Текст книги "Все лучшие повести для детей о весёлых каникулах (сборник)"

Молодой человек в плавках и спортивной шапочке на голове ткнул пальцем в Веника:

– И он тоже тонул?

– Нет, он не тонул! Он никогда не сделал бы этого, зная, какое у меня слабое сердце! – причитала Ангелина Семёновна. – Ведь правда, Веник: ты никогда не будешь тонуть?

– Ну, ма-ама…

– Так чего же вы его целуете? – поинтересовался кто-то.

– За то, что он не рискует собой. Своей жизнью!..

– А риск – благородное дело! – насмешливо заявил молодой человек в плавках и шапочке.

– Вот вы собой и рискуйте! – повернулась в его сторону Ангелина Семёновна.

– Ну, мама… Это же как-то некрасиво, нехорошо, – пытался остановить её Веник.

– Ах, я ничего не могу с собой сделать! Дай мне прижать тебя к сердцу!.. – восклицала Ангелина Семёновна.

Наконец Ангелина Семёновна вспомнила обо мне. Она оставила своего Веника в покое и бросилась в мою сторону. Но я вовремя увернулся, и ей не удалось прижать меня к сердцу.

– В прошлом году, – стала громко рассказывать всем Ангелина Семёновна, – его мама ещё в Москве поручила мне шефствовать над Шурой. И всё было изумительно. В прошлом году он ни разу не утонул. И даже попыток таких не делал. А сейчас он без материнского глаза – и вот…

Тут я неожиданно понял, что бледнолицый и худенький Веник не зря носил в прошлом году матросскую шапку с надписью «Витязь», – он твёрдым шагом, держа впереди гранёный стакан, подошел к Ангелине Семёновне и сказал:

– Хватит, мама! Шура, я уверен, обойдётся без твоего шефства…

И хоть он сделал замечание своей родной маме, но его голос прозвучал как голос будущего глубоко интеллигентного человека, подобного дяде Симе, и все кругом как-то сразу поверили, что я действительно обойдусь без шефства Ангелины Семёновны.

Вскоре мы с Кешкой молча поднимались по холму в город.

– Это и правда здорово будет, если поставить на воде предупредительные знаки, – заговорил наконец Головастик. – Они раньше были, а потом все поломались и уплыли куда-то… Мы в школьной столярной мастерской новые понаделаем! И как мы до этого раньше не додумались?

Я ничего не ответил Кешке. Конечно, я был благодарен ему за то, что он сказал про судорогу, и за то, что я, оказывается, могу пять раз переплыть Белогорку туда и обратно. А всё-таки все его, а не меня считали выдумщиком, изобретателем и даже героем. «Нет, надо поскорее проявить самостоятельность и, как говорится, личную инициативу, к которой призывал Андрей Никитич!» – думал я.

– А ты, Шурка, прямо артист, честное слово! – желая, должно быть, развеселить меня, воскликнул Кешка. – Как это ты заорал: «Тону-у-у! Тону-у-у!» Ну, прямо будто и взаправду ко дну пошёл! Так естественно это у тебя получилось. И пузыри по воде забулькали.

Что мне было отвечать Головастику? Я молчал…

Я проявляю инициативу!

С прошлого лета прошёл уже целый год, а мой дедушка ничуть не постарел. И вообще не изменился… Он всё так же обтирался по утрам холодной водой, спал на узкой, жёсткой кровати, укрывался одной только простынёй, под которой даже я (хоть был гораздо моложе дедушки) продрог бы до самых костей. И по-прежнему дедушка, со своей русой, чуть-чуть курчавившейся бородкой и со своим пенсне на носу, был очень похож на Антона Павловича Чехова. За это сходство дедушку моего по-прежнему звали дедушкой Антоном, а на самом-то деле он был Петром Алексеевичем.

Иногда поздно вечером, освободившись наконец от бесконечных посетителей (мне казалось, что в Белогорске люди как-то особенно любят лечиться), дедушка продолжал орудовать своим любимым лобзиком, выпиливая всякие палочки и полочки, или приводил в порядок свой альбом с марками, перебирая буквально каждую марочку и проверяя под лупой каждый зубчик. Играть в шахматы дедушка мне больше не предлагал: он готовился к очередному шахматному матчу Белогорск – Москва и усиленно продолжал изучать теорию по книжкам, которые ему присылал из Москвы его будущий противник дядя Сима.

Дедушку моего знал весь город, всех он называл просто по имени, потому что все у него лечились с детства, когда меня ещё и на свете не было. Все белогорцы считали, что дедушка самый лучший доктор в мире, называли его профессором и бежали к нему за помощью, как только кто-нибудь заболевал. В прошлом году летом я уже привык к тому, что дверь в дедушкину комнату без конца хлопала даже тогда, когда его самого не было дома: пациенты записывались на приём, приходили за рецептами и советами, которые я им давал важно, словно от своего собственного имени, хотя, конечно, лишь пересказывал то, что дедушка записывал в своём «Журнале домашних пациентов». Да, ко всему этому я в прошлом году привык, но за зиму отвык немного… И мне пришлось снова вспоминать всякие диковинные названия болезней, лекарств и фамилии белогорских больных.

Сперва мне было непонятно, кто же выполняет всю эту работу осенью, зимой и весной, когда меня не бывает в Белогорске, и кто всё это делал прошлые годы, когда я не ездил к дедушке? Оказывается, всё это выполняла Сашина бабушка, по имени тётя Кланя, которая сравнивала меня с моей собственной мамой и при каждом удобном случае подчёркивала, что мама в детском возрасте была гораздо лучше меня.

Помнится, когда я однажды рассказал маме об этом, она сказала:

«Ты не обижайся на тётю Кланю… Когда я была маленькой, она всё время сравнивала меня с каким-то своим племянником, который жил очень далеко от Белогорска и которого никто никогда не видел. У этого племянника были все самые замечательные качества, которых в то время не было у меня. Это уж у тёти Клани метод такой: воспитывать путём сравнений. Ты на неё не обижайся…»

Я не обижался. Ведь она была доброй, несмотря на то что всегда глядела исподлобья сердитыми, придирчивыми глазами и губы у неё, когда она молчала, были плотно и властно сжаты, словно наглухо прибиты одна к другой.

Так что в моё отсутствие связь дедушки с домашними пациентами поддерживала тётя Кланя, а когда я приезжал, у неё как бы наступали летние каникулы. В этом году Клавдия Архиповна решила подробно рассказать мне обо всех дедушкиных больных, всем дала характеристики, а некоторым – такие едкие, что я решил быть с тётей Кланей в добрых отношениях и по возможности не попадаться ей на язык.

Клавдия Архиповна объяснила мне, что некоторые дедушкины больные здоровее, чем мы с ней, но просто очень любят глотать лекарства (есть на свете такие странные люди!) и вообще пользуются дедушкиной добротой.

– Ты этих гони! – сказала Клавдия Архиповна. Потом взглянула на меня, сообразила, что я не знаком со всеми белогорцами, как она, с самого их детства и что поэтому мне неудобно будет гнать их из дедушкиного дома. – Ну, в общем, объясняй им, что дедушка очень занят. А то, если они все со своими болезнями на него насядут, мы его скоро самого в больницу свезём. И денег-то ведь он ни разу ни с кого не взял. Ни копеечки! Уважают его за это… Но только от этакого уважения покоя нет ни на минуту!

В прошлом году летом я готовился к переэкзаменовке, поэтому часто бывал дома, и это было очень удобно для дедушкиных больных. А в этом году у меня переэкзаменовки не было, и поэтому дедушкина комната днём часто оказывалась запертой на ключ. Но, уходя из дому, я предупреждал об этом Клавдию Архиповну. Для посетителей это было хуже, потому что некоторые из них тётю Кланю боялись, а меня, уж конечно, не боялся никто…

В тот день, о котором я хочу рассказать, я утром вызвал тётю Кланю во двор и передал ей два рецепта. Дедушка оставил их для больного, который должен был приехать с дальней окраины города – Хвостика.

Я вызвал Клавдию Архиповну во двор, а не поднялся сам на её аккуратненькое крылечко и не вошёл в комнату, потому что не хотел в то утро встречаться с Сашей. Я объяснил тёте Клане, что очень тороплюсь по важным делам. Она поворчала немного «для порядка», потом взяла рецепты. А я, оглянувшись на окна и убедившись, что Саша меня не видит, быстро вышел на улицу и направился к остановке автобуса.

С этого утра я начал проявлять личную инициативу и самостоятельность в нашей общей борьбе за город, «в котором людям захочется жить…» А не только быть «дикарями»!

Личную инициативу я начал проявлять прямо с автобусной остановки… Я увидел худенькую молодую женщину, со всех сторон окружённую чемоданами, узлами и корзинками. За руку она держала девочку лет трёх или четырёх, которая всё время весело прыгала на одной ножке: ей не нужно было в скором времени поднимать и втаскивать в автобус весь этот багаж – и настроение у неё было отличное. А у матери вид был растерянный и несчастный, хотя по загару было видно, что она только закончила свой отдых в Белогорске и возвращалась домой.

Как только я занял за ней очередь, женщина сразу стала мне жаловаться:

– Ездить куда-нибудь с малышами – одно наказание! Ведь им всё нужно: и постель, и игрушки, и даже, простите, горшок…

Зелёный горшок лежал на самом видном месте, и я его сразу заметил. Женщина растерянно переводила взгляд с него на корзину, а с корзины – на туго набитый полосатый узел.

Подкатил автобус, новенький, обтекаемый, блистающий голубой и белой краской, без едкого запаха бензина и без чёрной дымной ленты позади, какая бывает у старых тупоносых автобусов. Женщина заметалась между узлами и чемоданами, а я внезапно почувствовал в руках какую-то необычайную силищу, хоть папа и называл мои не очень упругие мышцы «лапшой».

– Возьмите на руки ребёнка! – коротко скомандовал я растерянной женщине.

Она молча подчинилась, прихватила другой рукой корзинку, а я с её чемоданом и полосатым узлом устремился к передней двери.

– Вы же имеете полное право! Вы же с ребёнком!.. – крикнул я ей на ходу.

– А я думала, что здесь… нет таких правил. Что это только в Москве…

– Здесь есть все самые правильные правила! Мы боремся за звание города высокой культуры!..

Я важно кивнул головой на свою повязку. Женщина только сейчас заметила её – и сразу стала мне во всём подчиняться. А шофёр между тем переднюю дверь не открывал. Тогда я на минутку опустил чемодан и узел на землю и требовательно постучал в дверь. Я указал шофёру на свою повязку, потом на женщину с ребёнком – и двери гармошками разъехались в разные стороны.

– Прошу вас!.. – сказал я женщине. (Она поднялась по ступенькам.) – Теперь посторонитесь! Поберегите ребёнка!..

Я лихо закинул в автобус чемодан и узел. При этом как-то само собой у меня изо рта выскакивали фразы, которые я слышал от носильщиков на вокзале. Женщина хотела меня поблагодарить, но двери-гармошки захлопнулись, и я благодарности её не услышал. А у задних дверей ещё продолжалась посадка…

– Молодой человек! Молодой человек! Подойдите, пожалуйста, сюда, – кричала мне какая-то женщина, тоже загорелая, тоже закончившая, должно быть, свой отдых, но совсем не худенькая, без ребёнка на руках и всего-навсего с одним чемоданом. Она решила, что я работаю носильщиком на автобусной остановке.

И некоторые другие пассажиры, поглядывая на мою повязку, тоже просили меня помочь. И я стал помогать… О, если бы это увидела моя мама, которая, кажется, больше всего на свете боялась, чтобы я не надорвался!

Потом посадка закончилась. Я последним залез в автобус, и тут мне в голову пришла мыслишка не хуже Кешкиной: а почему бы членам Общественного комитета не помогать отдыхающим с детьми переправляться из города на вокзал? И когда они приезжают отдыхать, тоже хорошо бы вещички им от станции до автобуса подтаскивать. Ведь это было бы такое благородное дело, а то толкаются, мечутся со своими узлами, корзинками и зелёными горшками! Это была моя первая самостоятельная инициатива как члена Общественного комитета. И она мне самому очень понравилась!

В автобусе было несколько свободных мест, но я на них не сел, а стал посреди автобуса, чтобы все видели мою красную повязку. Время от времени я поворачивался, чтобы все могли получше разглядеть три большие буквы посредине: «ЧОК». Я чувствовал, что многим пассажирам неизвестно, что именно обозначают эти буквы, но, по крайней мере, все поняли, что я не работаю носильщиком на автобусной остановке.

Я смотрел по сторонам очень серьёзно и даже строго, а пассажиры, как я чувствовал, чего-то ждали от меня или, вернее сказать, от моей непонятной им повязки. И тогда мне в голову пришла мысль проверить у них билеты. Ведь, в конце концов, как «чокнутый» в положительном смысле, я имел право поинтересоваться, всё ли в порядке в автобусе, когда в нём нет кондуктора.

– Не волнуйтесь, – неожиданно для самого себя произнёс я, потому что сам очень волновался. – Приготовьте, пожалуйста, свои билетики!..

На всякий случай я произнёс это не очень громко, чтобы не услышал шофёр в своей кабине.

– Странно: ребёнок – и вдруг проверяет билеты, – сказала своему соседу та самая загорелая гражданка, которая приняла меня за носильщика. Тогда, на остановке, её почему-то не удивило, что я, то есть, как она выразилась, ребёнок, таскаю её единственный, но довольно-таки увесистый чемодан.

– Дело в том, что в этом городе многое делает общественность, – стал объяснять ей сосед. – Вот и билеты, должно быть, тоже проверяют на общественных началах. И потом, у него же красная повязка! Вы видели?

У пожилых солидных людей мне было как-то неловко требовать билеты, и я их обходил стороной, но у всех молодых проверял. И все очень уважительно, без малейших возражений протягивали мне свои билетики.

Кажется, первый раз в жизни я чувствовал, что люди подчиняются мне и даже немного меня побаиваются. И это было очень приятно.

Вот, например, одна девушка скатала свой билет в трубочку, и он у неё куда-то закатился. Как же она заволновалась, бедная, когда я не спеша, торжественно приблизился к ней. Она наклонилась, стала шарить по полу, потом вывернула все свои карманы и кармашки, а я всё стоял рядом, хотя мне было её очень жалко, и с самым невозмутимым видом поглядывал в окно, ожидая, пока она предъявит свои права на проезд в автобусе без кондуктора. Потом все пассажиры стали уверять, что билет у неё был, что все видели, как она бросала деньги под целлулоидный козырёк металлической копилки, стоявшей в конце автобуса.

– Следующий раз будьте, пожалуйста, поаккуратнее, – сказал я.

– Да, да, непременно. Простите, пожалуйста, – торопливо пообещала девушка, называя меня на «вы», потому что на неё смотрел почти весь автобус и она очень стеснялась.

На последней остановке перед вокзалом в автобус вошли два паренька в синих футболках. Они долго лазали по карманам своих брюк, ничего оттуда не выудили и тихонько спустились на одну ступеньку, поближе к двери, готовясь выпрыгнуть у вокзала.

Я медленным, торжественным шагом направился к ним.

– У вас есть билеты? – тихо и угрожающе спросил я.

– А у тебя-то самого есть? – без всякого уважения ко мне и к моей повязке спросил один из них, паренёк с очень дерзкой и, я бы даже сказал, нахальной физиономией.

И тут я вспомнил, что сам действительно забыл взять билет. В первый миг я смутился и даже отступил на шаг от двух безбилетных зайцев в синих футболках.

Но потом я подумал: «Как же так? Я работаю, проверяю билеты, а они просто так катаются по своим личным делам, – какое же может быть сравнение между ними и мною? Я и не должен брать билет, потому что нахожусь при исполнении своих общественных обязанностей!» Правда, я знал, что билетов не нужно брать «при исполнении служебных обязанностей», а как обстояло дело с общественными обязанностями, мне было не вполне ясно, но я решил, что общественные обязанности ещё важнее служебных, потому что их выполняют не за деньги, не за зарплату, а просто по долгу совести. И «по долгу совести» я вновь подступил к двум безбилетникам.

– А это видали? – спросил я, указывая на свою повязку.

– А это видал? – ответил мне паренёк с дерзкой физиономией.

И я увидел его пальцы, все в боевых царапинах и ссадинах, цепко сжатые в кулак. Это было последнее, что я увидел перед остановкой автобуса, которая меня очень выручила: все пассажиры, ехавшие до вокзала, повскакали со своих мест, поволокли к выходу чемоданы… И я, чтобы не раздувать этого конфликта, который мог погубить мой авторитет в глазах всех пассажиров, уважительно называвших меня на «вы», шумно бросился помогать пассажирке с девочкой на руках. Той самой худенькой пассажирке, огромный багаж которой помог мне придумать такое замечательное и благородное дело: помогать отдыхающим с детьми спокойно и без хлопот добираться от вокзала до города и от города до вокзала.

Я продолжаю проявлять инициативу

Автобус простоял на станции минут двадцать, забрал всех пассажиров с недавно пришедшего поезда и тронулся дальше, в Песчанск. До самого Песчанска я больше не проявлял никакой личной инициативы, потому что мне интересно было получше разглядеть не только сам городок, но даже дорогу, ведущую к нему: ведь мы соревновались с этим городом и обязательно должны были выиграть соревнование!

В глубине души я решил, что должен совершить что-то очень смелое и неожиданное, чтобы помочь Белогорску одержать победу. «Как будет доволен тогда Андрей Никитич! – думал я. – И Саша, который был до того занят, что мало обращал на меня внимания, вновь станет моим самым лучшим другом, как было в прошлом году! И вообще все сразу поймут, что не только Головастик способен придумывать всякие гениальные идеи, а что и у меня тоже иногда возникают мыслишки, до которых никто другой не додумается…»

Подъезжая к нашему Белогорску, автобус всегда начинал карабкаться вверх, на зелёный холм, и карабкался туда медленно, тяжело, словно у него появлялась одышка. Ну а тут, наоборот, шофёр всё время притормаживал, потому что машина катилась под уклон. «Всё-таки мы – наверху, а они – внизу! Значит, мы на этот самый Песчанск сверху вниз поглядываем!» – сделал я первое наблюдение.

Кругом была ровная, голая местность с одинокими кустарниками… Я любил находить в разных очертаниях сходство с человеческими фигурами и лицами. Вот, например, разорванные, бегущие по небу облака часто казались мне вытянутыми человеческими головами, с белыми седыми бородками или без бородок. А деревья часто напоминали мне согнувшихся, прямо скрюченных от усталости или от старости людей; а иногда, наоборот, напоминали каких-нибудь добрых молодцев с пышными, кудрявыми шевелюрами… Молодой месяц на небе всегда почему-то казался мне не юным, а, наоборот, худеньким старичком в клоунском колпаке, которому только недоставало колокольчика на макушке, а луна представлялась круглым лицом полной женщины, но не такой, конечно, как Ангелина Семёновна, а совсем молодой, здоровой, с ямочками, которых на луне никогда не было…

Когда я ехал в Песчанск, поляны, убегавшие к горизонту, тоже казались мне неестественно огромными человеческими лицами, изрытыми ложбинками, будто оспинами после ветрянки, а кусты выглядели на этих, плоских лицах жёсткими, топорщившимися в разные стороны усами.

Дорога тут не пробивалась сквозь берёзовую рощу. И я с удовольствием вспомнил наших белоствольных белогорских раскрасавиц с чёрными пунктирными полосками на коре, словно кто-то выстукал коротенькие условные знаки азбуки Морзе. Как я ни высовывал свой нос наружу сквозь узкую верхнюю щель в окне, я не ощущал приятного запаха реки, который всегда встречал пассажиров, приезжающих в Белогорск. Я не знал, записан ли был в договоре на соревнование такой пункт – «Обещаем окружить свои города красотами природы!», но если бы такой пункт в договоре был, наш Белогорск и по этому пункту безусловно бы оказался победителем! Это было моё второе наблюдение в пути.

Потом справа от дороги появилась какая-то гора с неровной, волнистой поверхностью и с широко разинутой жёлтой пастью посредине. Это был песчаный карьер. На фоне огромной круглой пасти издали игрушечными казались грузовики и самосвалы, выстроившиеся в довольно-таки длинную очередь. «Так вот откуда взялось это название – Песчанск! – подумал я. – У них, значит, – песок, а у нас – полезные источники! У них – кирпичный завод (от шоссе ответвлялась узкая дорога, ведущая к нему), а у нас – „фабрика здоровья“! Правда, кирпичи тоже нужны, но здоровье прежде всего! Это уж каждому известно». Так я сделал своё третье наблюдение и третий вывод в пользу Белогорска.

А потом я увидел щит – такой же точно, как на нашей белогорской дороге: «Ты въезжаешь в город, где скоро захочется жить…»

«У нас собезьянничали! У нас переписали!» – подумал я, честно говоря, не зная, где этот плакат был вывешен раньше и где – позже. Просто я был уверен, что Белогорск во всех смыслах важнее Песчанска и что он обязательно должен выиграть соревнование. А я должен этому помочь!..

В Белогорске все дома были сложены из какого-то местного камня и все были беленькие, будто под цвет берёзовой рощи, которая была как бы воротами в город. А тут дома были красные, кирпичные. «Уж не могли город Красногорском назвать! Или, например, Кирпичногорском… Не додумались… – размышлял я, прогуливаясь по улицам. – И смысл был бы тогда совсем другой: красный-то цвет – самый революционный на белом свете! А то – Песчанск… Будто в честь своего песчаного карьера назвали. Или будто город на песке стоит, то есть непрочный какой-нибудь!»

Я придирался к бедному Песчанску. Мне хотелось находить в этом городе одни только недостатки…

Городок был аккуратный, чистенький – и это меня раздражало. «Мещанский уют развели!» – повторял я про себя фразу, которую слышал как-то в одной взрослой пьесе не то по радио, не то по телевидению.

На многих улицах висели короткие плакатики: «Борись за чистоту!»

«Грязнули здесь, что ли, живут какие-то, если им нужно всё время напоминать, чтобы они боролись за чистоту! – рассуждал я. – У нас в Белогорске не надо об этом напоминать: там люди культурные, чистоплотные… И всюду образцовый порядок!» Это была неправда: в Песчанске на улицах было гораздо чище, чем у нас. И меня это очень огорчало, особенно после того как я прочитал под очередным призывом бороться за чистоту: «Чистота – залог здоровья. Чистота всюду и во всём – одно из главных обязательств наших соревнующихся городов!..» То, что «чистота – залог здоровья», – это я знал давно и так же хорошо, как и то, что «солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья»; а то, что об этом написано в обязательствах и что комиссия через пятнадцать дней будет проверять, в каком из двух городов чище, – я узнал совсем недавно от Кешки-Головастика.

Что было делать? Наш Белогорск должен был в самом скором времени стать «фабрикой здоровья», а вот с чистотой, то есть с залогом этого самого здоровья, у нас дела обстояли гораздо хуже. Особенно много мусора всегда оставалось на пляже после дневных солнечных ванн, которые принимали наши отдыхающие. Патруль «Даёшь чистоту!» у нас в городе был, но до пляжа он как-то не добирался…

И вот меня осенила неплохая идея: а я доберусь до пляжа! Там, на берегу Белогорки, все наши ребята разворачиваются, прямо на глазах у отдыхающих инициативу свою проявляют: утопающих спасают, газеты привозят, даже по радио беседуют… Но ведь про эти беседы и про газеты никто ещё не сказал, что они – залог здоровья. А чистота – залог. И я ею займусь! И тоже разверну свою инициативу на самом берегу, у всех на глазах! В канун приезда комиссии очищу весь пляж от мусора. Придут люди на берег – и не узнают его: чистёхонько! Ни одной бумажки, ни одной сливовой косточки или там чего-нибудь ещё! «Кто это сделал?» – поинтересуется Саша. Или даже сам Андрей Никитич. И тут я скромно выйду вперёд…

А когда все узнают, какая необыкновенная чистота на улицах Песчанска, тогда уж сразу поймут, что я просто спас Белогорск от поражения в таком ответственном состязании: ведь если бы комиссия увидела грязь на пляже, это бы произвело на неё очень плохое впечатление! Значит, моя полезная личная инициатива сыграет большую и важную роль!..

Эти радостные мысли погнали меня на автобусную остановку: захотелось поскорее вернуться в Белогорск.

И снова я стал в самом центре автобуса, чтобы все видели мою повязку, и снова поворачивался то в одну, то в другую сторону (будто меня очень волновали пейзажи за окном), чтобы все могли прочитать три чёткие буквы посредине. И чтобы те, которые не знают, что значит ЧОК, до самого Белогорска ломали себе голову и расшифровывали это слово – такое коротенькое, но такое почётное для меня: «Член Общественного комитета»!

И снова пассажиры так пристально на меня смотрели, что мне захотелось проверить у них билеты. Но теперь уж я, на всякий случай, обходил стороной не только пожилых, солидных людей, но и мальчишек тоже, потому что не все мальчишки ещё понимали, что человек, находящийся при исполнении своих общественных обязанностей, вовсе не обязан платить за проезд.

Одним словом, до самого Белогорска я продолжал проявлять личную инициативу. В автобус на остановках садились всё новые и новые пассажиры, и всем была интересна моя повязка, а мне было интересно смотреть, как люди по моему первому требованию лезли в карманы, в кошельки и делали то, что я им говорил, то есть предъявляли билеты.

Я сошёл в Белогорске на конечной остановке, где, как и на всякой конечной остановке, было так много автобусов, что они напоминали какое-то сгрудившееся стадо гигантских древних животных.

Уже спустились сумерки… И зажглись огни летнего кинотеатра, что был рядом с конечной остановкой. У кинотеатра не было крыши, и я заметил, что зрители, входя в зал, всегда на миг задирали голову и смотрели на небо: не пойдёт ли дождь и не нужно ли будет в самом интересном месте картины бежать прятаться под навес?

В кинотеатре шёл какой-то очередной фильм, который я ещё три года, то есть до шестнадцати лет, не имел права смотреть. И именно поэтому мне ужасно захотелось посмотреть его! И вообще-то, если бы мне не мешала моя высокая сознательность, это было бы совсем нетрудно сделать, потому что возле стеклянного окошечка кассы висело большое объявление: «Наш кинотеатр работает без контролёров!»

В самом деле, люди, подходя к распахнутой двери, возле которой в прошлом году с двух сторон стояли два контролёра, сейчас преспокойным образом сами отрывали то место билета, на котором было написано «контроль», и бросали эту маленькую бумажечку в урну. Потом зрители так же преспокойно входили в зал и занимали свои места.

Мне было любопытно посмотреть, как всё это происходит, и я тоже тихонько подошёл к входной двери. Зал без крыши постепенно заполнялся… Билеты были проданы, и поэтому, если бы даже мне уже стукнуло шестнадцать лет, я бы всё равно не мог попасть по ту сторону дверей, а мог бы всего-навсего стоять позади урны, в которую зрители бросали бумажки со словом «контроль». Неожиданно я услышал фразу, которая заставила меня чуть-чуть вздрогнуть и подсказала мне все дальнейшие действия.

– Посмотри, – тихо сказала своему спутнику какая-то отдыхающая, – без контролёров-то без контролёров, а наблюдать всё равно наблюдают… – И она кивнула на меня или, вернее, на мою красную повязку.

И тут я подумал: «А почему бы мне, как члену Общественного комитета, „чокнутому“ в положительном смысле, вновь не проявить свою личную инициативу и в самом деле не понаблюдать, все ли зрители добросовестно ведут себя в кинотеатре без контролёров? И почему бы мне не устроить свой наблюдательный пункт не по эту сторону дверей, где все меня сразу видят, а по ту сторону, то есть в самом зрительном зале?» И я вошёл в этот зал…

Минут через пятнадцать, когда не было уже ни одного свободного места, я убедился в том, что зрители ведут себя вполне добросовестно. Мест всем хватило, – стало быть, никто не занял чужого стула и у всех были билеты. Только один человек в зале стоял на ногах. Это был я.

Один раз мимо меня прошла женщина, деловитая походка которой ясно говорила, что она явилась сюда не развлекаться, а находится на работе и что фильм её абсолютно не интересует. Я сразу понял, что это администратор. Женщина удивлённо покосилась на меня, но я выставил вперёд свою правую руку с повязкой, – и она, помедлив секунду, прошла мимо. А потом в два приёма погасли все лампочки, гирляндами опоясавшие зал, и началась кинохроника, которую я смотрел с большим волнением, потому что знал, что после неё опять зажгут свет и администратор может ещё раз проследовать мимо меня. Но свет не зажгли, потому что опоздавших, на моё счастье, не оказалось. И я стал смотреть картину, которую мне ещё в течение целых трёх лет смотреть не полагалось…

Картина мне очень понравилась. И я решил проверить, добросовестны ли будут зрители, пришедшие на следующий сеанс.

Одним словом, когда я возвращался домой, было уже совсем поздно. И у меня ныли ноги, на которых я простоял четыре часа подряд.

«Сколько мне удалось сегодня, за какой-нибудь один день, проявить самостоятельности и личной инициативы! – рассуждал я. – И как прекрасно мне удалось почти во всех своих делах совместить приятное с полезным: и долг выполнил, и личную инициативу проявил, и на автобусе бесплатно прокатился, и два раза посмотрел фильм, который мне и одного-то раза смотреть было нельзя!» Давно у меня не было таких, как говорит наша классная руководительница в школе, «насыщенных дней». Она накануне летних каникул без конца повторяла: «Каждый ваш летний день должен быть насыщен и отдыхом, и полезными делами!» То есть как раз тем самым, чем и был наполнен мой сегодняшний день с утра до позднего вечера!

Подходя к своему двору, я внезапно ощутил ужасный голод, потому что целый день ничего не ел. Но это только прибавило мне гордости: находясь на отдыхе, где все думают о поправке, я жертвовал своим здоровьем ради общественных дел!

Окна у дедушки светились, а у Саши и Клавдии Архиповны были уже погашены. Но я хорошо знал, возле какого окна стоит Сашина кровать. Я смело вскарабкался на подоконник и шепнул куда-то в темноту:

– Саша-а!

– Что? – раздалось у меня возле самого уха. Оказывается, Саша придвинул свою кровать ещё ближе к окну, и голова его неожиданно появилась в темноте прямо рядом с моей. – Ты где целый день слонялся? – с ходу шёпотом стал отчитывать меня командир «пятёрки». – Мы сегодня общественную библиотеку открывали, а ты…

– Лучше бы за чистотой в городе следили!

– Что-о?

– За чистотой! Боролись бы за чистоту! Я вот в Песчанск ездил, изучал обстановку, так там все с утра до вечера борются. И до того все чистые… и всюду до того чисто…

– В Песчанск ездил?

– Ну да!

Почувствовав, что Саша заинтересовался моим сообщением, я стал поспешно выкладывать ему все свои мысли, идеи и предложения. Кроме той идеи, которая пришла мне в голову уже перед самым отъездом из Песчанска (а то ещё пошлют наш патруль чистоты на пляж – и тогда я никого не удивлю в торжественный день приезда комиссии!).