Текст книги "Рассеянный склероз, или Серебряный шар будущего. Рассказы"

Он даже свой аквариум на время оставил, перестал отлавливать мальков, отделять несовместимые породы, представив все естественному отбору. В результате, рыбок в аквариуме становилось все меньше, а три золотые рыбки все росли и росли… «Представляешь, жрут всех!» – восторгался он их акульими задатками. Первыми исчезли неоны, потом меченосцы и гуппи и в огромном аквариуме шныряли только значительно подросшие золотые рыбки, одна из которых по размерам явно обгоняла двух других.

Недели через две, когда я снова попал к нему в гости, Витька с гордостью демонстрировал мне комочек серого невзрачного вещества, похожего на табачный пепел, на дне столовой ложки. «Это первый этап! Еще две реакции с этой штукой и у меня будет чистое серебро!»

Однако на его пути непреодолимой преградой встал женский консерватизм. После двух прожженных половников жена и теща наотрез отказались верить, что счастье на пороге и наложили вето на кухонные эксперименты.

И вот тогда Витька решился на крайнюю меру: бросить медицину и стать автослесарем. «Сколько же можно так жить? Ты знаешь, что женские сапоги половину моей зарплаты стоят? Я должен сделать своей Алюне коммунизм!» Друг детства (тоже сын кэгэбэшника, приятеля его отца) уже давно работал таксистом, при встречах потешался его мизерной врачебной зарплате, звал к себе в таксопарк.

Решение принималось нелегко, хотя Витька сообщил о нем как обычно, с шуточками, прибаутками, будто обсуждал постороннего чудака.

Мы сидели в комнате, и я смотрел на аквариум, где плавала лишь одна золотая рыбка, разросшаяся до размеров наводящих на мысль о своевременности ее путешествия на сковородку – венец аквариумного дарвинизма.

– Представляешь, – подхватив мой взгляд, восторженно сообщил Витька, – она кусается! Опусти-ка палец…

Я опустил указательный палец в воду. Пучеглазая рыбка, мотнув розовым шлейфом хвоста, метнулась вперед, и я почувствовал, как кожу легко ущипнули острые краешки рыбьего рта.

– А знаешь, как страшно! – вдруг сказал Витька, проникновенно глядя мне в глаза.

– Зря ты это делаешь, не стоит, – ответил я и тут он взорвался в первый и последний раз за время нашего общения, завопил, будто сам себя испугался.

– Да иди ты… Сам разберусь, сам!

– Ну, как знаешь, – сказал я.

Я с трудом представлял себе самолюбивого Витьку в роли ученика автослесаря (ступень, которую он должен был непременно пройти перед тем, как стать автослесарем). Я с трудом представлял себе, каким образом с его необъятными габаритами он будет залезать в смотровую яму под автомобиль, просто наклоняться, зато мог представить какой беспощадный хохот будет все это вызывать у мужиков таксопарка.

Недели через две после того как он устроился на новую работу, нам позвонила его жена и со смехом (ее саму забавляли эти шараханья) сообщила, что Витка заработал свою первую левую трешку. Потом трубку взял Витька. Судя по голосу, в котором звенели плохо скрываемые ликующие нотки, он считал это началом золотого дождя.

Однако после этого звонка Витька вдруг как-то затих, перестал мне звонить, да и я долгое время не звонил ему, перешел на новую работу, кажется куда-то ездил…

Однажды матушка моя сказала.

– Слушай, наверное я сегодня твоего Витьку в метро видела. Едет на эскалаторе такой огромный, грязный, бородатый и все на него оглядываются.

– А где это было? – поинтересовался я.

– Метро Проспект Мира.

Ну конечно это был Витька: в этом районе находился его таксопарк и он, видимо, возвращался со смены.

Прошло около трех месяцев и я ему позвонил.

– Ну, ты уж там, наверное, процветаешь?

– Уволился, – после некоторого молчания сказал Витька. – Меня в больницу обратно берут…

– Что так?

– Знаешь, Палыч, я понял – каждый должен быть на своем месте.

Даже на Витьку, любившего щегольнуть показным цинизмом и затейливым матом, общество, которое он нашел в таксопарке произвело неизгладимое впечатление. О тамошних нравах, по умолчанию уголовных, вспоминал с горькой усмешкой. Рассказывал, как похвалялась шоферня друг перед другом под одобрительный гогот своими «подвигами» – кто как ловко обманул приезжего, накатывая лишние километры, обокрал пьяного клиента, «снял» проститутку – и чем гаже и отвратительнее были поступки, тем более почетными считались. «Особенно молодые любят это дело, старые волки молчат. Но чувствуется на их совести такое!…»

И все-таки одного друга Витька там нашел. Я видел его – это был немногословный парень с серым, отмеченными преждевременными морщинами, внимательным лицом.

– Вовка – единственный человек там, не такой как все. Вовка – человек! Ты знаешь, он один, который чем-то интересуется, задает вопросы… Многого не знает. А в той среде у него ему просто не у кого спросить… Я домой его пригласил, чтобы совсем другие отношения увидел, что люди могут еще как-то по-другому жить, нормально разговаривать… Правда скромный ужасно, интеллигенции еще стесняется…

Володя – простой честный рабочий человек – единственное ценное наследство, оставшееся у Витьки от таксопарка, где лучшее надо хранить как можно глубже в себе.

Это была последняя известная мне попытка Витьки построить себе коммунизм, самая решительная. Не получилось у мужика, хоть и идей было премного. Я-то знаю почему: все-таки слишком честный оказался – всю жизнь мечтал продать душу, да так и не сумел.

А в общем, мы с ним давно не виделись.

Первый писатель

– Поедешь в кэпэзэ, – сказал дежурный фельдшер, протягивая доктору Аветисову бланк вызова, – ни разу еще не бывал?

– Нет… – Аветисову и в самом деле еще не приходилось посещать камеру предварительного заключения.

– Говорят мошенник какой-то, за писателя себя выдает, скорее всего, симуляция…

– Угу, – невнимательно согласился молодой доктор, читая бланк, где не была указана фамилия, а в графе причина вызова стояло «боли в животе».

Через несколько минут УАЗ уже нес его по улицам Новотрубинска. Неказистый этот город незаметно проглатывал его молодую жизнь день за днем. «И стоило ради этого оканчивать институт в Москве? Столько обогащать и тренировать ум, мечтать?» – не раз он думал с удивлением, взирая на свою вдруг как-то неожиданно опустевшую молодость как бы со стороны. Трудно было, кажется, придумать более скучное место на земле: здесь не было ни моря, ни старинной крепости, ни гор, ни, хотя бы, великой реки – пятиэтажки, заводы, да деревянные одноэтажные окраины… Ни одна гордая старинная башня не смущала унылую горизонтальность крыш, была колокольня собора да и ту стыдливо заставили еще при Сталине громадным желтым шкафообразным домом. И хотя он прожил в этом городе почти всю жизнь, ни разу не приходилось ему встречать здесь ни одного художника, ни одного писателя. Казалось, люди этих профессий обитают совсем в другом мире, который никогда не пересекается с тем, слишком обыденным, в котором существует он. Из этого мира приходили книги, которые он читал запоем. Он испытывал священный трепет, открывая страницы самой пустой и неинтересной книги, ему казалось невероятным, что она написана человеком, и более реальным было бы для него не объяснение технологии типографского процесса, но то, что книги рождаются сами собой в некоем идеальном платоновском измерении мира идей и выпадают оттуда время от времени сами собой, как дождь из туч. Даже когда учился в Москве, кого только не видел – и негров, и миниатюрных как школьники вьетнамцев, а вот живого писателя встретить как-то не привелось! В мире, в котором он жил, книг не писали, здесь ходили на работу на оборонный завод, стояли в очередях за продуктами, ели, спали, пили водку, в нем, кажется, и писать-то было не о чем: день походил на день как две капли воды, год на год… А тут надо же – писатель! А может и не врет?…

Машина проехала новый горком, прозванный в народе «Белым домом», за светлый бетон, из которого был выстроен. Глаза Аветисова невольно скользнули по ряду портретов членов цэка (пятнадцать, по числу республик), благообразно гладеньких, подрумяненных, весьма отдаленно похожих на тех морщинистых стариков, которых ежедневно демонстрировало стране телевидение, с каноническим портретом Ленина над ними – чудом художественного мастерства, сумевшем облагородить самую невыразительную на свете внешность, и, как всегда, почему-то вспомнилась песенка пиратов из «Острова сокровищ»:

Пятнадцать человек на сундук мертвеца

Ио-хо-хо, и бутылка рому…

Здание милиции, двухэтажная коробка из серого кирпича, находилась в самом конце Проспекта Революции, неуместно угнездившись среди одноэтажных деревянных домиков, многие окна которых обрамляли некрашеные потемневшие от времени, кое-где потрескавшиеся и обломившиеся резные наличники.

Их здесь уже ждали. Молоденький белобрысый сержант повел доктора на верхний этаж, и они оказались в длинном казенном коридоре с дверями справа и слева.

– Мы его вывели из камеры, – пояснил сержант, – там народу много, вам будет неудобно работать.

– А что, и вправду писатель?

– Выдает себя за писателя, незнакомые люди, муж и жена, его пожалели и приютили – понравился он им чем-то, три месяца у них прожил, ел, пил за их счет, потом одел их вещи и ушел… – увлеченно докладывал сержант. – Вы только не удивляйтесь, что он босой, туфли у него не свои были, пришлось снять…

Наконец, оказались в большом кабинете. За столом сидел уже другой сержант, тоже молодой, но толстенький, улыбающийся – как свежеиспечённый колобок, рядом согнулся на стуле пожилой седовласый человек в красной ковбойке, голубых кальсонах и белых шерстяных носках, тут же на подоконнике стояли хорошие, судя по всему импортные, светлые туфли.

– А положить его где? – спросил Аветисов милиционеров.

– Класть у нас негде, – пожал плечами колобок.

Пришлось смотреть пациента в положении сидя и стоя.

– Это у меня язва, – сказал обследуемый, отрыгнув. Он морщился, держась за живот,

Несмотря на нелепый вид и обстановку было в нем, безусловно, что-то величавое – высок, седая грива несколько растрепанных волос забрана назад, лицо хоть и красное (О, Бахус, Бахус!) но благообразно львиное, с крупными чертами; морщины его не портили, даже подчеркивали эту благообразность, черные глаза из-под кустистых бровей смотрели куда-то в угол.

На симуляцию, однако, все это как-то не походило, скорее всего, и вправду у него разыгралась язва.

– А в больницу его нельзя? – спросил Аветисов.

– Нельзя, – ухмылялись колобок и белобрысый.

Аветисов сделал обезболивающий укол.

– Спасибо, доктор, – сказал, поморщившись, пациент.

– Ваша фамилия? – спросил Аветисов, заполоняя бланк вызова.

– Углев… я писатель… – голос у седого был гибкий, глубокий, теперь он уже не морщился, но все так же смотрел в угол. Сержанты саркастически улыбались.

– Ну и что же вы написали? – недоверчиво спросил доктор.

– «Юг в огне», это о гражданской войне…

Аветисов кивнул. Книжные магазины были завалены литературой такого рода, которую редко кто брал, ему показалось даже, что возможно где-то он и видел это название и эту фамилию.

– Вот так и живет, – тараторил провожая его белобрысый сержант, – поживет у кого-нибудь несколько месяцев, а потом одевает чужое, берет деньги и переезжает в другой город, других дурить…

Много позже Аветисов переехал в столицу, где ему пришлось не раз встречаться с писателями, которые писали и печатались, издавали книги, имели членский билет союза писателей, ходили пить водку в ЦДЛ, но в своем большинстве они чем-то неуловимо напоминали ему Углева, возможно, своим беззаботным стрекозиным порханьем, всеядностью, всегда чутко, как никакое другое племя, чувствующие сладкий запах «халявы», презирающие рутинный ежедневный труд и верность, и в последовательном их появлении, Углев навсегда остался им как бы отцом, пусть даже он и взял название чужой книги и имя напрокат, как те туфли, которые стояли на подоконнике.

Мёртвая точка

Цвинькали у виска часы. Старые отцовские часы «Победа». Крохотные ломтики жизни навсегда отсекали, тоненькие полупрозрачные, как папиросная бумага. Дежурный анестезиолог Романцев пошевелил рукой: секунды стали чуть глуше. Заснуть не давала стоячая мысль о тяжелом черном, как кладбищенское надгробие телефоне. Он недобро поблескивал вороной трубкой в хилом свете луны, проникающем в окно ординаторской. Непредсказуемый, как рок, в любое мгновение взорвется беспощадным оглушительным звоном… Молчит… Молчит, гад… Сколько еще?… Проклятая бессонница! Уж хоть бы зазвонил скорей! Но он затаился, выжидает своего момента, момента неожиданности – вот только забудешь о нем, замечтаешься, расслабишься, начнешь засыпать – тут он и врежет!

«Ну и черт с тобой, – пытался успокоить себя Романцев, закрывая глаза – от судьбы все равно не уйдешь, думай-не думай, хоть бы на полчасика выключиться…»

Но сон не приходил… Вздохнув врач поднял туловище, опустил ноги и оказался сидящим на диване. Поднес кисть к глазам и с трудом различил на белом циферблате стрелки – половина второго. Эти послевоенные бессмертные часы ему отец отдал, когда на вышел пенсию, и нравились они ему больше всяких модных современных, где то черточки вместо цифр, то циферблат прямоугольный да еще не белый, а какой-нибудь коричневый, на котором стрелки еле видны – одним словом со всеми этими модными новшествами, только заставляющими излишне напрягать глаза.

«Ночь, улица, фонарь, аптека… Ночь, телефон, врач… – тупо подумал он, – и так навсегда… до века…» Спать не хотелось, но не хотелось и бодрствовать; не хотелось думать, но не хотелось и не думать, хотелось лишь одного – каким-то образом не быть. Он почувствовал как на него падает черная неизвестность и он летит сквозь нее как тепловоз, рассекая прожектором тьму, выхватывая из нее то кусок незнакомого дома, то крону дерева, то заводскую трубу… И не было в этих образах никакого порядка или значения, а было лишь определенное, сказанное до него «Ночь, улица, фонарь, аптека…»

А вот и фонари: белая серебристая цепочка вдоль дороги. Блок чувствовал скуку более эстетизированно – в те времена и фонари были покрасивше, вроде готических башенок, да еще с какой-нибудь ажурной решеточкой – не то что нынешние мыльные пузыри… Там и ледяная рябь канала была… А здесь лишь темные прямоугольники домов, да бессонный красный глаз на невидимой в ночи заводской трубе, чтоб шальной самолет не врезался…

Неожиданно среди черных городских громад вспыхнул желтый квадратик окошка. Ага, вот еще кто-то не спит… Скорее всего дед какой-нибудь от бессонницей мается или стенокардия защемила. Сейчас протопает на кухню, нальет себе корвалола или примет нитроглицерин и авось без скорой обойдется… Может тоже подойдет к окну и увидит вдалеке окна больничной операционной, светящиеся фиолетовым светом бактерицидных ламп и вздохнет.

«Спокойный ночи, Иван Иваныч!» – подумал Романцев и, наконец, почувствовал, что и сам хочет спать. Снова растянулся на диване. Зацвинькали у виска секунды, но как-то далеко, не строго, как кузнечики в поле, как сверчок за печью на даче у друзей… Померещился некто – истинный хозяин часов в них обитающий – в треуголке, в мундирчике с пуговками, в плаще, в белых лосинах, с крошечными ботфортами на ногах, размахивающий маленькой сверкающей шпагой… Тело обрело необычайную воздушную легкость и заскользило плавно по наклонной в счастливую бездну беспамятства.

…Визг электропилы прервал это скольжение. Он ввинчивался до самого затылка – звонок! Еще и еще!… Романцев сорвал трубку: «Слушаю!», – как можно более строго и трезво проговорил он, чтобы там, на проводе не возникло и мысли, что он спал.

– Анестезиолога в операционную! – прохрипел не то мужской, не то женский косноязычный голос (Скорее всего – санитарка-пенсионерка).

– Хорошо, – так же строго ответил Романцев, повесил трубку и удивился глупости своего ответа: чего уж тут хорошего?

– Через минуту он шагал по длинному коридору операционной. Впереди двигались белые халаты, гремела о бетонный пол каталка с телом, позади щелкала подошвами вьетнамок анестезистка Маша.

– Что там еще, Маша? – полуобернулся Романцев.

– Ранение. Ножевое, – бросила вдогонку Маша, плотнее затягивая халат.

Романцев ускорил шаг, но догнал каталку только когда ее уже разворачивали у экстренной операционной. Маленькая медсестра Зина вытягивала высоко вверх, насколько роста хватало, руку с флаконом полиглюкина, от которого к руке лежащего свешивалась прозрачная трубка.

– Заходи! Заводи! – командовал рослый со шрамом через всю щеку реаниматор Иванов, помогая закатывать каталку в сверкающую арктическим светом операционную.

Из хирургов в эту ночь был Репях. До пояса голый, с мясницким фартуком до пола, в белой шапочке, он, опустив мощные плечи, тщательно, ноготь за ногтем, чистил щеточкой и омывал руки в тазике со слегка пенящимся дезраствором.

– Ну, давай халат, не канителься, – ворчал он медсестре, она подносила на пинцетах стерильный, помятый (только что из автоклава) халат, и он просовывал в рукава растопыренные лапы.

Романцев с Ивановым перетаскивали тело с вымазанным кровью животом с каталки на операционный стол: мужик лет тридцати пяти, правильного сложения, как записал бы патанатом, без сознания, не имеющий при себе никаких удостоверяющих личность документов, кроме наколки «Саша» на правой кисти. Дышал он ровно, обдавая, стоящих рядом спиртным перегаром.

– С дружками выпивку не поделил, – высказалась догадливая Маша, прикручивая руку раненого к стойке и начала устанавливать штатив для капельницы. Слабо промычав, раненный пошевелился.

– Лежи тихо, Саша, если жить хочешь, – прорычал Иванов, прикручивая другую руку, пока операционная сестра готовила столик для инструментов, а Романцев проверял герметичность доисторической наркозной «уны», очевидно переделанной из какого-то пулемета времен гражданской войны, из щелей которой так и свистели эфир и наркотан, способные при потере бдительности «отключить» и самого анестезиолога. Был еще аппарат с гордым названием «Красногвардеец» с очевидным намеком на героизм вознамерившегося с ним работать анестезиолога – тот «пропускал» еще хлеще и потому чаще пылился без дела. Самым современным аппаратом в операционной был завезенный перед приездом американской делегации венгерский, но его использовали только для плановых операций и заведующие отделениями.

Удивительную технику выпускал советский медпром, за такую продукцию в любой другой стране фирму можно было отдать под суд. Хороший аппарат был РО-5, последнее достижение советской медицинской техники, с одним лишь маленьким недостатком – примерно раз в три или четыре месяца вдруг ни с того ни с сего останавливался. Инженеры называли это «мертвой точкой». Всего-то надо было снять заднюю крышку и слегка подтолкнуть рычажок, и снова аппарат работал, как часы. Однако за полгода работы аппарата смертных случаев по его вине еще ни одного не произошло: по какому-то мистическому совпадению оба раза, когда случались остановки, рядом оказывался реаниматолог, и больного удавалось откачивать – родителям и родственникам об этих случаях, естественно не сообщалось. Да и другой техники все равно не было.

Один из коллег, читавший в библиотеке американский профессиональный журнал рассказывал как-то Романцеву, что умеющие все считать американцы зафиксировали – во время взлета летчик совершает сорок переключений в минуту, а анестезиолог во время ввода в наркоз – шестьдесят. Сам Романцев считать не пробовал – всегда было как-то не до того – действовать приходилось максимально четко и быстро. Около года назад, когда еще только пришел в анестезиологию, он больше всего боялся момента, когда после ввода релаксанта самостоятельное дыхание у больного отключалось; тут надо было успеть за минуту-полторы совершить массу действий и перейти на искусственное дыхание, не приближаясь к известному порогу в три минуты, за которым без кислорода могут начаться необратимые изменения мозга. Сначала ему постоянно казалось, что он действует недостаточно быстро и вот-вот передержит этот порог. Только усвоив, как следует, что в случае неудачной интубации всегда можно перейти на спасительное масочное ручное дыхание «гармошкой» или «Амбу» и повторить попытку, он стал действовать спокойнее и увереннее. Каждое движение отработалось, стало четким до автоматизма, ушла ненужная суета и вместе с тем вся процедура стала выполняться даже быстрее, чем раньше, когда он спешил и психовал.

Романцеву его профессия казалась чем-то сродни профессии летчика. Особенно после того, когда он летел на АН-2 и видел, как штурман вычерчивает график полета: линия то приподнималась, то опускалась ступеньками, показывая изменение высоты, как изменение давления во время операции. И карандаш был в обоих случаях красный, и линия времени с обозначением часов и минут почти не отличалась.

Все готово для старта. Романцев собран, как готовый выстрелить автомат – никаких лишних мыслей, и мышцы, как послушные солдаты, готовые исполнить любой приказ…

– Вводи!…

Маша вводит в вену гексенал и листенон. Дыхание прекращается, грудная клетка замирает… Теперь – зонд в желудок, чтобы рвотными массами не затопило легкие, теперь, разводя губы указательным и безымянным пальцами, разводятся челюсти и вдоль языка скользит клинок ларингоскопа с крохотной лампочкой на конце, высвечивая розовый зев: вот и голосовые связки – две раздвинутые желтые ширмочки, за которыми пещерная темень трахеи. Скользит интубационная трубка, перекрывая обзор. Кажется, попал, но окончательно никогда не знаешь до контрольного вдоха… Контрольный вдох в трубку – грудь лежащего приподнимается – попал! Теперь быстро и точно: ввинчивается в трубку коннектор, коннектор подсоединяется к патрубку аппарата, патрубок с коннектором привязывается марлевыми завязками к раме операционного стола, интубационная трубка подвязывается вокруг головы, чтобы не выскочила или не провалилась, наконец открывается кислород, который начинает с шипеньем поступать из «уны», стремительно наполняется футбольная камера дыхательного мешка, берется в ладони мешок, надавливание – первый вдох! Приподнявшаяся грудная клетка опускается – выдох происходит самопроизвольно. Снова вдох… раз, два, три, и снова аккуратный вдох – такой должен быть ритм. Последний этап – рот забивается марлевыми тампонами, чтобы не терять воздух и эфир…

Ну вот и только – прошло не больше минуты!

«Набор высоты», а точнее погружение в наркоз. Зрачки – узкие точки, на свет не реагируют – нормальный ход.

– Девяносто на шестьдесят, – бесстрастно сообщает Маша, измерив давление.

Низковато – надо лить кровь – на кровезаменителях долго не продержишься.

– Кровь на группу и резус!

– Уже взяли в приемной, – сообщает кто-то из медсестер за спиной.

На миг снял патрубок и поднес к лицу, сдернув маску (к рукоятке с градуированной шкалой доверия нет!) – в нос ударил сладковато-резкий запах эфира – все в норме, аппарат пашет. Снова соединил патрубок с коннектором…

Репях уже высится над столом, по-борцовски чуть опустив плечи и наклонив шею, в шапочке и синезеленом ветхом от многократной стерилизации в автоклаве халате. Над маской чуть выпуклые тигрино-желтые глаза среди частых неглубоких морщин.

– Ну? – в его голосе ворчливое нетерпенье.

– Можно! – кивает Романцев.

Длинным блестящим зондом Репях шурует в ранах на животе. Несмотря на устрашающие размеры ни одна из трех не проникает сквозь брюшную стенку – нож каждый раз проходил немного вскользь!

Ого! Да здесь работы может и не быть почти! Остается проверить последнюю, самую маленькую рану – не более одного сантиметра, ссадину на груди под левым соском. Репях опускает в нее зонд: переносица сходится в мясистую гармошку, слышится вздох: «Проникающее!»

Скальпель описывает ниже грудной мышцы широкий полукруг: слой за слоем расходятся: белая кожа, с зернисто-желтой клетчаткой, красно-бордовая слоистость мышц, мелкие сосуды, неожиданно прыскающие красными ниточками-фонтанчиками, тут же пережимаются зажимами-москитами и перехватываются узелком – стремительно в одно движение. А вымуштрованная операционная сестра и без команды знает, когда нитку поднести, когда зажим. Ему нравились операционные сёстры, будто из особого материала – подтянутые, ловкие, в большинстве симпатичные – не то, что распущенные бабехи из отделений, умеющие лучше всего по делу и без дела обхаивать больных («поставить на место» – как они выражались) или чванливые «анестезиологини».

Крови почти нет – опытный хирург оперирует сухо. Показывается склизко гладкое серо-голубое вздымающееся и опадающее легкое, за ним подпрыгивает гладко-розовый блестящий комок с синими веточками сосудов – сердце! Когда Романцев нажимает на мешок, острый край легкого наплывает на сердце, когда отпускает – край отходит, снова открывая его…

Лоб у Репяха покрывается мелким бисером пота. Репяху приходится бороться не только за жизнь неизвестного «Саши», но и с собственным тяжелым похмельем – накануне пришлось участвовать в большой пьянке по поводу дня рождения одного из коллег-хирургов, а пьянка – как погода – от нее не отвертишься. Однако руки работают быстро и четко.

– Дырка! – бормочет он.

– Чего?

– В сердце дырка! На самой верхушке!

– Вот те и на!

Более «удачного» ранения сердца невозможно было и представить: нож прошел через его верхушку точнехонько в том самом единственном месте, где нет ни одного крупного сосуда, а хорошо развитая сердечная мышца во время сокращения сжимает мелкие – так что кровь лишь немного подтекала между ударами и ее еще не накопилось столько, когда она сдавливает и останавливает сердце.

– Ну, – сказал Репях, – выключай левое легкое – мешает.

Романцев протолкнул интубационную трубку как можно глубже, снова нажал на дыхательный мешок: теперь расправлялось лишь правое легкое – левое оставалось лежать скользкой серо-голубой массой с бьющимся на нем розовым комком, воспетым всеми поэтами мира (трубка, миновав трахею, прошла в бронх правого легкого). Репях включил оглушительно загудевший отсос, убирая скопившуюся кровь. На шапочке, над бровями выступил мокрый полукруг – что-то вроде нимба.

– Маша, давление, – кивнул анестезиолог в сторону руки лежащего.

– Восемьдесят на шестьдесят, – равнодушно сообщила Маша через некоторое время и, вынув из ушей фонендоскоп зевнула.

Романцев слегка похолодел – давление начинало падать, а это значило, что надо чем быстрее, тем лучше, лить кровь, а не кровезаменители.

– Почему же до сих пор не сообщили резус из лаборатории? – удивился Романцев. – Мы же не можем из-за этого лить кровь!

– Маша также равнодушно и даже с некоторым величавым презрением. Происходящее в лаборатории казалось ее нисколько не касается и «пусть еще спасибо скажут что за такую зарплату я работаю» – будто говорил ее вид. И это всегда вызывало у Романцева внутреннее нарастающее раздражение вплоть до ярости на этого человека, исправного семьянина, матери и жены, с ее узким мирком пересудов родственников и соседей. И то, что по существу придраться было не к чему, и свои действия она выполняла точно и правильно, вызывало еще больший гнев и с трудом сдерживаемое желание уколоть, унизить. Конечно зарплата мизерная, вот администрация и держится за каждую медсестру, что бы она себе не позволяла – хамство с больными, грубые ошибки, вплоть до прямого отказа выполнять распоряжения врача (а если с больным, что случится так отвечать перед прокурором врачу!)

Но ведь, с другой стороны операционные сестры, зарабатывают те же копейки. В операционных сестрах удерживается лишь народ особый – сообразительный, быстрый, ответственный, стойкий. Романцев всегда ими исподволь любовался: и молодыми, и старыми. Вот Ниночка как ловко и четко работает, порхают изящно ее узкие руки – сколько инструментов – сотни зажимов, скальпели, держалки, тампоны, нитки и всегда все вовремя, всегда все под рукой, иной раз Репях и рта раскрыть не успеет, как в руке у него оказывается именно то, что нужно… Подвижницы? – Нет, не то слово. Его и вслух прилюдно нынче поостережешься произнести: нынче подвижником назвать – хуже, чем дураком окрестить. Нынче нечистая ловкость в почете! Нет, просто есть люди, которые не могут халтурить по своей природе и все тут! Не могут нигде! Так у них в генах записано… На таких-то все еще и держится, на тех которым так и не смогли вдолбить, что работают дураки, а воруют умные. Но только валят и валят на них, все больше и больше… До каких пор, ведь всему наступает предел…

Пальцы сжимают и разжимают дыхательный мешок: вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох – жизнь продолжается. Посвистывает в такт эфирно-кислородная смесь в гофрированных шлангах… Но почему до сих пор нет резуса?…

– Капрон! – командует Репях и Нина тотчас подает нить, заправленную в кривую иглу, зажатую держалкой. Он деловито склоняется над раной и через мгновение его пальцы ловко затягивают крошечный узелок.

– Еще капрон…

Господи, да что он делает! – заштопывает сердце так просто, будто это рваный носок! Романцев смотрит на порхающий розовый комок, подтянутый за две нитки, розовые и голубые прожилки, смотрит тупо, без мысли в душе, а пальцы автоматически сжимают дыхательный мешок: раз-и… раз-и…

– Еще капрон…

Вот и готово, концы обрезаются ножницами. Снова ревет отсос, откачивая небольшое количество крови, излившееся во время операции. Теперь сделано основное. Репях – пьяница, бабник, автомобилист, но профессионал прекрасный. Он не склонен к рефлексиям. Он здоров и силен, как зверь. Наверно, если бы он был солдатом, он бы так же умело убивал, как умело возвращает к жизни. Оказывается, высокий профессионализм вовсе не всегда предполагает высокий интеллект, мало того, есть виды практической деятельности, где интеллект может даже мешать! А если ты все же не можешь не думать, не анализировать, не чувствовать – то что для других кажется блажью – где твое место? Или ты болен?…

– Восемьдесят на пятьдесят! – доносится голос анестезистки.

«Однако почему же все-таки до сих пор нет резуса?»…

– Маша, подыши, – Романцев передает мешок анестезистке. Несколько мгновений медлит, перед тем как отойти, из-за Машиного плеча наблюдая за движениями рук, которым передал жизнь. Вдох-выдох… Вдох-выдох… Равнодушные пальцы правильно, ритмично сжимают мешок, разве чуть быстрее чем надо. Ладно, пойдет!

В коридоре операционной Романцев снимает трубку телефона и набирает номер лаборатории. В трубке долго слышатся длинные гудки. «Вот мерзавцы! пока тут кувыркаешься, дрыхнут преспокойно. Ну, я им врежу!»

Наконец трубку снимают, и слышится женский заспанный голос: «Лаборатория»…

– Алло, прочему до сих пор в экстренную операционную не принесли анализа крови на резус? – он чувствует, как в нем колотится готовое прорваться в крик бешенство.