Текст книги "Жена напрокат"

Конкурс невест

Куда скачет всадник без головы, можно узнать только у лошади.

Б. Кавалерчик

У меня два брата.

Николай и Ермолай.

Ермолаю, старшему, тридцать три.

Мне, самому юному, двадцать пять.

Я и Ермолай, сказал бы, парни выше средней руки.

А Николай – девичья мечта. Врубелев Демон!

Да толку…

И статистика – «на десять девчонок девять ребят» – нам, безнадёжным холостякам, не товарищ.

Зато мы, правда, крестиком не вышиваем, но нежно любим нашу маму. Любовью неизменной, как вращение Земли вокруг персональной оси. Что не мешает маме вести политику вмешательства во внутренние дела каждого.

Поднимали сыновние бунты. Грозили послать петицию холостяков куда надо.

Куда – не знали.

Может, вмешается общественность, повлияет на неё, и мы поженимся?

Первым залепетал про женитьбу Ермолай.

Он кончил школу:

– Ма! Я и Лидка… В общем, не распишемся – увезут. Её родители уезжают.

Мама поцеловала Ермолая в лоб:

– Рановато. Иди умойся.

Ермолай стал злоупотреблять маминым участием.

В свободную минуту непременно начинал гнать свадебную стружку.

Однажды, когда Николайка захрапел, а я играл в сон, тихонечко подсвистывал ему, Ермолай сказал в полумрак со своей кровати:

– Ма! Да не могу без неё!

Это признание взорвало добрую маму.

– В твоей голове ветер!

– Ум! – вполголоса протестовал Ермолай. – У меня и аттестат отличный.

– Вот возьму ремень, всыплю – сто лет проживёшь и не подумаешь жениться!

Кавалер – хны, хны.

Я прыснул в кулак. Толкнул Николашку и вшепнул в ухо:

– Авария! Ермолка женится!

– Ну и ёпера!

– У них с Лидкой капитал уже на свадьбу есть. И ещё копят.

– Ка-ак?

– Он говорит маме: Лидке дают карманные деньги. Она собирает. Наш ещё ни копейки не внёс в свадебный котёл.

– Поможем? – дёрнул меня за ухо Коляйка. – У меня один рубляшик пляшет.

– У меня рупь двадцать.

Утром я подкрался на цыпочках к сонному Ермаку и отчаянно щелканул его по носу. Спросонья он было хватил меня кулаком по зубам, да тут предупредительно кашлянул Николаха. Ермолай струсил, не донёс кулак до моих кусалок. Он боялся нашего с Николаем союза.

Я сложил по-индийски руки на груди и дрожаще пропел козлом:

– А кто-о тут жеэ-э-ни-иться-а хо-о-очет?

Ермак сделал страшное лицо, но тронуть не посмел.

От досады лишь зубами скрипнул.

– Вот наше приданое, – подал я два двадцать (в старых). – Живите в мире и солгасии…

Я получил наваристую затрещину.

Мы не дали сдачи. На первый раз простили жениху.

В двадцать пять Ермак объявил – не может жить без артистки Раи.

– Это той, что танцует и поёт? – спросила мама.

– Танцует в балете и поёт в оперетте.

– Я, кажется, видела тебя с нею. Это такая некормлёная и высокая?

– Да уж не низкая…

– Сынок! Что ты вздумал? В нашем роду не было артистов. Откуда знать, что за народ. Ты сидишь дома, она в театре прыгает и до чего допрыгается эта поющая оглобля… Не спеши.

При моём с Николаем молчаливом согласии премьер семьи не дала санкции Ермаку на семейное счастье.

Ермолай был бригадиром, а я и Николай бегали под его началом смертными слесарями.

Свой человек худа не сделает.

Эта уверенность толкала на подтрунивание над незлобивым «товарищем генсеком», как мы его прозвали.

Когда у Ермака выходила осечка с очередным свадебным приступом и он не мог защитить перед мамой общечеловеческую диссертацию – с кем хочу, с тем живу, – мы находили его одиноким и грустным и, склонив головы набок, участливо осведомлялись:

– Товарищ генсек! Без кого вы не можете жить в данную минуту?

Если он свирепел (в тот момент он чаще молча скрежетал зубами), мы осеняли его крестным знамением, поднимали постно-апостольские лица к небу:

– Господи! Утешь раба божия Ермолая. Пожалуйста, сниспошли, о Господи, ему невесту да сведи в благоверные по маминому конкурсу.

Бог щедро посылал, и Ермиша встречал любимую.

Ермак цвёл. Мы с Коляхой тоже были рады и частенько по утрам, проходя мимо проснувшегося Ермака, я яростно напевал, потягиваясь:

 
– Лежал Ермак, объятый дамой,
На диком бреге Ир… Ир…ты-ша-а!..
 

Ермак беззлобно посмеивался и грозил добродушным кулаком:

– Не напрягай меня. Лучше изобрази сквозняк!.. Прочь с моих глаз… Живей!.. Не то…

Год-два молодые готовились к испытанию.

Удивительно!

Мама квалифицированно спрашивала о невесте такое, что Ермак, сама невеста, её родители немо открывали рты, но ничего вразумительного не могли сказать.

Мама спокойно ставила добропорядочность невесты под сомнение. Брак отклонялся.

Паника молодых не трогала родительницу.

– Для тебя же стараюсь! – журила она при этом Ермолая. – Как бы не привёл в дом какую пустопрыжку!

Раскладывая по полочкам экзекуторские экзамены, Ермолай в отчаянии сокрушался, что так рано умер отец. Живи отец, сейчас бы в свадебных экзаменаторах была бы и наша – мужская! – рука, и Ермолай давно бы лелеял своих аукающих и уакающих костогрызиков.

Столь крутые подступы к раю супружества заставили меня и Николая выработать осторожную тактику. Объясняясь девушкам в любви, мы никогда не сулили золотого Гиндукуша – жениться.

По семейному уставу, первым должен собирать свадьбу старшук. Ермолайчик. А у него пока пшик.

Мы посмеивались над Ермолаем.

Порой к нашему смеху примешивался и его горький басок.

С годами он перестал смеяться.

Реже хохотал Николайчик.

Я не вешал носа.

С Ермолая ссыпался волос. Наверное, от дум о своём угле. Потвердевшим голосом он сказал, что без лаборантки Лолы[3]3
  Лола (лат.) – сорная трава, куколь, плевел.


[Закрыть] не хочет жить.

– Давай! Давай, Ермошечка-гармошечка! Знай не сдавайся! А то скоро уже поздно будет махать тапками! – в авральном ключе поддержал Николя.

А мама сухо спросила:

– Это та, что один глаз тудою, а другой – сюдою? На вид она ничего, ладная, а глаз негожий. Глаз негожий – дело большое.

– Ма!.. В конце концов, не соломой же она его затыкает!

– Сынок, дитя родное, не упорствуй. Ты готов привести в дом Бог знает кого! На, убоже, что нам негоже! Тогда не отвертишься. Знала кобыла, зачем оглобли била? Бачили очи, шо покупали? (Мама знала фольклор.) За ней через пять лет присмотр, как за ребёнком, нужен. Глаза же!

– Ма!.. Мне уже тридцать три!

– Люди в сорок приводят семнадцатилетних!

Теперь все трое не смеёмся.

На стороне Ермолая я и Николай.

Мы идейно воздействуем на слишком разборчивую в невестах маму.

Ермолай бежит дальше. Устраивает аудиенции Лолика и мамы, как очковтиратель профессионал раздувает авторитет избранницы, убеждает, что золотосердечная Лолушка-золушка не осрамит нашей благородной фамилии.

Лёд тронулся, господа!

Мама негласно сдаёт позиции.

Возможна первая свадьба.

Лиха беда начало.

1961

Квартиранты
Весенние фантазии

Нет ничего плохого в том, чтобы делать иногда хорошее.

Г. Малкин

Что ни говорите, у Софьи Даниловны и у студента Каюкова вкусы разные.

Разошлись они, как уверяет её светловолосый[4]4
  Светловолосый – лысый мужчина.


[Закрыть] чичисбей бухгалтер Недайбогпропадёткопейка, на весенней почве. У неё по весне жёлчные пузыри, словно почки на дереве, лопаются.

Из-за квартирантов!

Пятнадцатого апреля она скликает их на кухню на конференцию и по случаю приближения лета читает домашний приказ, выстраданный ею в долгие зимние ночи. В нём намечено: минимум подходов к телефону («Если б автомат установить!»); не назначать по нему свиданий («очереди будут»); жечь свет в исключительных случаях: отбой в десять («ещё видно»), подъём в семь («уже видно»). Ослушники подлежат выселению.

Когда маленькая чванливая Софья Даниловна демонстративно покинула кухню, открылось собрание самозванной ассоциации квартирантов.

– Братики! Звонить будем! Но сначала у телефона повесим кисет из-под табака, как у Тараса Бульбы. И прежде чем снять трубку, опусти монету. Нет монеты – бросай два кусочка сахара. Или папиросу. Что есть.

– Жечь свет – сколько наука прикажет!

– Други! Не беги к куриному отбою. Интересный роман – не спеши прочесть. Для влюбленных распахнуты окна, если дверь заперта и ключи у хозяйки!

– Заговорщики! Она слышнула! Сидит на веранде и ненаглядный кадревич Недайбог возлагает ей на белый лобик примочки.

– Да бросьте вы, шлепокантрики! – предлагает неунывака Каюков. – Пускай остаются им примочки, жёлчь, копейки. На улицу! Познакомлю вас с весной. Я – весенний экскурсовод!

Разноцветная а капелла бредёт по тротуару.

Каюков входит в роль:

– Перед вами – цветы, улыбки, девочки. Сколько девочек! Что наделала с ними Весна! Зимой они были воинственно неприступны. Их красные, синие, белые, шапочки-колпаки я сравнивал почему-то с военными касками и никаких чувств не питал: безразличен к солдатам. Теперь девочки разоружились и вместо шапочек-касок – хвостики на затылочках и у самого уха – брошь-локатор. Разведывают, кому б понеотразимей улыбнуться. Весна!

– Стойте, рыцари! – Каюков подходит к горрекламе. – Читаю объявления. «Только к нам идите! Мелкий ремонт обуви производим на ходу. Быткомбинат».

Ребята рассмеялись.

– Тише. «В лесу потерялась такса три недели назад. Окрас рыжий, была одета в красную шлейку. Девочка очень контактная, идёт ко всём людям. Телефон 425-81».

– Все на поиски контакта! – гаркнула компания.

– Все так все, – соглашается Каюков. – Идём… А пока перед вами…

Остановились.

С месяц назад здесь были три ветхих домика. Теперь – строительный пейзаж. И кто на переднем плане!

– Бредите, куда знаете, – сказал Каюков ребятам. – Экскурсия окончена!

– Понимаем-с! – галантно простились с ним друзья.

На переднем плане строительного пейзажа – она. Девушка пролетарского вида. В синей спецовке. Талия – тростник. Очи с кулак, ланиты – заря…

Девушка помахала на кран, сняла рукавицы и присела на перевёрнутую носилку.

Над головой поплыла кирпичная клетка.

– Скажите, – Каюков набрал полную грудь воздуха, словно готовился пойти на дно речное, – кто эти парни и девчата? Вы строите земной филиал рая?

Она умно улыбнулась.

– Почему филиал? Дом молодожёнов. Пятиэтажный рай!

Каюков околдован. Почувствовал – он ничто без чародейки.

Они споро укладывали рыжие плитки.

Каюков добросовестно обливался по`том.

Аля то и дело, смешливо поглядывая на него, сдувала со лба зернистые капли.

Клетка поднялась.

Каюков плюхнулся на груду кирпичей и стал интеллигентно помахивать ноздреватой шоколадиной, как веером. Жарко!

Он узнал об Але всё.

Приехала из района. Ткачиха. Хотела быть семядолей.[5]5
  Семядоля – учительница биологии.


[Закрыть] Да передумала. Ходит на подготовительные в его строительный, любит Райкина и без ума от серьёзной музыки. Не терпит ухаживаний. Принцесса с проспекта Недотрог!

– А почему вы здесь после смены работаете? Вас здесь поселят?

– Что вы! Просто так! Тут будут жить мои подруги. Это даже романтично – строить первый в городе дом молодожёнов. История!

– Собираетесь застрять в истории?

– Ничутельки! А сами-то?

Каюков машинально дадакнул и вздохнул…

К отбою он не успел.

Едва перевалился через подоконник – братва подхватила его на руки и понесла по комнате.

– Дорогой товарищ экскурсовод! – сказали ему после круга почёта, которого удостаивался каждый влюбленный, вернувшийся со свидания. – Расскажите о последнем экспонате. Мы ждали!

За деревянной перегородкой до рассвета ворчливо кашляла Софья Даниловна, а вся капелла, растроганная повестью о фее, шёпотом философствовала о девичьей красе.

Никто даже не зевнул.

Зевок сочли бы кощунственным и поколотили соню.

Настало лето.

Каждое свидание начиналось на стройке.

Каюков убивал сразу двух зайцев. Проходил институтскую практику. Во-вторых, нравилась строить для людей. Просто так. Просто с любимой девушкой.

По осени он пригласил Алю к себе.

Серебрились окна.

Они сидели на подоконнике.

– Ого! – удивилась Аля. – У вас сад, и ты молчал?

– У Софьи Даниловны.

– А ты разве здесь никто?

Она взяла его за руку и потащила к яблоне, щебеча:

– Я так люблю свежие яблоки!

Каюков упирался.

Подкараулит Софа – пиши заявление завраем, чтоб принял в подведомственный ему союз небожителей. В институте тарарам поднимет!

Алины пальцы юркнули меж ветвей. В руках – крупнющее яблоко.

Повертела. Подула. Откусила.

– Кусай! – подала яблоко на вытянутых пальчиках.

Он добросовестно откусил.

Так, наверное, лишились рая, почтенные дочери Евы и сыны Адама, наши небезызвестные предки.

Однако надо что-то придумать. У Софы, может быть, записано, где какое яблоко висит.

– Эврика! – выпалил Каюков. – Рви!

– Это похоже на воровство. Разве не хватит одного?

Каюков сунул в карман четыре яблока – и из сада.

Разыскал свою старую рубашку, отполосовал пять лоскутков, завязал в каждый по десять копеек и повесил на ветви, где были плоды.

Эффект – неописуемый.

Наутро, заметив пропажу, Софа застонала. Присмотрелась – недоверчиво сняла один узелок. Развязала – быстренько сорвала остальные, спрятала под передник:

– Так и на рынок не надо носить, – пересчитала мелочь. – Только бы пса у Бухтияровых на ночь выкляньчить.

Она догадалась по лоскуткам о ночном покупателе.

Каюков переправил студенческие пожитки на новую квартиру.

Перед Рождеством Аля показала ключ:

– Сегодня тот дом распределяли! В штабе кооператива говорят: «Десять комнат свободных. Одна – ваша» – «Зачем? Я ж одна!» – «Век одной не будете; Да вы работали с первого дня до последнего». Не отбилась. Нет у меня настойчивости. Что с комнатой делать? Ну, давай думать!

Думали…

Думали…

Сыграли свадьбу.

1962

Как вернуть утраченную любовь

Трудно не делать глупостей, если на них хватает ума.

В. Сумбатов

Это началось накануне полёта в космос первого холостяка. То было на его родине.

Стоял август.

По Волге-океану гуляли белые теплоходы. Усталые волны с ленцой выползали на пологий пляж, да с неба, ясного, как девичьи глаза, струилась нежная теплынь.

А публика!

Ей тесно, как в предпраздничном чебоксарском автобусе. Даже негде упасть погреть свои кости.

Ага!

Вон у грибка крохотный песчаный пятачок.

Разоблачаюсь.

Я нырнул и пошёл себе на дно.

Грех мой – иду вслепую. И только б-бам!

Из глаз брызнул приличный сноп искр.

«Подводное нападение? Наверх!»

Едва глотнул я воздуха – под носом, тем самым носом, который на семерых рос, а мне одному достался, вынырнула русалочка. Афродита из речной волны! Улыбнулась. О Боже! За такую улыбку отдал бы миллион. В новых – какой разговор! – хотя за душой ни гроша.

«Какая прелесть! Какая прелесть! И встретил на дне с закрытыми глазами!»

Во мне заклокотало рыцарство.

Я смело протянул ладошку уточкой и назвался.

Мы долго плавали наперегонки, ныряли, ходили по дну на руках – всё это звенело в моей груди божественной мелодией первого свидания.

Безынцидентно прошёл первый испытательный, пилотный поцелуй.

Я рассчитывал на не слишком резкую пощёчину и недолгую обиду синеглазки, а получил трогательную уверенность во взаимности.

Бог миловал и на персональных смотринах в Валином доме. В вечернем костюме я чувствовал себя, как манекенщик при показе сомнительной новинки модной мысли.

Ценители – Валя и её мама, кандидат в тёщи.

Я, кажется, произвёл впечатление.

Я свободнее вздохнул и даже рискнул посмотреть самой тёще в глаза. Слово чести, она, как и её юное чудо, понравилась мне с первого взгляда.

Прекрасно всё шло к финальной ленточке, которую предстояло разрезать в загсе.

Второе сентября.

Прибывает космонавт.

Улицы с рассвета запружены. Илья-пророк, завотделом дождей небесного управления «Гром и молния», из зависти к космонавту льёт ливмя.

Но когда над городом пронесся на боку ТУ-сто с лишним, тучи расступились, и заулыбалось солнце. Вместе с нами оно приветствовало первого космонавта-холостяка.

Космонавт, крепко сбитый милый парень с очаровательной родинкой («милый» и «очаровательный» – первые Валины слова при виде гостя), стоя в открытой «Волге» скользит по узенькой асфальтовой реке с людскими берегами.

Вот он на площади.

На трибуну плывут цветы.

Понесла и Валя тот самый букет, который я преподнёс ей сегодня.

Подаёт космонавту.

Тянется на ц-цыпочках… ц-целует…

Я вздохнул, примирительно закрыл глаза.

Открываю – поцелуй продолжается! И продолжение следует!

В моей груди что-то оборвалось, упало к ногам.

Я весь увял.

Я шатаюсь незамеченным в бурливой толпе.

Площадь ликует.

А я думаю:

«Все мы любим космонавтов. Но зачем это так выпукло подчеркивать столь долгим поцелуем на глазах у бедного жениха?»

Слава Богу, поцелуй кончился. Они смеются.

Плакал мой покой.

Пока гостил космонавт, Валя была на всех с ним встречах. Правда, среди встречающих.

«Чтобы полюбила по-прежнему, надо стать тем, от кого она сейчас без ума», – философски заключил я и приплёлся в аэроклуб.

От меня открестились. Слабак!

Вале, между прочим, торжественно объявил – записался в космический кружок!

Валя несказанно обрадовалась.

На её весах любви я, кажется, дал щелчка небесному отпрыску.

Чтобы укрепиться в этом, я уходил из дому в часы, которые хотел проводить в космокружке, тоскливо отсиживался за аэроклубом в тихом бесопарке Гагарина. И грустно размышлял о времени, о Вале, о себе, опасаясь встреч со знакомыми.

Космонавт улетел.

Я купил гантели.

На Валиных глазах поднял на вытянутые руки два пуда.

Валя застыла в восхищении.

Я напрягся, зашатался.

Валя воскликнула:

– Милый! Я вижу, как тернист путь в космонавты! Но ты настойчив, ты им будешь! Правда?

Я отрешённо пролепетал:

– Наверное…

Мы поженились.

О тёще (какое грубое слово!) задумал поэму в трёх частях: детство, отрочество, юность.

В меня сатирик может разрядить фельетон.

Всё так же пять раз в неделю я скрываюсь в глуши гагаринского парка и нервно грызу кончик уже сотого карандаша. Творю.

В самозаточении вчера закончил пролог.

Героиня глубоко лиричной поэмы наверняка спасёт меня в час грядущего разоблачения.

Я не вешаю носа.

1963

Третий билет

Они вошли и в автобусе МВН 21–20 стало как-то видней.

Юноша – сама свежесть, сама молодость – провёл под локоток к сидению свою спутницу. Тихую, светлую.

Сосед, дремучий дедуган, деликатно зевавший, просиял, как несмышлёныш. Локтем пнул меня в бок.

– Смотри! С нами едет Весна! Писаная красавица! Жемчужинка!

Академический бородач восторженно выхватывал из тайников древнего сердца самые яркие эпитеты и безотчётно стрелял ими в прелестницу.

Молодые не слышали его.

Они сидели молча, смотрели друг на друга и улыбались.

Девушка вмельк обернулась.

Ой и глаза!

Столько тепла, что в них может наверняка сгореть весь белый свет. Может и отогреться. И ясные синие угольки дарили молодое тепло вихрастому принцу.

К ним глыбисто придвинулась кондукторша.

– Три, – подал монету юноша.

Кондукторша пошатала плечами.

– Вас же двое?

– Трое.

– ?!

Юноша привстал. Наклонился к самому лопушку уха кондукторши и торжественно доложил:

– Трое нас. Она (взгляд на девушку), я и наша любовь. Наша любовь уже взрослая. И зайцем не хочет ездить.

Пассажиры засияли.

Я – тоже.

А. Я. Безбилетный. 20 января 1963

Маневры женского сердца

Женщины – лучшая половина человеческих бед.

Г. Малкин

Да кто ж его знал, люди добрые, что свахе взаправде и первая чарка, и первая палка, и вестка в суд?

Намудрёхала я на свою головушку.

Как моргать перед судом праведным, народным?

Я вам как на суду божьем выкладу своё горе. Всё легче…

Муж у меня, две девочки. Такие хорошули! И муженёк пригожий. Без хвастовства.

Живём как люди.

Всё б ладно, да во мне, в ходячем пережитке, бес свахи засел. Так и подмывает то помирить кого, то познакомить да навсегда свести.

Три пары сроднила. Живут!

А на четвёртой повестку притаранили в суд!

Ну…

Как-то распотрошили Малаховский райсобес и тамошнего инспектора Тонюню Амплееву перекинули к нам. На укрепление.

Учёная, не замужем.

– Надоело, – жалуется, – молодиться.

Я будто ждала:

«Бегает у меня на примете один бесхозный партизаник. Может, глянешь?»

«А чего? Давай!»

Восьмого Марта обоих привела на вечер в дом культуры.

Со стороны показала её ему. Мой Матушкин (интересная фамилия, когда читаешь с хвоста) аж затрясся:

– Хор-роша до поросячьего визга!

Показала потом его ей. На вздохе доложила она:

– По нашей бедности беру на баланс.

В перерыв ненароком столкнула.

После вечера проводили они меня до калитки, простились честь по чести со мной, и пошли ворковать мои голубята.

Тоня – нерослая, хрупкая. Но пальца в рот не занашивай.

А Иван такой смирнуша… На курицу не посмеет косо глянуть. С лица судьбой не объегорен, да хватки нет в делах сердечных. Живёт напротив, всё канючил: подзнакомь да подзнакомь с кем-нибудь. За тридцать, а девушки нет.

Ну…

Сжалилась я да и возьмись в год кролика женить старого холостяка.

Редка девушка ни на кого не держит сердечных видов.

Заговорила с Тоней.

– Что вы! – вздохнула. – Никого! Одного служивого семь лет заочно обожала. Товарка адресок удружила. Ка-ак он писал! А потом заглох, как танк. Я его письмами чай вскипятила. И всё.

Раз она обронила – есть на прицеле в Малаховке какой-то Сергей. Очень юный, очень красивый и совсем ей не пара.

Я не придала значения этому компоту.

А этот Сергуня и смажь все мои хлопоты!

Ладно. Про Сергуху потом…

Ходят мои молодые, ходят…

Ей жужжу про него – ангел, золотой и всё остальное такое. Ему про неё – то же.

Вижу, Иван без её согласности не дыхнёт. А ей хоть бы хны.

Знай она ноет:

– Тоска-а с ним. Придёт вечером… Я читаю. Сядет напротив, вымолчит часа два и уплёлся. Ни в кино, ни на танцы-скаканцы. Мученье без взаимности, а не любовь!

– Ничего. Распишетесь – слюбитесь!

Перед Маем Тоня увеялась в Малаховку в командировку на полтора месяца.

Заявилась до срока и пылает вся нервною любовью:

– Сваха! Поговори с ним. Сегодня или никогда!

Я Ивана в обточку.

А он, сердечный, остолбенел:

– Тако вразушки?!.. Как кирпичиком из-за угла… Сегодня и нельзя – воскресенье. Загсок на отдыхе.

Расписались они в понедельник утром.

Как я была счастлива! Наверное, больше молодых.

Их поздравляли все.

Заведующая райсобесом дала Тоне трехдневный отпуск.

Но Тоня сказала – снова поедет в Малаховку довершать командировку.

Её уговаривали, да она была неумолима.

– Мамочка! – звонила в Малаховку. – Радуйся или плачь. Я вышла замуж!

– Ты ж ещё вчера не заикалась!

– Вчера было вчера. А сегодня я, мама, законная жона! Встречай!

Все зажужжали: нехорошо в первый час замужества покидать законного супруга!

Тоня махнула рукой и пошла, покачивая гордыми бедрами, к автобусу.

– Не к добру, – выдохнули райсобесовцы хором и стали гадать, будут ли жить молодые.

В субботу она нагрянула в наши края в победном сиянии. Тут насыпались матушкинские родичи, и спелась вечеринка.

С полувечера Тоня нахохлилась, как курица на яйцах, обхватила голову руками и отвернулась от жениха.

Дом так и замер.

Иван раскис, не знает что делать.

Показываю: обними!

Он опасливо обвил талию и таращится на меня. Что дальше?

Вижу, рука плеть плетью висит, подрагивает. Где ж там нежности выскочить?! Показываю: поцелуй, позвони вниз! Дзынькни крепенько хоть разок!

Вспотел, растерянно пялит глаза то на меня, то на Тоню.

Отдохнул малость.

Решился, потянулся.

Она брезгливо оттолкнула.

Всё разгуляево онемело.

Жених безмолвно – в слёзы.

Его матушка и воскликни:

– Господи! Да это ж слёзы божьей радости!

Вызвала я в сени Тоньку.

Так и так, что ж ты, кнопка бесчувственная, сваху в грязь благородным лицом? Я ж тебя ангелом навеличивала! А ты что творишь, шизокрылая?

И знаете, что она отчебучила? Век не буду сводней:

– Не любила я Ивана!

Встречалась с ним, а сохла-вяла-убивалась-страдала по Сергею.

Я-то не могла распознать.

Он ихний, малаховский попрыгун.

И те полтора месяца с ним поплясывала.

Узнал Сергей про Ивана да нашей Антонине от ворот крутой поворотишко. В воскресенье женился на другой.

Тонька ему:

– Думаешь, меня не любят? В понедельник жди замужней!

Так и выбежало.

Расписались.

Прилетела к Сергею и щёлк по носу брачным свидетельством:

– Ну! Облопался белены!?

Доказала…

Осрамилась!

И меня туда же…

Боже! Ну и нахлебная нынь молодежь. Сойтись сами не сойдутся. И разойтись сами тож не могут.

Пришлось мне и заявление за Ивана в суд писать.

Написала я ясно:

«Раз жена не проживала со мною ни одного дня и нету у неё таких желаний, прошу брак (всамделишный брак!) расторгнуть и ходатайствую о возмещении мне убытков, то есть собирали 2 (два) вечера в сумме 80 (восьмидесяти) рублей. А также прошу обратить внимание – она называла меня дураком в полном смысле этого слова».

Перепадёт ей на орехи.

Боже, мне, наверное, тоже.

Молвят, на суде товарищеском в райсобесе будет какой-то посторонний гражданин вроде корреспондента. Так вот он хочет мораль мне пропечатать, чтоб другие не промышляли сватовством на общественных началах.

Господи! Тогда со стыда хоть в лес беги. Так и отвадят от сватьиной свербёжки.

А может, корреспондента не будет?

Тогда и в лес бежать погодить?

Глядишь, какую парочку ещё сосватаю…

Надобно свою оплошку поправкой затянуть.

1963