Текст книги "Шоссе Линкольна"

– Потому что тринадцатого июля она перестала ехать. Нам надо только доехать по шоссе Линкольна до Сан-Франциско, и там мы ее найдем.

Эммету очень хотелось сказать брату что-то разумное, разубедить его. Что не обязательно мать остановилась в Сан-Франциско, что вполне могла поехать дальше и, скорей всего, поехала, что если и думала о сыновьях в эти первые девять вечеров, то, по всем признакам, думать с тех пор перестала. В итоге он сказал только, что если она и живет в Сан-Франциско, то найти ее будет практически невозможно.

Билли кивнул с видом человека, уже обдумавшего эту проблему.

– Помнишь, ты мне говорил, как мама любит фейерверки и как повезла нас четвертого июля в Сьюард специально смотреть большой фейерверк?

Эммет не помнил, чтобы рассказывал об этом брату, и, учитывая все, не представлял себе, чтобы у него возникло такое желание. Но отрицать сейчас не мог.

Билли взял последнюю открытку – со строгим зданием и фонтаном. Перевернул ее и провел пальцем по словам матери.

«Это Дворец Почетного легиона в Линкольн-парке в Сан-Франциско, и каждый год четвертого июля здесь устраивают один из самых больших фейерверков в Калифорнии!»

Билли посмотрел на брата.

– Там она и будет, Эммет. На фейерверке у Дворца Почетного легиона. Четвертого июля.

– Билли… – начал Эммет.

Но Билли, услышав скепсис в голосе брата, энергично помотал головой. Он снова обратился к карте и провел пальцем по маршруту матери.

– Из Огаллалы в Шайенн, из Шайенна в Ролинс, из Ролинса в Рок-Спрингс, из Рок-Спрингса в Солт-Лейк-Сити, из Солт-Лейк-Сити в Или, из Или в Рино, из Рино в Сакраменто, а из Сакраменто в Сан-Франциско. И мы так же поедем.

Эммет откинулся на спинку и подумал.

Техас он выбрал не случайно. Куда ему с братом отправиться, он обдумывал тщательно и систематически. Он часами сидел в маленькой библиотеке Салины, листал альманах и тома энциклопедии, покуда вопрос, куда им ехать, не решился окончательно. Но Билли, в свою очередь, так же тщательно, так же систематически обдумывал вопрос и пришел к столь же ясному решению.

– Хорошо, Билли, я так тебе скажу. Положи-ка ты открытки в конверт и дай мне немного подумать над тем, что ты сказал.

На этот раз Билли энергично закивал.

– Это правильная мысль, Эммет. Это правильная мысль.

Собрав открытки в последовательности с востока на запад, он засунул их в конверт, надежно обмотал его красной ниткой и спрятал в вещевой мешок.

– Ты подумай немного над этим, Эммет. Ты поймешь.

* * *

Наверху, пока Билли занимался чем-то у себя в комнате, Эммет долго стоял под горячим душем. Закончив, собрал свои вещи с пола – то, в чем ехал в Салину и из Салины, – вынул из кармана рубашки пачку сигарет и бросил всю кучу в мусорное ведро. Подумав, бросил туда и сигареты и прикрыл одеждой.

У себя в комнате он надел рабочую рубашку, чистые джинсы с любимым ремнем и ботинки. Потом открыл верхний ящик бюро и вынул пару носков, скатанных в мячик. Развернул его и встряхнул один носок – из него выпали ключи от машины. Он прошел по коридору и заглянул в комнату брата.

Билли сидел на полу рядом со своим мешком. На коленях у него лежала синяя жестяная коробка из-под табака с портретом Вашингтона, а на ковре – расставлены столбиками серебряные доллары.

– Похоже, пока меня не было, ты еще несколько раздобыл, – сказал Эммет.

– Три, – ответил Билли, аккуратно положив монету на место.

– Сколько еще не хватает?

Билли пальцем показал на свободные места между столбиками.

– Тысяча восемьсот восемьдесят первого, девяносто четвертого, девяносто пятого, девяносто девятого, тысяча девятьсот третьего.

– Тебе уже немного осталось.

Билли кивнул.

– Но девяносто четвертого и девяносто пятого очень трудно найти. Повезло, что нашелся тысяча восемьсот девяносто третьего.

Билли посмотрел на брата.

– Ты думал о Калифорнии?

– Я думал. Но надо еще немного подумать.

– Правильно.

Билли снова занялся своими монетами, а Эммет второй раз за день оглядел его комнату – аккуратно разложенные на полках коллекции, самолеты над кроватью.

– Билли…

Билли поднял голову.

– В Техас мы поедем или в Калифорнию, я думаю, лучше всего нам отправиться налегке. Ведь мы начинаем как бы сначала.

– Эммет, я о том же думал.

– Правда?

– Профессор Абернэти говорит, что неустрашимый путешественник зачастую пускается в путь с тем немногим, что поместилось в его мешок. Поэтому я и купил вещевой мешок в магазине мистера Гандерсона. Чтобы тут же отправиться, как только ты вернешься. В нем уже все необходимое.

– Все?

– Все.

Эммет улыбнулся.

– Я пошел в сарай, проверю машину. Хочешь со мной?

– Сейчас? – удивился Билли. – Постой. Подожди секунду. Не иди без меня.

Тщательно разложенные в хронологическом порядке монеты Билли сгреб и стал торопливо ссыпать в коробку. Потом закрыл крышкой, положил коробку в мешок, а мешок надел на плечи. И первым стал спускаться вниз, к двери.

Когда они шли по двору, Билли обернулся и сообщил, что мистер Обермейер повесил замок на сарай, но Салли взломала его монтировкой, которая лежала у нее в кузове пикапа.

И в самом деле, петля – все еще с замком – свободно висела на винтах. Внутри было тепло и стоял привычный запах скота, хотя самого скота на ферме не держали с тех пор, как Эммет был мальчиком.

Эммет приостановился, чтобы глаза привыкли к сумраку. Перед ним стоял новый трактор «Джон Дир», а за ним видавшая виды жатка. Эммет зашел в глубину сарая и остановился перед громоздким предметом под брезентом.

– Мистер Обермейер снял брезент, но Салли помогла мне снова натянуть.

Эммет взял брезент за угол и потянул обеими руками. Брезент лег кучей к его ногам, и там, на том же месте, где Эммет оставил его пятнадцать месяцев назад, стоял голубой седан – «студебекер лэнд-крузер» сорок восьмого года выпуска.

Эммет провел ладонью по капоту, открыл водительскую дверь и сел. С минуту он сидел неподвижно, положив руки на руль. Когда он купил машину, у нее уже было восемьдесят тысяч миль пробега, вмятины на капоте и дырки от сигарет на чехлах сидений, но шла машина ходко. Он вставил и повернул ключ зажигания и нажал стартер, ожидая послушного бурчания двигателя – но мотор молчал.

Билли, стоявший в стороне, неуверенно подошел.

– Сломалась?

– Нет, Билли. Аккумулятор разрядился. Так бывает, когда машина долго простаивала. Но это легко поправить.

Билли с облегчением сел на тюк сена и снял с плеч мешок.

– Эммет, хочешь еще печенья?

– Нет. Сам ешь.

Билли раскрыл свой мешок, а Эммет вылез из машины, зашел к ней сзади и открыл багажник. Теперь крышка багажника загораживала его от брата. Он стянул войлок с запасного колеса в углу и провел рукой по шине. Наверху, как и обещал отец, лежал конверт с его именем. В конверте записка рукой отца.

«Еще одно послание, но от другого призрака», – подумал Эммет.

«Милый сын,

когда ты будешь читать это, ферма, я думаю, уже отойдет банку. Так что ты можешь рассердиться на меня или разочароваться во мне, и я тебя за это не осужу.

Ты был бы изумлен, узнав, сколько оставил мне отец после себя и сколько оставил отцу дед, а деду – мой прадед. Не только акции и облигации, но и дома, и картины. Мебель, посуду, членство в клубах и обществах. Все эти три человека были преданы пуританской традиции искать одобрения в глазах Господа за то, что оставляют своим детям больше, чем было оставлено им.

В конверте ты найдешь все, что я мог вам оставить – два наследства, одно маленькое, одно большое, оба кощунственного свойства.

Я пишу это не без стыда, сознавая, что в той жизни, какую я вел, я нарушил добродетельную традицию бережливости, установленную моими предками. Но в то же время испытываю гордость от сознания, что ты с этим скудным наследством несомненно достигнешь большего, чем я достиг, унаследовав богатство.

С любовью и уважением,

твой отец Чарльз Уильям Уотсон»

К письму скрепкой было пришпилено первое наследство – вырванная из старой книги страница.

Отец Эммета не распекал детей в сердцах, даже когда они этого заслуживали. Эммет запомнил единственный случай, когда отец не сдержал гнева: в тот день Эммета прогнали с уроков за то, что он испортил учебник. Вечером отец сурово внушал ему, что портить страницы в книге – это значит уподобиться вестготу. Это значит нанести удар по самому святому и благородному достижению человека – способности записывать прекраснейшие идеи и чувства, чтобы они остались на века, новым поколениям.

Вырвать страницу из книги – кощунство в глазах отца. И что еще скандальнее – это была страница из книги эссе Ральфа Уолдо Эмерсона, книги, которую отец ставил выше всех книг. В нижней части страницы отец аккуратно подчеркнул красными чернилами два предложения.

«В духовной жизни каждого человека наступает такой момент, когда он приходит к убеждению, что зависть порождается невежеством; что подражание – самоубийство; что человек, хочет он того или нет, должен примириться с собой, как и с назначенным ему уделом; что какими бы благами ни изобиловала вселенная, хлеба насущного ему не найти, коль скоро он не будет прилежно возделывать отведенный ему клочок земли. Силы, заложенные в нем, не имеют подобных в природе, и лишь ему одному дано узнать, на что он способен, а это не прояснится, пока он не испытает себя».

Эммет сразу понял, что этот отрывок из Эмерсона надо понимать двояко. Во-первых, как самооправдание. Отец объяснял, почему вопреки здравому смыслу он отказался от домов и картин, от членства в клубах и обществах, чтобы уехать в Небраску и возделывать землю. Отец представил эту страницу из Эмерсона как доказательство того, что у него не было иного выхода, словно это было повеление свыше.

Но если, с одной стороны, это было самооправданием, то с другой – увещеванием, призывом к Эммету не испытывать вины, раскаяния, колебаний, расставшись с землей, которой отец отдал половину жизни, – если только покинет ее для того, чтобы искать без зависти и подражания свою долю и в поисках этих узнать, на что он один способен.

В конверте под страницей Эмерсона было второе наследство – пачка новеньких двадцатидолларовых купюр. Проведя большим пальцем по чистому хрусткому обрезу пачки, Эммет прикинул, что тут примерно полтораста бумажек – около трех тысяч долларов.

Если Эммет мог понять, почему отец назвал кощунством вырванную страницу, то в отношении денег согласиться с этим не мог. Вероятно, отец считал их кощунством потому, что завещал их тайком от кредиторов. То есть пошел на это вопреки законным обязательствам и собственным понятиям о правом и неправом. Но, двадцать лет выплачивая проценты по закладной, отец дважды оплатил полную стоимость фермы. Оплатил тяжелым трудом, разочарованием в браке и, наконец, собственной жизнью. Так что нет, отложенные три тысячи долларов не были в глазах Эммета кощунством. Каждый цент был отцом заработан.

Одну двадцатку Эммет положил в карман, остальные вернул на прежнее место и снова накрыл войлоком.

– Эммет… – позвал Билли.

Эммет закрыл багажник и посмотрел на брата – но Билли на него не смотрел. Он смотрел на двух человек в дверях сарая. Низкое вечернее солнце светило на них сзади, и Эммет не мог понять, кто они. Пока худой слева, раскинув руки, не сказал:

– Алле оп!

Дачес

Видели бы вы лицо Эммета, когда он понял, кто стоит в дверях. По его выражению можно было подумать, что мы вылупились из воздуха.

В начале сороковых годов был иллюзионист, выступавший под именем Казантикис. Остряки из цирковых прозвали его полоумным Гудини из Хакенсака, но это не совсем справедливо. Первая часть его номера была так себе, но финал – шикарный. У вас на глазах его опутывали цепями, запирали в сундук и опускали в большой стеклянный бак с водой. Красивая блондинка выкатывала громадные часы, а шпрех объявлял публике, что обычный человек может задержать дыхание на две минуты, что через четыре минуты без кислорода начинается головокружение, а через шесть человек теряет сознание. Два агента из сыскного бюро Пинкертона проверяют, что замок на сундуке заперт, и священник Греческой православной церкви, натуральный, в длинной черной рясе, с длинной белой бородой стоит тут же – на случай, если надо будет прочесть молитву на исход души. Сундук опускают в воду, и блондинка пускает часы. Через две минуты публика начинает свистеть и ржать. Через пять – ахают и охают. Восемь минут – пинкертоновцы встревоженно переглядываются. Через десять поп осеняет себя крестным знамением и бормочет загадочную молитву. На двенадцатой минуте блондинка разражается слезами, из-за занавеса выбегают двое рабочих и помогают пинкертонам поднять сундук из бака. С глухим стуком его роняют на сцену, в свете рампы брызжет вода и льется в оркестровую яму. Один из пинкертонов долго возится с ключами, другой отодвигает его, вынимает пистолет и отстреливает замок. Он поднимает крышку сундука, наклоняется над ним и видит, что сундук… пуст. Тут поп срывает с себя бороду, и оказывается, что он не кто иной, как Казантикис: волосы у него мокрые, и все до одного зрители смотрят на него в остолбенении. Вот так смотрел Эммет Уотсон, когда понял, кто стоит в дверях.

– Дачес?

– Собственной персоной. И Вулли.

Эммет все не мог опомниться.

– Но как…?

Я засмеялся.

– Вот в чем вопрос, а?

Я приложил ладонь ко рту и понизил голос:

– Нас подвез директор. Пока он выписывал тебя, мы залезли к нему в багажник.

– Ты шутишь.

– Понимаю. Путешествием в первом классе это не назвать. Градусов сорок, и Вулли каждые десять минут просится пописать. А когда въехали в Небраску? Ухабы такие, что думал, будет сотрясение мозга. Кто-то должен написать губернатору!

– Привет, Эммет, – сказал Вулли, как будто только что присоединился к компании.

Обожаю это в нем. Вулли всегда прибегает на пять минут позже, лезет не на ту платформу, не с тем багажом – когда разговор уже отъезжает от станции. Некоторых это его свойство немного раздражает, но я всегда предпочту того, кто прибегает на пять минут позже, тому, кто прибегает на пять минут раньше.

Краем глаза я следил за мальчонкой, который сидел на сене и потихоньку подвигался к нам. Я показал на него пальцем, и он замер, как белка на траве.

– Билли? Да? Твой брат говорит, что ты вострый парень. Это правда?

Мальчишка улыбнулся, придвинулся еще и встал рядом с Эмметом. Он посмотрел на брата.

– Эммет, это твои друзья?

– Конечно, мы его друзья!

– Они из Салины, – объяснил Эммет.

Я хотел было рассказать подробнее, но тут заметил автомобиль. А до этого так был вдохновлен нашим воссоединением, что не заметил его за тяжелой техникой.

– Эммет, это «студебекер»? Как называется этот цвет? Лазурный?

Объективно говоря, на такой примерно машинке жена твоего зубного врача едет играть в лото, но я все равно одобрительно присвистнул. Потом обратился к Билли:

– Некоторые ребята в Салине прикалывают к верхней койке над собой фотографию своей девушки, чтобы глядеть на нее, пока не погасят свет. У некоторых фотография Элизабет Тейлор или Мэрилин Монро. А твой брат приколол рекламу из старого журнала – цветное фото его машины. Скажу честно, Билли. Мы его этим сильно доставали. Влюбился в автомобиль. Но теперь я сам его увидел и…

Я с восхищением покачал головой. И повернулся к Эммету:

– Слушай, можно мы прокатимся?

Эммет не ответил – он смотрел на Вулли, а тот на паутину без паука.

– Как ты, Вулли? – спросил он.

Вулли обернулся и немного подумал.

– Хорошо, Эммет.

– Когда ты последний раз ел?

– А. Не помню. Наверное, перед тем как залезли в машину директора. Правильно, Дачес?

Эммет повернулся к брату.

– Билли, ты помнишь, что Салли сказала насчет ужина?

– Она сказала, готовить при ста восьмидесяти градусах сорок пять минут.

– Пойди тогда с Вулли в дом, поставь в духовку и накрой на стол. Мне надо кое-что показать Дачесу, и сразу придем.

– Хорошо, Эммет.

Билли и Вулли пошли к дому, мы смотрели им вслед, а я гадал, что это хочет показать мне Эммет. Он повернулся ко мне – и был не похож на себя. Он был явно не в духе. Наверное, так бывает с некоторыми, когда случается что-то неожиданное. Я, например, люблю сюрпризы. Люблю, когда жизнь достает кролика из шляпы. Когда тебе подают фаршированную индейку с овощами в середине мая. Но большинство людей не любят, когда их застают врасплох – даже хорошей новостью.

– Дачес, что вы здесь делаете?

Теперь уже я удивился.

– Что мы здесь делаем? Приехали навестить тебя. И посмотреть ферму. Ну, ты понимаешь. Слышишь столько рассказов от друга про жизнь на ферме, и хочется увидеть своими глазами.

Для ясности я показал на трактор, на кучу сена и на раскинувшуюся за дверью американскую прерию, которая пыталась убедить нас, что земля все-таки плоская.

Эммет проследил за моим взглядом, потом повернулся ко мне.

– Вот что, – сказал он. – Давай поедим, я устрою вам с Вулли маленькую экскурсию, выспимся как следует, и утром отвезу вас обратно в Салину.

Я махнул рукой.

– Тебе не нужно везти нас в Салину. Ты только что приехал домой. Кроме того, не думаю, что мы туда вернемся. Во всяком случае, не сразу.

Эммет закрыл на секунду глаза.

– Сколько месяцев тебе осталось от срока? Пять или шесть? Вы оба почти уже на воле.

– Это верно, – согласился я. – Совершенно верно. Но когда директор Уильямс сменил Акерли, он уволил ту медсестру из Нового Орлеана. Она помогала Вулли добывать лекарство. Теперь у него последние несколько пузырьков – а ты знаешь, какой он печальный без лекарства…

– Это у него не лекарство.

Я кивнул.

– Для кого-то гадость, для кого-то радость, а?

– Дачес, кому-кому, а не тебе это объяснять. Чем дольше вы в самовольной отлучке, чем дальше вы уехали от Салины, тем хуже будут последствия. А этой зимой вам исполнилось восемнадцать. И если вас поймают за границей штата, то в Салину могут не вернуть. Могут отправить вас в Топику.

Что тут говорить: большинству людей, чтобы сложить два и два, нужен телескоп и стремянка. Вот почему объясняться с ними – одна морока. Но не с Эмметом Уотсоном. Он с первого взгляда видит всю картину целиком – и в общем, и во всех деталях. Я поднял руки – сдаюсь.

– Согласен на сто процентов, Эммет. Я то же самое пытался объяснить Вулли, в тех же словах. Но он не слушал. Он твердо решил свалить. У него был целый план. Смоется в субботу ночью, рванет в город, угонит машину. Даже нож притырил, когда дежурил на кухне. Да не столовый. Разделочный для мяса. А сам мухи не обидит. Мы-то с тобой знаем. А полицейские не знают. Видят дерганого парня, взгляд блуждает, мясницкий нож в руке, – и валят его, как собаку. И я сказал ему, если положит нож, где взял, помогу ему по-тихому выбраться из Салины. Он вернул нож, мы залезли в багажник – и вуаля, мы тут.

И все это было правдой.

Кроме ножа.

Это называется приукрашиванием – безобидное маленькое преувеличение ради яркости. Вроде громадных часов в номере Казантикиса или пинкертона, стреляющего в замок. Эти мелочи как будто не нужны на первый взгляд, но сообщают представлению убедительность.

– Эммет, ты меня знаешь. Я мог бы отбыть свой срок и еще отбыть за Вулли. Пять месяцев, пять лет – один черт. Но при том, в каком состоянии у него мозги, думаю, он не выдержал бы еще и пяти дней.

Эммет посмотрел в ту сторону, куда ушел Вулли.

Мы оба знали, что его беда – в богатстве. Он вырос в доме со швейцаром в Верхнем Ист-Сайде, у него загородный дом, машина с шофером, повар на кухне. Его дед дружил и с Тэдди, и с Франклином Рузвельтами, а отец был героем Второй мировой войны. Но такого большого везения иногда оказывается слишком много. Бывает, в чувствительной душе перед лицом такого изобилия поселяется смутная тревога, словно бы эта груда домов, автомобилей, Рузвельтов разом обвалится на него. Сама мысль об этом отнимает у него аппетит и раздергивает нервы. Ему трудно сосредоточиться, и это мешает читать, писать, складывать и вычитать числа. Его попросили из одной школы-пансиона – его сдают в другую. А потом еще в другую. В итоге такому парню нужно как-то от мира отгородиться. И кто его за это упрекнет? Я первый вам скажу, что богачи не заслуживают и двух минут вашего сочувствия. Но такой душевный человек, как Вулли? Это совсем другая история.

По лицу Эммета я видел, что он занят такими же расчетами, думает о нежной натуре Вулли и не знает, отправить ли его обратно в Салину или помочь ему благополучно сбежать. Дилемма была непростая. Но потому, наверное, и называется дилеммой.

– День был трудный, – сказал я и положил руку Эммету на плечо. – Давай-ка вернемся в дом и преломим хлебушек? На сытый желудок мы лучше разберемся, что и почему.

* * *

Деревенская кухня.

На востоке часто о ней слышишь. Это из тех вещей, о которых люди говорят с почтением, хотя лично с ними не сталкивались. Вроде правосудия или Иисуса Христа. Но в отличие от большинства таких вещей, которыми люди восхищаются издали, деревенская стряпня заслуживает восхищения. Она в два раза вкуснее той, что подадут в «Дельмонико», – и без всяких прибамбасов. Может быть, потому что готовят по рецептам, выработанным прапрабабушками, которые ехали в фургонах на Запад. А может быть, потому что столько часов деревенские проводили в обществе свиней и картошки. Так или иначе, я отодвинул тарелку только после третьей порции.

– Вот это накормили.

Я спросил мальчишку – его голова едва возвышалась над столом:

– Билли, как зовут ту симпатичную брюнетку? В платье с цветами и рабочих ботинках – надо бы поблагодарить ее за вкусную еду?

– Салли Рэнсом, – сказал он. – А запеканка с курицей. Из ее собственной курицы.

– Собственной курицы? Эммет, как там эта пословица? Путь к сердцу мужчины через что?

– Она соседка, – сказал Эммет.

– Понятно. А у меня соседей туча, и хоть раз бы кто угостил запеканкой. А у тебя, Вулли?

Вулли вилкой рисовал спирали в остатках соуса.

– Что?

– Тебя соседка когда-нибудь угощала запеканкой? – спросил я громче.

Он задумался на минуту.

– Я никогда не ел запеканку.

Я поднял брови и улыбнулся мальчишке. Он тоже поднял брови и улыбнулся.

Запеканка – не запеканка, Вулли вдруг поднял голову, как будто ему пришла мысль.

– Слушай, Дачес. Ты не спросил Эммета насчет эскапады?

– Эскапады? – переспросил Билли, и голова его чуть приподнялась над столом.

– Мы еще и поэтому сюда приехали. Хотим устроить, малыш, небольшую эскападу и надеялись, твой брат в ней поучаствует.

– Эскападу… – повторил Эммет.

– Лучше слова не придумали, поэтому назвали так, – объяснил я. – Но дело хорошее. Похвальное дело. По сути, исполнение последней воли умирающего.

Я стал объяснять, поглядывая то на Эммета, то на Билли – оба слушали, широко раскрыв глаза.

– Когда дед Вулли умер, он оставил для него деньги в доверительное управление. Вулли, так это называется?

Вулли кивнул.

– Доверительное управление – это особый вклад для несовершеннолетнего, и до совершеннолетия им распоряжается попечитель. А после совершеннолетия он может сам делать с деньгами что хочет. Но когда Вулли исполнилось восемнадцать, благодаря какой-то юридической хитрости попечитель – это муж сестры Вулли, объявил его временно недееспособным. Правильное слово. Так, Вулли?

– Недееспособным, – с виноватой улыбкой подтвердил Вулли.

– Таким образом, этот муж сестры сохранил право распоряжаться вкладом, пока Вулли не станет дееспособным или не умрет, – неважно, что случится раньше.

Я покачал головой.

– И еще называют доверительным управлением.

– Но это дело Вулли, Дачес. К тебе это какое имеет отношение?

– К нам, Эммет. К нам имеет отношение.

Я придвинул свой стул к столу.

– У Вулли и его семьи есть дом на севере штата Нью-Йорк.

– Дача, – сказал Вулли.

– Дача, – исправился я. – Время от времени семья собирается там. Ну вот, во время депрессии, когда стали лопаться банки, прадед Вулли решил, что больше не может вполне положиться на американскую банковскую систему. И на всякий случай спрятал полтораста тысяч долларов наличными в сейф на даче. Но что интересно – даже можно сказать, судьбоносно – этот доверительный фонд Вулли составляет сейчас почти точно сто пятьдесят тысяч долларов.

Я помолчал, чтобы до них дошло. Потом посмотрел на Эммета.

– И поскольку Вулли человек великодушный и скромный в своих потребностях, он предложил: если ты и я поедем с ним в Адирондакские горы и поможем овладеть тем, что принадлежит ему по праву, то он разделит добытое на три равные части.

– Сто пятьдесят тысяч долларов разделить на три, будет пятьдесят тысяч долларов, – сказал Билли.

– Точно, – сказал я.

– Все за одного, один за всех, – сказал Вулли.

Я откинулся на спинку; Эммет смотрел на меня. Потом повернулся к Вулли.

– Это была твоя идея?

– Это была моя идея, – подтвердил Вулли.

– И ты не вернешься в Салину?

Вулли положил руки на колени и помотал головой.

– Нет, Эммет. Я не вернусь в Салину.

Эммет испытующе смотрел на Вулли, словно пытаясь сформулировать еще один вопрос. Но Вулли, по природе не склонный отвечать на вопросы и хорошо научившийся от них уклоняться, принялся очищать тарелки.

Эммет в замешательстве провел ладонью по губам. Я наклонился к нему.

– Одна загвоздка: дом открывают там в последнюю субботу июня, это оставляет нам мало времени. Мне надо заехать в Нью-Йорк повидать отца, а потом мы прямо в Адирондакские горы. Мы вернем тебя в Морген к пятнице, немного усталого с дороги, но на пятьдесят тысяч богаче. Подумай минутку, Эммет… Как обойдешься с пятьюдесятью тысячами? Что бы ты с ними сделал?

Ничего нет загадочнее человеческих желаний – так тебе скажут мозгоправы. Они говорят, что побуждения человека – это за`мок без ключа от ворот. Побуждения человека – многослойный лабиринт, и поступки часто выскакивают из него как будто бы без смысла и причины. Но на самом деле все не так сложно. Если хочешь понять, что движет человеком, достаточно спросить его: «Что бы ты сделал с пятьюдесятью тысячами долларов?»

Когда задаешь такой вопрос, большинству людей требуется несколько минут, чтобы взвесить возможности и определиться со своими предпочтениями. И это объясняет все, что тебе надо о них знать. Но когда задаешь такой вопрос человеку солидному, чье мнение для тебя важно, он ответит в мгновенье ока – и в подробностях. Он уже думал о том, что сделать с пятьюдесятью тысячами. Думал, когда копал канавы, или перекладывал бумажки в конторе, или метал еду на стол в кабаке. Он думал об этом, пока слушал жену, укладывал спать детишек или глядел в потолок среди ночи. В каком-то смысле, думал об этом всю жизнь.

Когда я задал вопрос Эммету, он не ответил, но не потому, что не знал ответа. По выражению его лица понятно было, что он точно знает, как распорядиться пятьюдесятью тысячами – до пятака, до цента.

Мы сидели молча; Билли смотрел то на меня, то на брата и опять на меня. А Эммет смотрел через стол на меня так, словно нас было двое в комнате.

– Дачес, может, это была идея Вулли, а может, еще чья-то. Все равно – я в этом не участвую. Ни в Нью-Йорк не еду, ни туда на дачу, и пятьдесят тысяч мне не надо. Завтра мне надо сделать кое-что в городе. А в понедельник, прямо с утра, мы с Билли отвезем тебя и Вулли на автобусную станцию в Омахе. Оттуда можешь ехать в Нью-Йорк, или в Адирондакские горы, или куда захочешь. А мы с Билли сядем в «студебекер» и отправимся по своим делам.

Эммет произнес эту маленькую речь с очень серьезным видом. Я еще не видел его таким серьезным. Он не повышал голоса и не сводил с меня глаз – даже не взглянул на Билли, – тот изумленно ловил каждое слово.

И тут до меня дошло, какую я допустил оплошность. Изложил все детали в присутствии малыша.

Как я уже говорил, Эммет Уотсон ухватывает всю картину лучше большинства людей. Он понимает, что человек может терпеть, но до определенного момента; что иногда бывает нужно бросить гаечный ключ в шестеренки мира, чтобы получить положенное ему Богом. Но Билли? В свои восемь лет он, наверное, не видал ничего, кроме Небраски. От него нельзя ожидать понимания всех сложностей современной жизни, того, что правильно, а что неправильно – всех тонкостей. И не надо, чтобы понимал. И Эммет, как старший брат, единственный опекун и защитник, обязан оберегать его от всех превратностей как можно дольше.

Я откинулся на спинку и кивнул – все понятно.

– Можешь не продолжать, Эммет. Я тебя услышал.

* * *

После ужина Эммет сказал, что идет к Рэнсомам – попросит соседа приехать и дернуть машину. До их дома была миля, я предложил пройтись с ним, но он счел, что Вулли и мне лучше не лезть на глаза. Я остался на кухне и болтал с Билли, а Вулли мыл тарелки.

Из того, что я рассказал вам о Вулли, вы могли бы заключить, что он не создан для мытья посуды, что глаза у него остекленеют, мысли унесутся прочь, и работа будет сделана тяп-ляп. Но Вулли мыл посуду так, как будто от этого зависела его жизнь. Опустив голову под углом в сорок пять градусов и высунув кончик языка, он водил губкой по тарелке неустанно и сосредоточенно, смывая пятнышки, которые были здесь годами, и те, которых вообще не было.

Это было удивительно. Но, как я уже сказал, – люблю неожиданности.

Когда я снова обратил взгляд на Билли, он разворачивал пакетик фольги, вынутый из вещмешка. Из фольги он осторожно извлек четыре печенья и разложил на столе – по одному перед каждым стулом.

– Так, так, так, – сказал я. – Что мы имеем?

– Печенье с шоколадной крошкой, – сказал Билли. – Салли испекла.

Пока мы молча жевали, я заметил, что Билли смущенно смотрит в стол, как будто хочет что-то спросить.

– О чем задумался, Билли?

– Все за одного, один за всех, – неуверенно сказал он. – Это из «Трех мушкетеров», да?

– Точно, mon ami.

Можно подумать, что установив источник цитаты, малый будет ужасно доволен собой, но вид у него был унылый. Подавленный. При том, что одно упоминание «Трех мушкетеров» обычно вызывает у мальчишек улыбку. Так что огорчение Билли меня озадачило. Но, собравшись уже откусить от печенья, я подумал о том, как они разместились на столе… все за одного, один за всех…

И положил свое.

– Билли, ты смотрел «Трех мушкетеров»?

– Нет, – с оттенком прежней унылости ответил он. – Но я читал.

– Тогда ты лучше других должен знать, насколько неправильным бывает заглавие.

Билли поднял голову.

– Почему, Дачес?

– Потому что на самом деле это рассказ о четырех мушкетерах. Да, начинается он с прекрасной дружбы Ортоса, Пафоса и Артемиса.

– Атоса, Портоса и Арамиса?

– Точно. Но главная история там про то, как молодой искатель приключений…

– Д'Артаньян.

– …как Д'Артаньян сходится с этой удалой троицей. И спасает честь самой королевы.

– Правильно, – сказал Билли, выпрямившись на стуле. На самом деле, это рассказ о четырех мушкетерах.

Довольный проделанной работой, я сунул в рот остаток печенья и стряхнул крошки с пальцев. А Билли по-прежнему напряженно смотрел на меня.