Текст книги "Катилинарии. Пеплум. Топливо"

Амели Нотомб
Катилинарии. Пеплум. Топливо

Катилинарии

Посвящается Беатрис Комманже

Я назову тебя войной, и возьму тебя по законам войны, и сожму в ладонях твое лицо, сумрачное, искаженное…

Ив Бонфуа

Мы ничего не знаем о себе. Наивно думаем, что быть собой – дело привычки, а ведь все совсем наоборот. С годами мы все меньше и меньше понимаем, кто такой этот некто, от лица которого нам приходится говорить и действовать.

Но что за беда? Чем, скажите, плохо жить жизнью незнакомца? Оно, может быть, даже и лучше: вы бы наверняка себя невзлюбили, если бы хорошо знали.

Эта обыденная странность никогда не смутила бы меня, если бы не – что? даже не знаю, как сказать, – если бы я не встретил месье Бернардена.

Когда все это началось? Тут могут быть одинаково верны десятки различных датировок, как для Столетней войны. Можно, не погрешив против истины, сказать, что собственно история началась год назад, а можно с неменьшим основанием утверждать, что роковой оборот она приняла тому назад полгода. Точнее было бы, однако, отнести ее начало ко времени моей женитьбы, а с тех пор пошел, ни много ни мало, сорок четвертый год. Но самым верным, во всех смыслах слова, будет начать эту историю с моего рождения, шестьдесят шесть лет назад.

Остановлюсь я, пожалуй, на первом варианте: все началось ровно год назад.

Есть такие дома, которые повелевают. Повелевают более властно, чем сама судьба: с первого взгляда вы бываете ими покорены. Здесь и только здесь вы должны жить.

К моим шестидесяти пяти годам мы с Жюльеттой стали подыскивать жилье за городом. Увидев этот дом, мы оба сразу поняли, что это он и есть – дом. При всем моем презрении к заглавным буквам я должен написать Дом, ибо это и вправду был он – тот, который мы не покинем до конца своих дней, тот, который нас ждал, тот, которого ждали мы всю жизнь.

Да, всю жизнь – с тех пор, как мы с Жюльеттой стали мужем и женой. Если говорить о законном браке, это будет сорок три года. На самом же деле мы женаты шестьдесят лет. Мы с ней учились в одной школе. В первый день занятий в подготовительном классе мы увидели друг друга, влюбились и с тех пор не расставались.

Жюльетта была моей женой всегда, да и не только женой: она всегда была мне и сестрой, и дочерью – хотя мы ровесники, родились в один год с разницей в месяц. По этой причине мы и не завели детей. Мне никогда не был нужен кто-то третий: Жюльетта для меня всё.

Я всю жизнь преподавал латынь и греческий в лицее. Мне нравилась моя работа, и я хорошо ладил с моими немногочисленными учениками. Тем не менее пенсии я ждал, как мистик ждет смерти.

Сравнение это не для красного словца. Мы с Жюльеттой всегда стремились освободиться от жизни – от того, во что ее превратили люди. Учеба, работа, светские условности, пусть и сведенные к минимуму, для нас все равно были непосильны. Даже наша собственная свадьба в свое время показалась нам не более чем формальностью.

Мы с Жюльеттой не чаяли дожить до шестидесяти пяти лет, чтобы окончательно порвать с этой пустой тратой времени – со светом. Горожане с рождения, мы хотели жить в деревне, не из любви к природе, а потому, что нуждались в уединении. То была насущная потребность, сродни голоду, жажде и отвращению.

Впервые увидев Дом, мы испытали блаженное облегчение: стало быть, оно существует, это место, к которому мы оба стремились с самого детства. Осмелься мы когда-нибудь его себе представить, в нашем воображении оно было бы именно таким, как эта поляна у речки с домом – Домом, – красивым, невидимым в зелени, увитым глицинией.

В четырех километрах есть деревушка Мов, где можно купить все необходимое. За речкой, неразличимый среди деревьев, стоит еще один дом. Прежний хозяин сказал нам, что там живет врач. Если бы нас еще нужно было уговаривать, и впрямь лучше не придумаешь: мы с Жюльеттой будем жить, как и хотели, вдали от света, но в тридцати метрах от нашего убежища, оказывается, есть доктор!

О чем тут было раздумывать? Не прошло и часа, как дом стал Домом. Стоил он недорого, в ремонте не нуждался. Мы не сомневались, что нам крупно повезло.

Идет снег. Год назад, когда мы переехали, тоже шел снег. Мы пришли в восторг: этот слой белизны в первый же вечер создал стойкое ощущение, что мы – дома. И наутро мы чувствовали себя в родных стенах больше, чем в городской квартире, хоть и не покидали ее сорок три года.

Теперь я мог наконец всецело посвятить себя Жюльетте.

Это трудно объяснить: у меня всегда было ощущение, что я уделяю недостаточно времени моей жене. Что́ я ей дал за шестьдесят лет? Жюльетта для меня всё. Она говорит то же самое обо мне, но меня не оставляет тайное чувство стыда за ее обделенность. Не то чтобы я плохой или невнимательный муж, но у Жюльетты никогда не было ничего и никого, кроме меня. Я был и остаюсь всей ее жизнью. От этой мысли у меня перехватывает горло.

Что мы делали в те первые дни в Доме? Насколько я помню, ничего. Только иногда выходили погулять в лесу, до того белом и безмолвном, что мы порой останавливались и переглядывались изумленно.

И это все. Мы пришли к тому, чего нам хотелось с детства, и оба поняли сразу, что именно к такой жизни мы всегда стремились. Не будь нарушен наш покой, уверен, мы прожили бы так до самой смерти.

От этой последней фразы меня пробирает озноб. Я понимаю, что рассказываю неважно. С ошибками. Нет, я не допускаю неточностей и не искажаю истину, но ошибаюсь. Наверно, потому что просто не понимаю этой истории: она выше моего разумения.

Одна деталь той первой недели помнится мне как сейчас: я разводил огонь в камине, и, конечно, получалось у меня из рук вон плохо. Говорят, нужны годы, чтобы добиться в этом деле совершенства. Я исхитрился что-то зажечь; однако это нельзя было назвать огнем, потому что сразу стало ясно, что долго он не прогорит. Скажем так, я добился мгновенного сгорания – но и этим был горд.

Сидя на корточках у очага, я обернулся и увидел Жюльетту. Она сидела рядом в низком креслице и смотрела на огонь присущим ей взглядом, уважительно сосредоточенным на предмете, в данном случае на чахлом язычке пламени.

Как передать ошеломление: она не изменилась ни на йоту, даже не с нашей свадьбы – с первой встречи. Немного подросла – совсем немного, – волосы побелели, но остальное, то есть всё, осталось прежним до неправдоподобия.

Этот взгляд, устремленный на огонь, – так же она смотрела на учительницу в классе. Эти руки, сложенные на коленях, эта посадка головы, эти мягко очерченные губы, этот вид послушного ребенка, которому любопытно все вокруг, – я всегда знал, что она с тех пор не изменилась, но не мог предположить, до какой степени.

Это открытие захлестнуло меня волной чувств. Я забыл об угасающем пламени, я видел только шестилетнюю девочку, с которой прожил без малого шестьдесят лет.

Не знаю, как долго это длилось, сколько прошло минут. Вдруг Жюльетта повернула голову и увидела, что я смотрю на нее.

– Огонь погас, – тихо произнесла она.

А я сказал как будто в ответ:

– Время остановилось.

Так счастлив я не был никогда в жизни.

Спустя неделю после нашего переезда в Дом нам казалось, что мы только в нем всю жизнь и жили.

Один раз, с утра, мы поехали на машине в деревню купить продуктов. Единственная в Мове лавка привела нас в восторг: ассортимент в ней оказался небогат, и это отсутствие выбора наполнило наши сердца необъяснимой радостью.

– Смотри, – заметил я на обратном пути, – труба у соседа не дымит. Можно жить здесь долго, а разводить огонь так и не научиться.

Жюльетта нарадоваться не могла на гараж: прежде у нас его никогда не было. Когда я закрывал двери, она сказала:

– Этот дом и для машины тоже – Дом.

Я слышал прописные буквы в ее голосе и улыбался.

Мы разложили продукты по местам. Снова пошел снег. Жена сказала, что правильно мы съездили за покупками утром. Скоро по дороге будет не проехать.

От этой мысли я преисполнился радости – все радовало меня теперь.

– У меня, – сказал я, – всегда была любимая поговорка: «Чтоб жить счастливо, жить мы будем скрыто»[1]1
  Из басни Жан-Пьера Клари де Флориана (1755–1794) «Сверчок». (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть]. Это о нас, правда?

– Да, это о нас.

– Я не помню, какой писатель добавил не так давно: «Чтоб скрыто жить, мы будем жить счастливо». Это еще более верно. И подходит нам еще лучше.

Жюльетта смотрела на падающий снег. Я видел только ее спину, но точно знал, какие у нее сейчас глаза.

В тот же день около четырех часов к нам постучали.

Я открыл дверь. На пороге стоял дородный господин на вид постарше меня.

– Я месье Бернарден, – представился он. – Ваш сосед.

Человек пришел познакомиться с новыми соседями, тем более что в округе два дома за все про все, – что может быть естественнее? К тому же наружность у гостя была самая что ни на есть заурядная. Я, однако, помнится, застыл в дверях, оторопев, как Робинзон Крузо при встрече с Пятницей.

Прошло несколько секунд, прежде чем я, осознав, что веду себя невежливо, произнес ожидаемые слова:

– Да, конечно. Вы доктор. Входите.

Проводив его в гостиную, я пошел за Жюльеттой. У нее сделалось испуганное лицо. Я улыбнулся и шепнул ей на ухо:

– Ничего, это ненадолго, просто визит вежливости.

Месье Бернарден пожал руку моей жене и сел. Принял предложенную чашку кофе. Я спросил, давно ли он живет в соседнем доме.

– Сорок лет, – ответил он.

Я всплеснул руками:

– Сорок лет здесь! Как вы, должно быть, счастливы все эти годы!

Сосед промолчал. Я заключил, что он не был счастлив, и не стал настаивать.

– Вы единственный врач в Мове?

– Да.

– Изрядная ответственность!

– Нет. Никто не болеет.

В этом не было ничего удивительного. Население деревни вряд ли превышало сотню душ. Так что шансов нарваться на человека слабого здоровья и впрямь немного.

Я вытянул из него еще кое-какие элементарные сведения – вытянул в буквальном смысле: отвечал сосед предельно скупо. Когда я молчал, он тоже не разжимал губ. Я узнал, что он женат, что детей у него нет и что в случае болезни мы можем к нему обратиться. В ответ на это я произнес следующую фразу:

– Какое счастье, что вы – наш сосед!

Гость остался невозмутим. Он чем-то напоминал мне печального будду. В чем, в чем, а в болтливости его нельзя было упрекнуть.

Битых два часа, сидя в кресле неподвижно как истукан, он отвечал на мои невинные вопросы. Прежде чем сказать слово, всегда медлил, как будто ему требовалось подумать, даже если я спрашивал о погоде.

Было в нем что-то трогательное: я ни секунды не сомневался, что этот визит ему в тягость. Ясно, что он чувствовал себя обязанным нанести его в силу наивного понимания приличий и не чаял дождаться минуты, когда можно будет откланяться. Я видел, что он слишком неловок и стеснителен, чтобы решиться произнести слова избавления: «Не стану вам дольше докучать» или «Рад был с вами познакомиться».

Добросовестно отсидев два часа, он наконец поднялся. Лицо его показалось мне растерянным, на нем как будто читалось: «Я не знаю, что сказать, чтобы не обидеть хозяев своим уходом».

Растрогавшись, я кинулся ему на помощь:

– Как мило с вашей стороны, что составили нам компанию! Но ваша жена, должно быть, уже беспокоится.

Он ничего не ответил, надел пальто, кивнул на прощание и вышел.

Я смотрел ему вслед, едва удерживаясь от смеха. Когда он удалился на достаточное расстояние, я сказал Жюльетте:

– Бедный месье Бернарден! Визит вежливости нелегко ему дался!

– Не очень-то он разговорчив.

– Вот удача-то! Этот сосед не будет нам докучать.

И я крепко обнял жену, шепча ей на ухо:

– Ты понимаешь, до какой степени мы будем здесь одни? Совсем, совсем одни, понимаешь?

Ничего другого мы никогда не желали. Это было несказанное счастье.

Как сказал поэт, которого цитирует Скютенер[2]2
  Скютенер Луи (1905–1987) – бельгийский поэт, друг художника Рене Магритта.


[Закрыть]: «Быть ничем никогда не наскучит».

На другой день около четырех месье Бернарден снова постучал в нашу дверь.

Впуская его, я думал, что он сообщит нам о визите вежливости мадам Бернарден.

Доктор уселся в то же кресло, что и вчера, принял предложенную чашку кофе и замолчал.

– Как вы себя чувствуете сегодня?

– Хорошо.

– Будем ли мы иметь счастье видеть вашу жену?

– Нет.

– Надеюсь, она здорова?

– Да.

– Ну конечно. Жена врача никогда не хворает, не так ли?

– Нет.

Задумавшись на миг об этом «нет» и об ответах на вопросы с отрицанием с точки зрения грамматики и логики, я имел глупость заметить:

– Будь вы японцем или компьютером, я вынужден был бы заключить, что ваша жена больна.

Молчание. Краска стыда ударила мне в лицо.

– Извините меня. Я сорок лет преподавал латынь и иной раз забываю, что не всем интересны мои лингвистические изыски.

Молчание. Мне показалось, что месье Бернарден смотрит в окно.

– Снег перестал. Слава богу. Вы видели, как он валил нынче ночью?

– Да.

– Здесь все зимы такие снежные?

– Нет.

– Дорогу иногда заносит так, что не проехать?

– Иногда.

– Надолго?

– Нет.

– Дорожные службы расчищают заносы?

– Да.

– Вот и хорошо.

В мои преклонные лета я с такой точностью помню пустой, в сущности, разговор годичной давности лишь по одной причине: из-за медлительности доктора. Чтобы ответить на каждый из вышеупомянутых вопросов, ему требовалось четверть минуты.

В сущности, для человека на вид лет семидесяти, не меньше, это было вполне нормально. Мне подумалось, что лет через пять и я могу стать таким же.

Жюльетта робко присела подле месье Бернардена. Она смотрела на него тем самым взглядом, который я уже описывал, исполненным почтительного внимания. Его же глаза по-прежнему были устремлены куда-то в пустоту.

– Еще чашечку кофе, месье? – спросила она.

Он отказался: «Нет». Меня слегка шокировало отсутствие «спасибо» и «мадам». Было уже ясно, что «да» и «нет» составляют львиную долю его словарного запаса. Я, со своей стороны, начинал недоумевать: с какой стати он торчит у нас, если ничего не говорит, да и сказать ему явно нечего? В мои мысли закралось подозрение:

– Ваш дом хорошо отапливается, месье?

– Да.

Мой пытливый ум, однако, побуждал меня продолжить расспросы: интересно было узнать границы его лаконизма.

– Вы ведь, кажется, не топите камин?

– Нет.

– В вашем доме газовое отопление?

– Да.

– Это не очень хлопотно?

– Нет.

Час от часу не легче. Я попробовал задать вопрос, на который нельзя ответить односложным «да» или «нет»:

– Чем же заняты здесь ваши дни?

Молчание. Взгляд его стал гневным. Губы сжались в ниточку, словно я его оскорбил. Это безмолвное недовольство произвело на меня такое впечатление, что я устыдился:

– Простите меня, я допустил бестактность.

В следующее мгновение я сам себе показался смешным. С какой стати идти на попятную, что такого неприличного в моем вопросе? Это он невежлив, явившись к нам без приглашения и не имея ничего сказать.

Мне подумалось, что, даже будь он болтлив, его поведение все равно было бы некорректным. А предпочел бы я, чтобы он обрушил на меня поток слов? Трудно сказать. Но как же действовало на нервы его молчание!

Мне вдруг пришло в голову другое предположение: он хочет попросить нас об услуге и не решается. Я прощупал почву во всех направлениях:

– У вас есть телефон?

– Да.

– Радио, телевизор?

– Нет.

– У нас тоже. Без них прекрасно можно обойтись, не так ли?

– Да.

– Вы любите читать?

– Нет.

По крайней мере, в искренности ему не откажешь. Но как можно жить в этой глуши, не имея вкуса к чтению? Я ужаснулся. Тем более что, как он сам сказал вчера, у него и пациентов в деревне не было.

– Для прогулок здесь чудесные места. Вы часто гуляете?

– Нет.

Я посмотрел на складки жира: действительно, мог бы и сам догадаться. «Все-таки странно, что врач мог так растолстеть», – подумалось мне.

– Вы специалист в какой-то области?

Тут я получил ответ рекордной длины:

– Да, в кардиологии. Но практикую как терапевт.

Вот так сюрприз. Этот медведь, оказывается, кардиолог. Не секрет, что для этого надо долго и усердно учиться. Значит, есть какой-никакой ум в этой с виду тупой голове.

В изумлении я тотчас сформулировал прямо противоположную гипотезу: мой сосед – человек высшего разума. Он думал по пятнадцать секунд над ответами на мои простейшие вопросы? Подчеркивал этим суетность моего праздного любопытства. Не разговаривал? Просто он не страшился молчания. Не читал книг? Должно быть, причина – та же, что у Малларме, вполне соответствовавшая тому, что я угадывал за его неприглядными телесами. Лаконизм и предпочтение коротким «да» и «нет» сделали его в моих глазах учеником святого Матфея и Бернаноса. А его ни на что не смотревшие глаза определенно выдавали экзистенциальную неудовлетворенность.

Таким образом, все объяснялось. Он жил здесь сорок лет, потому что ему опротивел свет. А пришел ко мне, чтобы молчать, потому что захотел попробовать на склоне лет общение нового типа.

И я решил, что тоже буду молчать.

Впервые в жизни я молчал в чьем-то обществе. Нет, если быть точным, я делал это с Жюльеттой, более того – именно так мы чаще всего обменивались мыслями, ибо за столь долгий срок, с наших шести лет, язык просто стал не нужен. Но я не мог надеяться на подобное взаимопонимание с месье Бернарденом.

Поначалу, однако, я вошел в его безмолвие уверенно. Это казалось проще простого. Всего-то навсего – не шевелить больше губами и не ломать голову, что бы такое сказать. Увы, молчание бывает разным: Жюльеттино было уютным мирком, полным обещаний и населенным мифическими созданиями; молчание же доктора раздражало с порога и оставляло от человеческого существа лишь нечто жалкое и невразумительное.

Я держался изо всех сил – так ныряльщик старается продлить апноэ. Да уж, чудовищно тяжко было существовать в молчании нашего соседа. У меня взмокли ладони, а во рту пересохло.

Хуже всего было то, что гостю, похоже, моя попытка пришлась не по душе. Он посмотрел на меня обиженно, словно говоря: «Как вы невежливы, кто же будет со мной беседовать?»

Я сдался. Мои губы предательски зашевелились, чтобы издать звук – все равно какой, лишь бы звук. Я с удивлением услышал собственные слова:

– Мою жену зовут Жюльетта, а меня Эмиль.

С ума сойти! Что за глупая фамильярность! У меня и в мыслях не было сообщать этому господину наши имена. С какой, черт возьми, стати мой речевой аппарат так много себе позволяет?

Доктор, видимо, думал так же: он не сказал ничего, даже «А». И в его глазах не мелькнуло искры, означающей: «Я слышал».

У меня было такое чувство, будто мы с ним мерились силами, и он меня одолел. На его лице читалась невозмутимость победителя.

А я, положенный на обе лопатки, еще усугубил свой позор:

– А как ваше имя, месье?

– Паламед.

– Паламед! Паламед! Замечательное имя! А знаете ли вы, что игру в кости придумал Паламед во время осады Трои?

Я так и не узнаю, было ли это известно месье Бернардену: он ничего не сказал. Я же продолжал, радуясь ономастическому повороту беседы:

– Паламед! Это имя вам идет, в вас есть что-то от лирического героя Малларме: «Бросок костей никогда не исключает случайность!»[3]3
  Название и первая строчка поэмы Стефана Малларме.


[Закрыть]

Наш сосед, похоже, не дал себе труда вникнуть в смысл моих слов. Он молчал так, будто я, забывшись, чересчур вольно пошутил.

– Поймите меня правильно: я смеюсь, потому что ваше имя очень уж неожиданно. Но звучит красиво: Паламед.

Молчание.

– Ваш отец был, как я, преподавателем древних языков?

– Нет.

«Нет» – это все, что мне дано было узнать о месье Бернардене-старшем. Ситуация начинала всерьез тяготить меня. Я всегда терпеть не мог задавать людям вопросы. В конце концов, потому я и решил похоронить себя в этой глуши. Сторонний наблюдатель, пожалуй, встал бы на сторону доктора: во-первых, потому что я и впрямь был бестактен, а во-вторых, умнее всегда не тот, кто разговаривает. Но сторонний наблюдатель не мог знать одной подробности, делавшей эту сцену непонятной: не я вторгся к этому господину, а он ко мне.

У меня так и вертелся на языке вопрос: «Зачем вы ко мне пришли?» Задать его я не смог. Это казалось мне слишком невежливым: тем самым я недвусмысленно указал бы гостю на дверь. Я-то, конечно, только этого и хотел, но так откровенно нахамить у меня не хватило мужества.

А вот Паламед Бернарден этим мужеством обладал: он сидел, тупо глядя перед собой с сонным и одновременно недовольным видом. Понимал ли он, что себя ведет крайне невежливо? Как знать?

Все это время Жюльетта сидела рядом с ним. Она наблюдала за ним искоса и как будто находила его очень занятным. У нее был вид зоолога, изучающего поведение диковинного зверя.

Контраст между ее хрупкой фигуркой, ее живыми глазами и неподвижной тушей нашего соседа был не лишен комичности. Увы, смеяться я не считал себя вправе и впервые в жизни жалел о своем хорошем воспитании.

Что, черт возьми, еще сказать? Я всю голову сломал в поисках невинной темы.

– Вы ездите иногда в город?

– Нет.

– Покупаете все, что вам нужно, в деревне?

– Да.

– Однако в лавке Мова нет большого выбора.

– Да.

«Да». Что означало это «да»? Не лучше бы подошло «нет»? Лингвистический бес снова обуял меня, но тут вмешалась Жюльетта:

– Там нет латука, месье. Конечно, сейчас не сезон. Но так трудно жить без латука. А весной его можно здесь купить?

Этот вопрос, похоже, оказался не под силу интеллекту нашего гостя. Я было счел его волхвом, но теперь вернулся к первоначальной гипотезе: передо мной все-таки слабоумный. Ведь не будь он идиотом, ответил бы либо «да», либо «нет», либо на худой конец «не знаю».

На его лице вновь появилось обиженное выражение. А между тем вопрос Жюльетты никак нельзя было назвать бестактным. Я поспешил вмешаться и сказал с нарочитой почтительностью:

– Что ты, Жюльетта, разве можно расспрашивать о хозяйстве такого мужчину, как месье Бернарден?

– Месье Бернарден не ест салата?

– Это дело мадам Бернарден.

Она обернулась к доктору и спросила, уж не знаю, в простоте душевной или с умыслом:

– А мадам Бернарден ест салат?

Я готов был снова вмешаться, но гость произнес после обычных пятнадцати секунд размышления:

– Да.

Сам факт, что он соблаговолил ответить, доказывал правильный выбор вопроса. Стало быть, о подобных вещах спрашивать его можно. На перечне овощей мы могли продержаться какое-то время.

– И помидоры вы тоже едите?

– Да.

– А репу?

– Да.

Эта сезонная таксономия была чудесным выходом из положения, но продолжать мне помешало чувство меры. А жаль, меня это начинало забавлять.

Помню, что еще долго я беспомощно барахтался между длинными паузами и дурацкими вопросами.

Около шести вечера, как и накануне, он поднялся, чтобы уйти. Я едва в это поверил. Выразить не могу, как нескончаемо тянулись для меня эти два часа. Я был измочален так, будто выдержал битву с циклопом, – хуже того, с противоположностью циклопа. В самом деле, мифического великана звали Полифем, то есть «много говорящий». Иметь дело с болтуном – испытание не из легких, согласен. Но как быть с человеком, который, вторгаясь к вам, навязывает свое молчание?

Вчера, когда сосед ушел, я посмеялся. На сей раз было уже не до смеха. Жюльетта спросила меня, как будто я мог это знать:

– Зачем он сегодня опять пришел?

Чтобы успокоить ее, я выдумал ответ, в который верилось с трудом:

– Иные люди считают, что одного визита вежливости недостаточно. Они наносят два. Больше он не придет.

– А! Ну и хорошо. Он занимает много места, этот господин.

Я невольно улыбнулся. Но в душе я, признаться, опасался худшего.

На следующий день я с самого утра нервничал, сам себе не решаясь признаться почему. Чтобы отвлечься от этой неясной тревоги, я разработал стратегический план.

– Сегодня мы нарядим рождественскую елку.

Жюльетта ахнула от изумления:

– Но ведь Рождество давно прошло, на дворе январь!

– Ну и что?

– У нас никогда не было рождественской елки!

– А в этом году будет.

Как настоящий генерал, я распланировал боевые действия: мы немедленно идем в деревню за елкой и украшениями, а после обеда поставим ее в гостиной и нарядим.

Надо ли говорить, что мне было безразлично, будет у нас елка или нет. Просто больше я ничего не придумал, чтобы отвлечься от тревожного ожидания.

В деревне елок больше не продавали. Мы купили гирлянд и разноцветных шаров, а также топор и пилу. На обратном пути я остановил машину в лесу и с неловкостью неофита исхитрился срубить маленькую елочку. Мы довезли ее до дома в багажнике, который пришлось держать открытым.

После обеда нам с большим трудом удалось установить деревце в гостиной. Я сказал, что на будущий год мы выкопаем елку с корнями и посадим ее в горшок. Потом мы стали развешивать на ветвях украшения – все они были сомнительного вкуса. Моя жена от души забавлялась: она заявила, что наша елочка похожа на деревенскую щеголиху, побывавшую в парикмахерской. И предложила повесить еще бигуди.

Жюльетта, казалось, позабыла об угрозе, витавшей над нашими головами. Но мне было не по себе, и я украдкой посматривал на часы.

Ровно в четыре часа в дверь постучали.

– О нет! – прошептала моя жена.

Этих двух слов хватило, чтобы я понял, что мои маневры не усыпили и ее страхов.

Я обреченно пошел открывать. Наш мучитель снова был один. Он буркнул невнятное «здрасте», протянул мне свое пальто и уже привычно проследовал в «свое» кресло в гостиной. Принял предложенную чашку кофе и замолчал.

Я рискнул спросить его, как и вчера, пожалует ли к нам его супруга, – не сказать чтобы мне этого хотелось, но был бы хоть какой-то мотив у этого визита.

Сосед с обиженным видом выдал одно из универсальных слов своего репертуара:

– Нет.

Это начинало походить на кошмар. Но все же мы не зря старались днем: я получил блестящую тему для беседы.

– Вы заметили? Мы поставили рождественскую елку.

– Да.

Я чуть было не спросил: «Красивая, не правда ли?», но вовремя осекся – куда интереснее было поставить научный эксперимент, задав вопрос, сформулированный смелее:

– Как она вам?

Тут уж никто не смог бы обвинить меня в бестактности. Я затаил дыхание. Ставка была высока: обладает ли месье Бернарден понятием о красоте и уродстве?

После обычных пятнадцати секунд раздумья и пустого взгляда на наше произведение искусства мы услышали двусмысленный ответ, произнесенный без всякого выражения:

– Хорошо.

«Хорошо» – что это значило в его внутреннем лексиконе? Содержало ли это слово эстетическую оценку – или суждение морального порядка: «Иметь рождественскую елку – хороший тон»? Я решился настаивать:

– Что вы разумеете под этим «хорошо»?

Лицо доктора стало недовольным. Я уже заметил, что это выражение появляется на нем всякий раз, когда мои вопросы выходят за пределы лексического поля его привычных ответов. Еще немного – и я устыдился бы, как вчера и позавчера, когда он своим видом убедил меня, что мои слова неуместны. Но на этот раз я решил не сдаваться.

– Значит ли это, что вы находите ее красивой?

– Да.

Черт! Я забыл, что нельзя давать ему случая вставить два своих любимых слова.

– А у вас есть рождественская елка?

– Нет.

– Почему?

Гневное лицо нашего гостя не испугало меня. «Давай, давай, – думал я, – злись сколько угодно. Действительно, я задал тебе на редкость бестактный вопрос: почему у тебя нет елки? Надо же, какой я невежа! И я не стану помогать тебе на этот раз. Найди-ка ответ сам».

Секунды шли, месье Бернарден хмурил брови – то ли размышлял, то ли переживал, столкнувшись с вопросом, достойным загадки сфинкса. Я начинал блаженствовать.

Каково же было мое удивление, когда Жюльетта ласковым голосом произнесла:

– А может быть, месье и сам не знает, почему у него нет елки. Причины подобных вещей нам зачастую неведомы.

Я посмотрел на нее с отчаянием. Она все испортила.

А наш сосед, благополучно вывернувшись, вновь стал прежним увальнем. Вглядевшись внимательнее, я вдруг понял, что это слово к нему не подходит. Нет, нисколько: я применил его лишь потому, что так принято называть толстяков. Однако не было и следа благодушной флегмы на лице нашего мучителя. Выражало оно, в сущности, только одно: грусть. Но это была не та изысканная грусть, которую приписывают португальцам, а грусть тяжкая, незыблемая и безысходная: она, казалось, была растоплена в жиру.

А если подумать – видел ли я когда-нибудь жизнерадостных толстяков? Я порылся в памяти, но тщетно. Похоже, веселый нрав тучных людей – это вымысел: у них, по большей части, унылая мина месье Бернардена.

Это, наверно, было одной из причин, почему присутствие соседа оказалось так неприятно. Имей он счастливый вид, думаю, его молчание меня бы так не угнетало. Было что-то невыносимое в этом заплывшем жиром унынии.

У Жюльетты, крошечной и хрупкой, лицо светилось весельем, даже когда она не улыбалась. У нашего гостя, надо полагать, случай был обратный, если он вообще когда-нибудь улыбался.

После фиаско с вопросом о рождественских елках не помню, что я еще говорил. Могу только сказать, что это тянулось долго, очень долго и тягостно.

Когда сосед наконец ушел, мне не верилось, что еще только шесть часов вечера: я не сомневался, что уже девять, и с ужасом ждал, что он напросится на ужин. Стало быть, он просидел у нас «всего» два часа, как и вчера и позавчера.

Все мы бываем в раздражении несправедливы, и я набросился на жену:

– Зачем ты пришла ему на помощь с рождественской елкой? Молчала бы, пусть выкручивается сам.

– Я пришла ему на помощь?

– Да! Ты ответила за него.

– Потому что твой вопрос показался мне немного неуместным.

– Таким он и был! Тем более стоило его задать. Хотя бы для того, чтобы прощупать его интеллектуальный уровень.

– Он как-никак кардиолог.

– Может, он и был умен в далеком прошлом. Но ясно, что теперь от его ума ничего не осталось.

– А тебе не кажется, что у него скорее в жизни что-то неладно? Он выглядит таким несчастным, этот господин, и смирившимся с судьбой.

– Послушай, Жюльетта, ты прелесть, но мы же не сенбернары-спасатели.

– Ты думаешь, завтра он опять придет?

– Откуда мне знать?

Я сам не заметил, как повысил голос. Да, я сорвался на жену, как последнее ничтожество.

– Извини. Этот тип вывел меня из себя.

– Если он придет завтра, что нам делать, Эмиль?

– Не знаю. А ты как думаешь? – спросил я, сознавая свое малодушие.

Жюльетта улыбнулась и сказала:

– Может быть, завтра он и не придет.

– Может быть.

Увы, я в это больше не верил.

Назавтра в четыре часа пополудни в дверь постучали. Мы уже знали, кто это.

Месье Бернарден сидел и молчал. Всем своим видом он показывал, что находит наше нежелание поддерживать беседу верхом невоспитанности.

Ровно через два часа он ушел.

– Завтра, Жюльетта, без десяти четыре мы пойдем гулять.

Она звонко рассмеялась.

Сказано – сделано, на другой день в 3 часа 50 минут пополудни мы отправились пешком в лес. Шел снег. Мы были счастливы, наслаждаясь свободой. Никогда еще прогулка не приносила нам столько радости.

Моя жена была десятилетней девочкой. Она запрокидывала лицо к небу и широко разевала рот, стараясь проглотить как можно больше снежинок. И даже будто бы считала их. Время от времени она сообщала мне неправдоподобные цифры: