с покрасневшим от холода носом. “Такую только к швабре и приставляй”, – с грустью подумала она и, звякнув ведром, пошла набирать воду.

В дверях она уткнулась в какого-то мужчину. Видно, нового пациента, еще только осваивавшегося в этих коридорах.

– Боже мой, Николь Кидман? Какая роскошная девушка с прошлым, – игриво протянул пациент, лицо которого показалось Марине знакомым, – Ну, не смотрите на меня так. Вы не ошиблись.

– Что? – не поняла Марина.

– Амплуа такое – именно для вас… Вот, понимаете ли, попал в объятия эскулапов. Надеюсь скоро выбраться. Хотя, смотрю, здесь есть некоторые прелести и прелестницы. Так как вас зовут, моя прелестница?

За спиной пациента Марине уже делал круглые глаза завотделением, неизвестно откуда взявшийся здесь в столь ранний час.

Всполошился Лев Борисович оттого, что ночью на отделение на “скорой” привезли самого Павла Македонского. К утру больной оправился от сердечного приступа и не без удовольствия внимал комплиментам польщенных присутствием столь высокого пациента врачей и медсестер.

– Павел Сергеевич, весь коллектив нашей Покровской больницы… Рады, рады… Всегда поможем, – гудел завотделением. – Моя жена, я, моя теща – мы поклонники вашего таланта. Я помню все ваши фильмы. Как там? “Позови меня в даль ясную” – так, да? Вот лет двадцать назад, да, точно, я еще школьником был, мы прически под вас носили, – обрадовал актера лысоватый Лев Борисович.

Последняя фраза заставила поморщиться Павла Сергеевича.

Лет двадцать тому назад он и в самом деле был бешено популярен, играя всего одну и ту же роль бессменного героя-любовника, не суть важно, были ли это фильмы про колхоз или костюмные мелодрамы. Фильмов ставили много, спрос на Пашу был великий и, незаметно для самого себя, он протянул в одном амплуа и десять лет, и еще пять. Его сокурсники старились, былые подруги юности с травести начинали переходить на характерные роли, а то и в билетерши. Лишь он один по какому-то капризу природы оставался юн и свеж. Ему не давали больше тридцати – несмотря на его давно стукнувшие сорок, заполненные отнюдь не монашеским образом жизни. Павел Сергеевич по-прежнему был великолепен – проблема заключалась только в том, что теперь он был никому не нужен, кроме, разумеется, его родного театра, охотно принявшего назад, из кинематографа, своего блудного сына, согласившегося играть много и играть практически бесплатно. Никаких новых лент в Питере уже давно не снимали, в Москву, где кино еще теплилось, Павла Сергеевича не звали он был слишком породист, а новая эстетика требовала неврастенической простоты…

Поэтому упоминания о том, что он когда-то был и кто-то когда-то его обожал, выводили актера из себя.

Вчера, после концерта и банкета на юбилее очередного банка, на котором он за греющую сердце сумму создавал ауру светского салона для меценатов в цепях и их жен, почему-то сплошь в черных кружевах, это сердце-то и прихватило. Да так, что вмиг пришли тоскливые мысли о возрасте. О том, что ничего не достигнуто. Что нет и не будет уже того старого доброго кино, в котором всегда было место для Паши Македонского. Кто он теперь? Так, нанятый фигляр. “Спойте, пожалуйста… Прочтите, пожалуйста… Ах, мы ваши поклонники! Такой гонорар вас устроит?.."

Что за глупость ляпнул он той милой рыжеволосой девчушке? “Трепло старое, мышиный жеребчик, мне уже давно пора благородных отцов семейств играть. Только как их играть, если у самого – ни семьи, ни детей. Вечный Паша”, – ворчал он, пытаясь устроиться на продавленной койке.

Уже днем ему стал невыносим душный и тошнотворный запах больницы, помятые мужики, ответственно бренчавшие банками для анализов и отпускавшие сальные шуточки в адрес медсестер.

Завотделением был искреннее расстроен:

– Павел Сергеевич, вам надо подлечиться. Вы уж извините, но я напрямую: у вас опасный возраст, так сказать, переходный. С сердцем в этом возрасте не шутят. Пить уже нельзя. С женщинами тоже – поаккуратней…

Паша улыбнулся представлениям доктора о богемной жизни:

– Лев Борисович, актеры – самые обыкновенные люди. Днем – репетиции, вечером спектакль, потом еле ноги до дома дотащишь, какой-нибудь бутерброд перехватишь, а утром все сначала. Все, как у вас. Смены, дежурства…

– В любом случае. Всегда рассчитывайте на нас.

И, смущаясь, завотделением попросил автограф для тещи.

В коридоре Павел Сергеевич, уже одетый в концертный смокинг – а что поделать, в чем привезли, в том и выходил, – вновь столкнулся с Мариной. Отчего-то он вдруг заговорил с этой девочкой:

– Простите меня за ту глупость. Сам не знаю… Я уже не молод, но иногда по привычке… Да, послушайте, может быть, вы бы пришли к нам на спектакль, – нашелся он. – Как вас найти?

– Найти? – Марина растерялась. – Я живу в общежитии. Днем здесь. Вечером в университете.

– Приходите завтра, да? Я встречу вас у служебного подъезда.

– Завтра я могу. Завтра суббота.

– Приходите. Пожалуйста.

На следующий вечер она пришла к нему на спектакль. Не только потому, что отказываться было неудобно. Все-таки Павел Македонский был личностью легендарной, кумиром юности ее матери. Да и в театр, в котором он играл, попасть было не так-то просто. К тому же что-то тронуло ее в его словах, в его просьбе…

В тот день давали “Братьев Карамазовых”. Македонский играл Митю и как раз в этот вечер – запутавшийся, отчаявшийся, простодушный, как ребенок Митя – был им самим. Марина едва ли не дословно знала “Карамазовых”, но только в этот вечер, на спектакле, она внезапно поняла, что вся эта выдуманная история – это история о том, что пришлось ей пережить не так давно, там, в своем доме. В старике Карамазове она вдруг с отвращением увидела своего отчима… А Митя? Боже мой, она страдала вместе с ним. И она любила этого Митю.

Так произошло то, что никогда не поддается никакому разумному объяснению. Есть ли логика в том, почему один полюбил другого? Позднее, когда Марина пыталась разобраться, почему, отчего и за что, она не находила ответа на свои вопросы: никакой мотивации – просто душевный порыв. Или, как сказала бы Катька, слепая страсть.

После спектакля она, как и договорились, прошла к нему за кулисы. Было темно и пыльно. Волнующий мир театра… Первой встретилась актриса, только что игравшая светскую львицу – в помятом ситцевом халатике, едва сходившемся на мощном торсе. Марина и не узнала бы ее – с уже стертым гримом, уставшую и ссутулившуюся, – приняла бы за уборщицу.

– Это Ольга Круглова, – подсказал Македонский, подметив растерянность Марины и спешно увлекая ее в свою гримуборную. После небольшой экскурсии по закулисью он предложил:

– Может, пойдем перекусим где-нибудь? А то у меня дома хоть шаром покати. – Он располагающе улыбнулся.

Не прошло и десяти минут, как они уже вошли в один экзотический ресторанчик, расположившийся на той же набережной, что и театр. Македонского здесь, судя по всему, ждали. Встретивший их мужчина был не похож на официанта, но он сам принес и меню, и карту вин. Не заглядывая в них, Павел Сергеевич распорядился:

– Баранью котлету и.., лягушачьи лапки. Идет? переспросил он у Марины. Марина округлила глаза.

– А мы что, состоим в обществе защиты земноводных? – усмехнулся Македонский.

Она невольно засмеялась.

Ужин прошел почти в молчании. Марина чувствовала себя неловко – ей казалось, что любое из сказанных ею слов будет звучать несусветной глупостью. Спектакль еще продолжал давить на нее. Как бы угадав ход ее мыслей, Павел Сергеевич усмехнулся:

– Раскрепощайтесь.

– Что? – переспросила Марина.

Македонский начал сомневаться, стоило ли тащить сюда эту девчонку, явно перепугавшуюся непривычной ей обстановки. Пауза затянулась.

– Годится – снимаю с ручника, – вдруг проговорила Марина, запивая жгучий рис бокалом легкого вина.

– Чего-чего? – удивился уже Павел Сергеевич.

– Прихожу, значит, в себя. Сленг такой.

– Ясно: пропасть поколений! – засмеялся Македонский.

– Да нет, меня только вчера саму научили, – улыбнулась Марина. Чтобы заполнить разговор, она принялась рассказывать о больнице, о своей подруге и о филфаке. Беседа потянулась сама собой, и они не заметили, как уже подали кофе. Пора было уходить.

– Где ваше общежитие? – спросил Македонский, когда они садились в его машину.

– На Васильевском.

– Значит, соседи. Знаете что, а поехали-ка ко мне, – ляпнул он наугад, сам не слишком уверенный в том, что следовало поступать именно так.

Марина, даже не желая сознаться себе в том, как именно хочет поступить она сама, молча кивнула. Они долго ехали по каким-то линиям, номера которых Марина так и не усвоила за все это время, и вырулили к странному месту, притормозив у самого входа перед Смоленским кладбищем.

– Это дом священников кладбищенской церкви, – пояснил Павел Сергеевич, вводя Марину в подъезд. – Здесь жил еще мой прадед. У меня странная фамилия, да? Это не псевдоним. Обычная поповская фамилия. Когда крестьянские дети попадали в семинарию, они всегда выбирали что-нибудь позвучнее.

– Я знаю.

– Ты все знаешь.., я так и понял, когда увидел тебя в первый раз.

– Сегодня – только второй.

– А это важно для нас?

Они уже стояли на лестничной площадке, перед самым входом в квартиру. Совсем по-детски вздохнув, Марина тихо спросила:

– Можно, я подумаю?

– У тебя нет и минуты. Мы уже пришли.

– Я вхожу…

Все случилось само собой, как будто они оба уже давным-давно были готовы к тому, чтобы встретиться друг с другом. На счастье, оба были не слишком разговорчивы, а потому им и не пришлось изобретать каких-либо слов, подыскивая оправдание тому, что произошло. Эта природная мудрость Марины потом тихо восхищала Павла Сергеевича, по правде говоря, давно уже зарекшегося иметь дело с юными и незамужними особами. Через месяц-другой после знакомства эти особы непременно превращались в заурядных и пошлых теток, кокетливо заводивших разговоры о детках и замужестве. Марина была иная. А потому она осталась здесь надолго – в этой квартире у нее прошла вся осень. Миновала зима. Наступила весна.

Квартира Павла Сергеевича была старой и запущенной. В ней, как с удивлением открыла для себя Марина, легко расставшаяся со своим прошлым, десятилетиями не выбрасывалось ни одного пустяка. То ли Паше было некогда заниматься разбором всякого старого хлама, старых книг и вещей. То ли ему, одному, было уютнее так жить – окруженному тем, что принадлежало еще его прадеду и прабабке.

Он любил это неведомое Марине прошлое. Любил показывать ей старые открытки, которые какие-то родственницы-гимназистки посылали друг другу с дачи в Петербург: “Дорогая Нюся, приезжай к нам завтра вечером в Сиверскую, мы вышлем извозчика”. Вместе они листали старые книги городских адресов и, загадав страницу и строчку, натыкались на редкостную фамилию, а потом додумывали историю про какого-нибудь фон Дервиза. У Паши была забавная страсть: готовя какие-нибудь роли из пьес минувших времен, он, всегда неожиданно для самого себя, настолько погружался в прошлое, что зачем-то начинал бродить по антикварным лавкам, покупать без разбору вот эти старые открытки, тусклые чернильницы толстого стекла, какие-то бронзовые безделицы, бисерные кошельки, замусоленные колоды карт, серебряные кольца для салфеток, фарфоровые шишечки для уголков скатертей, тяжелые веера из перьев, перчатки, рамки для миниатюр… Иногда он с радостью предъявлял Марине что-то, предназначения чего она и вовсе не понимала. А иногда, чтобы полюбоваться ее трогательной радостью, приносил ей какую-нибудь дивную старинную куклу.

Паша не был коллекционером – в его страсти к собиранию вещей не было никакой системы. Просто покупал то, что приглянется. Но знатоки говорили, что с годами из его вещиц сложилась коллекция, отмеченная весьма неплохим вкусом и солидной стоимостью. Он и Марину втянул в свою тихую страсть, и вскоре она безошибочно подсказывала ему в антикварной лавочке, на что бы стоило обратить внимание.

Окна их квартиры выходили на набережную Смоленки. Мрачноватое место. Слева – Смоленское кладбище, прямо – армянское, справа – немецкое. По вечерам на улице – ни души, но постепенно Марина привыкла к этой пустынности, и она ее больше не тревожила.

К тому же в этой квартире вовсе не было тихих ночей. Почти каждую они устраивали довольно бурные, как говорил Паша, “бдения Александра Македонского” и только под утро засыпали…

Все равно ей уже не надо было по утрам бежать в больницу. У нее остались только Паша и университет. Иногда к ней заходила Катька, потрясенная бешеной, по ее представлениям, переменой в судьбе подруги. “Мариша, ну как же тебе повезло!.. А вот я упустила”, – и Катька, цепко оглядывая старинную мебель и безделушки, не без юмора делилась очередной драмой из своей жизни.

– Маришка, ну откуда у тебя такая прыть взялась, кто тебя научил? – иногда притворно и грозно удивлялся Паша ее проснувшейся чувственности.

– Дорогой, изучая античность, я почерпнула много полезного, – передразнивала Марина интонации той противной дамы из приемной комиссии, которая на самом деле оказалась отличной теткой, специалисткой по русскому фольклору, со смаком цитировавшей на лекциях непотребные частушки и приворотные заговоры.

– Сегодня ты узнала что-нибудь новенькое?

– О, да. Сегодня мы как раз проходили весенние вакханалии.

– Ты меня погубишь. Лев Борисович предупреждал: не увлекайтесь, Пал Сергеич, барышнями…

Они редко куда выходили вместе. Паша не хотел, чтобы на Марину смотрели как на его очередную глупенькую подругу, он оберегал ее от шуточек своих приятелей-актеров, которые не преминули бы пройтись по поводу его амплуа героя-любовника. Честно говоря, он боялся показывать ее и своим былым приятельницам: щадил не Марину, а их самих. Что бы испытали они, увидев эту цветущую особу двадцати лет?

Марина и в самом деле стала необыкновенно хороша. Куда-то исчезла ее спортивная угловатость, она похудела, и сходство с той актрисой, вроде бы ирландкой, именем которой он назвал ее еще при первой встрече, стало просто удивительным. Так что теперь он только так ее и называл – моя ирландка. Марина отвечала, что, вообще-то, она полька, которой, кстати, как и ирландке, весьма грешно заниматься тем, что они оба так любят…

– Ах, так! А знаешь ли ты, ревностная католичка, что тебе положено любить и плодить детей? – как-то раз отважился произнести он то, о чем уже давно думал.

– Ты это серьезно?

– Ну, мне уже давно пора стать отцом. Пал Палыч – почему тебе не нравится такое имя для твоего будущего сына?

– А что, если я подумаю?

– Пожалуй, на этот раз я отпущу тебе две минуты…

– Нет. Я не люблю маленьких детей. На самом деле Марина не любила того, что называется семьей. Воспоминания о семейной жизни во Львове были отвратительны. Да и то, что она видела еще в домах своих школьных подруг, не вызывало ни малейшей симпатии. Семья – это всегда что-то нервное, истеричное, тупо сосредоточенное на еде и заунывном быте. Подчинить себя, свою жизнь кому-либо, пусть даже и Паше? Ценить постоянство она еще не научилась…

* * *

Как-то летом, когда были сданы все экзамены и в театре тоже наступили недели замечательного летнего безделья, Паша предложил Марине съездить на пикник к одному своему старому приятелю – банкиру.