Текст книги "Не уходи из-под ног, земля"

Анастасия Нестерова
Не уходи из-под ног, земля

Замри

 
Замри, как в далёком детстве, когда волновалось море
И штиль превращался в бурю – ты помнишь? – на «раз-два-три».
И в радостном детском хоре, как истина в долгом споре,
Рождалось простое слово –
«Замри»…
 
 
Замри. Пусть порою сложно бывает остановиться,
Прислушавшись к песне ветра, вглядевшись в глаза зари…
Но всё-таки постарайся отвлечься от мыслей разных,
Хотя бы на миг короткий
Замри.
 
 
Замри, как в далёком детстве, когда мы иными были,
Когда мир казался ярким, как мыльные пузыри,
Когда мы могли услышать, как ветер листву колышет
И шепчет, срывая голос:
«Замри…»
 
 
Ты помнишь? – в далёком детстве, когда волновалось море,
Мы штиль превращали в бурю так просто – на «раз-два-три»…
В ту пору от взгляда злого всех нас укрывало слово,
Звучащее, как молитва –
«Замри».
 

Самый бездарный лекарь

 
Время наденет стерильный халат, вымоет с мылом руки…
Толстые стены больничных палат не пропускают звуки.
В этих стенах «на отшибе» живут чьи-то сердца-калеки –
Те, что поныне не смог исцелить этот никчёмный лекарь.
 
 
Время, откашлявшись, скроет лицо за медицинской маской…
Время способно, пожалуй, на всё, только, увы, не властно
Из искалеченных чьих-то сердец вытравить боль навеки.
Время всесильно. Но всё же, оно – самый беспутный лекарь.
 
 
Время накинет стерильный халат на налитые плечи,
И, вдоль нестройного ряда палат тихо пройдясь под вечер,
Ложной надежды зажжёт огонёк в чьих-то сердцах-калеках…
Время мудрее всех нас. Но оно – самый бездарный лекарь.
 

У Герды и Кая

 
У Герды и Кая одно на двоих детство,
Одна на двоих боль и одно счастье,
Но как быть счастливым, когда, словно кол, в сердце
Вонзается лёд и мальчишеский взор застит?
 
 
Ему безразличны и чужды её слёзы,
И милый румянец щёк не зажжёт искры
В его голубых глазах, в коих лишь звёзды
Колючей гирляндой на глади небес виснут…
 
 
Любые попытки его отогреть тщетны.
Смотря на неё до обидного бесстрастно
Он в сердце своём льдинку – мелкую, как щепка –
Лелеет (и кажется, будто вполне счастлив).
 
 
Она понимает, что внешне он всё тот же –
Её до безумия близкий, смешной мальчик.
Но, чувствуя мертвенный холод его кожи,
С трудом подавляет в груди обертон плача…
 
 
У Герды и Кая одна на двоих Вечность –
Та самая, что состоит изо льда, только
Она не дарует им звёзд на Пути Млечном,
А топит их чуткие души в снегах колких.
 
 
Она понимает, что внешне он всё тот же,
Хоть взор его и до обидного бесстрастен.
Для них предначертаны лёгкой рукой Божьей
Одна на двоих боль и одно счастье.
 

Листопаду навстречу

 
Скомкан и выброшен в мусорку полдень
(Может быть, и зазря…),
Время бросает на радиоволны
Радиоякоря;
Пламенный воздух густеет и стынет –
Лето идёт на спад,
И по асфальту ступнями босыми
Шаркает листопад.
Ты улыбнёшься, накинув на плечи
Старенький жёлтый плащ
И поспешишь листопаду навстречу,
(Боже, какая блажь!)
Негу притихшего парка нарушив
Цоканьем каблуков…
Ветер не студит, а кутает душу
В кружево облаков,
Оберегая от ранней прохлады
И от дурной молвы
Ваш сумасбродный союз с листопадом
Шорохами листвы.
 

Не уходи из-под ног, земля

 
Не уходи из-под ног, земля,
Гулко разверзнувшись напоказ.
Я не могу начинать с нуля
Жизнь в триста двадцать какой-то раз.
Пусть оглушает кварталов шум
И угасают огни, суля
Мне беспросветный мрак. Но прошу,
Не уходи из-под ног, земля!
 
 
Не становись кабалой, рассвет,
Полуслепую меня не жги
Красным лучом. Для меня что свет,
Что темнота – всё одно. Ни зги
Я не могу разглядеть. И твой
Каждый приход для меня – как казнь…
Будь чем угодно, но кабалой
Не становись даже напоказ…
 
 
Не превращайся в гранит, душа,
Ты ведь и так чересчур черства…
Сложно решиться на новый шаг
К свету. И сложно найти слова,
Чтобы помочь тебе вновь ожить,
В тысячный раз научив дышать.
Нитями раны свои зашив,
Не превращайся в гранит, душа…
 
 
Не отвернись от меня, Господь!
Знаю, что много грехов за мной –
Ими испачкавшуюся плоть
Я никогда не отмою, но
Тех испытаний, что шлёт судьба
Мне в одиночку не побороть.
Я не железная. Я слаба.
Не отвернись от меня, Господь…
 

Слова-беспризорники

 
Под полинявшим от времени зонтиком
Жмутся друг к другу слова-беспризорники.
Видишь? – их тонкие крылья с заплатками
Мокнут и пачкаются под осадками.
 
 
И, неприкаянно, будто бы призраки,
Ищут слова хоть какие-то признаки
Жизни в лице, промелькнувшем нечаянно
В спешке минут, в хороводе случайностей.
 
 
Всё здесь случайно и непредсказуемо,
В воздухе запах дождя и безумия,
А под промокшим насквозь старым зонтиком
Бродят по лужам слова-беспризорники.
 
 
В них, недосказанных и недописанных,
Переплетаются правда и вымысел –
Нитями яркими, вспышками краткими –
Словно узоры на крыльях с заплатками.
 
 
Под полинявшим от времени зонтиком
На ночь укрылись слова-беспризорники,
Чтобы успели как следует высохнуть
Крылья с узором из правды и вымысла.
 

Под сердцем

 
И заплакать бы, да в глазах горячо и сухо,
Будто сердце зацементировалось, застыло.
Каждый день зарекаешься, глупая, верить слухам,
На нелепые оправдания тратишь силы…
 
 
И вдохнуть бы, да отчего-то густеет воздух,
Становясь для тебя немыслимо ядовитым…
Каждый день, выходя на балкон, ты считаешь звёзды,
Ту единственную боясь упустить из вида.
 
 
Смотришь ввысь – след её простыл. Только мгла ночная
Жжёт глаза, методично в них насыпая перца.
Не ищи в небесах её, глупая… Ты ведь знаешь,
Что она обрела приют у тебя под сердцем,
 
 
И пульсирует – слышишь? – мелкой и частой дробью;
Как заботливый лекарь, наносит бальзам на раны,
Отмывает твоё нутро от засохшей крови
Светом, льющимся, как вода, сквозь вуаль тумана.
 
 
И беречь бы тебе её, как зеницу ока,
Укрывая от ветра и от недобрых взглядов,
Точно так же, как ночь фиолетовой поволокой
Укрывает дома, переулки и автострады.
 
 
Попытайся вдохнуть полной грудью остывший воздух
И живи, каждый выдох и вдох измеряя в герцах;
Ведь когда поутру угасают на небе звёзды,
Продолжает светить та, что у тебя под сердцем.
 

Холод

 
Холод чужих квартир, холод случайных фраз…
Этот безликий мир скоро забудет нас.
Холод подъездных стен греет бродячих псов;
В холод моих колен смело нырнёшь лицом,
Словно седой Нептун в синюю гладь морей…
Но я тебя уже вряд ли смогу согреть.
Я как январский луч солнечного тепла –
Я не умею греть. Только гореть дотла
В холоде кратких зим и бесконечных лет,
И, как клеймо, носить от поцелуя след.
Этот безликий мир сбросит нас со счетов
В выстуженность квартир, где не живёт никто;
Где ты ещё вчера, будто сдаваясь в плен,
Прятал своё лицо в холод моих колен.
 

Бродяга-снег

 
Бродяга-снег неловко топчется
У чьей-то старенькой парадной:
«Мне – говорит – погреться хочется,
Зима ведь, будь она неладна…».
Он пальцы попусту пытается
Согреть дыханием холодным,
Как хлебным мякишем, питается
Своей бродяжеской свободой.
От наготы прикрыт лохмотьями,
Небрит, растерян и печален,
Он ждёт, когда настанет оттепель –
Тогда под первыми лучами
Он отогреется, и, выпрямив
От горя сгорбленную спину,
Разрушит тишину молитвами
О нас, в таких грехах повинных,
Что страшно в них признаться… Веришь ли,
Он здесь бывал неоднократно,
И всякий раз топтался где-то близ
Вот этой старенькой парадной.
В невзрачном, старом одеянии,
Он шёл, дрожа и зябко ёжась,
Просить тепла, как подаяния
У нас, скупых и толстокожих…
 

Кейт

 
Кейт лежит поперёк дивана,
Дышит судорожно и рвано,
Ковыряя былые раны
Заржавевшим тупым ножом;
Кейт глотает, как дым кальяна,
Чай, разбавленный валерьянкой,
В этом мире кричаще-ярком
Ощущая себя чужой.
В тонких пальцах сминая простынь,
То ли Бога о чём-то просит,
То ли дьявола. То ли просто
Шлёт проклятия в пустоту.
Кейт нага и простоволоса,
Кейт досрочно познала взрослость,
Полоснувшую краем острым
По надломленному хребту.
Ей бы в суетность лет вмешаться
И вернуться в свои пятнадцать,
Чтобы снова на школьных танцах
Веселиться под «Бони Эм»,
И, зажав сигарету в пальцах,
До рассвета по парку шляться,
А потом невзначай остаться
В тех пятнадцати насовсем.
С тем кудрявым и долговязым
Старшеклассником (вроде, Ларсом)… –
Кейт лишь видит его, и сразу
Забывает про всё и вся.
Он по-юношески прекрасен,
Кейт краснеет, пылая страстью:
«До чего ж ты красив, зараза!
Жаль, что вместе нам быть нельзя».
Тело словно прошито дрожью…
Вот бы взять и остаться в прошлом,
Где ни ложь, ни, тем паче, пошлость
Не знакома пока что им;
Но такое едва возможно…
Кейт молчит, осязая кожей,
Как он чужд для неё и сложен,
Но всё так же
Необходим.
 

Мой удел

 
Мой удел – прятать руки под кофтой,
Согреваясь фантомным теплом
И хранить пожелтевшие фото
В рамках, словно птенцов под крылом.
 
 
Мой удел – не спросив разрешенья
У беззубой старухи Судьбы,
Класть на музыку ласковый шелест
Чужеземных цветов голубых.
 
 
Незнакомцам протягивать руки,
Забывая про робость и стыд,
И, прищурясь, смотреть близоруко
На каскад облаков золотых.
 
 
Календарных листов вереницы
Пусть сменяют друг друга. А мне
Сквозь сожжённые солнцем ресницы
Разглядеть бы три тысячи неб,
 
 
На которых застыли бездвижно
Мелкой россыпью огненных стрел
Звёзды – я их сегодня увижу,
Ведь и в этом сокрыт мой удел.
 

Октябрь

 
Коньяк обжигает больное горло,
Октябрь давно пересёк экватор –
Ты смотришь в глаза ему без укора,
Оконные рамы укутав ватой;
 
 
Ты просишь остаться, а он не слышит,
Он по-подростковому непреклонен.
И льются потоки четверостиший
Твоими слезами в его ладони.
 
 
Ты смотришь печально и безоружно,
Ты так уязвима, что даже тошно –
Клянёшься ему то в любви, то в дружбе,
К ногам его ластишься, словно кошка.
 
 
Ты просишь остаться. А он молчит,
по столешнице ритм отбивая пальцем –
(Так делают, в общем-то, все мужчины,
Когда не особо хотят остаться).
 
 
Но он – не мужчина, а просто месяц
(Хотя и, конечно, мужского рода),
Ему бы резвиться да куролесить –
К иному он не был приучен сроду,
 
 
Поэтому, детка, не унижайся,
Он просьбам твоим всё равно не внемлет.
Не мучай себя, не дави на жалость;
Очнись и спускайся с небес на землю.
 
 
Коньяк обжигает больное горло,
На градуснике – тридцать семь и восемь,
И ты не готова к тому, что скоро
Закончится очередная осень;
 
 
Октябрь давно пересёк экватор;
Спешит, надевая пальто в прихожей,
Октябрь не чувствует виноватым
Себя в том, что въелся тебе под кожу.
 
 
Ты просишь остаться. Но он не слышит,
Глухим притворяясь весьма упорно;
И хлещут потоки четверостиший,
Густые, как кровь, из больного горла.
 

Мелодия

 
Я подберу аккорды на гитаре
К взволнованному лепету листвы.
Слились фальцеты струн в мотиве старом –
Его, быть может, слышали и вы…
Мелькают солнца яркие кудряшки
В зелёной пестроте сплетённых крон,
А робкая красавица-ромашка
Как в зеркало, глядится в небосклон.
От счастья сердце оживёт, забьётся,
И вдруг замрёт в груди, боясь дышать;
Струна гитары плачет и смеётся,
Под пальцами несмелыми дрожа…
И, оторвавшись от земли, как птица,
Мелодия моя взмывает ввысь.
А струны, словно девичьи ресницы,
От слёз промокли, воспевая жизнь…
Лети, мелодия, на крыльях чёрно-белых,
Сквозь пепел догорающего дня
Поближе к бирюзовой глади неба,
И словно ангел мой, храни меня.
 

Слово

 
Слово билось в гортани, рвалось наружу,
Разрывало собою полотна связок
И кричало – то альтом, а то и басом:
«Ну же, произнеси меня! Ну же! Ну же!».
 
 
Это слово таило в себе опасность;
Жгло огнём, било плетью, ножом пронзало
И кипящую кровь выпивало залпом
Из артерий, окрашенных ярко-красным.
 
 
Я молчала и не размыкала губы,
Будто в рот набрала ключевую воду,
Ибо знала, что стоит ему свободу
дать – оно непременно меня погубит.
 
 
А оно так и билось, рвалось наружу
Прочь из накрепко сжатого горем горла,
И кричало, трубило победным горном:
«Ну же, произнеси меня! Ну же! Ну же!».
 
 
Не пойму, как такое могло случиться,
Только сами собой разомкнулись губы,
И больное «люблю» под небесный купол
Устремилось на смерть обречённой птицей.
 

В эту осень

 
Я, наверное, совсем сумасшедшая,
Но от этого бесстыдно счастливая –
В непогоде нахожу утешение,
Грею сердце под холодными ливнями.
 
 
На пороге кареглазой воровкою
Осень встала, и войти не решается.
Я её не прогоню, а попробую
Надышаться впрок её обветшалыми
 
 
Переулками, пропахшими сыростью,
Сплошь усыпанными листьями жёлтыми…
Осень мне дано любить Божьей милостью;
Всей душой, в огне не раз обожжённою.
 
 
Мне взахлеб дышать бы ею, но взорваны
Лёгкие порывом ветра холодного…
И срывается кленовое золото
С веток вместе с воробьями голодными.
 
 
В моросящем забытьи странно дышится –
Каждый вдох – под рёбра копьями острыми…
В эту осень много строчек напишется,
Окрыленных листопадами пёстрыми.
 

Он поёт колыбельную пустоте

 
Он поёт колыбельную пустоте и сжимает её в руках
Крепче крепкого – так, как когда-то ту, что была ему всех родней.
Непослушные кудри, курносый нос, пара родинок у виска –
Этот образ не выцвел и не померк в душном мареве летних дней.
 
 
Он губами касается пустоты, он целует её в плечо
Жарче жаркого – так, как когда-то ту, у которой в груди огонь
Беспрестанно горел, а из-под ресниц серебристым живым ключом
Била нежность, не знавшая ни границ, ни пределов, ни берегов.
 
 
Он поёт колыбельную пустоте, прижимая её к груди,
А потом пустота засыпает на не согретой никем тахте…
Он дрожащими пальцами пишет ей сообщение: «Приходи.
Это странно, но, знаешь, ты до сих пор мне мерещишься в пустоте».
 

А может быть

 
Свет лампы в абажуре матовом,
Закладка в томике Ахматовой
Да чашка чая с имбирём…
 
 
Нам поболтать бы по-приятельски,
Но голоса дрожат предательски –
Слова едва ли подберём.
 
 
Набрать бы номер твой (заученный,
как стих). И перестать бы мучиться
От недосказанности фраз.
 
 
А ночь сгущает краски тёмные,
Глазами лживыми, но томными,
Пронзая небо напоказ.
 
 
Блуждают пальцы в цифрах номера
Путями странными, окольными,
Скользят по гладкой тишине…
 
 
А может быть, ты так же маешься –
В полночном холоде купаешься
С самим собой наедине.
 
 
Свет лампы в абажуре матовом
Бросает луч на простынь смятую,
А мы с тобой всё так же врозь
 
 
Пьём гордость мелкими глоточками,
Бездумно ставя многоточия
На полотне хрустальных грёз…
 

Новая заря

 
Расплескалась вином по июньскому небу заря,
Будто за горизонт кем-то брошена горсть янтаря.
А вдали старый колокол чью-то оплакивал участь,
Повинуясь веленью невидимого звонаря.
Было утро прохладным и трепетным. В небе цвели
Облака, так похожие издали на корабли,
И роняли из белых ладоней жемчужные капли,
Наполняя водой опустевшее чрево Земли.
Ночь истлела давно, как погашенный ветром костёр,
И для новой зари вновь объятия мир распростёр,
И, как странник кочующий, как бесприютный скиталец,
Солнце в небе раскинуло свой разноцветный шатёр.
На искусно сплетённых лучей золотистую вязь
Я смотрела, не смея дышать, шевелиться боясь;
Только ясень листвой шелестел, тишину нарушая,
Как над гладью реки, в забытьи надо мною склонясь.
Горизонт стал по цвету похож на коралловый риф –
Исступлённое пламя на волю рвалось изнутри…
Как бесценный подарок, однажды ниспосланный небом,
Я держала в ладони сияние новой зари.
 

Большие девочки

 
Большие девочки не плачут,
(Ну, если только иногда)
И слёзы за улыбкой прячут –
Большим не свойственно страдать.
 
 
Большие девочки, насколько
известно мне со слов чужих,
По вечерам под рюмку «горькой»
Свою не проклинают жизнь,
 
 
По самым непроглядным тропам
Идут походкой «от бедра»
И фото пресса, ног и попы
Выкладывают в Инстаграм.
 
 
Большие девочки, как куклы,
Всегда красивы и милы;
Себя не загоняют в угол,
Не носят на сердцах чехлы,
 
 
Они всегда незаменимы,
Их ждут везде, им рады все.
Шагают всех напастей мимо
По вечной белой полосе…
 
 
Большие девочки… Я много
У них хотела перенять,
Я сотни раз просила Бога,
Чтоб Он причислил к ним меня.
 
 
И, вроде бы, я стать сумела
Такой же, как и все они –
Большой и (не соврать бы…) смелой,
Лишь не сумела заслонить
 
 
Своё лицо счастливой маской
Из хрупкого папье-маше
И как они, всегда смеяться,
Смирившись с пустотой в душе.
 
 
Большие девочки не плачут
(Ну, если только иногда…),
Ведь раз уж ты большая, значит,
Тебе не свойственно страдать.
 
 
На самом деле, всё иначе –
Храня печали под замком,
Большие девочки не плачут…
 
 
Они рыдают.
Но тайком.
 

Добела

 
В снегах, добела раскалённых
Заснули бульвары и скверы,
Январь поднимает знамёна
Морозных своих суеверий,
И, куполом посеребрённым
Раскинувшись прямо над нами,
В снегах, добела раскалённых,
Январь освещает огнями
Твои и мои (в общем, наши)
Мечты, вдруг обросшие плотью.
На нас – молодых, бесшабашных
Он с грустью глядит исподлобья.
Январь вспоминает, должно быть,
Себя самого столь же юным,
Когда со своею зазнобой
Он вкрадчивой поступью лунной
Бродил по заснеженным тропкам,
Держа её за руку, точно
как ты меня – вроде бы, робко,
Но так ощутимо порочно…
С небес хороводы снежинок
Слетают и падают наземь;
Своей белизной негрешимой
Январь от недоброго глаза
Тебя и меня укрывает,
Как ястреб птенцов несмышлёных,
Бродящих по сонным бульварам
В снегах, добела раскалённых.
 

Ассоль

 
Корабли срываются с якорей,
Выцветают алые паруса…
Да, я не Ассоль, но и ты не Грей.
Почему? Придумай причину сам.
Корабли качаются на волне,
Тычутся носами в гранитный пирс…
Не принцесса я на горошине,
Да и ты отнюдь не прекрасный принц.
Корабли отыщут на берегу
След, что им оставит седой прибой.
Я с тобой из замка не убегу,
Ты за честь мою не сорвёшься в бой…
Я не Дульсинея, и ты, увы,
Вовсе не решительный Дон Кихот…
Чайки над волнами взмывают ввысь –
Пусть же будет радостным их полёт.
Мы живём не в сказке, протри глаза!
Здесь не встретишь ты ни принцесс, ни фей;
Здесь поблекнут алые паруса
И к своей Ассоль не вернётся Грей.
 

Подвести черту

 
Что ж… Пожалуй, пора подвести черту,
Опустившись на серую твердь земли,
Где по-прежнему ждут моряков в порту
Корабли…
 
 
Где всё так же назойливо по ночам
Светят в окна бесстыдники-фонари,
И Господь отмеряет за часом час
До зари…
 
 
И, наверное, стоило подождать,
Отсидеться в засаде, залечь на дно…
Только благоразумия мне, видать,
Не дано…
 
 
То была осторожная, как сапёр,
А теперь – прямо в омут, да с головой…
Мне ведь здравому смыслу наперекор –
Не впервой…
 
 
Но сейчас, чтобы крылья не застудить,
Опускаюсь на серую твердь земли,
Где уснули, устав беспрерывно бдить,
Патрули
 
 
Где по-прежнему ждут моряков в порту
Корабли, опьяневшие от волны
Да, пожалуй, пора подвести черту,
Перепутав с безжалостной явью
Сны…
 

Бейся

 
Бейся сутулой спиной о выступы скал,
Бойся покинуть мир, не раздав долги
И оказаться не той, кого он искал,
По вечерам бродя вдоль Москвы-реки.
 
 
Бойся непрошеных слёз, стекающих вдоль
Линии скул, прочерченной невпопад;
Бейся как рыба об лёд, чтобы эта боль,
Пусть и не сразу, но всё же пошла на спад.
 
 
Бейся, подобно живому огню в печи,
Рвущемуся на волю из темноты;
Бейся башкой о стены, рыдай, кричи,
Лишь бы совсем не выгореть, не остыть…
 
 
Бойся покинуть мир, не раздав долги,
И оказаться не той, кого он искал
Всюду – и здесь, вдоль притихшей Москвы-реки,
И где-то там, посреди молчаливых скал.
 

Так хочется вспомнить…

 
Так хочется вспомнить, как время сходило с ума
От собственной неторопливости; как бесконечно
Тянулись часы и минуты от встречи до встречи
И мир для двоих становился отчаянно мал.
 
 
Так хочется вспомнить былую обманчивость слов,
Под натиском коих бетонные рушились стены,
И я, одичавшая от многолетнего плена,
Зубами рвала заржавевшие путы оков.
 
 
Оковы звенели и лязгали, будто меня
Из цепких объятий своих отпускать не хотели;
Но чувство, вовсю завладевшее сердцем и телом,
Их делало более хлипкими день ото дня.
 
 
Как хочется вспомнить, как солнце слепило глаза
В последние дни запоздалого бабьего лета…
Но как ни стараюсь – упорно не помню об этом,
Лишь помню, что вряд ли возможно вернуться назад –
 
 
В то время, которое часто сходило с ума
От собственной неторопливости, и бесконечно
Тянулись часы и минуты от встречи до встречи,
А мир для двоих становился отчаянно мал…
 

Абонент недоступен

 
На другом конце провода тишина
Разливается вязкой, бесцветной жижей…
Только рыжий рассвет, пялясь в муть окна,
Словно пёс обезумевший, небо лижет.
Чай в фарфоровой чашке остыл давно,
Став (под стать тишине) нестерпимо горьким,
И сюжеты твоих сумасбродных снов
С губ срываются беглой скороговоркой;
Только некому выслушать… Пустота –
Твой пожизненный спутник, идущий следом…
Пересиль эти тяготы. Перестань
Верить всяким гаданиям да приметам…
На другом конце провода без причин
улыбаются, а у тебя в ладони
Заунывно позвякивают ключи,
Предвкушая длиннейшую из агоний.
Может, хватит надеяться? Всё равно
Будет слышаться в трубке одно и то же:
«Абонент недоступен»… Немудрено –
Абонента и совесть-то вряд ли гложет.
На другом конце провода – тишина,
Луч рассвета щекочет босые ступни…
Пустота завладела тобой сполна
По вине этих «временно недоступных».
 

Сам Бог

 
Ни лёгкостью шага, ни грацией жеста
Тебя мне, увы, не пленить.
И лучшей из всех существующих женщин
Я стать не смогу, извини…
Ни томностью взгляда, ни гладкостью кожи
Коснуться тебя не решусь.
И ни на одну я не буду похожей
Из тех, о которых пишу –
Из тех потрясающих и уникальных,
«С спокойною важностью лиц»… –
Таких в старину отрывали с руками,
Но я не из рода цариц.
Ни пышностью платья, ни блеском каменьев
Твой взор не сумею прельстить.
Я мало чего в этой жизни умею –
Ну, так уж сложилось, прости…
Скрываю под приторной сладостью вздоха
Свой маленький женский грешок –
Я та, с кем «ну, в общем и целом, неплохо,
Но и не вполне хорошо».
Ни кротостью нрава, ни робостью взора
Я не обладаю, увы.
Я – ведьма, исчадие ада, оторва –
Как хочешь, так и назови!
А взор, что обманчивой нежностью манит,
Сильнее огня обожжёт.
Тебя (неужели ты не понимаешь?!)
Сам Бог от меня бережёт…