Текст книги "Надежная тяга"

Пришло время картошку садить, а огород у Ивана – дай боже! Договорился он с бабами-соседками, да и мать пришла. Хоть и старенькая, а всё подмога. Споро работали, без передыху, в один день и управились. Потом мать помаленьку лук посадила, морковь посеяла. Огуречную грядку Иван метров на десять завернул, у матери на такую махину и семян не хватило, ну да семена в деревне у всех с запасом, так что на другой же день и нашли. Потом мать ещё что-то там сеяла-садила, но Иван уже не вникал, зная, что всё главное, с чем зимовать придётся, уже посеяно и посажено, а забот и других хватает: новый туалет сколотил, яму под него двухметровую выбухал, крышу на курятнике поправил, потом за избушку взялся. Стены уже на мох были положены, пол и потолок настелены, так что Ивану оставалось лишь шлаку натаскать, крышу сделать да печку сложить. Материалы у него были заранее приготовлены, и через пару недель всё было сделано.

Хорошая получилась избушка. Летом тут хоть для скотины корм вари, хоть для себя обед, чтобы в доме не топить, ну а осенью – с овощами управляйся, соли, маринуй. Раньше всё это в доме делалось, лишняя грязь, а теперь – вот она, в пяти метрах от крыльца, в трёх от погреба. И грядки рядом, и дрова – всё удобно.

Иван радовался этой избушке даже больше, чем построенному когда-то дому. Да в дом он теперь и заходил-то лишь для того, чтобы переночевать, а когда кровать в избушку перетащил, так в дом и вовсе заходить перестал. Обед мать готовила, ну а завтрак да ужин – сам мороковал.

Вся деревня на Ивана поглядывала: как-то он без Катерины управится? Но Иван виду не показывал, бодрился, хотя и чувствовал, что тоска по Катерине с каждым днём всё туже закручивает свой узел.

На втором месяце своего одиночества Иван заметно похудел, осунулся, ходил мрачный, неразговорчивый. Он и раньше-то больше слушать любил, чем говорить, но в любом разговоре, бывало, место шутке найдёт да и посмеётся вместе со всеми, а тут, видать, не до шуток стало: ведь тридцать лет с Катериной прожил, а теперь всё наперекосяк…

Все знали, что Катерина уехала. И слухи по деревне ходили разные. Иван поначалу объяснял, что внучка, мол, болеет, и Катерина там с ней возится, а потом и объяснять перестал. Он и сам толком не понимал, что будет дальше.

Перестал следить за хозяйством, забросил огород, всё чаще стал уходить в избушку и подолгу лежать там на кровати. Переживал, тосковал, мучился, но переезжать всё-таки не хотел. Вся его душа противилась тому, чтобы навсегда бросить деревню, в которой родился и в которой жизнь прожил.

Неожиданно приехал Виктор. Один, никого с собой не привёз. Он рассказал, что почти два месяца был на сессии – экзамены сдавал за четвёртый курс, что едва Иришка поправилась, как заболела Ольга, в больницу положили, так что всё там на Катерине держится, а та тоже скучает, о доме поговаривает. С тем Виктор и уехал…

А Иван ожил, решил даже к берегу Иртыша сходить прогуляться. Курган, почувствовав перемену в своём хозяине, начал подпрыгивать и лаять, чего по старости уже давно не делал.

В то лето вода в Иртыше была большая и держалась долго, а тут глянул Иван – обмелел Иртыш, почти вся вода из ложков скатилась, а из Большой логотины до сих пор бойкий ручей бежит. Иван пошёл вдоль ручья, с какой-то давно не испытанной радостью слушая его мелодичный говор. Метров двести прошёл, глядь – а по ручью щука ползёт. Воды в ручье немного, а щука большая, так что у неё и спина наружу. Иван подбежал, выбросил её подальше на берег и расхохотался.

– Ну вот, Курган, сегодня у нас с тобой и уха будет.

Курган повилял хвостом, лизнул щуку и побежал вдоль ручья. Иван сломил тальниковую ветку с сучком, подвесил на неё свою добычу и не спеша пошёл назад. Уже к Иртышу подошёл, когда к нему подлетел запыхавшийся Курган, а в зубах у него – щука!..

– Ах ты моя умница, – сказал Иван, поглаживая Кургана. – Оказывается, мы с тобой не такие уж старики, ещё и на рыбалку сходить можем…

Прошло ещё три месяца. Катерина за всё это время ни разу не была у Ивана, и Иван к ней не ездил, но как-то в конце августа надо было сдавать совхозный скот на мясокомбинат, а дорога как раз мимо райцентра проходит, вот и решил Иван на обратном пути заехать к своим.

Чем ближе подъезжают, тем больше он волнуется. Аж мороз по коже, будто юнцом невесту сватать едет. Вылез из кабины, надо в дом заходить, а ноги – как ватные. Постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, тут же открыл её, переступил через порог и сказал: «Можно к вам?..» Он произнёс это каким-то чужим, хриплым голосом и остановился у порога. На губах его замерла смущённая и в то же время счастливая улыбка. Он смотрел на Катерину, которая сидела за столом с Иришкой на руках, босая и худющая до невозможности. Никогда в жизни Иван не видел её такой худой… Или она и была такая, а он просто не замечал? Но это была она, его Катрина, родная и самая лучшая на свете. Щёки её покраснели, а в тёмно-карих глазах зажглись блестящие огоньки и выступили слёзы.

– Здравствуй, отец, проходи, проходи! – Виктор поднялся первым и несмело подошёл к Ивану. Ольга растерялась, побледнела, суетливо начала для чего-то переставлять стулья, потом тоже подошла к отцу, прижалась к его груди и заплакала.

– А мы только что отужинали. Раздевайся, проходи, поужинаешь…

Иван снял фуфайку, фуражку, Виктор бережно повесил их на вешалку возле двери.

– Проходи, отец, садись…

У Ивана по коже прошёл озноб от слов Катерины, от её голоса, он готов был заплакать, но сдержался. Одной рукой она придерживала Иришку, а другой суетливо передвигала на столе посуду и не глядела на Ивана.

– Давай чаю выпей.

Он подошёл к столу и сел напротив Катерины.

– Может, супу поешь? – предложила Ольга.

– Нет, дочка, спасибо, не хочу.

– Поешь, поешь давай, поди голоднёшенький, – сказала Катерина, и у Ивана запершило в горле.

– Нет, не буду, некогда. Я на минутку забежал… Такси вон тебе подогнал, так что давай собирайся, а то ведь картошку скоро копать… Или ты теперь «городской» стала, так может и копать не будешь? Разучилась, поди?

Иван говорил нарочито грубо, так как к нежности не привык. Больше того, он её даже стыдился. И вот сейчас, испытывая к Катерине самые нежные чувства, он старался закрыть, замаскировать их показной грубостью. Но Катерина за тридцать-то лет совместной жизни тоже изучила его характер, и ей всё было понятно. Улыбаясь, она открыто глядела на Ивана, и взгляд её был всё таким же ласковым и нежным, как много-много лет назад…

– Ну что, дочка, как ты? Что делать-то будем? – спросила она у Ольги.

– Ладно уж тебе, собирайся давай, – ответила Ольга, – а то уж вся извелась, издёргалась.

– Да нет, я ещё поживу, если надо.

– Ладно, ладно, перестань. Мы с Иришкой теперь поправились, а вам, видать, без своей деревни не прожить.

– Ты сколько пролежала-то? – спросил Иван у дочери.

– Да почти две недели.

– Ну а теперь как?

– Теперь всё нормально, вылечили… Мама, давай Иришку, иди собирайся.

Виктор протянул руки, взял дочь, а Катерина ушла в спальню.

– А я уж сам хотел её отвезти, – будто оправдываясь, проговорил Виктор. – Ведь целыми днями только два вопроса: как там Иван да как там огород… Да и устала она тут с нами. Я на сессии, эти заболели…

– Давай-ка Иришку-то, я подержу, – сказал Иван. – Иди ко мне, моя маленькая, иди. – Иришка протянула к деду ручонки. – Ну, ты помнишь, как у деда на ноге качалась? Давай покачаемся…

Ольга наводила порядок на столе, Катерина в спальне шелестела бумагой, хлопала крышками чемоданов.

Она взяла с собой один чемодан с одеждой.

– Отец, всё остальное я как-нибудь на неделе привезу, – сказал Виктор, прощаясь с Иваном.

– Не надо, пусть у вас всё так и остаётся, а мы с матерью теперь, как молодожёны, снова обзаводиться будем…

Катерина уже сидела в машине.

Прошло четыре дня, как вернулась домой Катерина, и их с Иваном пригласили на свадьбу к племяннику. Катерина наотрез отказалась, сославшись на усталость и нездоровье, а Иван решил пойти: племянник всё-таки, не приди – родственники всю жизнь обижаться будут.

Он надел костюм, Катерина отгладила ему рубашку белую, галстук повязала, потом приложила руку к его груди, прислушалась.

– Что это сердчишко-то у тебя так колотится? Волнуешься, что ли?

– А вот, слушай, теперь частенько так стало. По тебе, видно, истосковался.

– Ладно уж тебе… Да ты сразу-то не уходи, посиди маленько, а то неудобно: ни меня, ни тебя не будет, ещё обидятся. Деньги вон в конверте не забудь, положишь молодым на пирог…

Иван вышел за ворота, закурил, постоял немного. Из дома напротив появился сосед, подошёл к Ивану.

– Привет, Иван Григорич.

– Здорово. Ты на свадьбу?

– Туда. А ты чо стоишь?

– Да вот думаю: то ли идти, то ли не идти… Сердчишко что-то барахлит.

– Дак а у кого оно не барахлит? Оно у всех барахлит… Пойдём.

Они прошли не более сотни метров.

– Нет, в самом деле, слышь, что-то оно у меня вразнос пошло. – Иван приложил руку к груди и замедлил шаг, потом и вовсе остановился.

– Плохо… – невнятно пробормотал он и упал на колени.

– Иван, ты чо? – закричал сосед. – Ты чо на дороге-то? Костюм угробишь, пойдём вон на травку…

Он с трудом приподнял Ивана и почти волоком оттащил его в сторону, под акацию. Иван ухватился правой рукой за тонкую ветку акации, а левую всё прижимал к груди. Глаза его помутнели, он покачнулся и вместе с обломившейся веткой повалился на пожелтевшую осеннюю траву.

– Эй, люди, на помощь, Иван помирает! – испуганно закричал сосед. Прибежали мужики, фельдшер, живший неподалёку, начали трясти Ивана, переворачивать, делать искусственное дыхание, но было поздно…

К вечеру начался дождь и лил, не переставая, целую неделю, так что похороны Ивана были трудными. Суетились соседи, плакали родственники, на крыльце лежал Курган и скулил, а когда из дома выходила Катерина, он становился на задние лапы и тихо лаял, будто спрашивал: «Что здесь происходит?»

Перед тем как выносить гроб, Кургана закрыли в избушке, чтобы не путался под ногами.

Вынесли гроб, поставили посреди ограды на две табуретки. Катерина и старшая дочь рыдали, а Ольга плакала тихо, закрывая глаза ладонью. Сын Володька старался «быть мужиком», и по его скулам гуляли желваки. У изголовья стояла восьмидесятидвухлетняя мать Ивана и молча вытирала белой тряпочкой скупые старческие слёзы. Она схоронила и мужа, и детей своих, и вот хоронила последнего…

Кладбище было недалеко, и гроб отнесли туда на полотенцах. Уже начали закапывать, когда прибежал Курган: он разбил стекло и выскочил в окошко.

Ивана закапывали, а Курган, поскуливая, ходил вокруг. Потом он исчез. Где он был – неизвестно, никто во всей деревне его ни разу не встречал, а когда «на девять ден» пошли на кладбище, чтобы помянуть Ивана, то увидели, что Курган пришёл туда раньше всех: он лежал у могилы.

Катерина окликнула его, но Курган лишь едва шевельнул хвостом и не сделал даже попытки подняться, а когда его стали поднимать, то обнаружили, что он парализован…

Катерина сходила за тележкой и привезла Кургана домой. Соседи советовали пристрелить его, чтобы не мучился, но Катерина не согласилась: «Пусть живёт, сколько ему отведено…»

Курган пережил Ивана на две недели и умер почти в тот же самый час.

Заяц

Скорый поезд «Москва-Владивосток» с грохотом и свистом перевалил через Иртыш, и вот уже прямая магистраль с насыпью по обеим сторонам полотна. «Что же делать? – снова подумал Виктор. – Сейчас прыгать или тянуть до вокзала?..»

Прыгать с поезда не хотелось. Не потому, что страшно или рискованно. К этому он уже привык. И страшно, и рискованно. Не в том дело. Просто за эти трое суток он уже устал спрыгивать и заскакивать на ходу, и потом – главное: ну как в таком виде по городу тащиться? А вдруг кто из знакомых встретится?

«Скорость увеличивается, – автоматически отметил он, слыша перестук колес, – ну, что же ты? Насыпь кончается, через несколько секунд будет поздно… Ну, только оттолкнись получше и не по ходу, а назад…»

Заныли стиснутые зубы, напружинились ноги, толчок!.. Теперь плотнее сжаться в комок… Сгруппироваться, как говорил Леонид Иванович на уроках физкультуры, отрабатывая сальто у непутёвых своих учеников. И замелькали вагоны, переворачиваясь вверх тормашками вместе со строениями, деревьями и проводами.

Гравий царапается до крови, на душе уже легче: в столб не врезался!

Кувыркаясь с насыпи, Виктор не терял контроля над собой. Он чувствовал своё тело «от и до», как на упражнении «сальто». Всё должно быть сделано точно и вовремя, иначе – кранты. На трассе «Москва-Омск» мно-о-ого разных кульбитов повидал он. И от всевозможных зайцев-попутчиков, да и сам не один разок попробовал вкус безбилетной дороги.

Он резко распрямился, прополз по насыпи ещё пару метров на спине, потом на животе, на боку, и – вот оно, небо над головой! Синее, безоблачное! …И провода все на месте, и дома, и последние вагоны поезда уже весело перестукиваются, прощаясь с Виктором… «Нет, это я прощаюсь с вами, – подумал он. – Как бы ни было нам с вами тяжко, а я вот уже добрался до своего города. Будем надеяться, что благополучно доберётесь и вы до вашего Владивостока».

«Ладно, всё в норме, – подумал Виктор, медленно подымаясь с насыпи, – экскурсия на поезде закончена. Предстоит – автобусная. Умыться надо в первую очередь… Штанину зачинить…» – и Виктор уверенно зашагал в сторону пригородной автостанции, придерживая рукой распоровшуюся штанину, но улыбаясь и даже насвистывая какую-то сумбурную мелодию.

На подходе к автостанции он без особого труда отыскал алюминиевую проволочку и заштопал штанину, потом умылся у колонки, утёрся левой стороной майки, – она казалась почище наружной (за трое суток умывался лишь один раз) – и осмотрелся: где-то там, за тополями, должна быть автостанция. Ведь ехать ещё две сотни км, пешком не дойдёшь… Впрочем, всякое может быть… Поесть бы чего-нибудь, чёрт побери… Где станция?.. Кажется, влево надо свернуть… А бок болит правый… Да и видок ещё тот! Ну как ехать в таком виде?.. Тем более без билета… Н-да, дела-делишки… Впрочем, ничего особенно страшного… «Бог не выдаст…» Ведь не шутка: из самой столицы-матушки прибыл товарищ «заяц»… Попросить у кого-нибудь кусочек хлеба, что ли? От одной этой мысли Виктор краснеет: всего раз в жизни просил он еду, просил хлеба. Это было десять лет назад, весной, в Пасху. Все знали, что в Пасху можно зайти в любой дом, сказать: «Христос воскрес», тебе ответят: «Воистину воскрес» – и подадут что-нибудь съедобное. Ну, не яичко, конечно, но может быть что-то вкусное. Годы-то какие были? Только-только война кончилась… Может, ещё и поэтому пошли они с младшим братишкой христосоваться, что настроение-то у всех вон какое радостное: не шутка, война ведь кончилась…»

Сначала они зашли к соседям, к тётке Клавдии и дяде Грише, где получили по горячей картошечке. И это было здорово, так как в те годы к весне мало у кого оставалась картошка на еду – только на семена! Съев по картошечке, они решили сходить к Чупиным, родственникам матери… В кухне у них был такой запах, такой хлебный аромат, что можно было просто стоять у двери и дышать этим запахом, но братишка протянул: «Хлистось осклесь», и хозяйки Чупины засуетились в поисках хлебной корочки, которую в конце концов нашли в шкафу и подали, одну на двоих… А рядом с русской печкой на двух табуретках лежали два железных листа, накрытые полотенцами, – там были свежие шанежки!..

Ощущение голода никогда не проходило, но он не просил еды. И когда весной по грязи вырубали из земли случайно оставшуюся в поле колхозную картошку, и когда осенью собирали колоски на полях, – никогда он не просил есть: он знал, что все так же голодны, как и он.

Если на помойке у столовой удавалось наковырять картофельных очисток, он сам жарил их на железной печке. Если на выигранную в «Чику» мелочь можно было купить лепёшку из бычьей крови, то половинка само собой отслюнивалась младшему брату. Ну а когда совсем нечего было есть, он клал в рот комочек соли и сосал его время от времени, чтобы потом пить воду…

«Ничего, терпи, казак, атаманом будешь! – подумал он, подводя итог своим невесёлым размышлениям. – Скоро домой приеду, тогда и наемся… Скоро приеду? Н-да, скоро… Н-да…»

Пассажиров на автостанции было негусто.

В сторонке стояли три автобуса – один из них шёл на Тару – вот он-то и нужен был Виктору.

Около автобуса с чемоданчиком в левой руке степенно прохаживался парень постарше Виктора.

– Слушай, друг, ты далеко едешь? – спросил Виктор, заглядывая парню в глаза: в глазах у собеседника уже тогда Виктор мог увидеть и понять многое. Сейчас вопрос был один: этот парень «за» или «против»? Похоже, что «за».

– В Тару.

– На Тару – этот?

– Да, этот. Сейчас посадка будет. А тебе куда?

– Мне до Большеречья.

– Так иди, бери билет, места есть.

– Взял бы, конечно, да ни копейки нету.

Парень бегло, но всё-таки осмотрел Виктора снизу-доверху, поставил чемоданчик на землю и суетливо стал рыскать в карманах.

– Да что за чёрт? Ага, во он! Это мой старый билет, я по нему из Тары сюда ехал. А он почти такой же, как вот этот… На, сам посмотри. Сгоряча и не различишь. И непорванный, неизмятый… Возьми, авось пролезет…

Он озорно улыбнулся. Виктор взял билет. Пришёл водитель, за ним потянулись пассажиры, водитель открыл двери автобуса. Парень уверенно шагнул на подножку, за ним, почти так же уверенно, шагнул Виктор – водитель билеты не проверял. Да и вообще их пока никто не тревожил, и они сели в уголок на заднем сиденье.

– Тебя как зовут? – спросил парень.

– Виктор. А тебя?

– Сергей… Так, стало быть, приготовься, Виктор, вон контролёр идёт.

Контролерша не спешила. Подождала, пока все усядутся, потом встала на подножку, спросила: «Все с билетами?» «Все!» – дружно ответили пассажиры. «Покажите! Ну, поднимите вверх! Так, всё ясно. Давай, Василь, трогай. Счастливого вам пути!»

Наверное, в душе громче всех «спасибо» крикнул Виктор.

Пассажиры оживлённо разговаривали, совершенно неожиданно переходя от запасных частей к тракторам и цен на мясо и колбасу к внешней политике и судьбе негров в Америке.

– Ты откуда, из каких краёв кандехаешь… такой… размалёванный? – Сергей говорил тихо, с ироничной, но дружеской улыбкой. Виктор тоже улыбнулся. Помолчал, но скрывать ему было нечего.

– Из столицы нашей великой Родины. Экзамены сдавал в МГУ, да не прошёл.

– Что, большой конкурс?

– На нашем факультете – больше двадцати на место. Иностранцев полно, а они все «вне конкурса».

– На какой факультет мылился?

– Журналистика.

– Эк, замахнулся!

– А чего? Просто невезуха. В школе – медаль рядом была, да за восьмой класс где-то четвёрку откопали. В университете – одного балла не хватило. Вот поработаю годик в газете и опять рискну в журналистику.

– Мне вот что сомнительно, Виктор: видок у тебя не корреспондентский, да и вещичек никаких… Вот так ни с чем и ездил что ли?

Виктор почувствовал, что густо краснеет.

– Был чемоданчик… Такой же вот, как у тебя… Стырили на Курском вокзале… Понимаешь, я был уверен, что прохожу по конкурсу, ну и погорячился… Короче, осталось у меня мелочью рубль и десять копеек. За рубль взял перронный билет, чтоб на платформу попасть, а за десять копеек купил пирожок с ливером. Встал в сторонке, жую его, размышляю… как пролетел, да как теперь домой добираться… Ну поразмышлял, доел пирожок, глядь – а чемоданчика-то тю-тю… нету… Там ведь профессионалы работают… Да в нём и было-то грязное бельё да аттестат зрелости…

– Ладно, бельё-бельём, но аттестат зрелости…

– Аттестат – тоже ерунда. Приеду – возьму дубликат, только и делов…

У Виктора, в общем-то, не было никакого желания говорить на эту тему, а Сергей размышлял: многое здесь казалось ему сомнительным. И верил он Виктору, и сомневался.

– А ел что? – спросил он. – Ну чем питался-то?

– Да в основном – солнце, воздух и вода, – ответил Виктор, пряча глаза, будто стесняясь своих слов и стыдясь того, что он голоден. А в самом-то деле: что он ел? В Казани в мусорной урне нашёл кулёк, в котором было четыре мокрых и грязных комочка сахара… В Свердловске один из пассажиров, толстый и в подтяжках, торопясь к тронувшемуся поезду, выронил из газетного свёртка пирожок. Виктор пулей слетел с крыши вагона, овладел драгоценностью и с обезьяньей ловкостью вскарабкался обратно… Это было всё, что съел он за трое суток.

– Так ты что, всё время на крыше ехал?

– Ха! Если бы всё время на ней, так это красотища. Хуже бывало. Из Перми ночью вышли. Ветер начался дурацкий, холодище… Вот представь себе: поезд шпарит на полную, и ветер в придачу, а я в пиджачке. Да и это ещё бы терпимо, но ведь дождь пошёл. Сначала дождь, а потом настоящий ливень… Того и гляди – с крыши сбросит. Спустился вниз, стою между вагонами на выступах замков величиной в рукавичку… ремнём к лесенке пристегнулся. Ветра меньше, зато с обеих крыш на меня два водопада, а внизу – шпалы мельтешат, рельсы, колёса постукивают. Соскользнёт нога – и ремень не удержит… Поминай как звали. Молнии от неба до земли просекают; гром тарарахнет, будто земля раскалывается, а ведь я вторые сутки не емши, не спамши, и перед каждой остановкой мне надо вовремя смыться с крыши, а потом опередить поезд и снова цепляться на ходу… Веришь, подумал тогда: «Вот разожми руки, и через секунду – конец… И ни голода тут тебе, ни усталости, ни дождя… Всё враз…» Дождь шёл, наверное, часа два, но для меня он длился целую вечность, не меньше… А как только он закончился, я перескочил на подножку и начал тарабанить в дверь… Не знаю почему, но я был уверен, что проводница услышит меня… Сейчас вот понимаю, что запросто могла и не услышать, а тогда почему-то был уверен. И ведь услышала она! Отомкнула дверь, глянула на меня как на гадкого утёнка, но сказала: «Заползай, страдалец!» Не в вагон, конечно, пустила она меня, а в туалет… Вагон-то был спальный… Я помню только, как она поддерживала меня, когда я опускался на раковину. И всё. Я заснул. Знаешь, Сергей, наверное, вот такой сон и называют мертвецким… Потом она разбудила меня, растормошила и говорит: «Поспал часок – всё. Больше не могу. И жалко мне тебя, да что поделаешь… сейчас бригадир придёт…»

Делать нечего, полез я опять на свои выступы… Но теперь уже, честное слово, под колёса броситься не хотел…

Светать начало, потом солнышко выглянуло – стало веселее. Перед Свердловском напился горячей воды, а тут ещё пирожок подобрал – красота! Места знакомые пошли, тепло стало… Вот таким манером и добирался до Омска.

Сергей докуривал третью папиросу подряд.

– Так тебе можно было сойти с поезда, переночевать на какой-нибудь станции, а днём ехать.

– Я не хотел отставать от поезда. Ведь голодный, хуже бродячей собаки. Точно. Хуже бродячей. Бродячая пройдёт по помойкам – что-нибудь съедобное всё равно найдёт, а на крышах вагонов чего найдёшь? Потом: на каждой станции – дежурный отряд милиции. Захомутают – объясняй потом, что верблюд не горбатый… Помучаюсь, думаю, зато быстрее доберусь…

Автобус выбивал частую дробь на бесконечных ухабах; проносились встречные грузовики, тараща удивлённые фары-глаза; поля сменялись перелесками; приближалась Саргатка.

– Шофир, ты в Саргатке-то остановисся, али нет? – спросила женщина в красном платке, державшая на коленях большую корзину.

– А как же? Обязательно! В Саргатке обедаем…

Начались разговоры, что в столовой опять наварили какой-нибудь ерунды, как в прошлый раз, и что дорога от Саргатки начнётся плохая, намного хуже этой…

У столовой приютились два грузовика и автобус. Пассажиры с удовольствием покинули свои места и с вещами пошли в столовую.

– Пойдём, Виктор, у меня наскребётся копеек восемьдесят, пообедаем.

– Неудобно, Сергей, я в таком виде…

– А что тут неудобного? Пошли!

Ах, какое это наслаждение – есть горячий суп, да ещё и с хлебом! Всеми силами Виктор старался не торопиться, но всё-таки съел быстро: у Сергея оставалось ещё полтарелки, а Виктор со своей уже управился.

В автобус вернулся первым и занял своё место в уголке. Вскоре пришёл и Сергей.

– Ну что, Витёк? Повеселее?

Виктор благодарно улыбнулся, кивнул и опустил глаза.

– Теперь и ехать-то осталось – последняя сотня, – сказал он негромко и подумал: «О, Господи, да хоть бы не высадили. Ведь сейчас опять контролёр нарисуется…»

– Слушай, Витёк, а может быть, сказать всё шофёру? Что он, не человек, что ли?

– Нет, не надо. Ни за что не возьмёт. Высадит – и всё. Я видел его глаза…

В автобус возвращались подкрепившиеся пассажиры. Дружно, почти все сразу. Курящие закурили, некурящие устраивались поудобнее. Разговаривали оживлённо, но уже спокойно и деловито, как обычно после еды.

– Чивой-то я иво оставлять буду, хлеб-то? Ить мы ж за иво заплатили! Дома курям скормлю, – отвечала соседке женщина в красном платке, укладывая в корзину остатки хлеба.

– Ну, все на местах? – спросил, обернувшись, шофёр.

– Да вроде бы все, – неуверенно ответили несколько голосов.

Шофёр пересчитал пассажиров: двадцать два человека. Пересчитал оставшиеся корешки билетов: точно, двадцать два корешка.

– Всё правильно, всё сходится, – весело объявил он, кидая корешки в «бардачок». Поехали, товарищи-граждане!

Виктор с Сергеем переглянулись и улыбнулись оба: слава тебе, Господи, пронесло: не было никакого контролёра! Не было! Едем!

Метров двести отъехали. Виктор обернулся, глянул в заднее стекло, прощаясь с гостеприимной Саргаткой, и вдруг увидел, что за их автобусом, крича и размахивая руками, бежит пассажир с их автобуса. Да, это он. Он сидел впереди них, справа.

– Шофёр, стоп! Пассажира забыли, – крикнул Виктор, привстав с сиденья.

Автобус остановился. Бледный и запыхавшийся отставший пассажир ввалился в автобус. Все загалдели, отпуская шутки в сторону отставшего, а шофёр был в сильном смущении. Он встал и, указывая пальцем на каждого пассажира, вслух пересчитал всех. Двадцать три человека. Вслух пересчитал все корешки билетов: двадцать два корешка. Он хмыкнул, почесал затылок и очень внимательно поглядел в лица пассажиров: да, все пассажиры его. Все свои. Все едут от города. Чужих нет… Он ещё раз пересчитал корешки билетов: двадцать два… В чём дело?

Виктор не просто покраснел: он буквально горел от стыда. А что делать? Грузовые машины всегда едут с пассажирами от пункта отправления до пункта прибытия, так что его никто не возьмёт. Идти пешком – двое суток, не меньше. А автобус – вот он. Ведь последняя сотня осталась! Эх, чёрт возьми…

– Товарищи, в чём дело? Не пойму: пассажиров – двадцать три, а корешков – двадцать два… В чём дело? – удивлённо спросил шофёр.

– А тута и понимать нечего, – сказала женщина в красном платке, – ктой-то из нас зайцем едет, вот и весь сказ.

– Та-а-ак! – протянул шофёр. – А ну-ка покажите ваш билетик, – обратился он к одному подозрительному товарищу. Товарищ подал билет. Шофёр посмотрел, хмыкнул и вернул товарищу билет.

– А ну-ка вы покажите, гражданка, – протянул он руку к подозрительной гражданке. Та подала билет, он посмотрел и вернул… Тогда шофёр отбросил всех подозрительных и стал проверять билеты у всех подряд.

Билет Виктора, сидевшего в уголке на заднем сиденье, проверялся естественно последним. Шофёр был в ещё более сильном смущении: билеты у всех, а корешка одного нету…

– Вот заиц, дак заиц, – сказала женщина в красном платке. – И тут он, и не поймаешь иво.

Шофёр начал краснеть. Он ничего не мог понять: все пассажиры едут от города, все с билетами… Он внимательно разглядывал последний билет, билет Виктора.

– Однакось чтой-то подозрительное? – сказала женщина в красном платке.

– Ты где билет покупал? – спросил шофёр.

Виктор понял, что проиграл.

– Нигде я его не покупал, – глухо сказал он. – Я нашёл его на автостанции.

– Это что за безобразие? – вскрикнул пожилой военный лейтенант. – Зайцем ехать и столько времени автобус задерживать! Люди торопятся, понимаете ли, а он совесть всякую потерял! Ты взял бы да и попросил пассажиров, тебе бы набрали на билет, если денег нет, а то…

– Так за чем же дело стало? – сказал Виктор. Он встал, подошёл к пожилому военному лейтенанту, снял кепку и протянул ему: «Вот, пожалуйста, вы будете первым, потому что денег у меня действительно нет, а живу я в Большеречье».

Пожилой военный лейтенант тихо крякнул и отвернулся к окну.

– Ну, тогда вас попрошу, – протянул Виктор кепку женщине в красном платке.

– Ишшо чиво не хватало! Всякая бродяжня будет зайцем ездить, а я им билет должна покупать? Фигу!..

Шофёр с билетом в руке, как вкопанный, стоял у заднего сиденья. Виктор подошёл.

– Извините, ради Бога, – приложил он к груди руку с кепкой. – Я живу недалеко от автостанции. Пока вы отмечаетесь в диспетчерской, я принесу деньги. Ну нет у меня их сейчас, нет! Я от самой Москвы без билета еду… Так уж получилось…

Шофёр молча ушёл на своё место, завёл мотор и поехал.

Оставшуюся дорогу в автобусе все молчали. Лишь когда прибыли на автостанцию, Виктор протянул руку и сказал, чуть не плача:

– Спасибо, Серёга… Я приехал. А деньги я сейчас принесу. Я не обманываю, честное комсомольское, – сказал он, обернувшись к шофёру.

– Да ладно тебе про деньги, – буркнул шофёр. – Иди домой, отсыпайся…

Виктор пошёл. Мимо парикмахерской, мимо магазина, мимо редакции местной газеты «Иртышская правда», в которой он собирался работать… «Первое, что я напишу, – подумал он, – это рассказ о том, как я добирался от Москвы до Большеречья. Впрочем, а надо ли? Кому это нужно? Вот-вот… Не успел начать работать, а уже вопросительные знаки. Сколько их ещё будет? А может, и вся жизнь – вопросительный знак?» Виктор шёл домой. Надо помыться и выспаться. Всё остальное – завтра.