Текст книги "Молотов. Второй после Сталина (сборник)"

Однажды, после уже довольно продолжительного «заседания» за столом, Сталин опять поднял вопрос о Власове. Каждый из участников того застолья помнит, что это был «тяжелый» стол. Трудно было дождаться, когда же он кончится, да и не известно, чем кончится. Раз Булганин наедине сказал мне: «Приглашают тебя, едешь к нему в гости, там тебя поят, кормят, а потом и не знаешь, куда ты поедешь: сам ли домой к себе или тебя отвезут куда-нибудь и посадят». Эти слова не лишены истины. Действительно, такое, видимо, каждый из нас тогда переживал. Случались у Сталина приступы гнева, неожиданные, невероятные вспышки. Верховодили голая власть, неограниченная беспрекословность, порой «награждение» всяческими неприличными эпитетами даже близких к нему людей. Самыми близкими людьми считались до войны Ворошилов, Молотов и в какой-то степени Микоян. На более позднем этапе к ним причислили и Берию. Другие числились, так сказать, близкими людьми второго или, может быть, третьего сорта, потому что они по годам составляли младшее поколение и не прошли столь длительной стадии совместной деятельности со Сталиным. Молотов, например, давно с ним был знаком. Ворошилов – тоже, с дореволюционного времени. А в Гражданскую войну, когда Ворошилов командовал армией и отступил к Царицыну, там они со Сталиным сошлись особенно близко.

Вот в таком окружении Сталин и поднял вопрос: «Почему Власов стал предателем?». Отвечаю: «Теперь уже это бесспорно, что он предатель». – «А вы его хвалили, выдвигали его». – «Верно, – говорю, – я его выдвигал командующим 37-й армией. Ему была поручена защита Киева, и он блестяще справился со своей задачей. Немцы не взяли Киева, Киев пал в результате окружения наших войск значительно восточнее Киева. Потом Власов вышел из этого окружения. Я его действительно хвалил и не раз говорил вам о его достоинствах. А сколько раз вы сами его хвалили? Ведь когда после падения Киева он вышел из окружения, вы вновь назначили его командовать армией, и он отличился при обороне Москвы. Вы наградили его, товарищ Сталин, за операцию под Москвой. А потом вы назначили его на ответственный участок, на Валдай. Там он опять попал в окружение, снова выходил из окружения и опять вернулся. Вы ведь предлагали его назначить командующим войсками Сталинградского фронта, говорили мне, чтобы я назвал имя командующего, и тут же сказали, что наиболее подходят или Еременко, который лежит в госпитале, или Власов; сказали, что назначили бы Власова, но его нет. Так что и я хвалил, и вы его хвалили: дела у него были такие, которые заслуживали похвалы. А потом он стал предателем, и теперь уж в этом нет сомнений».

* * *

Скажу в дополнение, что Сталин говорил раньше о Власове при всех, и все слышали, как он его хвалил, утверждал, что тот оказался бы наилучшим командующим войсками Сталинградского фронта. Так что после его замечания за столом и моего такого ответа Сталин при мне более не поднимал этого вопроса. Хотя, действительно, случай с Власовым был большим огорчением и для меня. Очень трудно тогда было объяснить, да и сейчас просто невозможно понять, как это произошло: человек стойко сражался, хорошо действовал, производил очень выгодное впечатление, успешно завоевывал симпатию у вышестоящих по службе людей и потом вдруг стал предателем. Отчего бы ему не стать предателем в первый раз, когда он оказался в окружении, командуя 37-й армией, которая защищала Киев? А он же вышел! Вышел к нам буквально пешком, когда мы находились уже перед Воронежем. Это произошло накануне наступления наших войск на Московском направлении. Как только он вышел оттуда и как только мы донесли Сталину, что Власов вышел из окружения, то сейчас же получили приказ немедленно отправить его на самолете в Москву. Мы его отправили, и я, признаться, тогда думал, что, может быть, имеются какие-то сведения, компрометирующие Власова, и его хотят в Москве допросить? Позже мы узнали, что он и под Москвою командовал армией, что эта армия действовала очень хорошо, а он был награжден.

В чем же дело? Сложные тогда переживания возникали у людей. Некоторые люди таких переживаний не выдерживали. Я не думаю, что он был когда-то раньше завербован, стал вражеским агентом. По натуре он был, видимо, неустойчивый человек и с плохим характером. Считался порядочным коммунистом, но ничего глубоко идейного внутри в нем не было. Сам он по образованию учитель; вероятно, очень лояльно относился к Советской власти в первые годы; может быть, и корыстные цели при этом преследовал, оставаясь в компартии с тем, чтобы занять выгодное служебное положение. Таких, к сожалению, было у нас немало, и думаю, что сейчас таких карьеристов еще больше. Я говорю «карьеристов» условно, потому что завершился карьеризм Власова прямым предательством. Тут уже явление другого характера. Таких людей, как Власов, встречается немного, но, с другой стороны, Власов и не исключение. Был позднее полковник Пеньковский, который тоже занимал высокое положение, работал в органах нашей разведки, ему доверяли следить за другими лицами, находившимися за границей. Для этого он не раз ездил туда. Как вдруг переметнулся к врагам. К сожалению, Пеньковский тоже был не одинок. Но наиболее яркий из всех случаев предательства – случай с Власовым. И он был наказан по заслугам: его осудили после войны и повесили.

* * *

Рассказывая о войне, хочу коснуться также Варшавского восстания 1944 года. Об этом много писали. Говорили, что мы, советские, повинны в том, что восстание потерпело поражение. Политические деятели западных стран часто возвращались к этому эпизоду, чтобы восстановить поляков против СССР: вот, мол, русские не подали руку помощи, когда Бур-Коморовский бился против немцев буквально рядом с советскими войсками. Коморовский был взят немцами в плен. Но, несмотря на то, что являлся организатором восстания в Варшаве в наиболее критический момент для немецких оккупационных войск в Польше, лично он отделался испугом, а потом на Западе активно действовал против Советского Союза и народной Польши. Я сейчас могу высказать на этот счет лишь сугубо свои соображения. Каких-нибудь конкретных фактов насчет того, как решался вопрос о нашей помощи восставшим и насколько имели почву обвинения, которые Запад в данной связи бросал Сталину, не знаю и даже не могу утверждать, что они имели место, хотя противная сторона вполне могла их обосновать. Как складывались тогда общие обстоятельства?

Советские войска подошли к Варшаве, имея за собой новое польское правительство в Люблине. Польское эмигрантское правительство сидело в Лондоне, возглавлял его Миколайчик. Естественно, что Запад, а главным образом Лондон, готовил свое правительство для Польши. Эти люди хотели, используя наши войска, нашу силу, нашу кровь, разгромить немцев и освободить Польшу, но чтобы Польша осталась капиталистической, прозападной страной. Они хотели лишить ее народ возможности построить новую, народную, социалистическую, рабоче-крестьянскую Польшу. Таков был замысел Черчилля. Естественно, Сталин в этом вопросе сердцем и душой был за то, чтобы Польша стала социалистической; если и не буквально советской по форме, то по существу; чтобы там взяли верх рабочий класс в союзе с крестьянством; чтобы там победила ленинская политика.

Когда наши войска подошли к Висле и в Варшаве вспыхнуло восстание, начался большой шум насчет того, что мы должны оказать варшавянам помощь. Но ведь шла война. Что такое оказать помощь? Там стояли немцы, они защищались, перед нами лежала широкая и глубокая река Висла. Тут не такое легкое дело: захотел и ворвался! Напомню, что когда мы подошли к Киеву, то тоже остановились перед Днепром. Надо было сначала попробовать переправиться через Днепр, а потом уж разгромить немецкие войска и выбить их из Киева. На это мы потратили немало времени. Я рассказывал, как мы два раза предпринимали наступательные операции с Букринского плацдарма, а потом вынуждены были перегруппироваться севернее и ударить с другого плацдарма.

Видимо, и здесь, перед Варшавой, у нас возникли такие же трудности. Варшаву брали не в лоб, не прямо переправлялись туда из Праги – пригорода Варшавы, а форсировали Вислу севернее, обошли Варшаву и вынудили немцев оставить город. Конкретных же условий тех дней, когда враг находился еще в Варшаве и мы как бы смотрели через реку друг на друга, находясь на разных берегах, я не знаю. Но я понимаю доводы и противной стороны. Она имела полную возможность вдолбить кое-кому в голову, что мы, советские, сознательно не предприняли никаких действий, потому что не в наших интересах было укреплять Бур-Коморовского. Ведь он потом воевал бы против нас в Варшаве, если бы мы не признали его власти. А мы бы, конечно, не признали ее.

Инспирировал же это восстание Черчилль через Миколайчика. Он хотел поставить нас перед фактом: мы пролили кровь, подошли к Варшаве, прогнали немцев, а в польской столице уже есть правительство страны во главе с Миколайчиком. Устранять существующее правительство – значит вызвать осложнения между союзниками, резкие трения, что, конечно, было нежелательно. Вот такой была там ситуация, как я ее понимаю. Но, повторяю, никаких фактических оснований той или иной версии не знаю.

Когда немцы были изгнаны оттуда, Миколайчик приехал в Варшаву и стал заместителем премьер-министра. Я с ним познакомился в Москве, когда польское руководство приезжало, чтобы побеседовать со Сталиным. Потом Сталин дал обед в его честь. Нужно сказать здесь правду, что Армия Крайова, которая создавалась людьми, возглавлявшимися Миколайчиком, была разветвленной и сильной. Потом мы с ней столкнулись, и она много нам принесла беспокойства.

* * *

…Когда завершилась великая эпопея войны народов СССР против гитлеровского нашествия, смешались воедино радость от уничтожения врага и высокое чувство морального удовлетворения от нашей победы. Фраза из Священного Писания, когда-то повторенная Александром Невским: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет», – в то время была у всех на устах и наконец-то воплотилась в жизнь в результате нашей победы. Когда я узнал, что Германия капитулировала, радость моя была невероятной. Да и все у нас радовались. Это многократно описано, и я лучше не скажу, чем было рассказано писателями и художниками о том, что имело место в Москве на Красной площади. Военных там буквально душили в объятиях радости. Победа! Всеобщее ликование! Целовались, обнимались, торжествовали. Я тоже переживал все это.

Хотя я хорошо знал Сталина и то, на что могу рассчитывать в ответ, но спешил позвонить ему и поздравить и его с победой. Позвонил. Меня быстро соединили, и Сталин снял трубку. Я его поздравляю: «Товарищ Сталин, разрешите поздравить Вас с победой наших Вооруженных Сил, с победой нашего народа, с полным разгромом немецкой армии» и пр. Уж не помню дословно, что я тогда говорил. И что же? Сталин сказал мне в ответ какую-то грубость. Вроде того, что отнимаю у него время, обращаясь по такому вопросу. Ну, я просто остолбенел. Как это? Почему? Очень я тогда переживал и ругал себя: зачем я ему позвонил? Я ведь знал его характер и мог ожидать чего угодно. Знал, что он захочет показать мне, что происшедшее– уже пройденный этап, что он думает уже о новых великих делах. Поэтому, мол, чего там говорить о вчерашнем дне? Он теперь ломает себе голову о завтрашнем дне.

Я считаю, что это была актерская игра. Сталин очень умело и хорошо играл такую роль. А поскольку он был к тому же грубый человек (не я первый говорю о его грубости: еще Ленин, который отлично его знал, в своем завещании упомянул о грубости Сталина, о его нетерпимости), то вот так и получилось.

Я потом долго переживал происшедшее. Как же так? Что же он, действительно лишен всякого чувства радости? Или притворяется? Но ведь не лишен он чувства страха! Я видел, в каком состоянии находился Сталин в первые дни войны. Он тогда был совершенно деморализован: какая-то бесформенная протоплазма. Он чуть не отказался от своих постов, от активных действий. А членам Политбюро высказал такие слова: «Ленин создал наше государство, мы же его про… Все погибло. Я ухожу». Сел в машину и уехал из Кремля к себе на дачу. Потом за ним поехали туда, как рассказывал мне позднее Берия, уговаривали его, призывали, чтобы он обрел прежние силы и приступил к деятельности, потому что победа возможна, не все потеряно, у нас остались еще огромная территория и большие ресурсы.

И вот наконец долгожданная победа! Но сейчас он вроде бы не радуется. Показывает: «Что это ты меня поздравляешь? Я-то заранее знал, что именно так будет». Однако я-то видел его и в другой ситуации и твердо знал, что он в свое время так не думал, а думал даже хуже, чем лица из его окружения. А тут он теперь такое отмочил коленце: не принял поздравления…

* * *

На 24 июня 1945 г. в Москве был назначен Парад Победы. Я тоже приехал в Москву. Мне хотелось посмотреть, как пройдут войска по Красной площади, порадоваться вместе со всем народом в столице нашей Родины. Не помню, звонил ли мне Сталин, чтобы я приехал, или же я сам просто взял да поехал. Прибыл к нам Эйзенхауэр. Он тоже стоял тогда на Мавзолее. В тот раз я впервые встретился с Эйзенхауэром, в ту пору еще не президентом США, а верховным главнокомандующим силами союзников в Западной Европе.

Хочу рассказать насчет высказываний Сталина относительно взаимоотношений с союзниками в процессе войны, конкретно– с Рузвельтом и Черчиллем. Франция не имела крупных сил в Европе, и Сталин стал уделять ей внимание, в сущности, начиная с Потсдамской конференции и после нее. Его внимание занимали раньше главным образом Рузвельт и Черчилль. Сталин, по его собственным словам, больше симпатизировал Рузвельту, потому что президент США с пониманием относился к нашим проблемам. Сближала Рузвельта со Сталиным и его нелюбовь к английской монархии, к ее институтам.

Сталин как-то рассказал о таком эпизоде. Когда во время Тегеранской конференции главы держав встретились за обедом, Рузвельт, подняв бокал, предложил выпить за президента Советского Союза господина Калинина. Все выпили. Спустя какой-то срок Черчилль, тоже подняв бокал, объявил тост за короля Великобритании. Рузвельт сказал, что он пить не будет. Черчилль обиженно насторожился, а тот – нив какую: «Нет, я пить не буду. Я не могу пить за английского короля. Я не могу забыть слова моего отца». Оказывается, когда отец Рузвельта уезжал в Америку из Европы, то уже на пароходе он сказал сыну про британского короля: «Он наш враг». Сын не забыл этого и, невзирая на этикет, так и не поднял бокала.

При деловых разговорах и возникавших спорах очень часто Сталин встречал поддержку со стороны Рузвельта против Черчилля. Таким образом, у Сталина симпатии сложились явно в пользу Рузвельта, хотя Черчилля он тоже ценил и относился к нему с уважением. Это был крупный политический деятель не только Англии, он занимал одно из ведущих мест в сфере мировой политики. При неудаче конца 1944 г. в Арденнах, когда немцы серьезно угрожали союзным войскам на втором фронте, Черчилль обратился за помощью к Сталину, с тем чтобы мы оттянули на себя немецкие армии. Для этого нам нужно было провести внеочередную наступательную операцию. Ее мы провели, хотя она планировалась у нас на значительно более поздний срок. Это стало демонстрацией дружбы и помощи союзнику, у которого сложилась тяжелая обстановка. Это было Сталиным проведено очень хорошо, он умел понимать и такие дела и проводить их в жизнь.

Помню, как Сталин несколько раз возвращался к характеристике Эйзенхауэра. Он отмечал его благородство, рыцарский подход к взаимоотношениям с союзником. Несколько раз я слышал такие высказывания при беседах в узком кругу у Сталина уже после войны, но еще до моего переезда в Москву.

Когда я вновь начал работать в Москве и чаще бывал у Сталина, он стал часто приглашать меня, когда уезжал в отпуск на Кавказ. Я чувствовал, что он просто не терпит одиночества и даже боится его. У него появлялся физический страх перед одиночеством. Это было для всех нас довольно накладно (говорю о членах руководства страны, которое окружало Сталина). Отдыхать вместе с ним и обедать считалось великой честью. Но это еще и большая физическая нагрузка.

Однажды я с ним вместе отдыхал целый месяц. Он меня поместил буквально рядом с собой. Приходилось и жить рядом, все время вместе обедать и ужинать. Но это внешняя сторона дела. А если бы знали, что это означает на деле, какие это физические нагрузки, сколько нужно было съедать и вообще потреблять того, что вредно или неприятно, лишь бы не нарушить личных отношений! Отношение к тебе демонстрировалось самое хорошее, дружеское, и приходилось идти на жертвы. Но такая жизнь была отчасти полезна тем, что велись беседы, из которых можно было извлечь для себя пользу и сделать различные политические выводы.

В ходе таких бесед я неоднократно слышал от Сталина очень лестные отзывы о порядочности Эйзенхауэра. Сталин говорил, что когда мы наступали на Берлин, то если бы со стороны союзников был не Эйзенхауэр, а какой-то другой верховный командующий их войсками, мы бы, конечно, Берлин не взяли, просто не успели бы. Его бы заняли раньше нас американцы. И это действительно так, потому что немцы сосредоточили главные силы против нас и охотно готовы были сдаться Западу. Сталин обратился к Эйзенхауэру с письмом, в котором говорилось, что, согласно межсоюзническому договору и с учетом крови, которая пролита нашим народом, мы хотели бы, чтобы наши войска вошли первыми в Берлин, а не союзные. Как говорил Сталин, Эйзенхауэр тогда придержал свои войска и прекратил наступление. Он предоставил нашим войскам возможность разбить немцев и занять Берлин. Таким образом, мы получили приоритет, захватив столицу Германии. Другой человек на это не пошел бы. А ведь если бы Берлин был захвачен американцами, то тогда, по словам Сталина, по-другому решался бы вопрос о судьбе Германии, а наше положение значительно ухудшилось бы. Эйзенхауэр проявил такое рыцарское благородство и был верен слову, данному нам Рузвельтом. Он уважал память о Рузвельте.

* * *

В это время новым президентом США стал Трумэн, которого Сталин и не уважал, и не ценил. И, видимо, правильно делал, потому что тот заслуживал такого отношения. А вот еще один факт, о котором рассказывал Сталин, тоже относящийся к концу войны, когда немцы были уже приперты нашими войсками к стене капитуляции и не могли оказывать сопротивления, должны были слагать оружие и сдаваться в плен. Многие из них не хотели сдаваться в плен нашим войскам и двинулись на запад с тем, чтобы сдаться американцам. Опять последовало обращение Сталина к Эйзенхауэру: было сказано, что советские войска проливали кровь, разгромили врага, а противник, который стоит перед нашими войсками, сдается в плен американцам: это несправедливо. Эйзенхауэр приказал тогда не брать немцев в плен (кажется, это было в Северной Австрии, где у нас наступал Малиновский) и предложил командующему германскими силами сдаться в плен русским, так как именно русское оружие победило его армию. Так и получилось.

Сталин рассказывал также, что он обратился с аналогичной просьбой к Черчиллю. На участке в Северной Германии, который занимал Монтгомери, немцы тоже убегали от войск Рокоссовского к англичанам. Сталин попросил, чтобы их англичане не брали в плен и вынудили сдаться нашим войскам. «Ничего подобного! – возмущался Сталин. – Монтгомери забрал себе их всех и забрал их оружие. Так наши войска разбили немцев, а результат разгрома пожинал Монтгомери». И Эйзенхауэр, и Монтгомери – оба представители буржуазного класса. Но они решили по-разному и по-разному соблюдали принципы партнерства, договоренности, слова, чести. Когда я имел дело с Эйзенхауэром, то всегда передо мной как бы стояли его былые действия. Я помнил слова, сказанные Сталиным, и верил им. Ведь Сталина заподозрить в симпатиях к кому-либо никак было нельзя. В классовых вопросах он был неподкупен и непримирим. Это у него была очень сильная политическая черта, за которую он пользовался среди нас большим уважением.

Под конец войны Сталин очень беспокоился, как бы американцы не перешли через линию разграничения союзных войск. Я уже говорил, что против нас было организованное сопротивление немцев, а американцы спокойнее наступали и легко пересекли линию разграничения. Сталин сомневался, уступят ли они, сдержат ли слово, данное Рузвельтом. Они ведь могли сказать, что их войска останутся там, куда вышли, и это будет теперь разделительная граница оккупационных районов. Но нет, американцы отвели свои войска назад и расположили их по линии, которая была намечена в Тегеране, еще до победы над Германией. Это тоже свидетельствует о порядочности Эйзенхауэра. Из таких вот фактов складывалось хорошее отношение Сталина к Эйзенхауэру. Поэтому Сталин и пригласил Эйзенхауэра на Парад Победы и выразил наше признание его заслуг награждением его высшим военным орденом СССР – «Победы». Это очень высокая награда. Правда, тем же орденом был награжден фельдмаршал Монтгомери. Но в данном случае налицо формальное выполнение нашего долга по отношению к союзнику, потому что англичане тоже награждали наше начальство своими орденами. Здесь имела место лишь официальная взаимность, а Эйзенхауэра Сталин выделял особо.