Текст книги "Подкарпатская Русь (сборник)"

5

Может ли в человеке всё быть прекрасно, если он ест недоброкачественную пищу?

Я. Каллер

Этого Дыроколову было мало.

Он припадошно рухнул на колено, со всего замаха саданул себя растопыренной пятерней по сердцу, отчего голова, будто неживая, сорванно тукнулась подбородком в грудь.

– Просю на тур вальса!

– Пожалуйста, – в чинном поклоне Колотилкин отвёл руки назад, изящно придерживая воображаемое платье, как это делали светские дамы на балах.

И они, предупредительно-вежливо взяв друг дружку за шалашики ушей, без сговора разом загудели каждый себе под нос «Амурские волны», целомудренно понеслись вокруг медвежеватого, тяжёлого стола.

Плащ-палатка широко летела за ними, подымала к потолку вихрем пустые бумажки с зёленого стола, сбивала с ног подвернувшиеся стулья у стен. Громоздкие листки-снежинки неуклюжими лаптями вертелись над ними в воздухе.

С лёту они грохнулись в обнимку на диван, захохотали.

– Ай да папашик! Ай да папашик! – признательно жался военком к колотилкинскому локтю. – Как и благодарить? Не успел я нашалить, как ты бросил Москву и ко мне на выручку! Те-ле-па-тия!

– Сказано в точку, – похлопал Колотилкин Дыроколова по тылу руки. – Эх, дитя, дитя! Дождусь ли я от тебя путя?

– В н-нашей ж-жизни всякое б-бывает! – кинуло Дыроколова петь.

Колотилкин накрыл его губы пальцем.

Военком смолк. Верно, верно! Какие песни в райкоме, когда трудовой народ только сбегается в службу?

– Спасибствую! Оха и выручил!

– А ка иначе? Закадычество обязывает… Как я из этой вот темницы, – Колотилкин накрыл грудь рукой, – выну двадцать наших геройских годков? Меня уже в четвёртый район перекинули… Хэх… За наши тихие успехи, за наше громкое поведение нас не давят. Только перебрасывают с повышением… А куда ж я тебя из своей из сборной команды? Однодельцы… Куда тренер, туда и нападающий…

– Раз труба зовёт, я под козырёк…

– А мог же остаться без козырька. Ну вляпаться! За неделю чуял… Взял для наглядности… Ляжь-ка визой[20]20
  Виза – лицо.


[Закрыть] в диван.

Военком лёг.

Колотилкин на цыпочках протиснулся в узкую дверь рядом с соседней дверью, куда проводил раннего колхозного гостя, и стал поднимать на стене карту страны. Карта была большая, подробная. Наконец, она свернулась в рулон у портрета Горбачёва. Колотилкин намотал шпагат на гвоздь сбоку.

– Просыпайся, народ! И давай сюда на боевые учения!

Дыроколов вошёл и обомлел. Он долго не мог ничего сказать. Только как-то очумело таращился на картину.

– Вот это экласс! – прошептал. – Сэкс-беспредел! Шедевра из шедевров! Тигр трахает бабу!

– Да. Суть, дитя, уловил ты метко.

– Но почему он её не ест?

– Лишь потому, что и ты вчера не съел свою согревушку.

– Сравнил! Так посмотришь на первые глаза… Сидят и ничего. Никаких делодвижений. Никаких сексуальных позиций. А они – сидя!

– На пустяках тебя заело. В суть зри! А суть в том, в чём уважаемый товарисч тигр?

– В тапочках? Как я? Так нет…

– Одевше! – нетерпеливо выкрикнул Колотилкин. – Вот в чём анафемская суть! Честно-благородно делает своё дело. Но не состёгивает с себя шубейку, не вешает на гвоздок. Знает, повесь – тут же уметут. Тигр зна-ает! А доблестный райвоенком не знает! Потому ты, полкан,[21]21
  Полкан – полковник.


[Закрыть] и остался в одной кепчонке со звёздочкой. Не позорился б!

– Ещё ты будешь меня учить…

– Ещё ка-ак бу-уду! Учись, пока живой. Ты на день меня младше? Младше. Я папашик, ты сынок. Уговорились? Вот и слушай. Военный должен всё делать в походном, в боевом состоянии! А он растелешился. С комфортом ему подай! Разложился, как на базаре. Учись у тигра. Всё своё держи на себе. За полста занесло. Понимай!

Дыроколов не терпел скулежа.

Из принципа отвернулся от картины и запереодевался в своё из свёртка.

– Ни хрена ты не понимаешь! – озлённо пальнул Колотилкин. – Два товарисча делали одно дело. Тигр и ты. Тигр после дела пошёл от объекта страсти с гордым достоинством. А ты – побежал. Как заяц! Позорище!

– А что мне оставалось делать? Мне угрожали топором!! А тигру никто не угрожал!

– Потому что товарисч тигр всё делал с умом! А ты? Залез в чужую солому, ещё и шелестишь! Расчехлился наголо, как у себя дома…

– А что? Надо одетым?.. Или ты забыл, что «секс – общение, основанное на голом энтузиазме»? Тигру хорошо. У него из амуниции одна шубейка.

– И он не стал ею разбрасываться…

– Потому что не отстёгивалась…

– Да нет. Он благоразумно помнил об ответственности момента… Не терял головы…А ты?..

Дыроколов пыхтел.

Всё никак не влезал ногой в рукав.

– На зад чего рубаху пялишь? – язвенно хохотнул Колотилкин.

Дыроколов зло сплюнул.

Нечаянно глянул вверх и снова его заклинило. Не хотел, не хотел же больше пялиться на хламьё этого стольного экстрасекса, а глаза всё никак не сорвёт с картины повыше тигриной любви. Сидит девулька с симпатическими телесами. Ножки враскид. И чернобурка на застёжке. Молния не рисованная. Натуралиш. Магазинная. Вставили в полотно. Хочешь – вжик! – закрыл радость, хочешь – вжик! – открыл.

Дыроколов даже два раза сладко жикнул молнией туда-сюда по империи страсти и на восторге трудно отошёл. Чувствует, с такого перепляса температура в нём поднимается.

Он деловито перебегал с места на место и, всё сильней цокая в восхищении языком, пялился по стенам на привезённые из Москвы картины. Когда только и успел этот шустряк Колотилка развесить? С каждой новой точки картины казались Дыроколову всё превосходней. Да что-то вроде чего как и не хватает. Так чего? Наконец он понял. Света! Света в резиденции у первого не хватает!

– Слушай, Колотилка! На дворе утро. Солнце полыхает. А у тебя темно. Чего кукуешь в темноте?

– Не в темноте, а в свете решений КПСС!

– Так в этом свете решений КПСС ни хрена не разглядишь толком божественные творения!

Дыроколов включил люстру.

Картины на свету стали ещё неотразимей.

Дыроколов положил руку на плечо Колотилкину, и они, не сговариваясь, приварились вожделенными взглядами к молнии.

Бог весть сколько они так простояли, пока Дыроколов не бросил на горьком вздохе:

– На сегодня хватя. Хорошего понемножку… А теперь ты б прикрыл свою малую секстретьяковку. А то кто нечаем ворвётся…

– Пожалуй… Сворачиваем боевые учения.

И сожалеюще Колотилкин опустил карту.

– Говорят, – криво усмехаясь, сказал он, – в гражданскую в этом доме был штаб дивизии и в нише, на месте нынешней карты, висела карта боевых действий…

– А ничего не говорят, где эти картинищи берут?

– В Измайлове, говорят. На вернюсаже… Парк. Асфальтовая просека версты на полторы. Там и тусуется вся-який сбродище. Вечно народу невпротолк. Чего душонке угодно добудешь. А совсем недалече пруды. Пётр Первый потешные запузыривал там бои.

– А твоя всю эту потеху под картой видела?

– Сама таскала на этот вернюсаж. Первый раз в канун Мая.

– Хорошеет?

– Хорошеет цесарочка! Не какой там червяк в корсете…[22]22
  Червяк в корсете – об очень худой девушке.


[Закрыть] Разденется – эдельвейс у неё так и смеётся зовуще! Так и играет! На ратные подвиги манит! Так бы кушал и кушал без перерыва на завтрак, на обед, на ужин.

– На жрачку перерывайся, – строго посоветовал Дыроколов. – А то подкатит перерыв на собственные похороны. Грустней будет.

– Перспективонька… А что? За полста заехал… Утоптался… Того и жди, что на погост нарвёшься.

– Ох, бабичи. Про погост запели. – Дыроколов печально покивал своим мыслям. – А было казацкое времечко! Не мы ли по трижды разводились? Не наши ли детки уже отцы-матери и не знаются с нами? Не мы ли снова вольные-холостые? Не мы ли перекрёстным методом опыляли ночных бабочек?.. Сначала всяк свою?.. Потом всяк чужую?.. Волнительно, экзотицно… В сладких бабьих колодцах мы и потонем…

– Вещие слова… Пора б седым козлам угомониться. А как увидишь свежатинку… Моя прибежала ко мне на приём… Записалась честь честью… Я так тогда и не понял, чего моя Алюня ко мне приходила. Уже потом разжевала… Оказывается, у нас перепроизводство флагов, вымпелов там лучшим дояркам, свинаркам, конюхам… Никто не берёт! Ссыпали в уценёнку. Вымпел тридцать копеек! Краска с серпа сшелушилась. И за так не нужен. Тогда их списали. Как раз под день рождения Ильича.

А назавтра красная суббота. Осияла кого-то идея. На красную субботу вымоем полы красными флагами! Не выбрасывать же добро. Ещё бесхозяйственность пришьют!.. Ну, другие посмеиваются, умывают полы, а моя павуня аж взбеленилась. Нe буду и не буду! «Он ведь с нашей кровью цвета одного»! А ей спокойненько вбубенивают: «Молода ещё коммунисточка срывать важное мероприятие, целый ленинский субботник! Лучше не брыкайся. Мой. Этим жёлтеньким, то есть серпом и молоточком, хорошо грязь оттирается». Не стала! Шваркнула флаговый ком в угол и бегом в райком. Благо, мы тут рядышком промышляем с торгашиками. Слышу – секретарке-раскладушке: запишите к Василию Витальевичу на сейчас. Срочно! Важно! Церберка моя: девушка, я записываю, но на понедельник. А сегодня нет приёма. Субботник!

У нас действительно был субботник. Переложил я на столе стопочку обкомовских цидулек с угла на угол. И больше делать нечего. Со скуки задремал. Ан слышу недурственный голосок. Открываю дверь. Ба! Какой розанчик!

Кадрия Измаиловна, говорю ласково своей церберше Милёхиной, раз у девушки срочное, разрешите её принять?

Никаких проблем, стрекочет Кадрия, и моя Алюня у меня в золотой клеточке.

Алюня с порога мне про какую-то флаговую дичь у себя на базе. А я слушаю и не слышу. А я слепну во хмелю. Пик коммунизма вскочил колом! Народный мститель! Край стола поднял!

Не утерпел я, под столом цапнул вроде невзначайку за сомлелый молодой окорок повыше коленки. Раз-зок давнул от души и бегом моя шаловливая ручонка назад.

Лепечу: я нечаянно… извините…

А она, оторва, смеётся:

«Пожалуйста, пожалуйста!»

Тут же без передыху мылю лыжи на новый забег. Голодным зверем рыщу своей грабелькой по заповедной зоне. Чёрте что несу как заклинание:

«Честное партийное! Не т-трону!.. Честное ж партийное! Ну не трону ведь!.. Даю святое слово коммуниста!.. Верного ленинца!.. Чего ж ещё?!..»

Она в хохот.

Я дверь на ключ. Распустил перья… Посадил этот розанчик… эту царицу цветов на край стола и навстоячки! Принял посетительницу – грех обижаться!.. Субботничек на ять!

– До дивана лень было донести?

– Некогда!

– Прямо на столе?

– Прямо. Михал Сергеич, – показал за плечо на портрет, – не даст соврать. Единственный свидетель. Немой. Потому и надёжный. Весь год почти каждый вечер… У какого плетня и не тёрлись… Надоела мне эта бездомная кустотерапия. Думаю, наши, как бы ты сказал, неуставные отношения надо узаконить. И узаконил. Взял к себе на баланс в рейхстаг инструктором. Вишь, до чего допекли горячие молодые окорока? «Хороша моя подруга и в постели горяча – в этом личная заслуга Леонида Ильича!»

– Вру-убель!..[23]23
  Врубель – понятливый, сообразительный человек.


[Закрыть] Всё нормалиш. Всё по инструкции. Велено ж вам брать на партийную работу хорошо и всесторонне проверенные кадры? Ты и проверил… Просто фундаментально подошёл к выполнению служебного долга.

– Стало спокойней, домашней. Куда в колхоз – вместе. Куда в командировочку и за пределы района – вместе. Моя походная партраскладушечка… Среди дня прижмёт – дверь на щелчок, примешь сеансик… Успокоительный сеансик диванотерапии… Усиживаемся допоздна, залёживаемся, – глянул на диван, – до утра. Холостяку что дома, что здесь… Здесь престижнее. Бывает, из области дежурный с тоски звякнет – я сниму. Он доволен. Первому доложит об моём рвении. Мол, и по ночам с поста не уходит. Всё бдит… А то сам по нахалке дзинькнешь по какому пустяку в полночь домой первому. Тот со сна подхваливает… Так и обезьянничаешь…

– Ты зачем сослал её в ту дурацкую высшую партшколу?

– А-а… Пускай массирует мозги. Ну чего в нашем вонючем болоте гнить? Хорошуточка не глупа. Пусть учится. Ученье – атаман, неученье – комар. Всё поплавок в житейском море. С техникумом же по нашим… хэх, судьбоносным временам далече ускачешь? Характеристочку нарисовал – без звучика приняли. Ей нравится пока. А хорошо ей, хорошо и мне.

– Ой ля! То чернобурку с шиком подавали прямо на диван по первому кивку. А теперь за своим же родным кисельком тащись в ту Москву?

– Ничегошеньки. Там у неё завелись знакомцы. Нa мой приезд подносят ключ от целой загородной пустой дачи. Залюбись конём! На дачке кр-рысота-а! Всё в цвету. Как молоком облито. Май!

– О! Напомнил! Ты на Первое мая был на Красной площади? Что там стряслось? «Правда» плакалась, президента обидели.

– Он сам себя обидел и страну.

Дыроколов насторожился.

– Что-то новое… Неуставняк… И от тебя? Ты своими глазами видел?

– Своими, своими… Алюня еле уломала пойти.

– Так побоку сексушек! Давай, пан Колотило, докладывай про Май в столице. И обстоятельно! Развернуто!

Дыроколов приготовился обстоятельно слушать, довольно мурлыча себе под нос навязчивую песенку:

 
– На тебе, как на войне,
На войне, как на тебе…
 

6

Иду Москвой,

А взгляд разруха травит:

Повсюду

Запустение и грязь,

Властям как будто надоело править,

Иль править остаётся час…

В. Ленцов

Стальное низкое небо супилось над хаткой. Вызревал дождь. Было зябко.

Колотилкину никуда не хотелось тащиться.

А Алла: пойдём да пойдём на демонстрацию. Ей, видите, надо. То ли доклад по неформалам готовила, то ли вроде курсовой. Ну раз надо, слушаюсь. Иди, говорит, смотри, слушай, что и как говорят. Запоминай. Народ – двигатель истории!

Но двигатель был какой-то смурный.

А с чего ему плясать?

Пять лет исторической или истерической перестройки – коту под хвост. Пять лет «действовать бездействием» – призрачные коврижки перед глазами. Магазины пусты, животы набиты макаронами с солидолом, пардон, с маргусалином. Но он не вкусней солидола.

Никакого ликования первомайского Колотилкин не видел на московских улицах. Напротив. Город придавленно молчал, насторожённо хмурился.

По толпам плыл с голоса на голос скорбный слух из Испании. Ельцин попал в катастрофу! И что к этому приложил ручку наш доблестный КГБ. Вчера четыре часа там же в Испании делали операцию. В газетах об этом ни строчки, по забугорному радио слыхали.

А если что опасное? Как же мы без Ельцина?

Как Россия без Ельцина?

Ветристые рывки заворачивали полы плаща, трясли их, словно выколачивали грязь.

Колотилкин крадкома косил по сторонам. Потягивало видеть московские глаза, что в них.

Слева и чуть сзади чёрными столбиками двигались двое из Троице-Сергиевой лавры. Несли распятие и лозунг «Демократы нынче в силе – Сергий с вами и Гаврила!»[24]24
  Имеются в виду Гавриил Попов и Сергей Станкевич – руководители нового, только что избранного демократического Моссовета.


[Закрыть]

Дальше у парня по переносному телеку гнали демонстрацию с Красной площади. Вэцээспээсный князёк Янаев сигнализировал:

– Страну охватили грандиозные перемены!

В масть молотил второй:

– Надеемся, что уже в этом году мы станем свидетелями новых достижений!

Все, кто смотрит, насуровленно ждут. Про какие ж это достижения ваша лебединая песня, милые комгоспода? И ткачиха с экраника всё ставит на свои места:

– Последние пять лет – годы показушного благополучия. Не знаешь, чему ещё и верить. Всё обещали! Но где оно, обещанное? Только и думаешь, где бы добыть еды.

– И я о том же, – ответил ей мужчина, шедший впереди Колотилкина, тряхнул древком с плакатом «Чертовски хочется колбаски!»

Колотилкин цепко всматривался в московские лица, в дома, и город казался ему похожим на растравленного, расхристанного великана. Пьяного, голодного. И крепко обиженного. И он шёл к обидчику посчитаться.

Впереди наискосок брели старичок со старухой. Тащили тяжелуху плакатище. Устали. Наверно, старые большевики. Несли с 1917-го года.

Колотилкин с Аллой набились в помогайчики.

Старики особо и не противились. В самом деле устали. И свободней, раскрепощённо дохнули, как отдали молодым свой неподъёмный крест.

Уже на Манежной Колотилкин поймал себя на мысли, что многого из прошлых празднований не было сегодня, в столетие чикагского Первомая.

Ни одну улицу нигде не подпоясывала столь привычная пёстрая гирлянда из лампочек.

И разу он не видел, чтоб кумачово откуда бил штатный лозунг «Мир! Труд! Май!»

Без дела болтался ветер. Не было гостей, союзных флагов и некого было в охотку дёрнуть, не с кем было поиграть, отвести душу.

Колотилкин скучно уставился в экраник под кулаком парня.

«Интересная карусель… Других показывают. А вот я впишусь в кадр, как ты? – подморгнул шедшей с краю крутогрудой молодой полнушке. – Вряд ли, говоришь? Не вашего замеса?»

Полнушка пропала.

Общий вид площади.

«Демонстрация… Не демонстрация, – поправил себя Колотилкин, – как в былые времена, а митинг-маёвка. И кто ж мается? Гляди на лощёные пасеки. Номенклатурщики… Тузики…»

Негаданно в кадр въезжает варяжистый плакат «Блокада Литвы – это и есть «новое мышление»?»

Картинку тут же поменяли, передача с Красной в панике обломилась.

Всё! Кина не будет!

Колотилкин с Аллой не знали, как принять историю эту. Как зевок оператора? Да что оператор! Оператор снимает то что есть.

А теперь уже не снимает. Ебиляция продолжается, а по телевизору она уже кончилась.

Между тем Колотилкин с Аллой поднимались на Красную. Завидели угол мавзолея… Горбачёв, Рыжков,[25]25
  Рыжков Н.И. – Председатель Совмина СССР в 1985 – 1991 годах.


[Закрыть] Лигачёв… «Ум, совесть, честь». Ба, знакомые всё фронтоны![26]26
  Фронтон – лицо.


[Закрыть]

Но восторг из Колотилкина и Аллы что-то не выскакивал.

«Когда-то, – думал Колотилкин, – сухорукий рыжий кормчик Coco Джугашвили указывал с крыши этой табакерки,[27]27
  Табакерка – мавзолей.


[Закрыть] как с утёса Кавказа, на проходившие мимо в празднике толпы, говорил: «Вон бараны идут!» А что нынешние кормчики думают про нас?»

Поди узнай, про что думается на крыше табакерки-мавзолея?

Болтают себе ручками, вроде светятся лицами. Дюже счастливы? С чего они счастливы на этом кладбище?

Хоть круть-верть, хоть верть-круть, а Красная площадь разве не кладбище? Вон в табакерке в пуленепробиваемом гробу сам Ильич лежит-отдыхает после трудов праведных. А по нему ходи, топчи в веселье? А под ним в буфетах закусывают икоркой верные ленинцы, продрогши в долгие ебиляции на крыше, отсиживаются, согреваясь на горшках, разминаются в спортзале.

А за мавзолеем могила на могиле.

Склад готовой продукции.

И в стенку эсколь понапихано золы.

Что за праздничек на кладбище? Где такое видано?

Только у нас. Только у нас…

Как-то не веселится на погосте.

Колотилкин молчит. Алла молчит. И все вокруг молчат. Бредут, носы в брусчатку. Лишь подошвы ширк-ширк, ширк-ширк.

Облизывают и без того гладкие каменья.

Вдруг Колотилкин древком ткнулся в спину впереди.

– Не дерись, – мирно повернулся мужик. – Иди медленней, поворачивайся к… Да плакатину, плакатину разверни! А то Михал Сергейч не видит. А плакатина хор-рош!

Мужик кричал Колотилкину с губ в ухо – радостно-больная, захлёбывающаяся кака-фонища из кремлёвских усилителей замертво валила всякий посторонний звучочек.

– Чего? – вкрик переспросил Колотилкин.

– Плакатище твой, говорю, знатён!

И мужчина уважительно развернул получше перед самым колотилкинским носом рулон:

«Партия Ленина, прочь с дороги!»

Колотилкин ободрительно тряхнул того за плечо, стал к нему в затылок вприжим. Колотилкинский взгляд упёрся в холод траурного мавзолеева гранита.

– Михал Сергеич! – трудно, сквозь хрип одурелых динамиков кричала женщина справа. – Не хватит ли говорить со своим народом только по телевизору да из-за границы?

– Не пора ли, – поднялся новый голос, – поговорить глаза в глаза?

– Сердце в сердце?!

– Народ хочет говорить!

Всё на мавзолеевой крыше напряглось в оцепенении.

Стекленеет президентово лицо. Говорить с самим президентом? «Да вы что, товарищи?! Наш народ, понимаете, этого не поймёт! Наш народ, понимаете, этого не позволит! Начнёте тут, понимаете, всякие гнилые идейки подбрасывать!.. Нет! Поменьше митинговщины! Не дискуссировать! Понимаете глубину хода моей мысли?»

Всполошились не только нынешние трудящиеся Кремля. Всполошились и все бывшие трудящиеся Кремля – ушли за президентову спину кто в памятники, кто в красную стену.

Сурово выглядывал из-за мавзолея «друг народа в своей простоте».

Насуровили брови и кормчики помельче калибром. Брежнев, Суслов, Жданов, буфетчик Черненко (одно время занимался распределением в цк).

Наверно, в стене шевельнулся в горшке Вышинский. Был меньшевиком, подписывал арест на самого Ленина. До конца гражданской был врагом революции. А потом срочно перековался в друга. В большевика, в верного ленинца.

Теперь оба почивают-с от делов праведных рядышком, на одной площади. Один в стенном горшке. Другой лежит по-царски вольно в центре персонального зала. В экспроприированном выходном костюмишке.

Правая ладонь раскрыта, выпрямлена.

Казалось, он только что махал ею верным – прошли вот, славицу пели. Махал-шевелил из гробика пальчиками и благословляюще твердил:

«Верной дорогой идёте, товарищи!»

Левая ладонь, кажется, нервно слилась в кулак. Для неверных вот этих, надвинувшихся пёстрым войском моссоветовских колонн. Кронштадтик бы вам второй! Сразу б пошелковели! Сразу б снова возлюбили соввластъ во всей красе! А то видали?! Партия – кайся! Президент – доложи! Рыжков – в отставку беги! Скажи в шутку, кухарята могут управлять, они и разготовы всё у партии оттяпать. Но успокойтесь! Михаил Сергеевич, как и «чудный грузин», верный ленинец. За ним и второй, и третий Кронштадт не закиснет! Тбилиси видали? Вильнюс скоро увидите!

Колотилкин не понимал, чего упрямился президент. Выключи музыку и говори. Язык один. Поймём.

Но президент, похоже, был большой поклонник громкой музыки. Стоял себе наверху и принципиально её слушал.

Колотилкин увидел за горбачёвским плечом каменного «чудного грузина» и вздрогнул. Мамушка ро́дная! Чего ж не любить громкую музыку, когда в тылах у тебя сам генералиссимус! А вон маршал «бровеносец» Брежнев! А вон глава потусторонней КаГеБерии! Главная рука!

Чего не держаться петушком?

Все, думал Колотилкин, давно сошлись во мнении, что Сталин враг номер один всех времен и всех народов. Исключить из партии, убрать со «склада» у Кремля. Заклейми, партия, сталинщину и забудь.

Но партия страдает странной забывчивостью. Она всё забывает это сделать? Или всё недосуг?

Она великодушно кинула муравейкам сталинскую косточку и отвернулась. Вы гложите, а нас не мешайте в эту кашу.

Косточку вертели так, вертели эдако. А дальше что?

Ну, перебрехали всё. Дальше что?

Ждём, когда партия займётся самоочищением. Она ж вроде к тому клонила. Помните? «Партия нашла в себе мужество сказать народу правду».

За этой фразой иссякло её мужество.

Разве партия сказала, что именно она загнала в сталинские лагеря треть страны? Разве это не она уничтожила многие десятки миллионов человек ради эфемерного коммунизма? Или, может, это не она убивала? Может, Ежов, Берия, Ягода и особенно Сталин были беспартийные? Может, и Свердлов, и Троцкий, и Бухарин, и Ворошилов тоже были беспартийные или какие-нибудь сочувствующие? Может, вовсе не КПСС, а дед Мазай или его зайцы загнали нас в дремучее болото голода?

Почему партия не покается? Не осудит своё чёрное прошлое? И самых всех «верных ленинцев» – Сталина, Жданова, Ворошилова… – не вымахнет из своих доблестных рядов? Почему не очистит Красную площадь от партийной шушеры? Почему вообще не уберёт с Красной кладбище?

Очиститься от скверны!

Докажи, что к прошлому хода нет и начни жить с чистого шага! Тогда тебе поверят. За тобой пойдут. И перестанут, как сейчас, от тебя бежать.

В горячих мечтаниях Колотилкин так разбежался, что даже сам подивился своему аппетиту.

А подивившись, прижух.

Да как же партия расстанется со своим складом готовой продукции у Кремля, если этот склад единственный её капитал? Ведь те, мёртвые, залитые невинной кровью, её опора! Страхом перед теми она зажала страну в чёрном кулаке. Вот и сошлись в одной упряжке мёртвые и живые.

Мёртвые подпирают живых трупарей на мавзолее. Мёртвые бандиты дали им жизнь, теперь подпирают собой. И живые трупы свято берегут в ответ свои твёрдые тылы. Они – заедино. Заединщики. И эта связка сама не разомкнётся!

Разве преподобный отец Михаил не пытается набросить нам на шею, как удавку, коммунистическую перспективку? И разве он не то же самое и не так именно делает, как делала, чего добивалась его бессловесная заспинная рать?

«Не по чину рассуждаешь!» – кольнул себя упрёком Колотилкин и, как бы исправляясь, благостно уставился на генсека. И если эта благость, может, и была на лице, то в душе её вовсе не было. Ему хотелось понять, почему этот человек первое лицо в стране. Заслужило ли оно первой роли?

Грохотала больная музыка.

Волнуясь, люди тесно стояли и ждали, когда пожелают с ними заговорить.

Серые углы мясистых президентских губ полубрезгливо, полусражённо валились вниз. Пускай-ка вся их сила уйдёт на борьбу с музыкой. А я сверху посмотрю да посмеюсь в себе!