Текст книги "Последняя треть темноты"

Анастасия Дмитриевна Петрова
Последняя треть темноты

Сладкий сон снизошел на рыдавших горько.

В последнюю треть темноты сместились звезды…

Гомер. Одиссея. Песнь XII. Строки 311–312[1]1
  Перевод Григория Стариковского.


[Закрыть].

© А. Петрова, 2017

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2017

© А. Веселов, оформление, 2017

* * *

* * *

Саша сказала, что смеяться больше нельзя. Она это не специально. Та к получилось. Ей всегда не нравилось, когда люди говорили – «так получилось». Но в тот раз так действительно получилось. Объяснять было долго, страшно и стыдно. Та к получилось, и все.

Вселенная обещала оказаться справедливым местом, где незлой человек, у которого нет дурных намерений, получает прощение, даже если совершает большую ошибку. Вообще-то даже несколько ошибок, но это, разумеется, не важно. Не важно все, что имеет отношение к делу. Вообще-то дел было несколько, но это слишком сложно. Саша хотела сказать просто. Сказать – просто. Сказать.

– Знаешь, когда я туда шла, я опаздывала. То есть, я опаздывала перед тем, как туда прийти. Я имею в виду – я туда опоздала. Пришла не вовремя. Думала даже – не приходить вовсе. Но я хотела прийти. Поэтому я опоздала. А дальше – я хотела догнать время, а оно не догонялось. Я гналась, а оно не догонялось. И тогда я решила выбросить часы. Так все и началось. Вернее – так все закончилось. Понимаешь? Я просто опоздала.

Там никто не знал, что Саша опоздала. Там вообще никто про Сашу ничего не знал. Кроме человека, которого нельзя называть. У него были часы. У него были очки-велосипед. И еще одни часы – на руке. И еще часы – в айфоне. И еще – в коридоре. И еще – в голове. Много часов, но всего пятьдесят минут. И голубые глаза, в которых отражалось что-то большое.

Дверь. Коридор. Лестница. Дверь. Улица. Дверь. Лестница. Коридор. Дверь. Дверь. И обратно. И еще раз. И еще.

Это было уже после нескольких ошибок и до того, как все случилось. Это было между, тогда, когда можно было что-то предотвратить. Между было можно, и Саша все пыталась сказать. Просто сказать. Просто – сказать. Сказать.

Но часы тикали. Часы тикали беззвучно. Саша не слышала, как они тикают, но знала, что они тикают в голове у человека, в очках у человека, в голубых глазах у человека, в кармане у человека, в коридоре, в той комнате.

– Знаешь, в той комнате было много хорошего. Как сейчас помню: книжный шкаф, две улыбающиеся фотографии, стол, на котором всегда лежал один и тот же апельсин, черный кожаный диван и два кресла. И человек в кресле. Очень хороший человек. У него были… м-м-м… очки-велосипед… да… очки. И пятьдесят минут.

Сказать было невозможно. Саша пришла, чуя, что не сможет сказать. Но продолжала пытаться – как во сне. Правда, во сне невозможно закричать, а Саша как раз кричала, но совсем не то, что нужно было сказать или прокричать.

– Знаешь, я думаю, может, лучше было молчать.

– Знаешь, тебя слушать просто невозможно.

– Но ведь если молчать, сказать точно не получится.

– Сейчас об этом уже поздно говорить.

– А если говорить – что угодно, даже полную чушь – можно как-нибудь разговориться и проговориться.

– Разве ты к нему пришла не для того, чтобы все сказать?

– Для того.

– И?

– И ничего. Он и так все знал. Я думаю.

– Тогда какого лешего вы там делали?

– Я хотела сказать сама. И он хотел, чтобы я сама сказала. Для того чтобы он помог, я должна была об этом попросить. Я должна была сказать, чтобы он меня не слушал.

– Разве ты пришла не для того, чтобы он тебя выслушал?

– Для того.

– И?

– И ничего. Он выслушал. Но я должна была сказать ему, чтобы он не слушал, а делал так, как считает нужным. Он знал, что делать. И я знала, что делать. Выход был. Он знал выход. И я знала. Но он не мог ничего сделать, потому что я не говорила.

– Бог знает что!

– Бог знает.

Слов было много. Саша изобретала слова с утра до вечера, строила фразы, фразы собирались в письма, в смс-сообщения. Фразы сопровождались картинками, звуками музыки, намеками, жестами, воплями, слезами, срывами. Но самое важное оставалось в безумных мыслях, которые Саша переправляла через небо, прямо в ту комнату, через очки-велосипед, в ту самую голову, которая изо всех сил старалась понять, какого черта Саша творит.

Умножение идиотизма становилось дурной привычкой. Чем страшнее нагромождение ошибок, тем яснее перспектива – упасть вниз, переломать ребра, руки, ноги, позвоночник, свернуть шею, вырвать сердце и сказать. Просто – сказать. Сказать.

– Знаешь что?..

– Не знаю.

Иногда они играли в театр. Тогда вся жизнь представала как на ладони. Он спрашивал, чего Саша не говорит, и она раскрывала все секреты, все, что ей не нравилось, все, что ее мучило, все, что она большим ножом для мяса вырезала прямо из живота. Это же надо так довериться. Саша не верила, что так доверилась. Оставалось только – сказать. Но вместо того чтобы сказать, Саша ждала, что за нее скажет – он.

И почему, собственно, он не говорил? Он же все знал. У него было лицо человека, который знает или узнает – рано или поздно. Наверное, поэтому Саша продолжала догонять время, слушать тиканье часов и произносить звуковые цепочки. У него был взгляд, устремленный в будущее, и ей казалось, что в конце концов этот взгляд перебьет тиканье, останется с ней один на один, и тогда она скажет – тихо и очень просто, так просто, что невозможно передать словами.

Для того чтобы сказать, сначала надо было признать. Но зачем признавать ошибки, которые уже совершены? Каждая совершенная ошибка – в прошлом. А значит, надо было признать не совершенные ошибки, а намерение совершить множество ошибок. Надо было сказать:………………………………………

Часть I
Большое в глазах

Мир огромен, но слишком мал, чтобы в нем можно было хорошенько спрятаться. Укроешься в собственной комнате – найдут, в школьном туалете – найдут, за гаражами у школы найдут в первую очередь, на чердаке – среди старых велосипедов, прогнивших досок и пыльных мешков – само собой. Найдут где угодно, если будут знать, что вещь или девочка пропала. С другой стороны, если знать не будут, могут годами не замечать отсутствия. Или присутствия.

Перед уходом, который – Саша знала – продлится недолго, она забрала все баночки с транквилизаторами, нейролептиками и снотворным, заныканные в квартире тут и там – в старом ковшике за пакетами с рисом на кухне, в коробке с детскими игрушками под кроватью, в одной из старых сумок под одеждой в прихожей. Она уже несколько месяцев почти ничего не принимала, но хранила – на случай, если терпение лопнет, и головокружение выместит повседневность. Врач сам прописал таблетки, а потом сам их отменил, когда Саша стала себя вырубать. И долгое время она жила в прозрачном вакууме своей вселенной, которая, словно внутренние органы у новорожденного урода, оказалась снаружи, выставленной на всеобщее обозрение и соприкасающейся с внешней стороной мира. Саша хотела разорвать эту связь, впасть в кому или заснуть, вколоть себе наркоз. Иногда ей казалось, что у нее внутри зародыш, планисфера, которая постепенно разрастается. Головокружение мучило днем и ночью. Кривые и прямые линии рек и водопадов, скал и пологих склонов, человеческих тел и городских громад подступали к горлу. Ей мерещились карты и чертежи, рисунки долин – красно-розовые пирожные дали, прожилки невыспавшихся глаз, голубые и разорванные вены, пучки травы как напоминание о путешествиях и о Дон Кихоте, песочные берега, каменистые дороги – собственное тело как ландшафт. Она щурилась, и словно сквозь дождь, словно в воде, видела дома, светофоры, белые полоски на дороге, машины, зеленые железные палки, кривые и прямоугольные, с белыми шапочками, загорающимися по ночам; табличку с надписью «метро», фонарь, разноцветные движущиеся пятна, металлические круги с перекладинами, стрелки – белые на синем; штыки, бугорки, рельеф, окна, кубы и трапеции, голубые кружева, антенны, гнома в шляпе, из-под которой идет дым; красный квадрат, ребристость, мельтешение, зеленое с белым, фиолетовое с желтым, с изображением кошки и корма, девушки и велосипеда, мобильного телефона и кошелька. Ни минуты покоя. А чего стоили походы в школу, занятия, спецкурсы, музыкальные классы, семейные вылазки в «культурные» места, воспоминания и зарисовки Малларме, заметки Пруста об искусстве, голова анонимного Эроса I века из музея в Эфесе, Горбачев, Моисей, шарики и сладкая вата с карусельных ярмарок, музыка, которая не дает спать, не дает бодрствовать, помогает жить, мешает жить, святой дух литературы, бессонные ночи Вирджинии Вулф, приступы болезни Дюрас, отчаянные диалоги Петрония, парализованный смех Гюстава Доре, приливы и отливы импрессионистов, бесконечные круги ада световых архитекторов. Сердце разрывалось, голова кружилась, руки опускались, ей хотелось упасть в обморок.

– Она конфликтная и замкнутая. Вялая. С одноклассниками почти не разговаривает. Но главное, госпожа Круглова, она совсем ничего не делает, – учитель помолчал, великодушно подарив собеседнице шанс взять ситуацию в свои руки, но Валя Круглова смотрела стеклянными глазами сквозь фотохромные очки-велосипед с дужками из моржовой кости, и слова господина Лорана, казалось, не достигали ее сознания. – У вас есть какие-нибудь соображения на этот счет?

Валя опустила уголки губ и, кашлянув, вернее издав нечто похожее на резкий выдох через горло, произнесла:

– Полагаю, дело в подростковом возрасте, – и снова уставилась на учителя неподвижным взглядом.

– Не думаю. – Лоран терял терпение. – У меня полный класс подростков, и у каждого свои проблемы, но все учатся, общаются, ведут себя по-человечески. Слушайте, вы в курсе, что только за последнюю неделю Саша пропустила десять уроков?

– Десять? Вы уверены? Сложно прогулять так много.

– Нет, если ты спишь целыми днями. Я понимаю, у нее были проблемы со здоровьем, но Вы сами говорили, что головокружение преходящее и что в значительной степени это психосоматика… Так вот… По-моему, она перебарщивает с психотропными.

Молчание Вали длилось слишком недолго, чтобы выражать правдоподобное удивление.

– Вы считаете, она злоупотребляет?

– А вы считаете – нет? Агрессия, усталость, катастрофическая неспособность сосредоточиться на чем-либо, социопатия. В столовой ни на праздниках, ни на переменах ничего не ест, я наблюдал. Но младенческий жирок скоро станет проблемой. Наверняка питается одними сырными шариками с начос. Ей плевать на свое тело, ей плевать на то, что она заваливает учебу, ей плевать на других людей, ей вообще на все плевать.

Валя открыла длинный лягушачий рот, но, дав матери один шанс, учитель не собирался повторять ошибку:

– Я не говорю, что дело только в таблетках. Конечно нет. За таблетками всегда что-то скрывается. Но что это за удивительное головокружение, с которым не может справиться ни один невропатолог? Тут надо разобраться вам. А если вы не справляетесь, существует терапия… Она ходит к психотерапевту? Сколько школ она сменила за год? Две? Три? Вы спрашивали себя, почему она нигде не может адаптироваться? Ей что – неуютно в иностранной среде? Насколько я знаю, вы переехали, когда она была чуть ли не младенцем. Париж ее дом родной, разве нет?

* * *

Покинув кабинет человека с двойным именем Лоран Лоран, перейдя двор под визг детей и бранный гогот старшеклассников, надеясь не напороться на летящий футбольный снаряд и не разбить голову, Валя подумала, что сейчас действительно не лучшее время для отпуска. Но с Сашей лучшие времена почему-то не наступали, а билеты были давно заказаны и выкуплены, поездка спланирована мужем до мелочей, кроме того – Нина подменит родителей на недельку, ничего страшного, а, может, это даже к лучшему. В последний раз Саша видела Нину, когда одной было шесть, а другой шестнадцать. Тогда все сложилось удачно. Не по годам развитый ребенок и веселая девочка-подросток, не страдающая ни анорексией, ни булимией, ни депрессией, ни прочими подростковыми must-болезнями, отлично проводили время вместе – купались, загорали, играли в воде в догонялки, а по вечерам наперегонки ели булочки с заварным кремом, мильфей, кофейные эклеры, корзиночки с малиной, кокосовые фланы, банановый хлеб и чернично-творожные кексы с карамелью. Нина тогда накопила себе на каникулы немного денег, продав на Невском проспекте тонну мороженого с лотка папиного друга. Авантюра называлась «Под зонтиком», и принесла кучу денег. Плюс карманные. В общем, на сладостях можно было оторваться.

Саша ходила за Ниной хвостиком, все хотела делать вместе со взрослой подругой. И разница в возрасте не то что не чувствовалась, просто не ставила границ.

– Зачем вы купили столько персиков? Они же твердые! Вы хотели персиков?

На острове Шато, в огромном деревянном амбаре, увешанном темно-серыми рыболовными сетями, крючками, поплавками, спасательными жилетами, ластами и прочими предметами морской утвари, словно забытыми проходившими мимо купальщиками или рыбаками, по субботам устраивали рынок. Во время отлива Саша с Ниной частенько отправлялись на остров пешком по сырому песку, а если вода не уходила, иногда плыли на лодке вместе с другими жителями Кэса. Девочкам нравилось «входить в море» – так они называли свои краткие вторжения в морские владения. Это было почти как прогуляться по чужому дому в отсутствие хозяина, и не просто по дому, а по старому замку, пока его владелец путешествует или спит. В такие моменты можно все хорошенько рассмотреть и даже потрогать. Взять, например, и выколупать из земли раковину, витую или обычную в форме ушка, плиссированную или гладкую, перламутровую, бежевую, черную, как маленькая пиявка, лоснящуюся солнцем и солью. Еще можно поиграть с медлительным раком или крабом-чемпионом, который будет убегать, убегать, мчаться на своих маленьких и больших клешнях, задевая животом каждый встречный камешек, с единственной надеждой – чтобы только его догнали. Когда море путешествует, оно никому не говорит – куда, поэтому возвращение его бывает внезапным, и ухо надо держать востро.

– Вы что – хотели персиков? – Валя скосила глаза на огромный матерчатый мешок, брошенный на веранде на синий дощатый пол. Мешок был запачкан углем, и в одном месте на нем выступило пятно от сока. Пахло персиками, треснувшей кожурой, продавленной мякотью, шершавой внешней косточкой и внутренней – ореховой.

Вдоль границы острова тянулись валуны, из которых море выточило разные фигуры – акул, людей, дельфинов, огромных собак и птиц, кораблей. Жители острова считали фигуры магическими и верили в то, что каждая из них стоит на своем месте не просто так. Пес Аттила, например, спас мальчика, чуть не утонувшего в волнах недалеко от берега. Жозеф-Мари, философ и отшельник, излечился на острове от тяжелой болезни. А вот акула, напоровшись на острый выступ утеса, нашла здесь свою смерть. Должно быть, зрелище было жутким, потому что скелет акулы выставлен в микро-музее диковинок острова, и скелет этот напоминает остов корабля. Конечно, с точностью никто не мог определить, как думало море, но многие жители, особенно старики и якобы очевидцы, утверждали, что узнают своих героев.

– А когда море ставило памятник в последний раз? – наивно обращалась Нина к седобородому продавцу фруктов.

– Очень давно, – отвечал старик, неторопливо складывая персики в мешок и выбирая помягче.

– А очень давно – это когда? – не отставала Нина.

– Мно-о-о-го лет назад, – качал головой старик.

– То есть, это примерно… когда? – Нина показала пальцем на желтый персик с румянцем. – Вот этот.

Продавец кивнул и положил персик в мешок.

– Лет восемьдесят назад, я тогда еще мальчиком был. И не спрашивайте, сколько мне сейчас. Не поверите. – Он подмигнул Нине и наклонился к Саше. – Черники хочешь?

С черничными лукошками в руках девочки уселись на деревянную скамейку, утопающую ножками в песке, и уперлись лбами в низкое облачное небо. Через пять минут Саша перемазалась с ног до головы и потребовала добавки.

– Знаешь что? – весело спросила она, вскочив на ноги и упершись руками в Нинины колени.

– Что? – Нина аккуратно убрала Сашины руки и отряхнула джинсы.

– Мы с тобой настоящие сестрички! – Саша запрыгала вокруг скамейки. – Угадай, сколько мы еще будем дружить?

– Ну-у-у-у… – хитро улыбнулась Нина. – Даже не знаю. Еще два дня?

– Не-а! – крикнула Саша так, что выходящие с рынка люди на другой стороне набережной услышали и обернулись. – Еще попытка!

– Дай подумать… – Нина притворилась, что думает. – Может быть, до конца недели?

– Опять не то! – Саша засмеялась и захныкала одновременно, легонько шлепнув Нину маленьким кулачком по руке.

– Хорошо. Предположу самое невероятное, – с серьезным видом произнесла Нина. Саша ждала, затаив дыхание. – До конца месяца!

Нина расхохоталась.

– А вот и нет! Мы будем дружить до конца жизни и потом тоже! – И Саша радостно побежала вперед по берегу, оглядываясь, улепетывая задом наперед, мелькая как цветное пятнышко на коричневой маслянистой поверхности, которая была морским дном.

* * *

Валя собиралась прогуляться, пусть и без особого желания, без радости, преодолевая боль в левой ноге, проклиная ортопедов, плоскостопие, искривление большого пальца, воспаление фаланги, болевой синдром, а заодно лишние килограммы, которых за шестнадцать лет жизни во Франции прибавилось столько, что в зеркало и мужу в глаза смотреть тошно; проваленную карьеру, на ладан дышащий брак и предательскую реальность, в которой ну никак не удается устроить нормальную жизнь. Если кого-то Валя и винила в Сашиных проблемах, то только себя и мужа.

– «Ну и семейка?» Психолог сказал тебе «ну и семейка?» Ну и психолог!

– Между прочим, я с ним согласна!

– То есть, по-твоему, это мы виноваты в том, что она такая?

– Что посеешь, мой дорогой. Сколько раз ты уходил из дома? Помню, одно время ребенок даже толком не понимал, кто его мама, боже мой!

– Хватит чушь пороть! Тебе что – жир в голову ударил?

И так далее, и так далее, и так далее.

Выяснение отношений, вопли, оскорбления и хлопанье дверьми давным-давно стали привычными условиями существования некогда счастливого семейства. Хотя и теперь иногда они были счастливы. Но каждый по отдельности, каждый в свое время, и только потому, что человек физически не способен изо дня в день себя изводить. Подвергни организм длительной пытке, и мозг отключится. Ведь даже самое депрессивное сознание самого несчастного человека на земле не может оставаться неизменно депрессивным каждую секунду бесконечного времени. Светлая мысль все равно промелькнет. А дальше – можно ее давить, сколько влезет.

Валя отчаянно верила в психологов, в смену обстановки, в обливания холодной водой по утрам, в пользу бананов и горячего шоколада, духовных практик, творчества, дружеской поддержки, любви и даже в Бога. Сложно вообразить себе что-то, во что Валя не верила, хотя здравого смысла, рациональности, практичности, а также изрядной доли цинизма ей было не занимать. Но настроение и веяния моды менялись, и хоть за какую-то ниточку хотелось держаться.

– Родив ребенка, ты теряешь право быть пессимистом. Такие дела, – хмыкнула Валя, разговаривая по скайпу с Ниной накануне вечером. И Нина поняла ее в меру опыта, в очередной раз про себя отметив, как интересно слушать Валю и какими бессмысленными всегда кажутся ее советы.

Прогулка не задалась. Деловой, но медлительный – даже в будний день, даже в самом сердце Дефанс, среди офисов, башен и стекло-тефлоновых небоскребов, в которых столько окон в мир, что стыдно не видеть дальше своего носа любому прохожему – Париж казался Вале игрушечным домиком, несовременным, стареньким, лишь подделывающимся под мировую столицу. И она сама, и ее семья внутри этого игрушечного пространства тоже были вынуждены подделываться и ломаться, равняясь на смутный образ настоящего идеально сконструированного мира.

– Так зачем вы купили столько персиков? Если вы хотели персиков, надо было просто сказать…

– Что ты к ним привязалась! Что купили, то купили.

– Но зачем зря деньги тратить! Нина их с таким трудом заработала!

– Как будто ты что-то понимаешь в зарабатывании денег…

Юра бесился и краснел, был готов в любой момент перелиться через край, как вскипевшая вода, в которую он по утрам регулярно забывал класть яйца, и она выкипала, а на следующий день все повторялось; и он уже не знал, какую роль играет в череде нелепых событий и в странных отношениях, невыносимых, но по большому счету единственных в его жизни; Валя бледнела, зеленела, синела, тряслась, с трудом обращала обиду в шутку, чтобы устроить скандал позже, когда девочки уснут. Но они не спали и слышали все слова.

– Персики! Не могла прицепиться к чему-нибудь другому?

– А ты?

– А что я?

– Ты хамишь по любому поводу… Я была депутатом! На минуточку!

– А ведьмой осталась на всю жизнь…

Нина лежала в комнате над спальней Кругловых и надеялась, что лучшие друзья родителей друг друга не поколотят.

Вскоре Саша в соседней комнате, через коридор от Нины, стала плакать и звать маму. Ей было страшно, хоть она и не могла объяснить, чего именно боится. Просто боялась – то ли темноты и ночи, как многие дети, то ли пиратов, которыми пугал Юра, то ли страшных снов, то ли быть одной – и не засыпала, пока Нина или мама не приходили, не ложились рядом с ней в кровать и крепко-накрепко не обещали дежурить до утра.

Широкие металлические ворота, за которыми прятался стеклянный параллелограмм, мечтающий внезапно превратиться в дубайский Бурдж-эль-Араб – подобно кривому зеркалу, искажали половину площади Дефанс – от пупка до неба. Валя ввела код и распахнула калитку, прошла по двору, мысленно ругая себя за то, что не вынесла мусор перед школой – теперь придется подняться и спуститься снова, Саша-то ведь по хозяйству никогда палец о палец не ударит. А зачем? Если мама вечно все делала за нее. Холила и лелеяла – совершенно напрасно – но с упорством маньяка и поныне продолжала сдувать с дочери пылинки.

В бардаке, из которого состоял быт Кругловых – в каждой из трех комнат можно было шею сломать, споткнувшись о груды книг, отвалившуюся ножку стула, забытый на полу утюг, рассыпанные яблоки, чьи-нибудь туфли, не убранные с января месяца сапоги, сваленное в кучу грязное белье, которое не влезло в ванную комнату, потому что она с ноготок или потому что кто-то не постарался – Валя не сразу заметила записку на кухонном столе.

«Я ушла из дома. Навсегда. Не надо меня искать. С.»

– Уходить из дома очень дорого. Так что к ужину вернется, не беспокойся, – сердито сказал Юра, недослушав речь супруги. – Она наверняка у кого-нибудь из друзей.

– А я и не беспокоюсь… Почему-то… Но у нее нет друзей, – Валя помолчала. – Такое ощущение, что она специально выкинула этот номер прямо перед нашей поездкой. Чтобы мы остались.

– До вечера мы ее найдем. Представляю, как тут Нина с ней повеселится.

– А вдруг она и правда хочет, чтобы мы остались?

– Не хочет. Она нас терпеть не может.

* * *

В кафешке за углом Сашу точно никто не собирался искать. Разве что мама пройдет мимо и заметит ее в окне с чашкой кофе и учебником по географии, который, как и все прочие в последнее время, открывался и закрывался сам собой. Если Саша что-то и читала, то практически неосознанно. И отмена таблеток не помогала, и аптека около Люксембургского сада на улице Вожирар, где упорно не смотрели на дату в рецепте, а рецепт возвращали покупателю, зря простаивала.

Допив четвертую чашку за день черного кофе и почувствовав, как давление подскочило, а пульсация в голове постепенно стала перебивать мысли, Саша поднялась и пошла к выходу. Голод мучал ее уже пару часов, но денег осталось мало, к тому же, есть в общественном месте Саша не хотела. Она бы заперлась в заброшенном сарае, но сараев, сколько ни смотри по сторонам, в районе Дефанс не обнаруживалось.

На голодный желудок путешествие по Елисейским полям до Георга V напоминало плавание на корабле. Сашу слегка качало, время от времени она натыкалась на препятствия, на ледяные глыбы или на скалы в виде людей. Глубоко ввинчиваясь в толпу, она теряла штурвал, позволяла волнам бить в лобовое стекло, и неслась вперед – не сама, но как будто заведенная и подталкиваемая другими. Люди вокруг спешили, сочились потом, шумно дышали, оставляли за собой шлейф нерастраченной энергии, которая вступала в реакцию с невидимыми движениями города и пинками гнала Сашу вперед. Тур по магазинам, тур по кинотеатрам, тур по закусочным и, словно по расческе с частыми зубцами, по рядам узких улочек, ответвляющихся от сонной артерии Парижа.

Наконец остановка – мир, кружившийся горизонтально, закружился вертикально, подобно воронке урагана в Алабаме. Пластиковый пакет с двумя мокрыми горячими гамбургерами; тремя большими порциями картофеля фри, на котором соль впитала жир и висела золотыми слитками; упаковками китайского соуса и кетчупа; сухим шоколадным маффином; жжеными куриными крылышками и хлюпающим от жаркого соседства мороженым – развалился возле гигантского мусорного бака в тупике на задворках улицы Жоншон. Рядом с ним Саша опустилась на мостовую и прислонила затылок к серой твердой поверхности, заляпанной не то отходами чьей-то кухни, не то блевотиной вчерашних алкашей. Спутанные, но чистые и блестящие светлые волосы, неаккуратно подстриженные лесенкой, почти не прикрывали уши, поэтому и шеей, и мочками Саша чувствовала шершавую стенку мусорного бака. Минута, чтобы отдышаться – затем девочка накинулась на еду. Как сумасшедшая, она заглатывала канцерогенный рай, почти не жуя, впихивая в себя кусок за куском, выплевывая то, что валилось изо рта – эти коровы гуляли по альпийским или австралийским лугам, а может, блеяли в конюшне у какого-нибудь сумасшедшего фермера; эти генетически модифицированные помидоры созревали в парниках в пригородах Парижа или на деревьях в соседнем дворе у парня, что выращивает марихуану; этот китайский соус варили тысячи машин, простерилизованных и харкающих горячей водой, или тысячи наемных работников-негров, нанятых вождями китайской промышленности; эти крылышки отрубили у куриц или слепили из остатков потрохов, склеили, искупали в специальной пробирке, превращающей углеводы в протеины, а ребро – в женщину. Саша на секунду прекратила есть и уставилась на стену дома напротив. Из ромбовидного окна первого этажа на нее смотрело бледное лицо мальчика с голубыми глазами. Он казался угрюмым или заторможенным, темная челка проводила черту над суровым взглядом.

– Хватит на меня таращиться, – произнесла Саша вслух, едва шевеля губами и зная, что из-за стекла ее не услышат.

Мальчик постоял у окна еще несколько секунд, потом задернул белую занавеску и пропал. Саша вытерла жирные руки о камни мостовой и со всей силы двинула локтем по мусорному баку, прикусила язык от боли. Даже в чертовом тупике невозможно спрятаться.

Когда мальчик открыл дверь и вылупился в легком сумраке на фоне темного коридора, отделанного кафелем и выходящего во внутренний двор блока домов, Саша уже собиралась подняться с земли. Она прищурилась, окинула взглядом сперва силуэт мальчика – длинный, узкий, угловатый и под наклоном вперед – затем пятно белого света у него за спиной, цветную оболочку двора, сияющее вращение солнечных лучей в тихом пространстве.

Мальчик сильно сутулился, поднимая треугольные плечи вверх, руки у него по бокам болтались безо всякой цели, сами по себе, словно мозг не контролировал мышцы. Он был одет в черную футболку под горло, заправленную в старые джинсы блеклого синего цвета, и легкую куртку-хаки, явно ему великоватую – рукава доходили почти до середины ладоней, а подол чуть ли не до колен.

Плотно сжатые тонкие губы не улыбались, а выражали то же упрямство и ту же безотрадность, что и глаза.

– Жируешь?

Саша оторопела, сглотнула и машинально тыльной стороной ладони вытерла большой красный рот.

– Что?

– Ты не нищенка, – утвердительно произнес мальчик, как робот, выделяя каждое слово.

– А ты не арабский принц, – сердито сказала Саша.

– Мне велено гнать отсюда всякую шваль. Ты не первая, кто облюбовал местечко. Но ты не нищенка, так что ты тут делаешь?

– Ничего, – Саше стало не по себе.

– Неправда. Ты ела гамбургеры.

– И что? Ты полиция гамбургеров?

Саша встала и с досадой отряхнула попу, одернула длинную белую майку, внезапно оказалась выше мальчика, посмотрела на него презрительно, хмыкнула и пошла прочь.

– Эй, убери мусор! – мальчик проворно выскочил на улицу. – Ты не у себя дома!

Саша обернулась.

– Мне плевать, где я, понял? Можешь позвать своих родителей или полицейских, мне плевать.

– Даже грязные нищие в отрепьях за собой убирают… Иногда… Им не плевать! А зажравшейся девочке, которую кто-то по головке не погладил…

– Как ты смеешь? Что ты обо мне знаешь? – Саша сделала пару шагов навстречу врагу.

– Да у тебя на лице написано, что ты просто не ценишь мир, в котором живешь. Кроссовки больше, чем за сотню евро. Причесон, хоть и отстойный, но не засаленный. Жрешь гамбургеры из австралийской закусочной. Она самая дорогая из местных фаст-фудов… Строишь из себя святую мученицу, а дома наверняка богатенькие родители дожидаются-хлопочут. Хочешь придать смысл своей жалкой-жалкой жизни, приняв на себя мировую скорбь? Да меня тошнит от таких, как ты.

Последние слова мальчик почти выкрикнул – на ветер. В воздухе вдруг что-то зашелестело и защелкало – не то падали листья, не то лопались почки – по мостовой несло песок и маленькие камушки. Саша почувствовала покалывание в руке и с силой надавила на вчерашний порез от ножа для бумаги, умножив боль на десять.

Мальчик топнул ногой (или нога сама непроизвольно дернулась) и направился обратно к двери. Саша злобно молчала. Потом растерянно спросила:

– Ты куда?

– Домой. Извини. Люди умирают.

Саша сделала еще шаг.

– Подожди, что ты говоришь? Какие люди?

– В Пантене трех человек убили вчера вечером. Ты что – новости не смотришь?

– Н-нет… И за что их убили?

– После марша коммунистов и центристов. Началась драка. Убили двоих черных, а потом одного белого. Палками забили, дубинками. Кажется, все трое работали на одну американскую компанию, которая хотела купить французский фармацевтический завод, а он отказывался поставлять лекарства в Африку…

– То есть, цвет кожи тут ни при чем?

– Не знаю. Думаю, тут при чем жадность.

Мальчик молча ждал вопросов, словно делал Саше одолжение.

– И… ты… что ты… там делаешь?

– Где там?

– У себя дома, – Саша кивнула на дом.

– Вообще-то, это не твое дело. Но я читаю сводку новостей. И собираюсь уходить. У меня дела, – мальчик внимательно посмотрел на потертые носки своих ботинок. – Как тебя зовут?

– Саша.

– Саша – красивое имя.

– Оно русское.

– Так ты русская? – мальчик удивился.