Текст книги "Повести о дружбе и любви"

Тогда я позвонил два раза. За дверью сразу зашлепали комнатные туфли, загремели цепочки и засовы…

Я пишу тебе очень подробно, потому что хочу, чтобы ты знала, как идет наша «операция».

Когда Еремкина спросила: «Кто там?» – я бодро, как на перекличке, гаркнул: «Дружинники!» От испуга она сразу открыла.

Я удивился: Белка твоя, на переменках такая смелая, тут растерялась и стала меня в коридор вперед себя пропускать. Хотя я ее, как девчонку, хотел пропустить первой.

Меня же в этот момент, наоборот, какая-то необыкновенная решительность обуяла. И я пошел прямо в темный коридор.

Белка поплелась за мной.

– Коля! Коля, выйди, пожалуйста, – позвала Еремкина.

Я вздрогнул… Но оказалось просто, что ее муж – мой, как это говорится, тезка, а ты меня об этом не предупредила. Оба они оказались очень вежливыми людьми. В комнату, правда, не пригласили, но вынесли нам в коридор две табуретки, на которые мы не стали садиться.

– Вы, наверно, пришли за бумажной макулатурой? – ласково спросила Еремкина.

– Дружинники макулатурой не интересуются, – ответил я. И указал на наши повязки.

Еремкин поправил пенсне, подошел поближе, разглядел повязки и сказал:

– Оч-чень интересно! Дружинники? В таком юном возрасте?

– Представьте себе! – ответил я: смелость на меня немыслимая напала. – Мы своему старшему вожатому помогаем: он – главный дружинник во всем городе!

– И чему мы обязаны?… – осведомился Еремкин.

– Соседка дома? – спросил я таким голосом, каким обычно задают вопросы управдомы, когда приходят разговаривать со злостными неплательщиками.

– К сожалению, она еще не вернулась с работы, – очень вежливо ответил Еремкин.

И жена его беспомощно развела руки в стороны: дескать, какая жалость!

– Ключей не оставила? – спросил я.

– К сожалению, нет… Но она скоро придет, – сообщил Еремкин.

Жена его опять молча это подтвердила. Потом я убедился, что Еремкина сама-то почти и не разговаривает, а только разными жестами подтверждает то, что говорит ее Коля.

Что твоей мамы не оказалось дома, было для меня полной неожиданностью. Ведь утром я ее предупредил, что мы с Белкой явимся ровно в семь. Наверно, она долечивала своих больных – и не успела. Да… забыл сообщить тебе, что утром, пока мы шли до угла, я изложил твоей маме весь свой план. И она, хоть у нее и нет сил сражаться с Еремкиными, обещала помочь.

– Вы что же, со злостными элементами боретесь? – спросил Еремкин.

– Боремся! – ответил я.

Белка, наподобие Еремкиной, согласно закивала головой: совсем растерялась. И я подумал: «Да, ходить на боевые задания – это не то что орать в коридоре на своих одноклассников и без толку размахивать руками!» И еще мне показалось, что Еремкины не такие уж плохие люди и что ты, может быть, зря на них накинулась. Может, они просто чего-нибудь недопоняли?

Еремкин, например, сказал, что мы должны сражаться с нарушителями спокойствия и что он, если бы не язва желудка, сам, не задумываясь, надел на рукав повязку. Пижама у него была такая добродушная, вся в нежных цветочках. Я внимательно их разглядывал, потому что где-то, помню, читал, что своих врагов надо пристально изучать и знать даже лучше, чем друзей.

Еремкины ласково смотрели на нас, словно мы были их дорогими гостями. Они нам чаю предложили. И Белка со страху чуть было не согласилась, но тут в дверях заворочался ключ, и Еремкин радостно сообщил:

– Вот и наша соседка пожаловала!

На пороге появилась твоя мама. Она была в осеннем пальто, а из-под него выглядывал белый халат. Я подмигнул, чтобы она из-за усталости не забыла нашего утреннего уговора. Но она не забыла и очень правдоподобно удивилась прямо в дверях:

– Вы ко мне?!

– Гражданка Воронец? – спросил я.

Потом уж я вспомнил, что так обращаются только к подсудимым. Но твоя мама не стала возражать и ответила:

– Да, я.

– Мы к вам по делу!

И ткнул пальцем в повязки на рукавах.

– Что случилось? – вскрикнула твоя мама.

– Вы уезжаете? – продолжил я допрос.

– Совсем скоро…

– Очень хорошо.

– Да, это о-очень хорошо… – промямлила мне вдогонку Белка, которая как-то совсем оробела. И даже волосы ее, мне показалось, были уже не такими яркими, а слегка потускнели.

– Почему это… так уж особенно хорошо, что я уезжаю? – удивилась мама. Очень искренне удивилась – я думаю, она вполне может участвовать в самодеятельности.

– Потому, что в двух ваших комнатах мы собираемся устроить детскую комнату.

– Как это, простите? В двух комнатах устроить… одну? – вмешался мой тезка в пижаме.

– Для несовершеннолетних нарушителей, – пояснил я. – Кроме того, мы хотим шефствовать над малыми детишками, которые днем без присмотра бегают. Помогать им! Воспитывать… Может быть, мы лучше их здесь, у вас, разместим. Вы ведь детей любите?

Еремкины, как по команде, присели на табуретки, которые принесли для нас с Белкой. Но разговаривать продолжали очень спокойно и вежливо.

– Я понимаю, что в нашем городе еще мало детских садов и других внешкольных учреждений, – сказал Еремкин. – За детьми нужен неусыпный надзор. Создавать очаги воспитания! Вы проявляете благородную инициативу. Если, конечно, речь не идет… о нарушителях спокойствия. Но в общей… коммунальной квартире?

– Это ненадолго, – успокоил я. – Пока не построят специальные помещения. Всего на год-полтора…

Еремкины поднялись с табуреток.

– Не волнуйтесь, – продолжал я, – в эти освобождающиеся комнаты есть вход прямо с балкона, с улицы. А двери в коридор мы запрем, чтобы дети вам не мешали.

Еремкины снова сели.

– Они нам не помешают, – сказал Еремкин. – Но мы… можем помешать им. Ну, если детям, например, понадобится помыть руки или сделать еще что-нибудь… посерьезнее. Они же должны будут обратиться к нашим местам общего пользования, а эти места могут быть заняты: то жена стирает, то я бреюсь. Дети же народ нетерпеливый… Вы это знаете лучше меня: сами еще почти дети!

– Да-а… – согласился я. – Трудности будут. Но другого выхода, к сожалению, нет.

– Им в этих комнатах будет очень тесно, – сказал Еремкин.

– Ну, когда детей соберется много, я думаю, вы разрешите ненадолго выпустить их в коридор… Не всех сразу, конечно, а так, по пять-шесть человек.

– По скольку?

– Человека по три-четыре, – сбавил я на ходу. – Вы же не будете возражать, чтобы дети немного побегали? Или покатались на велосипеде?

– Я, конечно, не буду…

– А я буду! – сорвалась вдруг Еремкина. Она уже больше не хотела поддакивать мужу. – Где это видано, чтобы в коммунальной квартире…

– Нигде не видано, – перебил я ее. – Но у нас новый город, и пока не построят специальных помещений… Впрочем, если не хотите, чтоб в коридоре катались, тогда мы можем организовать детскую комнату с более строгим режимом. Для начинающих нарушителей…

Еремкин усадил свою жену обратно на табурет и спокойно произнес:

– Мы все должны считаться с юношеским, я бы даже сказал – с детским возрастом нашего города. Но, именно заботясь о детях, этих ровесниках нашего города, я не смогу допустить… Да о чем разговор! Ведь не вы же решаете все окончательно? Есть, должно быть, и взрослые люди?

– Есть, – ответил я. – Мы можем проводить вас к начальнику штаба дружины.

– Идемте! – решительно сказал Еремкин. И прямо в пижаме шагнул к двери.

Но я остановил его, потому что еще не успел предупредить обо всем нашего Феликса:

– Нет, лучше пойдем с вами в другой раз. А сейчас мы осмотрим освобождающуюся жилплощадь…

– Пожалуйста, товарищи! – гостеприимно воскликнула твоя мама, будто видела нас с Белкой первый раз в жизни. И распахнула дверь.

Когда мы вышли на улицу, я снял с рукава твою красную повязку и сказал Белке:

– Возьми. Больше она не пригодится.

– Нет, Коля, ты можешь ее пока оставить у себя, – застенчивым и как бы не своим голосом ответила Белка. – Пожалуйста… Оставь ее.

Но я отдал повязку: ведь Феликс не доверял ее мне.

О том, что будет дальше, я тоже подробно тебе напишу.

Сейчас очень поздно. Я решил написать тебе обо всем сразу, за один вечер, потому что сегодня произошло очень много важного. Сижу за столом и пишу…

И никаких уроков на завтра не приготовил. Но это ничего: уроки задают каждый день, а такое важное задание я выполняю первый и, может быть, последний раз в жизни.

Елена Станиславовна сказала, что в коллективе каждый должен считаться с другими, а я не гашу свет и, стало быть, не считаюсь с Нелькой, которой давно уже пора спать.

Кончаю писать.

Коля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Ты что-то перепутала: написала мой адрес, а в конверт вложила чужое письмо. Но я это не сразу заметил: сперва прочитал, а потом уж понял, что оно не мне. Так получилось.

В нем ты пишешь Феликсу, что накануне отъезда вы о чем-то поспорили. И что я должен помочь тебе выиграть этот спор. Но как же я могу помочь, если не знаю, о чем вы там поспорили.

А в конце ты упоминаешь о каком-то Тимофее, с которым «все сложно». Ты пишешь, что очень любишь его… Я долго думал, кто такой Тимофей. У нас в школе я не знаю ни одного мальчишки с таким именем. Оно очень простое, но почему-то редко встречается.

Я в чужие секреты лезть не хочу. Но просто интересно: о чем вы поспорили? И кто такой Тимофей, с которым «все сложно» и которого ты очень любишь?

Письмо я отдал Феликсу.

Он сказал, чтобы мы с Еремкиными завтра пришли к нему в штаб дружинников. Вот будет история!

А кто такой Тимофей?…

Коля

Оля пишет Коле

С нетерпением жду, Коля, твоего следующего письма. Все время мне кажется, что в почтовый ящик что-то опускают – и я выскакиваю на лестницу. Как дальше с Еремкиными? Вернее сказать, с Анной Ильиничной? Это ведь самое важное.

Прости, что послала тебе не то… К твоему адресу я уже привыкла, а Феликсу пишу в первый раз.

О чем мы поспорили с Феликсом, пока рассказать не могу. И о Тимофее тоже.

Не обижайся, Коля. Со временем, может быть, все узнаешь.

Оля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Сегодня, когда мы четверо – Еремкины и я с Белкой – пришли в городской штаб дружинников, наш Феликс был уже там. Мы вошли, а он с очень строгим и деловым видом продолжал писать. Только мельком взглянул на нас и сказал: «Подождите минутку…» Я прекрасно понимал, что Феликс мог бы и сразу начать разговор, но нужно было, как он объяснил мне потом в школе, произвести психологическую атаку.

На стенах висели плакаты: «Хулиган – наш общий враг. Борись с ним!» и «Не пустим в наш новый город старые пережитки!». Эти призывы тоже произвели на Еремкиных очень сильное впечатление. И когда Феликс коротко, не отрываясь от бумаги, предложил им: «Садитесь, пожалуйста!», они еле слышно ответили: «Нет, ничего… Мы постоим!»

А потом еще зазвонил телефон, и Феликс стал говорить в трубку: «Задержанных доставляйте прямо в штаб. Пора навести там порядок!» И хоть Еремкиных никто в штаб не доставлял, но им, наверно, стало казаться, что и они тоже не сами пришли к Феликсу, а что мы их «доставили».

Еремкины раньше никогда не видели Феликса и поэтому все время разглядывали его пустой рукав и молча удивлялись, как он быстро пишет левой рукой.

– В борьбе с хулиганами пострадал? – шепотом спросил меня Еремкин.

– Миной оторвало! – ответил я.

Еремкин вздрогнул и передал это на ухо своей жене. И хоть беседа еще даже не началась, они оба, как мне показалось, под напором нашей психологической атаки уже полегоньку начали отступать. Лица у них были покорные, робкие…

А ведь когда мы выходили из дома, Еремкин сказал своей жене: «Сейчас мы наведем в этом деле порядок!» Достал из кармана какой-то значок и прикрутил его к пиджаку. Я не мог разобрать, что на значке изображено и написано. Спросил у Белки:

– Это что у него?

– Значок, – ответила она.

– Сам вижу. А за что такие выдают?

– Их не выдают, а в газетном киоске покупают. Там сколько угодно таких. Мой братишка значки собирает…

В штабе Еремкин все время нервно теребил этот значок, словно хотел, чтобы Феликс обратил на него внимание. Но Феликс был не похож на себя. Ведь он всегда бывает таким внимательным, вежливым, а тут положил трубку и, даже не глядя на Еремкиных, спросил:

– По какому вопросу?

– По сугубо общественному! – ответил Еремкин.

– А точнее?

– Хотим вовремя подать вам сигнал!

– О чем?

– О том, что для детей, нуждающихся в присмотре общественности, наша квартира никак не подходит. Просто жаль малышей! Все-таки они наше будущее…

– Почему же их надо жалеть? – удивился Феликс. – Я думаю, внесено разумное предложение. Городские организации вполне могут его поддержать! Нарушителей мы к вам направлять не будем, но невинные дети дошкольного возраста… Что вы можете иметь против них?

– Видите ли, я уже объяснял… – снова начал Еремкин, теребя свой значок, купленный в газетном киоске. – Я уже объяснял, что детям там будет очень неудобно: входить прямо с улицы, через балкон…

– Ну что вы! – успокоил его Феликс. – Дети так любят все необычное. Они так любят перелезать через заборы, через перила, балконы. Мы, воспитатели, это прекрасно знаем. Вот давайте спросим у Коли. Тебе бы понравилось входить в комнату через балкон?

– Еще бы! Я бы и домой через балкон залезал, если бы не жил на четвертом этаже!

– Вот видите. Так что не волнуйтесь, пожалуйста.

– А места общественного пользования? – все испуганнее возражал Еремкин. – Как с ними быть? Ведь они не приспособлены…

– Дети будут ходить по очереди, по одному. Мы за этим проследим.

– Я понимаю всю важность непрестанного контроля над детьми, остающимися без родительского надзора! – произнес Еремкин.

– Вот видите, как хорошо! – согласился наш Феликс. – Кажется, мы приходим к общему соглашению.

– Я понимаю, что мы, жители нового города, должны учитывать все сложности первого периода…

Я вспомнил твои, Оля, слова о том, что Еремкины очень любят произносить красивые фразы. Он хочет, чтобы его считали передовым и сознательным.

– Но я еще не высказал своего главного аргумента против детской комнаты, воспитательное значение которой мне абсолютно ясно…

– Какой же это аргумент? – заинтересовался Феликс.

– Видите ли, – вполголоса, будто собираясь доверить тайну, начал Еремкин, – никому из вас, к сожалению, не известно, что эти две комнаты предназначались для одной семьи из нашего дома, которая живет в очень тяжелых условиях. Там трое детей!

– Да-а… – задумался Феликс. – Этого мы не знали. Но в то же время: там трое детей, а тут будут обеспечены постоянным вниманием десятки!

– Сколько… вы сказали? – впервые за всю беседу подала голос Еремкина.

Но муж ее уже собрался с силами и не пошел, а прямо-таки кинулся в бой за справедливость:

– Там, на пятом этаже, мучается в ужасающих условиях семья честных тружеников. Мать работает в школе, где учатся дети строителей. Она, таким образом, имеет самое непосредственное отношение к нашему дому, воздвигнутому специально для строителей и их семей. Две маленькие девочки… между прочим, двойняшки, мешают получить заочное образование отцу, потому что ему негде заниматься. Вы знаете, какое значение придают у нас заочному образованию! А старшая дочь заканчивает школу, она вот-вот должна выйти на дорогу самостоятельной жизни… И в этот ответственный момент мы должны прийти ей на помощь!

Еремкин, мне казалось, никогда не остановится. Но Феликс поднялся из-за стола во весь свой рост – и Еремкины сразу устремили глаза вверх, чтобы разглядеть: что он решил?

– Это кажется мне убедительным, – сказал Феликс. – Мы еще посоветуемся с городскими организациями, поразмыслим… Но зерно истины в ваших словах, безусловно, есть…

Каждый раз при словах «городские организации» Еремкины переглядывались.

– Городские организации, – сказал Еремкин, – не могут не посочувствовать положению этой семьи…

Белка в штабе вообще не произнесла ни единого звука. А когда прощалась со мной на углу, наконец-то пришла в себя и воскликнула:

– Невообразимо все получилось! Это, конечно, Оля придумала, я понимаю. Довела свое дело до конца!

Я не стал рассказывать Белке, что утром, до уроков, обо всем условился с Феликсом и что мы с ним разработали план совместных действий. Сперва, правда, он сомневался. Говорил, что сам пойдет в жилищно-коммунальный отдел и все урегулирует, что Анне Ильиничне тут же, «без звука», как он сказал, обязаны выдать ордер. Но ведь люди не всегда делают то, что обязаны?

Я убедил Феликса, что будет гораздо лучше, если мы сами победим Еремкиных и даже, может быть, их чуть-чуть перевоспитаем.

Феликс сказал:

– Что ж, попробуйте!

И вот я попробовал… Белка уверена, что все это придумала ты. Я не стал спорить. Какая разница, кто придумал. Лишь бы Еремкины не передумали!

Коля

Да, между прочим, я разыскал у нас в школе одного Тимофея. Он учится в седьмом классе… такой долговязый, на Рудика Горлова похож, потому что тоже сидел в разных классах по два года. Неужели ты его «очень любишь»? Нет, это, наверно, не тот Тимофей. Я просто так его разыскал, ради интереса.

Оле пишет не Коля

Дорогая Оля!

Наш старый дуб будет очень доволен: переписка с Колей так тебя увлекла, что ты посылаешь ему даже те письма, которые предназначены мне. Но сумеет ли он заменить тебя в столь важном для меня деле? Может быть, ты и была права…

Одним словом, как быть с Тимофеем? Может, сказать ему правду? Она ведь всегда лучше… Или еще подождать?

Прости за короткое письмо: дел, как всегда, по горло!

Феликс

Оля пишет не Коле

Дорогой Феликс!

Думаю, в нашем споре права была я. И Коля поможет доказать это!

Тимофею пока ничего рассказывать не надо. Я не могу, конечно, распоряжаться. Но попросить могу: не торопись, Феликс.

Обо мне ты знаешь от Коли. Привет всем.

Оля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Сейчас ты очень удивишься. И даже сперва не поверишь мне. Тогда спроси у своей Белки, она тебе все подтвердит.

Вчера вечером я услышал сильный шум и звон на лестнице. Я выбежал на площадку и увидел такое, что сам еле-еле поверил: Еремкин тащил откуда-то сверху (потом уж я понял, что с пятого этажа) узел и таз, а сзади шла Анна Ильинична, тоже с узлами, очень смущенная, и приговаривала:

– Да ведь не уехали еще оттуда… Неудобно как-то получается: мама Олина еще там, а мы ей на голову со своими узлами!

– Ничего, ничего, – успокаивал вспотевший Еремкин. – Тут зевать нельзя. Надо занимать заранее! Я со своей соседкой (это, значит, с твоей мамой) уже договорился…

Увидев меня, Еремкин очень обрадовался и доложил, точно я был для него высоким начальством:

– Можете сообщить своему штабу: общественность дома помогает переселяться!

Мне даже стало немного жалко Еремкина: уж очень он был мокрый и отдышаться не мог.

– Подождите здесь! – скомандовал я.

И он, хоть и не знал еще, в чем дело, сразу подчинился:

– Хорошо, подождем!

Я побежал во двор собирать ребят на помощь. Они играли в волейбол, и я попросил судью свистком прекратить игру. Сперва все стали кричать: «Что там такое? Не мог, что ли, подождать?» Когда же я объяснил, что гардеробщица Анна Ильинична переселяется, обе команды прямо в трусах и майках ринулись в подъезд.

К этому времени на площадке нашего этажа уже стояли и муж Анны Ильиничны с огромным сундуком, и дочка-десятиклассница с двумя корзинами.

Наша Нелька испуганно выглядывала из-за двери. Я для смеха позвал ее тоже, но она, ничего не говоря, показала на пальцы: пианисты должны беречь свои пальцы и поэтому не должны делать ими ничего такого, что делают все нормальные люди.

Две волейбольные команды сразу превратились в команды носильщиков. Но только не всем, к сожалению, хватило вещей, разгорелся спор, кому нести, а кому нет, и некоторые даже обиделись. Еремкин, как дирижер, размахивал руками и руководил всем этим переселением: вот до чего испугался «детской комнаты»! Но конечно, он о ней ни разу вслух и не вспомнил, а все время делал вид, что заботится об Анне Ильиничне.

Когда мы всё перетащили на первый этаж, он сказал твоей маме:

– Вот видите: у вас было пусто, вещи в Заполярье уехали, а теперь, последние два дня до отъезда, вы как человек поживете – с мебелью.

Мама не возражала. И сразу так получилось, что это лично он, Еремкин, и Анне Ильиничне помог, и маме твоей доставил удовольствие.

Никто, кроме меня с Белкой, не знал, конечно, почему Еремкин так переменился, и про всю историю с детской комнатой никто ничего не знал. Поэтому ребята удивленно шептались: «Мы-то думали, что Еремкин совсем не такой, а он-то, оказывается, во-он какой!..» Еремкин улыбался: ему нравилось казаться хорошим человеком. И я про себя подумал, что он посмотрит-посмотрит, как это приятно, и, может быть, сделается таким на самом деле. Вдруг, а?… Все может случиться!

А сегодня утром все мы, входя в школьную раздевалку, один за другим повторяли: «Поздравляем вас, Анна Ильинична, с новосельем!..»

Вот и все. Задание твое я выполнил.

Коля

Коля пишет Оле

Школьный радиоузел объявил конкурс: кто придумает новую необычную игру? И я предложил: пусть радио каждый день созывает мальчишек и девчонок с одинаковыми именами (ну, например, всех Вань или Екатерин) собираться в определенном месте. Сразу станет ясно, каких имен у нас больше всего, а каких меньше.

Школьному радиоузлу эта игра понравилась. И он предложил в мою честь собрать первыми на площадке, возле пожарного крана, всех Николаев. Но я сказал, что все наши Коли на площадке просто не поместятся, и предложил, чтоб для начала собрать лучше всех Тимофеев.

Радиоузел удивился: «Почему именно Тимофеи? Странно! Это имя не такое уж типичное для нашего времени. Но раз ты придумал эту игру, пойдем тебе навстречу!»

На площадку к пожарному крану примчался только один семиклассник Тимофей, который по два года в одном классе сидит. И еще пришел истопник дядя Тимофей, который перепугался, потому что не понял, зачем его так срочно вызывают к пожарному крану: думал, загорелось что-нибудь.

Это все я просто так сделал, ради интереса. А вообще-то какое мне дело, кого ты там «очень любишь». Это твое дело, а не мое.

Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля! Спасибо тебе за Анну Ильиничну.

Если бы не письма, я бы тебя так никогда и не узнала. Всегда бы думала, что ты мрачный, злой и только с птицами умеешь быть ласковым. А ты, оказывается, выдумщик. Изобретатель! Никто бы, я уверена, не смог так ловко выиграть сражение с Еремкиными.

Теперь я знаю, какой ты! И, вспоминая о людях, которых когда-нибудь не любила, я думаю: «А может быть, и они были уж не такими плохими? Может, я просто не разглядела их как следует, не разобралась?»

Я так и о Вовке Артамонове думаю, которого здесь все просто по фамилии зовут – Артамонов. Он горд, что его очень боятся. И правда боятся, потому что он выше всех в классе и всех сильнее. Его и уважают: за то, что футбольную на матчах «вывозит». Лучший вратарь! Но не любит его никто… Вот я и решила с Артамоновым по душам побеседовать.

– Неужели, – стала я убеждать его, – это очень приятно, когда все боятся? Разве не лучше было бы, если б тебя любили?

А он мне в ответ:

– Если захочу, то полюбят!

– Это как же так?

– Прикажу – и полюбят!

– Как же, – спрашиваю, – ты прикажешь? «Любите меня, а то хуже будет!» – так, да?

Через полмесяца какой-то ответственный футбольный матч – и вот Артамонов сказал мне вчера:

– Хочешь, я тебя со своей парты в два счета выселю?

– Это как же так? – спрашиваю.

– Очень просто! Скажу, что у меня от сидения с тобой рядом нервы портятся, что ты мне мешаешь к матчу готовиться. Что я из-за тебя буду «не в форме». Вот и все! Еще бойкот всей школой объявят, если останешься… Уходи лучше сама. А то хуже будет!

Так что не на всех, Колька, беседы и письма действуют.

Между прочим, мне на миг показалось, что ты с Урала, опередив мой приезд, сумел созвониться с Артамоновым или даже послал ему телеграмму: он тоже, как и ты, называет меня Вороной… Хотя моя фамилия и сама могла накаркать ему это прозвище.

Ты, Коля, очень хорошо выполнил мое задание. И поэтому я хочу снова обратиться к тебе. С еще одной просьбой. Очень большой… Я и раньше, после нашей встречи у холмика во дворе, хотела сказать тебе… Но один человек со мной спорил. Не верил, что ты справишься. А человек этот очень хороший. Вот я и молчала… Теперь же уверена, что лучше тебя никто выполнить это не сможет. Я еще немного должна подумать. Не торопи меня.

Оля

Коля пишет Оле

Ничего я не понял. Как мы с тобой можем вместе выиграть спор, если я ни с кем не спорил?

Скорей напиши про свою просьбу. А то я больше терпеть не могу!

Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

В этом письме я подробно напишу тебе о своей просьбе…

Но сначала скажу о другом. Знаешь, я вдруг подумала, что твои последние письма на письма совсем не похожи. Если сложить их все вместе, получится целая повесть с продолжением. Или рассказ…

Сейчас, Коля, меня зовут на первый этаж, в рукавичную мастерскую, которую я тут организовала. Это неожиданно получилось… Пришел к нам старший вожатый, шумливый такой паренек (совсем не похожий на Феликса!), и спрашивает:

– А ты, новенькая, что умеешь?…

Ответить нужно было, потому что на меня все уставились и Артамонов уже стал потихоньку ухмыляться. Тогда я взяла и выпалила:

– Вязать умею!..

Артамонов только этого и ждал:

– Свяжи платок моей бабушке!

Его подпевалы загоготали. А я ответила:

– Зачем платок бабушке? Лучше рукавицы для рыбаков!

Ты, Коля, знаешь наш уральский мороз – сухой, обжигающий. А тут воздух влажный, тяжелый от сырости. И холод не обжигает, а как бы заползает внутрь, и носишь его в себе. Так что рукавицы, я думаю, пригодятся!

Оля

Коля пишет не Оле

Школа № 3. Шестой класс «В».

Владимиру Артамонову (лично).

Берегись, Артамонов! Пишет тебе верный Олин защитник. Хоть нахожусь я далеко, на Урале, но слежу за каждым твоим шагом. Знай это и трепещи мелкой дрожью!

Ты считаешься лучшим вратарем в школе, потому что остальные вратари еще хуже тебя. Но знай, что, если ты хоть один раз назовешь свою соседку по парте Вороной, я сделаю такой удар по твоим «воротам», что будет уже верный гол!

С этого самого дня, с этого самого часа, с этой самой минуты ты, Артамонов, должен умолять Олю Воронец, чтобы она никогда не покидала твоей парты. И чтобы никогда не пересаживалась ближе к доске, где, как мне стало известно, тоже есть одно свободное место. И чтобы не вязала платок для твоей бабушки, а вязала рукавицы для рыбаков!

Никто и никогда не должен знать об этом письме. Разорви его немедленно. Или лучше сожги. Но сначала выучи наизусть! А если узнает о нем Оля Воронец, я буду мстить тебе вечно!

Берегись, Артамонов! Я слежу за тобой!

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Ты в последнем письме сперва пообещала рассказать о своей второй просьбе, а потом забыла.

Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Я ничего не забыла. А просто решила еще немного подумать…

Не торопи меня. Ладно?

Оля

Коля пишет Оле

Я тебя, Оля, вовсе не тороплю. Просто мне жалко, что ты не пишешь об этой просьбе. Я бы прямо тут же стал ее выполнять!

И твоей Белке не терпится. Вчера она подошла ко мне на перемене и спрашивает: «Неужели Оля не поручала тебе еще кого-нибудь переселить в новую квартиру?» – «Нет, не поручала…» – ответил я. «Давай тогда сами кого-нибудь переселим! Это потрясающе интересно!..»

Ты, Оля, пишешь, что мои письма немного похожи на повесть с продолжением. Мне это было приятно прочитать… Я сейчас раскрою тебе один свой секрет (издалека, на бумаге, как-то легче раскрывать секреты, чем вслух). Я раньше и правда мечтал сочинять. И даже не просто мечтал…

Однажды прихожу домой – и вижу: Нелька сидит за столом и громко читает один мой рассказ, еще не совсем законченный. Читает и над каждым словом посмеивается. Отец с Еленой Станиславовной тоже еле заметно улыбались, а как меня увидели, сразу проглотили свои улыбки. Чем-то мой рассказ их смешил, хотя он был очень грустным по содержанию.

Я вырвал у Нельки свою тетрадь… А Елена Станиславовна очень медленно произнесла:

– Разве Коля не разрешил тебе… это читать?

– Нет… Я сама, – промямлила Нелька. – А что тут особенного? Он же слушает, когда я играю на пианино. И никакого разрешения не спрашивает!

– Это разные вещи, – медленно продолжала Елена Станиславовна. – Ты поступила нечестно. И должна попросить у Коли прощения.

– Я? У него?! Никогда в жизни! – закричала Нелька. И побежала рыдать в соседнюю комнату.

– Тогда я вынуждена это сделать за свою дочь, – сказала Елена Станиславовна.

Она так сказала, но я чувствовал по ее тону, что не имею никакого права прощать или не прощать ее. И поэтому я ничего не ответил, а вместе с тетрадкой убежал во двор и долго сидел там возле своего любимого холмика. Мне очень хотелось доказать им всем, что вовсе не обязательно смеяться над моими грустными рассказами. И я послал тетрадку в редакцию.

Ответ был очень коротеньким. Там писали, что название рассказа «очень многообещающее», но сам рассказ «разочаровывает, потому что сюжет его выдуман, а не взят из жизни».

Тогда я стал сочинять стихи. И их мне тоже возвращали.

Мне казалось, что все дома потихоньку торжествуют. И когда начинали хвалить Нельку за ее способности и трудолюбие, мне всегда чудилось, что чего-то не договаривают, но очень хотели бы мне сказать: «А у тебя никаких способностей нет».

И я так сильно захотел доказать им, что они не правы… Так сильно, что даже, помнишь, украл чужое стихотворение и хотел выдать его за свое. Я никогда не забуду тот родительский день и твое лицо, когда ты рвала на клочки чужое стихотворение.

А если тебе кажется, что письма мои хоть немножко похожи на рассказы или там на повесть, то большое спасибо. Это случайно, само собой получается… Наверно, потому, что в них сюжеты не выдуманы, как было в той моей тетрадке, а «взяты из жизни»?

Я теперь нарочно буду писать письма как рассказы. Со всякими подробностями. Пусть у меня будет хоть один настоящий читатель!

Неужели Артамонов продолжает выживать тебя со своей парты? И издеваться над твоей мастерской?

Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Выполнить эту просьбу будет труднее, чем первую. А может, и легче. Но по крайней мере она будет тайной! О ней не напишешь в стенгазете и не объявишь по школьному радио.

Я расскажу тебе о человеке, который там, на Урале, скучает обо мне сильнее всех. Другие, я думаю, скоро меня забудут, а Тимофей – нет… Я знаю это. Его фамилии нет в классном журнале: он учится и живет далеко от нашей школы, на другом краю города.

Впрочем, Тимофея можно вполне называть Тимошкой, потому что ему нет пока еще и девяти лет. Как раз зимою исполнится: двадцать девятого декабря… Но лучше все-таки говори ему «Тимофей». Я первая стала так называть его, и ему это очень нравится.

Года два с половиной назад я заметила, что Тимошка все время толчется в штабе дружинников возле своего старшего брата, которого ты хорошо знаешь, – возле нашего Феликса… Отец и мать их работают на руднике, в семидесяти километрах от города, домой приезжают только по воскресеньям, и маленького Тимошку не с кем оставить.