Текст книги "Рождение мелодии. О литературе"

РОЖДЕНИЕ МЕЛОДИИ

Когда вспоминаю стихотворение Сергея Есенина «Запели тесаные дроги…», сразу же в памяти всплывает и «Россия» Александра Блока, настолько есенинский текст мелодически близок к блоковскому: четырехстопный ямб, чередование женских и мужских рифм в катренах с перекрестной рифмовкой. Правда, «Россия» на шесть строк длинней и последняя строфа в ней шестистрочная, но зато в некоторых катренах Есенин в точности повторяет ритмический рисунок Блока:

 
ЗапЕли тЕсаные дрОги,
БегУт равнИны и кустЫ.
ОпЯть часОвни на дорОге
И поминАльные крестЫ…
 

С. Есенин

 
ОпЯть, как в гОды золотЫе
Три стЕртых трЕплются шлЕи,
И вЯзнут спИцы росписнЫе
В расхлЯбанные колеИ…
 

А. Блок

Такое же в точности, до ударения, совпадение ритма и в третьей строфе.

А если взять общее количество ударных и безударных стоп, то получим: у Блока на 26 строк без ударения две первых стопы, одна вторая, девятнадцать третьих, и в пяти строках есть все четыре ударения; у Есенина на 20 строк без ударения пять первых стоп, во вторых стопах ударение есть везде, в третьих – нет ударения в четырнадцати, и в стихотворении четыре полноударные строки. Ритмическая близость поразительная.

Оба произведения относятся к тому типу лирики, что называют напевной, интонации в них близкие и развиваются они похоже. У Блока в первой строфе – возвращенная светлая радость от встречи с сельской Россией, «как в годы золотые»; у Есенина в первых двух строфах – возвращенная светлая грусть, «тихой грустью болен», «на известку колоколен невольно крестится рука». У Блока во второй строфе – прямое признание любви к Родине, а в следующих трех строфах – выражение веры в нее, в ее будущее; у Есенина в третьей и четвертой строфе – прямое признание в любви и, опять-таки, вера в Родину. В заключительных строфах – у Блока уверенность и в своем будущем от чувства слияния со своим народом, у Есенина – сладость слияния со святой Русью, «молитвословным ковылем».

В обоих стихотворениях прекрасная звуковая инструментовка. Не буду ее подробно разбирать, но и без разбора каждый услышит аллитерацию «тр – рт» во второй строке и внутренние созвучия «избы серые» – «слезы первые» во втором катрене у Блока или последовательно звучащие «н» во вторых-третьих стопах первого катрена у Есенина.

В. Жирмунский в рецензии на книгу Б. Эйхенбаума «Мелодика речи» писал, что интонация «зависит прежде всего от смысла слов, точнее – от общей смысловой окраски или эмоционального тона речи, а следовательно – от художественно-психологического задания, осуществляемого в единстве приемов стиля».

Несомненно, личный смысл стихотворений различен. У Блока: его неодолимое стремление в будущее – «и невозможное возможно» (аналог – «И вечный бой, покой нам только снится»), а у Есенина монашеское смирение — «и не отдам я эти цепи». Но чувство любви к Родине включает личные чувства поэтов в единый смысл, в единый душевный тон.

Строки, где ударения на всех стопах стиха-строки, интонационно выделяются на фоне строк с последовательно проводимыми безударными стопами, являются фразовыми ударениями, и Блок в эти строки вкладывает наиболее важные аспекты своего чувства и мысли:

 
Ну чтО ж? ОднОй забОтой бОле —
ОднОй слезОй рекА шумнЕй,
А тЫ всё тАже – лЕс да пОле,
Да плАт узОрный до брОвей…
 

Пиррихий в последней строке катрена только подчеркивает спокойствие и величие России. Этот же прием Блок использует и в последней строфе:

 
КогдА блеснЁт в далИ дорОжной
МгновЕнный взОр из-под платкА,
КогдА звенИт тоскОй острОжной
ГлухАя песнЯ ямщикА!..
 

Есенин прямо говорил, что мастерству учился у Блока; в том числе, как показывает это стихотворение, и смысловой значимости фразовых ударений:

 
ОпЯть я тИхой грУстью бОлен
От овсянОго ветеркА…
 

Полноударная строка, где акцентировано внимание на чувстве, оттенена пеоном четвертым следующей. Тот же прием и в заключительной строфе:

 
И нЕ отдАм я Эти цЕпи,
И нЕ расстАнусь с дОлгим снОм,
КогдА звенЯт роднЫе стЕпи
МолитвослОвным ковылЁм.
 

Но, оказывается, и у стихотворения Блока есть предшественник – это стихотворение Алексея Жемчужникова «На Родине»:

 
ОпЯть пустЫнно и убОго;
ОпЯть родИмые местА…
БольшАя пЫльная дорОга
И полосАтая верстА.
И нИвы вплоть до небосклОна
ВокрУг селЕний, где живЁт
ВсЁ тАк же, как во врЕмя Оно,
Под стрАхом гОлода нарОд…
 

В первой строфе в «России» у Блока, кроме начального слова, почти такой же ритмический рисунок – у Жемчужникова только лишний пиррихий в четвертой строке, и во вторых строфах подобное незначительное различие. Блок явно знал стихотворение предшественника… Есенин в первой строфе полностью повторяет ритм Жемчужникова, а калька – «Опять часовни на дороге И поминальные кресты» показывает, что это не случайно, что и он знал «На Родине».

Стихотворение Жемчужникова длинное – 70 строк, десять четверостиший и шесть пятистиший (не отсюда ли строфа в шесть строк у Блока?). Бытие Родины он пытается осмыслить с разных сторон: в тексте – и ландшафт, и разговор о русской природе, о страданиях народа, о нехороших людях, клянущихся в любви к Родине, но не любящих народ… В целом стихотворение ритмически организовано неровно – пиррихии мечутся в строках от стопы к стопе, стилистически не выдержано: из напевной лирики поэт выпадает в декламационную, в говорную — «Уж потянулась к штофу с водкой его дрожащая рука». И фразовые ударения в стихотворении Жемчужникова расставлены неумело. Первое приходится на откровенно косноязычную строку: «Всё тАк же, кАк во врЕмя Оно»; остальные на поэтически-банальные или риторические, лирически-пустые строки. В стихотворении вообще очень много риторики. Например, чисто риторические восклицания и обращение:

 
О, этот вид! О, эти звуки!
О край родной, как ты мне мил!
От долговременной разлуки
Какие радости и муки
В моей душе ты пробудил!..
 

Сравните с тем, как Есенин не только рассказывает, но и показывает Родину и свое чувство:

 
О, Русь, малиновое поле
И синь, упавшая в реку,
Люблю до радости, до боли
Твою озерную тоску.
 

Или как Блок одним метафорическим сказуемым «затуманит» одевает в ткань образа всю строфу:

 
Пускай заманит и обманет,
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты.
 

Но первые шесть строк стихотворения Жемчужникова зримы и выразительны, в них есть и ясная интонация грусти возвращения в печальные родные места, и мелодия, читаемая в начале стихотворений Блока и Есенина.

Но в этой ямбической мелодии на тему Родины Жемчужников был не первым. Упоминание о людях, не любящих народ, прямо отсылает к поэтическому источнику его вдохновения, к стихотворению Николая Некрасова:

 
В столИцах шУм, гремЯт витИи,
КипИт словЕсная войнА,
А здЕсь, во глубинЕ РоссИи, —
Там вековАя тишинА.
Лишь вЕтер не даЁт покОю
ВершИнам придорОжных Ив,
И выгибАются дугОю,
ЦелУясь с мАтерью землЁю,
КолОсья бесконЕчных нИв…
 

Видимо, из этого некрасовского стихотворения у Жемчужникова появились и пятистишия, и образ врагов, а потом и прочие некрасовские темы. Во всяком случае, и под воздействием его. Но сам Некрасов, лишь две строки отведя пустым «витиям», дал образ сельской России с такой наглядностью, что к нему не надо прибавлять ни нищих селений, ни страдальца-народа, пьющего по причине этих самых страданий, ни птичек, что прыгают в стихотворении Жемчужникова.

Интересна и ритмическая организация текста: на 9 строк – две первых стопы без ударения, четыре вторых, четыре третьих и одна полноударная строка – первая. Фразовое ударение отделяет тех, кто шумит в столицах, кому сопротивопоставлен символический сельский пейзаж. И интонация здесь не такая, как у Блока и Есенина, – в первых двух строках декламационная, затем идет говорная, но антиномическое сочетание беспокойных макушек ив и дугою изгибающихся стеблей с колосьями (не отсюда ли есенинское: «Оттого, что режет серп колосья, Как под горло режут лебедей»? ) рождает телесное ощущение тишины. Странной тишины, то ли глухой и пугающей, то ли затаившейся перед близким взрывом.

Лев Толстой, узнав о смерти Некрасова, писал, что тот был самым удивительным человеком, который ему встретился в жизни, что Некрасов не очень нравился ему как поэт, еще менее как организатор общественного мнения, но что его характер он, Толстой, «любил даже не любовью, а каким-то любованием». И впрямь Николай Алексеевич был человеком, которого можно характеризовать словами Достоевского: «широк русский человек, я бы его сузил» (говорит Димитрий Карамазов), например, одной стороной души плакал о страдающем народе, а другой – верил в его силу:

 
В рабстве спасенное
Сердце свободное,
Золото, золото —
Сердце народное!
 

И если Алексей Жемчужников воспринял от Некрасова слезы страдания за народ, то последующее поколение поэтов – некрасовскую веру в этот народ:

 
Пускай заманит и обманет,
Не пропадешь, не сгинешь ты…
 

А. Блок

 
Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочем ей страх…
 

С. Есенин

Несомненно, что и Блок, и Есенин вспоминали вышеприведенное стихотворение Некрасова, когда работали над своими произведениями. И не только это стихотворение. «Мгновенный взор из-под платка» заставляет вспомнить некрасовскую «Тройку», «глухая песня ямщика» – некрасовских ямщиков, а «равнины и кусты» – и некрасовские ивы…

Но и Некрасов не конечная точка в наших поисках истока мелодии. Сама некрасовская картина заставляет обратиться к одному из его учителей, а именно к тем строкам «Родины» Михаила Лермонтова, когда произнесенное «люблю» – «Проселочным путем люблю скакать в телеге» – заставляет поэта с более просторного размера перейти на четырехстопный ямб:

 
ЛюблЮ дымОк спалЁнной жнИвы,
В степИ кочУющий обОз
И на хОлме средь жЁлтой нИвы
ЧетУ белЕющих берЁз.
С отрАдой, мнОгим незнакОмой,
Я вИжу пОлное гумнО,
ИзбУ, покрЫтую солОмой,
С резнЫми стАвнями окнО.
И в прАздник вЕчером росИстым
СмотрЕть до пОлночи готОв
На плЯски с тОпаньем и свИстом
Под гОвор пьЯных мужичкОв.
 

У Лермонтова в 12 строках этого отрывка: одна безударная первая стопа, – один пиррихий, десять безударных третьих, и одна полноударная строка. Ритмический рисунок стихотворения почти такой же, как в тексте Блока. И в первой строфе отрывка напевная интонация, которая в следующей строфе гаснет, а в последней переходит в говорную.

Кстати, начало стихотворение декламационно. И фразовое ударение в строке, повторяющей «люблю» из предыдущих строк, до предела заостряет чувство поэта не к державной России (как, скажем, у Державина и, зачастую, у Пушкина), а к многоликой необъятной стране России с ее народом – и интонации, и тема дороги явно протянулись отсюда в стихи Некрасова, Блока и Есенина.

Прибавим эту дорогу к той, что заметил Андрей Белый, сопоставляя лермонтовское «Выхожу один я на дорогу…», тютчевское «Вот иду я вдоль большой дороги…» и блоковское «Осенняя воля» («Выхожу я в путь, открытый взорам…»).

А вообще, именно от этих строк Лермонтова по русской поэзии тысячами зажелтели нивы, покатили обозы, засветились соломенными крышами и наличниками крестьянские избы, запахли гумна, зашумели народные гулянья и сотнями тысяч (к чему и Есенин приложил руку) забелели в качестве символа России березы. У Пушкина ведь березы как символа России нет, у Пушкина рябина:

 
ИнЫе мнЕ нужнЫ картИны:
ЛюблЮ песчАный косогОр,
Перед избУшкой две рябИны,
КалИтку, слОманный забОр…
 

Но эту ямбическую мелодию, о которой мы говорим, которая пошла гулять в своих вариациях по русской поэзии, как видим по этой строфе, запустил именно Александр Сергеевич в своём «Евгении Онегине» – запустил манифестацией своей любви к сельской России.

Впрочем, и рябины его не пропали: «Но густых рябин в проезжих селах Красный цвет зареет издали» (Блок); «И целует на рябиновом кусту Язвы красные незримому Христу» (Есенин); и, конечно, Марина Цветаева в своей «Тоске по Родине»:

 
Всяк дОм мне чУжд, всяк хрАм мне пУст,
И всЁ – равнО, и всЁ – едИно.
Но Если на дорОге кУст
ВстаЁт, осОбенно – рябИна…
 

Кстати, здесь наглядно представлено усвоение Цветаевой и приемов Блока в ритмико-интонационной работе над стихом: фразовые ударения стоят на строках, выражающих на пределе чувство одиночества, стоят в контрасте с образом далекой Родины, представленной в строках, приглушенных пиррихиями.

Несомненно, что и Блок, и Есенин, и Цветаева знали и помнили все стихи о Родине поэтов прошлых поколений, помнили их мелодику, их образы. И, очевидно, прав был Белый, утверждая, что определенная поэтическая музыка сама в себе несет определенный смысл.

Эту мелодию, о которой мы говорили, в разных вариациях можно встретить в стихах многих поэтов послеесенинских поколений, когда они обращаются к образу России. Так, она возникает в 1954 году у более привычного к иным размерам Николая Заболоцкого в стихотворении «Возвращение с работы», и вновь приходит к нему в последний год его жизни в стихотворениях «Подмосковные рощи» и «На закате», в которых он создает образы русской природы, и с более энергичным ритмом – в знаменитом стихотворении «Не позволяй душе лениться…». И тоже неслучайно: каждому русскому понятно, что Россия и душа – очень близкие вещи.

Можно привести примеры и, скажем, из Николая Рубцова или Владимира Соколова. Но, думаю, если кому-то интересно проследить судьбу, найденной Пушкиным мелодии, он найдет такие примеры сам.

2014

«ОН ВЕСЬ – СВОБОДЫ ТОРЖЕСТВО!»
Размышления о творчестве Александра Блока

Несколько лет назад в интернете попались мне на глаза данные опроса, проведённого ко Всемирному дню поэзии, на тему «лучшие поэты России». Меня ничуть не удивило, что в ряд лучших поэтов России 66 процентов опрашиваемых зачислили Александра Пушкина, а 58 процентов Сергея Есенина. Пушкин, как в своё время заметил В. Белинский, с полнотой и точностью выразил сам дух русского народа, что народ признал и признаёт. И вряд ли какой-то серьёзный русский человек будет оспаривать то, что Есенин с такой же полнотой и точностью выразил душу русского народа, от большей части которого – крестьянства – Пушкин был отделён своим аристократическим происхождением и потому не дерзал в эту часть души народа углубляться – гении знают в чём заключается их сила. Так у Ф. Достоевского в отличии от принадлежавшего к высшему светскому обществу графа Л. Толстого в романах почти нет людей из высшего света. А если они и появляются, как Тоцкий в «Идиоте», то тончайший психолог Достоевский особо не углубляется в их душевные состояния, ограничиваясь описанием подобным бальзаковскому.

Не удивило меня и то, что третье по популярности место у читателей занял Михаил Лермонтов, причисленный 38 процентами опрошенных к лучшим поэтам страны. Николай Гоголь, говоря о Лермонтове, заметил, что он велик как мастер прозы, а как поэт ещё до конца не сформировался, хотя и написал полтора десятка гениальных стихотворений. Но Гоголь тогда не знал лермонтовского «Демона» – поэму несомненно гениальную. Она оказала влияние не только на поэзию, – её следы легко найти в творчестве А. Григорьева, К. Случевского, В. Брюсова, А. Блока и других менее значительных поэтов, – но и живопись, достаточно вспомнить М. Врубеля, музыку, театр. А если к этому прибавить ещё и «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», без которой не было бы гениального народного поэта Николая Некрасова, то Лермонтов и как поэт не менее велик, чем прозаик. Ну а то сверхнапряжение чувств, что есть в его стихах, начиная с первых произведений, делает так, что и не вполне совершенные с художественной точки зрения творения доходят до самого сердца юного читателя. Лермонтов – поэт юношеского максимализма, о котором, судя по результатам опроса, многие взрослые тоскуют.

Удивило в результатах опроса меня то, что 4 место с 16 процентов голосов занял Александр Блок, опередив Владимира Маяковского – 15 процентов, Анну Ахматову – 14 процентов, Марину Цветаеву – 12 процентов, Николая Некрасова – 9 процентов, Фёдора Тютчева – 6 процентов, Афанасия Фета – 5 процентов. Потом шли ещё более десятка поэтов, зачисленных в лучшие опрашиваемыми гражданами, получившие по 3 и 2 процента голосов, среди них были О. Мандельштам, Б. Пастернак, А. Твардовский, Н. Рубцов, И. Бродский, Ю. Кузнецов, Е. Евтушенко…

Невольно вспомнил юность, что пришлась на первую половину 1970-х годов. Тогда многие любители поэзии считали Блока поэтом тёмным, малопонятным. Ну а не любители поэзии и вовсе человеком странным и, возможно, сумасшедшим – по причине особенностей его семейной жизни с дочерью великого химика Д. Менделеева. И, помню, как многих поразило, когда на первой программе Всесоюзного телевидения в телесериале «У озера», повествовавшем о борьбе за экологию вокруг строительства целлюлозно-бумажного комбината на Байкале (ныне закрытого), главная героиня прочитала блоковских «Скифов» – очень уж они, не смотря на патриотизм и устремлённость к новому миру, своим панмонголизмом и всеотзывчивостью русского народа, о которой Ф. Достоевский говорил в своей знаменитой речи на открытии памятника Пушкину на Тверском бульваре Москвы, были далеки от того плоского мировоззрения, что насаждала в обществе КПСС под руководством своего главного идеолога, секретаря ЦК и духовного кастрата М. Суслова.

Знакомясь с данными этого опросом, вспомнил и мнение одного литературного критика либерального направления, прозвучавшее с десяток лет назад в программе на канале «Культура», мол, поэзия Блока устарела, так сейчас писать нельзя… Российские граждане, как видно, думают совершенно по-другому и ценят Блока куда больше, чем особо чтимых либеральной критикой Мандельштама и Бродского. Впрочем, с либеральной критикой всегда случается подобное: в начале двадцатого века она называла «гением и вторым Пушкиным» В. Брюсова, а в советские времена зачисляла в классики русской поэзии И. Сельвинского, о котором теперь и сама не вспоминает.

Почему я обо всём этом пишу? Нет, не для того, чтобы посмеяться над не чувствующими стрежня движения поэзии критиками и нынешними поэтическими «новаторами», выдающими за новаторство то, что уже было явлено поэтами второй половины девятнадцатого и первой половины двадцатого веков или то, что не имеет к искусству изящной словесности, как двести лет назад именовали поэзии, никакого отношения. Просто ещё раз хочется поговорить о поэзии А. Блока – поэта, чьё творчество, как и творчество А. Пушкина, оказало воздействие на всю последующую русскую поэзию. Как после Пушкина все квалифицированные поэты вынуждены были писать, учитывая его творчество и продолжая его линию или отталкиваясь от неё в какую-либо сторону, такое же произошло и после Блока.

Самое основное здесь, конечно, то, что Блок поднял на новую высоту музыку русской поэзии. Гораций в своём знаменитом стихотворении «Памятник» в главную заслугу себе ставил то, что поднял музыку латинского стиха на уровень музыки великих древнегреческих поэтов Алкея и Саффо. Вербальная поэзия или изящная словесность, как показал ещё великий русский лингвист Н. Трубецкой, имеет фонемосемантическую природу — звучания и значения слов в ней неразрывны. И если Пушкин добился абсолютной гармонии между звучанием и значением, из-за чего всеми последующими русскими поэтами первого ряда признаётся первым гением нашей поэзии, если Лермонтов и его ученик и продолжатель Некрасов показали, что глубина смысла произведения может компенсировать в восприятии читатели некоторые музыкальные огрехи стихов, то Блок убедил русского читателя, что поэтическая музыка сама по себе может являться носителем смысла. Будущий лауреат Нобелевской премии американский поэт Т. С. Элиот в 1933 году в статье «Назначение поэзии и назначение критики» писал: «… в поэзии музыка не существует отдельно от смысла. В противном случае у нас могла бы сложиться поэзия необычайной мелодической красоты, в которой не было бы никакого смысла, – и, признаться, я ни разу не встречал подобную поэзию. Очевидные исключения лишь указывают на разные степени действия этого правила: некоторые стихи трогают нас своей мелодичностью, и их смысл мы принимаем за данность; и есть стихи, увлекающие нас своим содержанием, а звуковую их сторону мы воспринимаем почти машинально…»

Видимо природа наградила Блока не только поэтическим, но и музыкальным талантом, он мог мыслить музыкой языка так, как композиторы мыслят музыкой инструментов и человеческого голоса. Более всего эту линию потом развивала обладавшая таким же двойным талантом Марина Цветаева, в чьей поэзии огромную роль стала играть звуковая метафора. Но и другие первоклассные поэты серебряного века – А. Ахматова, О. Мандельштам, Б. Пастернак, В. Хлебников, В. Маяковский, С. Есенин, Н. Заболоцкий не прошли мимо этого. Вспомним знаменитое стихотворение Пастернака «Мело, мело по всей земле…». Невозможно сказать, что в нём более воздействует на читательское восприятие – развитие образа или завораживающая поэтическая музыка.

В 1903 году К. Бальмонт хвастался:

 
Я – изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты – предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны…
 

(«Я – изысканность русской медлительной речи…»)

Но изумительная фонетическая музыкальность стихов Бальмонта после появления «Снежной маски» и других стихов второй книги Блока с их изумительной фонемосемантической музыкальностью перестала быть чем-то удивительным. Конечно, Блок был не одинок в этом направлении развития русской поэзии, нельзя никак здесь забыть и И. Анненского. Но стихи Анненского, (за редкими исключениями, такими как «Колокольчики», от которых отталкивался в своих языковых экспериментах В. Хлебников) всё-таки, более классически равновесны, в них никогда значительная часть смысла не уходит в саму музыку, как часто случалось у Блока, что самому ему порой не нравилось:

 
…Ты, знающая дальней цели
Путеводительный маяк,
Простишь ли мне мои метели,
Мой бред, поэзию и мрак?..
 

(«Под шум и звон однообразный…», 1909)

Но именно эта музыкальность, позволившая выразить сам дух народа в мятежное историческое время, явившись во всей силе в написанной Блоком в январе 1918 года поэме «Двенадцать», сделала её лучшим поэтическим произведением о русской революции. Эта поэма стала, можно так сказать, и самым громким выступлением русской поэзии в международном масштабе: в течение полугода после публикации в России «Двенадцать» были переведены на 26 (!) европейских языков.

Однажды корреспондент одной из иностранных газет спросил пребывавшего в эмиграции будущего лауреата Нобелевской премии И. Бунина: «А что вы думаете о русском поэте Александре Блоке?» Бунин, обожавший язвить в адрес литературных современников, ответил: «Блок – русский поэт?.. Да какой он русский, он немецкий поэт». И язвительность наблюдательного Бунина имела основания: в творчестве Блока очень много германского, встречающего не только в стихах, но и в драматургии – драма «Роза и крест». И если бы автор «Заката Европы» (1 том – 1918, 2 том – 1922) О. Шпенглер, плакавший о смерти фаустовского духа под напором британского торгашеского, познакомился с поэзией Блока, то, вероятно, нашел бы в ней фаустовский дух, переходящий в Россию.

Сравните:

 
И. Гёте:
«Лишь тот достоин жизни и свободы,
кто каждый день идет за них на бой…»
 

(«Фауст», пер. Н. Холодковский)

А. Блок:

 
«И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…»
 

(«На поле Куликовом», 1908)

И, наверное, не случайно именно Борис Пастернак, считавший Блока лучшим поэтом начала двадцатого века во всемирном масштабе, сумел в переводе на русский язык передать всю поэтическую красоту гётевского «Фауста».

В наше время, когда ищущий истину фаустовский дух, свойственный немецкому народу, окончательно умер под прессом англосаксонского позитивизма и торгашества, желающими установить власть над всем человечеством, на передовой позиции защиты свободы которого оказалась Россия, поэзия А. Блока не менее актуальна, чем в начале двадцатого века.

И слова А. Ахматовой о Блоке, сказанные в 1946 году, вполне можно отнести и к веку нынешнему:

 
Он прав – опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит…
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит…
 

(«Он прав – опять фонарь, аптека…»)