Текст книги "Молодильные яблочки. Фантастическая киноповесть"

7
Как глупость изрекающий знаток…

Въедливый, насыщенный звук, напоминавший Фоме гудение пчел, неожиданно пропал – внезапно, резко. Фома убрал ладошку с глаз. Гулкая слепая тьма. Оглянулся – никого! Он стоял один. Нет, не один: далеко, далеко мерцала свеча, и он пошел на всполохи призывного мерцанья. А куда ещё он мог пойти: кругом была тьма, лишь огонек свечи звал его, мигая в ритме ударов сердца.

Шаги гулким коротким эхом отзывались в пространстве, как глупость изрекающий знаток. Фома шел в ритме ударов своего сердца, и эхо разносило это трепетное биение во все стороны синхронно шагам и всполохам свечи. И Фоме вдруг показалось, что если он сейчас остановится, замерев на месте, то остановится и его сердце. Эта мысль развеселила его, и он зашагал чуть быстрее. Частота ударов сердца тоже возросла.

8
Как смокинг на уродливом кретине…

Свеча оказалась не свечой, а переносным железнодорожным фонарём, который держала в руках одетая в блестящий плащ до пят проводница последнего вагона поезда, что уже был под парами.

– Давайте быстрее, можете быстрее? Вас ведь ждём!

От этого окрика Фома остановился в нескольких метрах от вагона – он же прислушивался к биению своего сердца, а тут такой нетерпеливый и грубоватый окрик. Но еще более изумился Фома тому, что перестал слышать удары своего сердца. Он медленно сделал один шаг, и раздался гулкий удар в груди. Шагнул назад – еще один удар сердца. Он шагнул два раза вперед и два раза назад – услышал четыре четких удара. Остановился – тишина. Проводница от увиденного танца оцепенела, но придя в себя, стала жестами подзывать его. Фома огляделся, пытаясь заметить хотя бы еще кого-нибудь, но из пассажиров он был один. Фома подошел к вагону и, не выказывая удивление на назойливые жестикуляции проводницы, остановился прямо напротив двери.

– Вы меня торопите? Вы меня ждёте? А где другие пассажиры?

– Какие другие?.. Вас ждём! Только вас!

Фома в нерешительности переминался с ноги на ногу. Проводница подошла к нему, улыбнулась искренней безобидной улыбкой и сильным уверенным движение помогла перешагнуть проём, отделявший платформу от вагона. Перешагивая через этот странный проем, Фома невольно взглянул в него и увидел ночное небо в сверкающих звездах и летящую комету с длиннющим, даже не километровым, а более, огненным хвостом. Как смокинг на уродливом кретине! И показалось Фоме, что этот огненный хвост был сплетен из горящих, но не сгорающих человеческих тел. «Верно, это души людей, и они испытывают адскую боль!» – подумал он. И точно, Фома даже различил и узнал пару лиц, в которые вглядывался в пункте отправки несколько мгновений назад. «Мгновений или лет?» – задал он сам себе этот странный, загадочный вопрос, но не решился на него искать ответ, так как слишком таинственной и апокалиптической показалось ему сама возможность разглядывать лица на таком космическом расстоянии.

Оказавшись в вагоне, Фома с непониманием взглянул на проводницу, которая осталась стоять на платформе и по-видимому не собиралась заходить в вагон вслед за ним.

– А вы, почему не садитесь?

– Почему не сажусь я? Я – остаюсь здесь. Я ведь только проводник!

– Проводница!

– Нет, не проводница, а – проводник. Не удивляйтесь – этот вагон специально для вас. Вы же сами хотели что-то поменять в своей прежней жизни, цену назначили! Вот, дерзайте. Вы получили этот шанс. Уж не знаю, за какие заслуги? Но это редко бывает. Во временном промежутке – один раз на сто лет!

Пламя свечи в фонаре, что держал в правой руке проводник, вдруг задергалось, пошло всполохами. Проводник поднял левую руку с круглым металлическим зеркалом, больше похожим на маленькую сферу.

– Вам пора! Пора! А то сейчас погаснет и ту-ту! Взгляните в зерцало и отойдите от проема. Слышите, от двери отойдите.

Фома взглянул в зерцало и вздрогнул: на него смотрела его Машенька, смотрела с улыбкой, именно с той теплой, полной любви, которую на протяжении всех лет разлуки он не мог вспомнить, которую вытеснила из памяти прощальная, холодная, отрешенная улыбка в туманной дымке сфумато. Пораженный он машинально шагнул вглубь вагонного тамбура. Дверь тут же захлопнулась, и расстояние между проводником и вагоном стало быстро увеличиваться.

Когда поезд исчез вдалеке, проводник раскрыл фонарь и задул уже едва мерцающую свечу.

– Всё как ты просил, Фома! Всё как ты просил!

И «поезд-комета» полетел по межзвездному пространству вселенной.

9
Как сухостой, расцветший по весне…

По ночному небу с ярким разноцветным фосфоресцирующим хвостом летела комета. Приближаясь, она быстро росла в размерах, разгоняя тьму и, как сухостой, расцветший по весне, ослепляла красками следивших за ее стремительным пролетом; и пока проходило это временное ослепление, комета уже пропадала за горизонтом.

Так по ночному полустанку пролетают сверхскоростные поезда: на мгновение появляясь из ниоткуда и исчезая в никуда…

10
Как страусы, летящие по небу…

Поезд остановился на вокзале старого провинциального города. Машина «Скорой помощи» подъехала к последнему вагону, и врач, не торопясь, вышел из машины и прошел в вагон. Девушка и парень – попутчики Фомы – наперебой стали рассказывать врачу, как они обнаружили умершего.

– Мы смотрим, он всё лежит в одной позе и лежит…

– Не двигается совсем, и как дышит – не слышим…

– Мы ночью в темноте ложились, его еще не было, когда и на какой станции он зашел, мы и не заметили… Заснули так нереально, как страусы, летящие по небу…

– А потом стали будить, а он не откликается…

Пока, не слушая друг друга, верещали попутчики умершего, врач, застыв в сократовской позе, медлил с принятием решения. Внезапно выражение его лица изменилось, и из меланхолика он вдруг превратился в холерика, который, сверкнув глазами, приказал всем замолчать. Все притихли и в ожидании невероятного чуда уставились на Фому.

Словно почувствовав на себе вопрошающие взгляды, Фома стал медленно открывать глаза, точнее подергивать веками. Это движение век Фомы было едва-едва заметным, но оно было, и врач увидел его и, как зачарованный, смотрел на это внезапное оживление.

– Так, теперь – тихо! Он жив… Ну во всяком случае его можно попробовать реанимировать! Удачно!.. Быстро за носилками, и вещи его перенести в «Скорую».

В правой руке Фома держал яблоко, совсем прозрачное, будто сделанное из хрусталя, врач попытался его взять, но как ни старался, не мог разжать пальцы больного; так Фому и понесли на носилках с зажатым в руке яблоком.

Из вещей была только куртка, ещё кепка и новые ботинки! Девушка проворно понесла это всё по вагону в машину, оглянулась на парня и увидела сумку Фомы.

– А ты возьми его сумку, на вид она довольно тяжелая. Интересно, что там?

– Яблоки! Ха! Просто хрустальные какие-то! Смотри.

Парень взял яблоко и хотел надкусить, но девушка остановила его:

– Оно же прозрачное!

Она выхватила яблоко и посмотрела сквозь него вокруг. Увиденное поразило ее настолько, что она, не раздумывая, бросила яблоко назад в сумку.

– Это запретный плод! Если смотреть через него, то… лучше не смотреть.

– Почему?

– Метаморфозы происходят со всем, на что падает взгляд сквозь это необычное яблоко! Это точно запретный плод!

Прямо босиком парень потащил сумку волоком по вагону: сумка была большая и тяжелая, а парень – тощий и длинный. Илья Репин был бы рад такому натурщику для своих «Бурлаков на Волге». Странно, но парень не выказал любопытства посмотреть сквозь яблоко на свою девушку, а то увидел бы не молодую и красивую, а толстую распустившуюся бабу. Конечно, если бы он знал, что увидела девушка, посмотрев сквозь яблоко на него, то мог бы измениться и изменить и ее будущее. Но он и остался таким, каким его увидела девушка – инфантильным нерешительным ребенком.

С каждым шагом «бурлака» сумка ударялась о стенку вагона, словно пыталась зацепиться за что-нибудь и, наконец-таки, зацепилась за вылезший шуруп и застряла. Парень вынужденно остановился, постучал по сумке ногой, подергал в разные стороны – безрезультатно! С платформы его поторопили нервным беспокойным голосом.

– Ну, где ты там, давай быстрее, ждут только тебя с саквояжем!

Крик девушки взбодрил парня, он распрямился и изо всех сил рванул сумку на себя, оставив на торчащем в стене шурупе клочок выдранной из саквояжа материи; и хоть он и услышал треск рвущейся ткани, не оглядываясь, поволок поклажу попутчика к выходу.

Из образовавшейся дыры в сумке выскользнуло несколько яблок. Они быстро прокатились по коридору вагона и, будто прячась от людей, закатились в самый потаённый от взглядов пассажиров уголок у последнего купе.

Старый, старый пёс, высунувший морду из этого последнего купе, обнюхал подкатившийся к нему запретный плод и в одно мгновение сожрал его. Псу понравилось съеденное, и он, принюхиваясь, поплёлся по коридору в поисках остальных упавших из сумки яблок. Нашел ещё парочку и съел; четвёртое надкусил и потащил хозяину в купе.

Сквозь прищур глаз полусонный хозяин пса наблюдал через окно, как Фому на носилках заносили в машину «Скрой помощи», как в салон бросали его вещи и сумку, из которой на перрон выпало несколько яблок – больших, сочных, аппетитных. «Скорая» включила мигалку, развернулась и уехала, раздавив выпавшие яблоки.

– А яблоки-то ему теперь зачем? Хотя, может, и откачают! Правда, Тоби?

Хозяин оторвался от окна и посмотрел на своего пса Тоби, но только вскрикнул от удивления.

– А! Это что ещё за мелочь пузатая, а ну пошёл отсюда в своё купе. Тоби, Тоби.

Вместо Тоби в купе хозяина резвился маленький щенок, катая по полу, как теннисный мячик, яблоко с отметками клыков старого подслеповатого Тоби.

Хозяин вытолкнул щенка в коридор и увидел брошенный на полу ошейник, что раньше висел на мощной шее Тоби. Перепуганный хозяин опустился на колени, взял ошейник и завыл, как собака, вопрошая жалобным плачущим голосом кличку своего пса.

– Тоби, Тобичек, тебя что – украли?

Щенок сел рядом с хозяином и стал подвывать ему.

11
Как правда, утонувшая в вине…

У Марии ночью остановилось сердце. С гипертонической болезнью не шутят! А тут еще в последнее время врачи отметили у нее сердечную аритмию. И если учесть возраст Марии, то остановку сердца можно было предвидеть! Мерцательная аритмия – слова то какие подобрали для названия болезни! Так и слышится в этом названии приговор: ваша жизнь постепенно затухает. Мерцательная – красивое определение, но безжалостное!

Хорошо, что дочка Марии, сама страдающая от переданной матерью по наследству гипертонической болезни, вызвала днем скорую помощь. Уж очень тихим и слабым, почти безжизненным показался ей голос матери по телефону.

– Мама, что-то у тебя голос дрожит?

– Да ничего…

– Вызови скорую!

– Да ну, они в больницу будут звать…

– Значит, надо будет поехать в больницу!

– Да нет… Ладно, дочка, ладно…

И положила трубку, потому что тяжело было признаваться дочери, что врачи на скорой смотрят на неё, как на испорченный антиквариат. Положила трубку, но через несколько секунд закончила разговор фразой, брошенной в пустоту комнат.

– Нужны им старики! Уж если умирать, так уж у себя в постели… Да и не могу я уже жить, мучая тебя, дочка. Не могу. В тягость я всем стала…

Она говорила сама с собой – привыкла за многие годы одиночества говорить с телевизором, радио, газетой или вот так, как сейчас, сама с собой!

Зная, что мама, ни под каким видом сама не пойдет в больницу, дочь и вызвала скорую!

– Вы уж, пожалуйста, скажите через сколько приедете?

– Да сразу, как только машина освободиться!

– Вы меня подождите, а то она не пустит никого к себе, а если и пустит, то вы не уговорите ее ехать в больницу.

– А вы что сейчас не там?

– Я уже еду! Минут через двадцать буду там!

– Ну, так мы раньше и не сможем приехать! Вам еще нас ждать придется! Ждите!

Городок маленький, провинциальный, всего триста тысяч жителей. Не десятимиллионная Москва. И скорая приехала довольно-таки быстро – минут через тридцать. К этому времени и дочка уже добралась до маминой квартиры. Если бы дочь не приехала, то и скорая уехала бы ни с чем! Вряд ли уговорили бы пожилую женщину ехать в больницу. Да и больно надо возиться со стариками.

Но дочка как-то уговорила мать, и вечером та уже лежала под капельницей в больничной палате. А через несколько часов её сердце остановилось!

Если бы дочь не уговорила Марию, и та осталась бы одна, как она и привыкла жить в последние двадцать лет, в собственной двухкомнатной квартире, то этой ночью она тихо отошла бы в мир иной, а врачи поставили бы диагноз: возраст есть возраст, все мы рано или поздно умрём – лучше вот так же от старости. Но это произошло бы, если бы старушка была одна в своей квартире. А в городской больнице поднялся переполох; но не пожилой опытный врач электрошоком заставил сердце вновь качать кровь по венам и артериям; опытный констатировал, что это – старость. И сказал молодому коллеге:

– Если хочешь, то попрактикуйся – оживи! Хотя по опыту знаю, что все напрасно! Как правда, утонувшая в вине… Старики цепляются не за жизнь, а за возможность достойно умереть…

Не обладавший жизненным опытом своего пожилого коллеги, молодой хирург, всего полгода назад получивший диплом, решил вмешаться в законы природы и сорок минут делал искусственное дыхание и непрямой массаж сердца, сохраняя жизнь умершей и добиваясь оживления реанимирующими действиями! И добился: сердце вновь заработало! Так Мария получила второе рождение в том возрасте, до которого мало кто доживает.

И вот тут начинается цепочка необыкновенных событий, сначала поразившая воображение неизбалованных сенсациями провинциальных жителей тихого городка, а потом всколыхнувшая всю страну и удивившая до истерии уже давно ничему не удивляющуюся столицу.

Этой же самой ночью в том же городе и даже в тот же самый час, когда остановилось сердце у Марии, на железнодорожный вокзал прибыл поезд дальнего следования, где в одном из купе молодая пара тщетно пыталась растолкать «уснувшего» Фому.

12
Как пламя, разжигаемое снегом…

Все закончилось тем, что Фому увезли на скорой именно в ту больницу, где лежала Мария.

Уже известный нам молодой хирург распорядился положить Фому в палату к Марии, которую только что он вернул к жизни. Старшая медсестра возражала, но хирург был категоричен.

– И не вздумайте его переводить в другую палату!

– Но Алексей Егорович! Мужчина и женщина в одной палате!

– Я отвечаю за эти две жизни, и позвольте мне решать, где им находиться!

Алексей Егорович остался один в палате, где лежали вернувшиеся к жизни, но еще не пришедшие в сознание Фома и Мария. Он уже несколько раз внимательно просматривал результаты диагностики, но никаких патологий, угрожающих жизни не находил. Единственной приемлемой версией наступления клинической смерти, пожалуй, был стресс. Да и аритмия сердца, что несколько лет наблюдалась у Марии – это тоже следствие стрессов, а никак не хронических заболеваний. Все жизненные органы работали исправно, как механизм швейцарских часов, с небольшой погрешностью на возраст. «Вероятно, живет одна и постоянно смотрит телевизор, а там лишь грязь и пошлость, да и новости безрадостные и пугающие. От такого психологического давления даже ребенок заболеет, а пожилой человек, привыкший к деятельной востребованной жизни, обречен на депрессию, аритмию и угасание, как пламя, разжигаемое снегом», – так думал молодой хирург, глядя на своих пациентов. Именно поэтому он и не хотел, чтобы они испытывали одиночество, когда очнутся: пусть поддерживают друг друга, общаясь взглядами.

В палату вошли несколько именитых хирургов – их позвал на консилиум Алексей Егорович.

13
Как золото у нищего в руках…

Их тянуло друг к другу. Они не следили за временем, не замечали окружающих, они просто пребывали около друг друга. Наконец, он заговорил.

– Как вы сюда попали?

– Так же, как и вы, вероятно!

– Но я не знаю, как я сюда попал!

– Вот значит, я и права оказалась. Я тоже не знаю, как сюда попала.

– Это что же колдовство?

– Или гипноз?

– А кто там внизу?

– Внизу не знаю, а вот в зеркале меня нет!

– И меня тоже нет!

– Значит внизу – это мы?

– Вероятно… Да! Это – мы.

– А что так много врачей?

– Если б их не было то…

– То и нас бы тут не было!

– Не знаю, не знаю.

Солнечный зайчик запрыгал по стенам больничной палаты: при каждом прыжке он увеличивался в размере и становился все ярче и ярче… И вдруг, словно его разорвало изнутри, вспыхнул, ослепив всех, как золото у нищего в руках.

14
Как эхо в глубине морской пучины…

Внезапное ослепление вернуло Фому в прошлое, пусть и недавнее, но в прошлое. Воспоминания овладели им.

Поздняя осень. Солнце неторопливо закатывалось за горизонт и еще освещало золотую листву на яблонях. Фома сидел закрыв глаза на друидском троне и шептал.

– Как вы сюда попали? Да так же, как и вы!

А где вы пропадали? Да там же, где и вы!

А что бы вы хотели? Да то же, что и все:

чтоб мы помолодели, а тьму развеял свет,

и начался рассвет… След…

Фома встал с трона, подошёл к стоящей несколько в стороне яблоньке и, погладив дерево по стволу, сорвал несколько яблок.

– Да, огромные у тебя яблоки – сказочные!

Фома поиграл яблоками и посмотрел сквозь них на друидский трон. И будто ожили перед ним те дни детства, когда они с Машенькой получили от деда указания вырыть в земле ямку, заполнить ее медом и прямо в мед посадить яблочко. Фома опустил яблоко, и видения детства исчезли. Он посмотрел на обветшалый поросший мхом трон, на котором когда-то очень давно восседал дед, и грустно улыбнулся.

– Как ты называл, деда, эти яблочки? Молодильные?

Фома выдохнул эту вопросительную фразу с такой ностальгией, словно и сейчас дед незримо присутствовал здесь и наблюдал за его действиями; и тут же закачался дуб над троном, заскрипел. И, как эхо в глубине морской пучины, ветер зашептал со всех сторон:

– Молодильные… Вкушать вам с Машенькой плоды эти…

15
Как трус, переборовший страх…

В закутке перед палатой врач разговаривал с дочкой Марии.

– Вы подождите немного. Мы сейчас снимем кардиограмму и сравним с ночной. А потом поговорим с вами, хорошо?

– Хорошо, хорошо. Но может что-нибудь принести из фруктов?

– Да нет, ей сейчас особенно не до еды! Пусть съест те яблоки, что вы передали.

Дочь удивленно посмотрела на врача, который, заметив её замешательство, добавил, уходя:

– Ну, те… большие, красивые, сказочные… Да вы не волнуйтесь. Кризис миновал, и я скоро вернусь, ждите.

Дочь проводила недоуменным взглядом врача, а ее губы как бы непроизвольно прошептали последнюю фразу доктора:

– Большие, красивые, сказочные… Большие, красивые, сказочные… Но я не приносила, не приносила яблок.

Она приоткрыла дверь в палату, заглянула туда и в удивлении от увиденного застыла на месте.

В палате на своих кроватях напротив друг друга, преспокойненько свесив ноги на пол, сидели Фома и Мария, – сидели и уплетали яблоки; именно те яблоки, про которые и говорил доктор – большие, красивые, сказочные.

Дочь тихо притворила дверь и долго стояла в коридоре, держась за ручку двери, ведущей в палату, точно охраняя покой больных. Странные мысли лезли ей в голову, и какое-то неясное предчувствие перемен заставляло сердце трепетать. Как трус, переборовший страх, она простояла невесть сколько, переосмысливая увиденное, а когда отважилась еще раз приоткрыть дверь и заглянуть в палату, то никого не увидела. Палата была пуста! Пуста! Просто потому, что вышедшие из клинической смерти этой ночью решили прогуляться по больничному саду и выскользнули на улицу через балкон и террасу.

16
Как бабочка, сгоревшая в лучине…

Гуляя по больничному саду, они подошли к ограде, за которой была проложена железная дорога. Услышав гудок паровоза, забрались на бугорок и, присев на травку, следили за приближающимся поездом. Словно новорожденные, они смотрели на мир широко раскрытыми глазами без страха и удивления. Запахи и шумы казались им знакомыми и вызывали неподдельный интерес и трепет. Они будто просматривали кадры из кинокартины об их молодости, но это были не кадры – это была реальность, и они были частью этой реальности. Пока правда, их участие в окружающей жизни было намеренно созерцательным, но не пассивным, так как кровь пульсировала по телу такими мощными толчками, что здоровый юношеский румянец выступил на щеках и у Фомы и у Машеньки.

Фома не выдержал набегающих видений и первым нарушил молчание, заговорив о том, о чем они уже говорили несколько десятилетий назад. Это вышло непроизвольно, просто выплыли из глубин памяти фразы, уже сказанные раньше именно здесь на этом месте; но они оба еще не осознавали этого дежавю – они же были как новорожденные.

– На этом участке поезда замедляют ход.

– Почему?

– Никто не знает почему, но ходят слухи об аномальной зоне или кольце, потому что тут поезда…

Подошедший поезд заглушил его слова. Он замолчал и подумал, что если так настойчиво воспоминания вторгаются в его сознание, то скоро и Машенька попадет в их сети. Ждать пришлось недолго: она тоже что-то вспомнила, и по ее лицу скользнула странная, мимолетная улыбка. Появилась и исчезла, как бабочка, сгоревшая в лучине, но Фома заметил эту улыбку – обжигающую чистотой, пронзающую сердце навылет, – и сладкая дрожь раскаяния накрыла его; и тут же воспоминания целиком завладели им и заполонили его воображение.