Текст книги "Остров живого золота"

Глава II. Домой!.. И дальше…

На перроне царило бесшабашное веселье. Среди наваленных грудами вещмешков, чемоданов, скаток, оружия, перекликаясь, двигалась, гоготала солдатская вольница. Людей – разных, непохожих – объединяло недавно возникшее, ни с чем не сравнимое состояние раскованности. Дружно вспыхивали песни, ликовала гармоника, сапоги подковками лихо выстукивали «барыню».

Вагоны, готовые к погрузке, уже давно стояли на первом пути, а паровоза не было. Но это никого не беспокоило, разве что коменданта станции, которому не терпелось поскорее восстановить тишину и порядок на вверенном участке.

Бегичев медленно пробирался сквозь толпу. Его толкали, хватали за руки, тащили в круг. Он не сопротивлялся, хотя совсем не умел танцевать. Не в такт взмахивал руками и, потоптавшись рядом с самозабвенно отплясывающими незнакомыми ребятами, двигался дальше.

Было удивительно хорошо. Страшное – позади. Исчезло ощущение опасности. Самое время передохнуть, сесть и вглядеться в яркое небо. Таким он долгие месяцы видел его в сновидениях. А просыпался от грохота снарядов, истошного треска автоматов. Содрогалась земля… И пробуждение приносило чувство глубочайшего разочарования. Теперь же все происходило наоборот. Стоило задремать, как вспоминалась война, а с нею работа – будничная, тяжкая. Он опять шел по вражеским тылам, запрещая себе думать об усталости, не задаваясь вопросом, когда же конец. Просыпаясь, он не сразу возвращался к действительности и, лишь прислушавшись к тишине, с облегчением думал: хорошо, померещилось… Поэтому, наверное, Бегичев, привыкший к ночным вылазкам и ценивший преимущества темноты, любил теперь больше день. Днем было прозрачное небо, солнце, много людей вокруг. В многоликой и разноголосой солдатской толчее можно было громко смеяться и топать ногами на манер «камаринского мужика», кричать нечто несуразное и подхватывать озорные частушки: «Мою милку ранили на краю Германии…»

Пристроившись на ящике из-под снарядов, молоденький связист, побагровев от усердия, старательно выдувал на губной гармошке незатейливый мотив. Заглушая его, несколько саперов вразнобой завели: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил…»

Неподалеку от Бегичева сержант с артиллерийскими эмблемами на погонах растянул мехи огромного, ослепляющего перламутром трофейного аккордеона. Чей-то немыслимо пронзительный тенорок, перекрикивая, навязывал товарищам песню: «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех…»

Остановившись в толпе, Бегичев поднял голову и зажмурился, подставив лицо под жаркие лучи майского солнца. Было уже по-летнему тепло.

Сзади громко скомандовали:

– Поберегись, пехота! Победители идут!

По краю перрона шагала колонна бойцов. Толпа перед ними медленно расступалась. Вел колонну невысокого роста офицер. Был он крепок и кряжист. Выцветшая гимнастерка плотно облегала широченные борцовские плечи.

Бегичев сразу узнал капитана Свята, улыбнулся ему как старому доброму знакомому и крикнул:

– Мы вместе едем, Иван Федорович!

– Знаю. Рад! – живо откликнулся тот.

В последних боях за Берлин батальон Свята, как и разведвзвод Бегичева, крепко потрепало. В ротах осталось по горстке людей, и командир полка, распределяя подразделения по эшелону, в порядке поощрения выделил им пассажирский вагон, чтобы, заявил он, «победители возвращались на Родину с максимальными удобствами». Таких вагонов в эшелоне было всего четыре. Два из них занял лазарет, в третьем разместился штаб полка со знаменем.

В немецких вагонах спальных полок не оказалось. В купе по обе стороны прилепились жесткие скамейки с изогнутыми спинками. «А зачем фрицам лежаки? – заметил кто-то из разведчиков. – Они за сутки могут свою Германию из конца в конец проехать. Тут вам не Россия-матушка с ее бесконечными верстами». Тем не менее в пассажирском вагоне ехать было почетно: не всем достался такой комфорт.

Лязгнули буфера вагонов. Это наконец-то подали натужно пыхтящий паровоз. Сиплый гудок возвестил начало долгожданной посадки. Вторя ему, вдоль платформы прокатилась протяжная, многократно повторяемая команда: «По ваго-о-онам!..» Толпа засуетилась, взметнулась плащ-палатками и хлынула к эшелону.

Бегичев, потеряв из виду своих, забеспокоился: как бы в сутолоке не растерялись. И тут же увидел Шибая. Тот стоял на подножке вагона, прочно уцепившись за поручень, и отчаянно махал рукой:

– Сюда!.. Сюда, товарищ младший лейтенант!

Мимо Шибая, толкая и отчаянно чертыхаясь, лезли в вагон солдаты из батальона Свята. Каждому хотелось занять местечко получше, где-нибудь у окна. Ведь так давно не ездили обычными пассажирами.

Бегичев крикнул, что идет, и, работая локтями, стал пробираться сквозь людской муравейник. Из-за спины радиста выглянул сержант Ладов. Заметив проталкивающегося к вагону взводного, он отстранил Шибая и отодвинул плечом наседавших на подножку вагона солдат.

– Все в сборе, командир! – закричал он, протягивая Бегичеву руку. – Давайте помогу, а то лезут тут!..

Ладов рывком втащил Бегичева: силушкой Федюню бог не обидел. Шутки ради, бывало, он запросто скручивал шомпол в морской узел. Соперничать с сержантом в полку мог разве что Калабашкин.

Услышав впервые показавшуюся забавной фамилию, Бегичев представил себе пухлого, как булка, паренька. Каково же было его удивление, когда увидел верзилу двухметрового роста, с круглым веснушчатым лицом. Автомат в его руках выглядел карликовым, а притороченная к поясу саперная лопатка – и вовсе игрушечной. Разговаривать с Калабашкиным приходилось глядя снизу вверх. И это кое-кому не нравилось.

Бегичеву запомнился разговор, услышанный случайно на зимней поляне в лесу. Беседовали двое, как могло бы показаться издали, совершенно дружелюбно. Оба сидели на поваленном дереве, скрытые заснеженным кустом. Собеседником Калабашкина был старшина Махоткин. Бегичев видел его несколько раз в батальоне Свята и запомнил: старшина был на редкость красив. Он походил на Есенина, каким того изображают на портретах ранних лет.

– Очень неудобный ты человек, Калабашкин, – заявил Махоткин. Судя по снисходительно-покровительственному тону, он и прежде неоднократно, пользуясь правом непосредственного начальника, поучал солдата.

– Это почему же? – удивился тот.

– Здоров больно, – объяснил Махоткин зычным басом.

– Ну и что? – недоуменно переспросил Калабашкин.

– Жратвы много требуешь! – воскликнул старшина. – Каждый раз добавку тебе подавай. Как в прорву…

– Так габариты ж требуют! Что тут непонятного?

– Уставом твои габариты не предусмотрены. Всем одинаковое довольствие положено. Получается: на чужой каравай свой рот разеваешь, – наставительно заметил старшина.

– Что я, виноват?

– Виноват не виноват, а факт налицо. Но дело не только в этом…

– Батюшки, в чем еще? – искренне удивился Калабашкин. Он был слишком непосредственным для того, чтобы обидеться.

– Отовсюду тебя, недотепу, видно, – усмехнулся Махоткин. – Как веха маячишь!

Пренебрежительное «недотепа» покоробило Бегичева. Старшина не имел права разговаривать с подчиненным в таком тоне. Махоткину же сказанное показалось недостаточно убедительным, и он со смешком, в котором угадывалась издевка, добавил:

– Мишень из тебя больно хороша, Калабашкин. Пуля нащупает легко.

На сей раз насмешка задела. Но солдат не разозлился, а только примирительно заметил:

– Зато мне одной пули мало. К тому же, пока ты свой окопчик выроешь, я целый блиндаж для себя и других соорудить успею. Вот сила моя и впрок пойдет.

Действительно, в подобном соревновании гигант вполне мог дать старшине сто очков вперед и не проиграть.

– Сила есть, ума не надо, – сердито огрызнулся уязвленный старшина. И это прозвучало совсем грубо.

«Что, съел?» – с удовлетворением отметил про себя Бегичев. Ему понравилось, как разделался солдат с Махоткиным. Калабашкин был не так прост, как могло показаться: он умел постоять за себя.

Раздвигая толпившихся в тамбуре бойцов, Ладов провел младшего лейтенанта в вагон. Тот охотно следовал за сержантом, чувствуя, как нужна ему сейчас твердая направляющая сила. Бегичев, пожалуй, слишком отпустил тормоза. А командиру это не годится. На него солдаты смотрят, все замечают. От того, как ведешь себя, зависит и твой авторитет, и дисциплина во взводе. Но может же человек в кои веки расслабиться, особенно если ему всего двадцать?! До чертиков устаешь от необходимости быть серьезным и взрослым. Хочется порой хоть ненадолго забыть о своем командирском положении, о том, что обязан следить за каждым словом и поступком…

– Наша каюта третья, командир, – сообщил на ходу Ладов.

– Посторонних нет, – добавил идущий позади Шибай.

– Значит, оккупировали прочно? – засмеялся Бегичев. – Молодцы, разведчики!

Его не покидало озорное настроение. С удовольствием выкинул бы сейчас какую-нибудь штуку, сыграл в чехарду, например, или запел… Певец из него никудышный. Но в жизни всякое приходилось. В училище, бывало, выведет старшина курсантов после вечерней поверки на прогулку и командует: «Запевай!»

Больше всего училищный старшина любил почему-то марш летчиков, хотя к авиации никогда отношения не имел.

«Запевай!» – повторяет он более грозно.

Строй молчит. До песен ли? Мороз за тридцать. Ветерок с Тобола пронизывает до костей. Шинелишки на них хлипкие, на сибирские морозы не рассчитаны.

«Запевай, Бегичев!»

Голос старшины повисает на самой высокой ноте. Назвал персонально – попробуй не запеть! И вот взлетает над плацем простуженный голос:

 
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц…
 

Строй подхватывает. Никому не хочется лишних полчаса топать на морозе. Все знают: если старшине не понравится песня, дополнительный урок строевой подготовки обеспечен… И все-таки хорошее было время!

– Как насчет подзаправки, командир? – спросил Ладов, когда они вошли в купе. – Имеется отличный трофейный харч.

Он бросил выразительный взгляд на сидящего в углу ефрейтора Перепечу. Дополнительная снедь, конечно, его забота. Солдаты не зря зовут ефрейтора нештатным интендантом взвода. Перепеча – архангельский рыбак, мужичок артельный, хозяйственный. Он все может достать, в том числе спирт, до которого охотник. Когда его ругают за пристрастие к гвардейской норме, он степенно поясняет: «А мы привычные нутро согревать. Без ентого на севере не сдюжить».

– Поезд тронется – поедим. Запас продуктов нам не помешает, – одобрительно заметил Бегичев и тоже взглянул на Перепечу.

Похвала ефрейтору приятна. Он очень гордится своим умением из топора суп сварить. Однако Перепеча делает вид, будто разговор его не касается: он свято держит уставную дистанцию. Во взводе Перепеча по возрасту самый старший, и суетиться, как молодые солдатики-сосунки, считает, ему не к лицу: человек должен блюсти достоинство. Сняв пилотку, он привычно поглаживает круглую, как абрикос, шишку, торчащую на затылке. Полковой врач несколько раз покушался на нее, предлагая жировик срезать. Перепеча отказался. «Для жизни помехи нет, – заявил. – Раз природа наградила, выходит, так надо. А что до красоты, то супружница моя Ефросинья Ивановна никогда супротив шишки ничего не имела. Абы голова, говорит, свое назначение сполняла…»

Ладов усадил Бегичева у окна.

– Носом вперед плыть завсегда лучше, – пояснил он, – природа тогда до самого горизонта распахивается. А ежели кормой двигать, вся красота от глаз убежит.

В мелочной хлопотливости сержанта Бегичев улавливает стремление отвлечь его внимание на пустяки и тем снять излишнее возбуждение. Бегичев торопливо отворачивается к окну. Он так и не научился скрывать от людей свое состояние. И очень благодарен сейчас Ладову. Да и всегда полагается на него. А если уж до конца откровенно, то чуть-чуть робеет перед житейской хваткой и сильным характером сержанта.

Вздрогнул состав. Сдвинулся с места. Поплыл опустевший перрон. Сместилась влево обуглившаяся коробка вокзала, протянувшая вдогон эшелону уродливо изогнутые балки стропил. Осталась позади повисшая на одном гвозде вывеска с выведенным готикой последним слогом «stadt», – будто игрушечная фигурка в тире, когда ее сбили точным выстрелом. Колеса на покореженных стрелках, словно испорченный метроном, сбивались с ритма. Семафор без стекол; наклонившаяся, готовая рухнуть водокачка; кирпичные стены депо, изгрызенные снарядами, – все это, оживленное многолюдьем, не замечалось. Сейчас же, на расстоянии, разор и запустение обнажились. Даже свыкшиеся со всем солдаты попритихли. Им не было жаль развороченной немецкой станции. Тут не было их вины. Наоборот, вынужденные прийти на чужую землю, солдаты старались по возможности наносить ей как можно меньше ран. Фашисты на своей земле творили гораздо больше зла. Отказываясь сдаваться, даже если сопротивление становилось бессмысленным, немцы жгли и взрывали все, что можно было жечь и взрывать.

Нет, совесть наших солдат была чиста. Но, глядя на чужую сожженную землю, они сейчас думали о своей. Сколько городов, деревень, поселков лежит теперь в руинах. Их придется восстанавливать, строить заново…

Замелькали телеграфные столбы. Колеса нащупали наконец привычный такт, и Бегичев, вслушиваясь в него, выделил четкую музыкальную фразу, повторяемую с завидным постоянством: «До-мой, до-мой, до-мой!..»

Привокзальная площадь расцвечена кумачом. Гремит духовой оркестр. Ярко горит медь труб. Во все небо распростерлось солнце. Женщины – а их среди встречавших большинство, – празднично принарядившиеся, бегут за вагонами еще не остановившегося эшелона, швыряют цветы в настежь раздвинутые двери теплушек, выкликая имена. В глазах таится надежда и какая-то трагическая покорность. Не один, не два поезда с фронтовиками, видно, прошло мимо, и с каждым убывает вера в чудо.

Сколько таких станций повидал Бегичев на пути к дому! Радость и слезы, объятия и цветы. Обязательные вопросы: не видели?.. не встречали?.. Так было везде: в больших городах и деревушках из нескольких хат, днем и ночью, в жару и дождь. Стыдно, больно ловить на себе полные муки укоряющие взгляды: ты уцелел, а мой!.. Хотелось оправдаться: не виноват же, что остался жив, мог так же, как они, не вернуться, просто чуть больше повезло! Но осиротевшим детям, матерям и вдовам не найти утешения. Умом они понимают, а сердце… Сердце не умеет мириться с гибелью близкого и живет надеждой.

– Бедные бабоньки… Намаялись без нас, – произнес за спиной Бегичева Свят.

Сдвинув колючие брови, он скорбно смотрел вдаль поверх запруженной, мельтешащей людьми платформы. Таким Бегичев комбата прежде не знал. Свят представлялся ему человеком железным, умевшим глубоко прятать эмоции. Недаром же о хладнокровии капитана в полку ходили легенды. Но, очевидно, и на него подействовало это долгое, растянувшееся на сотни километров ликование, в котором все время оставался привкус горечи.

– Моя, поди, тоже колотится, – продолжал комбат глухо и, как бы оправдываясь, пояснил: – Всю войну за двоих работала. А на руках мальчонка…

– Почему за двоих? – спросил Бегичев.

– Такой у нас уговор, – ответил Свят. – Чтоб, значит, и за меня на производстве управлялась. Она бедовая!

Последнюю фразу он произнес врастяжку и словно устыдился своей слабости.

– Слыхал про завод Орджоникидзе в Москве? Махина, для фронта важную продукцию давал. Так вот в главном цехе три мужика осталось вместо сорока. Да и те инвалиды. Так что бабам сверх меры работенки досталось, – все это Свят проговорил нарочито грубо.

– А вы на какой должности до войны служили? – спросил Бегичев.

– Шлифовальщик я. Самого высокого разряда…

Поезд дернулся, остановился, и они сразу попали в тиски восторженной толпы. Солдат обнимали, совали в руки букетики, хлопали по плечам, иногда с такой силой, что делалось больно. Но обижаться было грешно. Люди, не помня себя от радости, выражали чувства как могли.

– Победителям слава! – крикнул мужчина в гимнастерке с нашивками за ранение.

Прокатилось громкое «ура». Какая-то девушка кинулась к Бегичеву, порывисто поцеловала его. Тут же покраснела, отвернулась, затерялась в толпе. Он с тайным сожалением подумал: ошиблась, не рассмотрела в толчее, к кому бросилась. А жаль!

Высокий человек в фуражке с черным артиллерийским околышем – вместо правой ноги деревяшка – притиснулся вплотную к Святу:

– Капитан, слышь? Ты, случаем, тихомировских не встречал? Целый батальон ребят из моей Тихомировки… Был такой…

Артиллериста отстранила пожилая женщина. Вытирая ладонью вспухшие от слез глаза, спросила:

– Сынки, родненькие, Ваню Семенкина не знаете ли?.. В Германии воевал. Рыжий он, Солнышком звала. Смирный он у меня…

С трудом выбравшись из людского водоворота, Свят и Бегичев остановились у дальнего конца привокзальной ограды.

– Не люблю излишеств, – пробурчал капитан, доставая портсигар. – Поплакали, и будет. Восторгаться без конца тоже ни к чему. Дело делать – вот это можно без меры…

Сегодня Свят все больше удивлял младшего лейтенанта. Оказывается, у непробиваемого комбата иногда сдавали нервы.

– Не пойму, куда едем, – сказал Свят, присаживаясь на поваленную тумбу. – Тамбов проскочили. А впереди… Волга? Урал?.. Ты, младшой, не задумывался?

Бегичев пожал плечами.

– Так надеялся на дом свой взглянуть, – продолжал Свят, – а нас мимо Москвы прокатили…

Доверительный тон комбата, бывшего лет на пятнадцать старше, пришелся по вкусу молодому офицеру. Свят же разговаривал с Бегичевым как с равным, потому что видел его в деле и понимал: перед ним зрелый, вполне сложившийся командир.

– Два года с Настей не виделись, – задумчиво произнес Свят. – Борька, наверное, так вырос, что отца не признает. Совсем шкет был, а нынче в школу пойдет. – Он грустно покачал головой. – Может, еще сделаем остановку? Только вряд ли. А?..

Капитан не ждал ответа на вопрос. Командир разведвзвода осведомлен не более, чем комбат-один. Болтают разное, только не всякому слуху верь. Ясно одно: команды «Солдаты, по домам!» не будет. Недавно Свят задал командиру полка вопрос, скоро ли они с колес на землю сойдут, и тут же получил втык. «Политическую неграмотность проявляешь, Иван Федорович, – резко сказал тот. – Информировать офицеров на данном этапе команды сверху нет. Но демобилизационные настроения отставь! И бойцам внуши… До дома нам с тобой еще далеко».

Из толпы вынырнул Махоткин. Гимнастерка выбилась из-под ремня. Пилотка сбита на ухо.

– Что с тобой, старшина? – удивился Свят.

Махоткин, с трудом сдерживаясь, с досадой воскликнул:

– Прохода не дают, товарищ капитан!

– Качали? – сочувственно спросил Свят и подмигнул Бегичеву. – Вот ведь беда, человеку покоя нет. Нам бы, младшой, такую популярность у женского пола… К тому же три ордена, медалей навалом…

В светлых глазах Махоткина мелькнула обида. Когда речь заходила о его внешности, он окончательно терял чувство юмора.

– Каждому свое, – попытался заступиться Бегичев за старшину.

Но Свят, настроенный добродушно, продолжал безжалостно подтрунивать:

– По Махоткину даже наша Лидочка сохнет. А старшина, словно красна девица, и бровью не ведет…

– Какая Лидочка? – полюбопытствовал Бегичев.

– Разве не знаешь? Медичка наша.

– Лейтенант Якименко, что ли?

– Она. Ну скажи, разве не хороша?

Бегичев знал военфельдшера первого батальона. Если бы не печальные серые глаза, эту подвижную хрупкую женщину с нежными, тонкими, словно прорисованными акварелью, чертами лица вполне можно было принять за подростка. У Лидии Якименко был чуть вздернутый нос и короткие смешные косички. Волосы она, по всей вероятности, начала отпускать к концу войны и пока что старательно прятала их под пилотку.

– Вот видишь! – воскликнул Свят. – Такая дивчина пропадает! А из-за кого?..

– Товарищ капитан… – взмолился Махоткин.

– Ладно, – сдался наконец Свят, – шучу. Я не в упрек, скорее в заслугу. Знаю, по ком тоскуешь, и одобряю. – Капитан повернулся к Бегичеву и пояснил: – Махоткин у нас однолюб. Не то что некоторые стрекозлы. – Свят брезгливо оттопырил нижнюю губу, отчего и без того массивный подбородок стал квадратным. – Надеются, что война все безобразия спишет… Ан нет! Никому ничего не забудется. И не простится.

Капитан высказывал самые сокровенные мысли.

«По всему видно, он тоже однолюб», – подумал Бегичев.

– Так я ж за вами, товарищ капитан! – спохватился Махоткин, забывший в суматохе, что специально разыскивал комбата. – В вагоне буза идет.

– Что? – вскинулся Свят.

– Тип там один заявился. Порядок наводит, а ребятам не по нутру!

– Кто такой?

– Точно разузнать не успел. Вроде из эшелонного начальства.

– А ну пошли!

Бегичев последовал за капитаном. Поспели они вовремя. В центре вагона, окруженный бойцами, стоял худой узкоплечий офицер и, наступая на маленького взъерошенного сержанта, настойчиво требовал:

– Дайте мне, дайте, пожалуйста!

Сержант пятился, пряча что-то за спиной, и скороговоркой сыпал:

– Не имеете такого права! Нету указа, чтоб солдата обижать!

Маленькие темные глазки его при этом бегали из стороны в сторону, ища поддержки у окружающих. Бойцы были явно на его стороне. Со всех сторон неслись выкрики:

– Почему нельзя?

– Теперь победа!

– К тому же деньги плачены. Свои, кровные!..

Не обращая ни на кого внимания, офицер протянул руку и повторил:

– Прошу вас! Отдайте сейчас же!

Увидев вошедшего комбата, солдаты примолкли, расступились, давая дорогу. Свят окинул незнакомца враждебным взглядом и обратился к сержанту:

– В чем дело, Однокозов?

– Вот, понимаете, отбирают, – запричитал тот. – Разве положено в личных вещах ревизию наводить?.. Права такого нет!

Капитан поморщился:

– Не тарахти! – покосился на офицера и так же отрывисто спросил: – А вы, простите, по какому праву тут распоряжаетесь?

Резкий тон задел офицера. Глаза его, казавшиеся светлыми на смуглом скуластом лице, стали колючими, как буравчики.

– Старший лейтенант Калинник, – представился он. – Заместитель начальника эшелона по политчасти.

– Если мне не изменяет память, им был замполит нашего полка?

– Замполит вашего полка заболел, – пояснил Калинник. – Я из другой части и назначен вместо него. А вы комбат-один?

– Точно, – подтвердил Свят.

Калинник ему не понравился. На груди у старшего лейтенанта не было ни наград, ни нашивок за ранения, и капитан решил, что перед ним тыловая крыса, не нюхавшая пороху, а таких он недолюбливал.

– Так в чем провинился один из лучших моих командиров отделения? – насмешливо спросил Свят. – Что вы прячете, Однокозов? – Видя, что тот медлит, нахмурился: – Я жду!

Тон не предвещал ничего доброго. Однокозов беспомощно посмотрел на товарищей, как бы призывая в свидетели, что сделать ничего больше не может, и вытащил руку из-за спины. В ней была зажата бутылка с мутной жидкостью.

– Что это? – грозно спросил Свят.

– Первачок, товарищ капитан, – упавшим голосом ответил Однокозов. – Первостатейнейший…

– Дай!

Поникший Однокозов протянул свое сокровище комбату. Калинник проворно перехватил бутылку и со словами «Вы позволите?» ловко вышвырнул в открытое окошко. На рельсах послышался звон разбитого стекла.

– Э-эх! – крякнул кто-то из солдат. – Какое добро спортил!

Бегичев увидел, как заходили у Свята желваки на скулах.

– Что вы наделали, товарищ старший лейтенант! – завопил Однокозов. – Я же за нее часы отдал! Кто мне их вернет?

– Молчать! – рявкнул Свят и, повернувшись к Калиннику, смерил его с ног до головы. – Ну вот что, политрук, – сказал он раздельно, – шел бы ты отсюдова!..

На языке у него вертелись словечки покрепче. Но привычная выдержка восторжествовала. Бегичев даже позавидовал. На месте Свята он бы сейчас наговорил… Впрочем, Калинник тоже вел себя весьма корректно. Другой в подобной ситуации сразу показал бы свою власть: для Свята он являлся пусть временным, но прямым начальником, и комбат обязан ему подчиняться. Вероятно, вспомнил об этом и Свят.

– Простите, товарищ старший лейтенант, – сказал он, – но я привык сам наводить порядок в батальоне.

– Охотно верю, товарищ капитан, – миролюбиво согласился Калинник. – Я не собираюсь вмешиваться в ваши дела. Просто посчитал долгом, поскольку вы отсутствовали, предотвратить неприятность, а может, и ЧП.

– Какая там неприятность! – заголосил с новой силой обиженный Однокозов. – Придумали ЧП! Выпили бы тихо-мирно по грамму… Имеет же солдат право опрокинуть чарку за встречу с родной землей? К тому ж нам наркомовская норма положена…

– Была, – уточнил Калинник.

– Все равно нету такого закона – человека радости лишать!..

– Эх, товарищ сержант, – укоризненно сказал Калинник, – велика радость… Не понимаете вы…

– А что я должен понимать? Что? – перебил разбушевавшийся Однокозов, чувствуя молчаливую поддержку не только бойцов, но и комбата.

Святу было любопытно, как выйдет из дурацкой ситуации не вызывающий симпатии вновь испеченный замполит. Взглянув на комбата, понял это и Калинник. Он снова повернулся к Однокозову.

– Знаете что, – предложил неожиданно, – сходите-ка в соседний вагон.

– Кого я в нем забыл?

– Там лазарет.

– А я, слава богу, жив-здоров…

– На другого советую посмотреть.

– Это на кого же? – распетушился Однокозов. – Знакомцев там у меня вроде не числится.

– Солдат солдату всегда родня, – тихо ответил Калинник. – Лежит там один, на вас похож. Тоже грудь в орденах. Всю войну от звонка до звонка прошел – ни одного ранения…

– Вот и славно! С какой тогда радости он в лазарет подался? – внезапно присмирев, осторожно спросил Однокозов. В словах замполита он почувствовал подвох.

– А он вот такую же гадость выпил. За победу, за встречу… И ослеп.

– Как – ослеп?

– Очень просто. Древесный спирт…

– Какой же гад ему такую штуку подсунул? – возмутился кто-то из бойцов.

– Осталась на нашей земле еще всякая нечисть, – с горечью сказал Калинник. – Поэтому бдительность нам с вами никак нельзя списывать в запас.

В вагоне наступила тишина. Слова Калинника резко изменили настроение бойцов. Они были понятны каждому, просто в радостном опьянении победой как-то забылись.

Бегичев взглянул на Калинника с интересом. Тонкий, видимо, человек. Умеет к солдатам подход найти. И настроение людей чувствует!.. Он посмотрел на Свята. Капитан, так и не сумевший посадить новичка в лужу, чувствовал себя неловко.

– Через минуту отправляемся, – громче обычного сказал Свят. – По местам! А насчет произошедшего всем запомнить: узнаю – пощады не жди никто!

Еще на границе с Польшей, где кончалась узкая европейская колея, пришлось сменить пассажирские вагоны на обычные теплушки. Фронтовики сразу обжили временный дом, натаскали на нары свежей, душистой травы и устроились с удобствами.

– Мне пора к себе, – сказал Калинник.

– А куда спешить? Под колеса, не ровен час, угодить можно, – заметил Свят и добавил: – Разве у нас плохо?

Паровоз дал гудок, вагоны перекликнулись буферами. Медленно сдвинулся с места вокзал. Над головами волнующейся людской массы прощально вскинулись руки.

– Будьте счастливы, сынки! – донесся запоздалый женский крик.

– Пожалуй, действительно придется до следующей станции задержаться. Спасибо за гостеприимство, – обезоруживающе улыбнулся замполит. Зубы у него были редкие, и улыбка от этого показалась какой-то детской.

– Вот и хорошо, – обрадовался Бегичев, – познакомимся поближе.

Свят смущенно кашлянул.

– Может, лекцию проведете? О международном положении или о чем другом. Солдаты с удовольствием послушают.

– Насчет лекций я не мастак. Образование – один курс института, больше до войны не успел, – признался Калинник. – А просто так потолковать можно.

Поезд вышел за семафор. Мелькнули окраинные домишки поселка. Вплотную к колее железной дороги подступало поле пшеницы. Порывистый ветер гулял по ней, волнуя зеленое море. Буруны убегали вдаль, к самой границе земли и неба.

К Бегичеву подошел сержант Ладов.

– Командир, Шибая нет, – доложил он негромко.

– Как нет?

– Все на месте, а он отсутствует.

– Думаешь, отстал?

– Кто такой Шибай? – поинтересовался Свят, услышавший разговор.

– Радист, – пояснил Ладов. – Совсем молодой парнишка…

– Молодой, говорите? – вмешался Калинник. – А он, случайно, не мог домой повернуть?

– Нет, – ответил Бегичев, – парню до дома далековато. Земляк он мне, горьковчанин. Хороший солдат…

– Не драпанул ли твой хороший на волю? – предположил Свят. – Подумал: война закончена, обойдутся без него.

– Может, стоит дать по линии телеграмму, сообщить приметы? – подсказал Калинник. – Пусть железнодорожная комендатура, займется.

– Я согласен, – добавил Свят. – Дезертир он или нет, потом разберемся.

Бегичев отрицательно покачал головой. Никто лучше, чем он, не мог знать Шибая. Помнилось, как радовался парнишка, узнав, что будет разведчиком. Запачканные чернилами пальцы, длинные, нескладные руки… Сколько он успел фрицев положить!..

– Нет. Парень не может быть дезертиром, – сказал Бегичев.

– Не слишком ли ты самоуверен, младшой? – рассердился Свят. – Дело может трибуналом запахнуть.

Калинник тем временем испытующе наблюдал за Бегичевым.

– Вы уверены в своем бойце? – спросил он. Взгляды их встретились. Бегичеву показалось, замполит как бы подбадривает его.

– Прошу ничего не предпринимать, – глухо, но твердо сказал младший лейтенант. – Мы с Шибаем вместе ходили в разведку!..

Длинный состав, задыхаясь, взбирается на подъем. Потрескивает, будто жалуясь на многотрудную судьбу, старенькая, обшарпанная теплушка. За войну поизносилась, скоро на слом. В какой-то момент Шибай перестает слышать и понимает, что задремал. Тогда он встряхивается, встает, делает три-четыре энергичных шага. Особенно-то не разгонишься. Все пространство между нарами, расположенными по обе стороны вагона двумя ярусами, заставлено ящиками.

«Наверное, три часа», – думает Шибай и тут же понимает, что зря себя успокаивает. Только проехали Иркутск, а капитан Свят днем объяснял: по графику эшелон проследует через этот город в ноль тридцать. Значит, дневалить еще больше трех часов. Калабашкин сменит в пять. Тяжело не спать вторую ночь. На фронте другое дело, там обстановка подстегивала, а теперь… Это ему старшина Махоткин удружил. Он в вагоне для всех солдат теперь начальник. Четыре наряда вне очереди всыпал. Да еще сказал: «Считай, легко отделался. На месте взводного я бы на губу тебя закатал, чтоб другим неповадно было».

Да разве он с умыслом отстал? Так получилось. Хотел ребятам добром отплатить. Те на остановках каждый день что-нибудь покупают: то шанежки, то орешки кедровые. Вот и он решил товарищам пир устроить. Даже трофейную авторучку для обмена не пожалел, хотя ни у кого такой нет. Если за деньги не выйдет, подумал, то за ручку чего-нибудь вкусного непременно дадут. Как на грех, базара на той станции не оказалось. Метнулся туда, сюда – ничего. И надо ж было ту девчонку встретить…