Текст книги "Три цвета времени"

Глава четвертая

Давно прошел обеденный час. Бейлю хотелось есть, но все ждали генерала Дарю, и никто не решался ускорить начало обеда. Должны были дождаться важных вестей. Закончив работу, Бейль сидел в библиотеке Салтыкова с Каховским и слушал, как тот с запинками, но довольно чисто переводит на французский язык фразу за фразой обширную рукопись князя Щербатова «О порче нравов в России». История русских самозванцев и в особенности самозванца Пугачева, выступившего под именем убитого женою Петра III, воспламенила его воображение. Россия казалась ему страной неслыханной грязи, самозванства, тупой покорности рабов и тупого самодурства господ.

Из окон виднелись кое-где поднимающиеся дымы одиноких пожаров и обуглившиеся кварталы Москвы. В соседней комнате Бюш вычислял по бюллетеню Мортье количество сгоревших домов. За три дня пожара сгорело двенадцать тысяч зданий и двадцать три тысячи человек. Погибли четыре тысячи лошадей. Голос Каховского мерно и спокойно продолжал: «По количеству любовников оная Северная Семирамида превзошла всех развратных женщин мира. Одному только Зубову да сербу Зоричу выпали на долю счастливые имения и двенадцать с половиной тысяч душ».

«Своеобразное исчисление имущества! – думал Бейль. – Богатство помещиков, в большинстве случаев бездушных скотов, определяется таким странным понятием, как душа. Какая огромная разница между теми русскими, которых я видел в Париже! Это элегантные люди, весьма любезные и даже блестящие по уму. Но во что они превращаются у себя на родине, в своих деревнях!»

За портьерой в соседней комнате отрывистый голос Бюша продолжал диктовку военному писарю. Бейль вынул английский брегет и нажал пружинку. Прозвонило два часа сорок пять минут, а маршал не возвращается из дворца. Шаги, раздавшиеся в коридоре, увы… не были шагами маршала. То был ординарец генерала Ван-Дэдэм, рыжеволосый, голубоглазый валлон, который, весело осклабившись, ставил на стол обеденной залы в бывшей маленькой гостиной салтыковского дворца желтую деревянную кадку с виноградной лозой. Восемнадцать небольших кистей винограда, помятых и слегка сморщенных, свисали довольно уныло по черенкам лозы. Но все-таки эго был подарок из Франции. Ван-Дэдэм не зря сделал этот шаг любезности навстречу Дарю, который становился любимцем императора.

Декардон подошел, сорвал ягоду, бросил в рот и, сделав отчаянно кислую гримасу, выплюнул ее на паркет.

Этот жест всех развеселил своей неожиданностью. Раздался взрыв хохота.

– Ты стал совсем русским, – сказал Бергонье. – Ты ведешь себя, как свинья.

Декардон звякнул шпорами с легким поклоном и, повернувшись на носке, произнес:

– Я только прегустатор[30]30
  Прегустатор – слуга, пробующий блюда перед подачей их на стол.


[Закрыть] его светлости. Кто знает замыслы голландцев!

– Какие замыслы? – раздался громкий голос.

Дарю вошел и швырнул треуголку на стол.

– Наконец-то! – прокричал генерал Дюма. – Мы могли умереть с голоду.

– Извините, господа, – произнес Дарю. – Я предупреждал, что никогда не следует меня ждать.

Он хлопнул в ладоши. Пока накрывали на стол, он несколько раз внимательно поглядел на Декардона, словно желая что-то вспомнить, и каждый раз переводил глаза на других. Так вопрос о «голландских кознях», предложенный молодому человеку, остался висеть в воздухе. Дарю, видя все взоры обращенными на себя, с любезной предупредительностью начал рассказывать. Попытка отправить первого парламентера к царю в Петербург не удалась.

– Письмо пошло только сегодня, – сказал Дарю. – Шталмейстер Оденард, кирасирский полковник, нашел в Москве брата русского министра, аккредитованного при кассельском дворе. Этот самый брат…[31]31
  Этот самый брат… – Имеется в виду помещик И. А. Яковлев, отец великого русского писателя и революционера А.И.Герцена, не успевший выехать из Москвы и отправленный Наполеоном с письмом к Александру I. Упоминаемый факт подробно описан Герценом в главе I «Былого и дум».


[Закрыть] (граф Дарю щелкнул пальцем в воздухе) проклятая фамилия, никак не запомню… сегодня повез письмо Александру. Письмо кончается словами: «Я вел войну с вашим величеством без вражды. Простая записка ваша, полученная мною или перед, или после битвы на Москве-реке, могла бы остановить мое вступление в столицу. Я желал бы иметь возможность принести вам в жертву это мое преимущество. Вы можете быть только довольны, что я даю вам отчет о состоянии Москвы. Я прошу господа бога, чтобы он принял под свое святое покровительство ваше императорское величество».

Офицеры переглянулись. Дюма нахмурился. Он был атеистом и республиканцем в душе. Бейль произнес:

– Великодушно! Но упоминание бога портит стиль. Когда Вольней[32]32
  Вольней Константин Франсуа, де, граф (1757—1820) – известный французский писатель, ориенталист, путешественник, один из представителей французского просвещения. В ряде работ выступил с критикой религии и церкви как оплота реакции. В период буржуазной французской революции был членом Учредительного собрания, но примыкал к умеренным правым. В «Истории Самуила, изобретателя миропомазания королей» (1816) дал сатиру на Людовика XVIII.


[Закрыть] был у императора и отговаривал его от конкордата[33]33
  Конкордат – договор между римским папой и правительством той или иной страны, определяющий права католической церкви в данном государстве. Наполеоновский конкордат с папой Пием VII был заключен в 1801 году. По этому договору католичество было официально объявлено религией большинства французов, папа передал правительству право назначать епископов и архиепископов и признал распродажу церковных имуществ в период революции.


[Закрыть], император сослался на то, что религия необходима народу. «Народ ее просит!» Вольней на это ответил правильно: « А если народ станет просить у вашего величества возвращения Бурбонов?»

– Ну, Вольней за это получил удар сапогом в живот и вылетел из комнаты, – поднимая брови, сказал Дарю. – Во всяком случае то, что сделала наша конница с московскими храмами, приказано исправить. Послезавтра церкви перейдут к духовенству, так как оказалось, что Москва уж вовсе не так пуста, как в первый день.

– А когда земли перейдут крестьянам? – спросил Бейль. – Когда Франция объявит в России то, что она объявила в Пруссии, – раскрепощение рабов? Слишком велика разница между ощущениями французов теперь и прежде! Я входил с армией императора в столицы северных государств Италии. Когда войска входили в Милан, то население бурно ликовало. Наши армии были молоды. Австрийские жандармы и попы бежали от них, как от огня. В день 15 мая 1796 года Италия поняла, что все авторитеты, которые стискивали ее свободный ум, были в высшей степени смешны, а иногда и отвратительны…

Дарю поднял руку с протестом. Бейль не унимался.

– А когда мы входили в Милан, то побег последнего австрийского отряда обозначил собою полный разрыв старых понятий. В моду вошло то, что было связано с риском для жизни: общество увидело, что после многовекового лицемерия и приторных ощущений для завоевания счастья нужно научиться любить, любить что-либо истинною, настоящею страстью, ради которой естественно при случае положить самоё свою жизнь.

– У вас остынет жаркое, – сказал Дарю.

– У меня остыла уверенность в успехе московского похода, – парировал Бейль. – Никакой повар ее не подогреет.

– Я попрошу генерала Дюма подвергнуть вас домашнему аресту, – сказал Дарю шутя.

– Не могу на это согласиться, – сказал Дюма. – Это слишком совпадает с желаниями самого Бейля.

– Я согласен на все, – заметил Бейль, – лишь бы мне увидеть снова триумфальную арку и украшения миланских крепостных ворот, надпись из цветов, высеченную потом на камне: «Alia valorosa armata francese!»[34]34
  «Alia valorosa armata francese!» – Доблестной французской армии! (итал.)


[Закрыть], женщин и детей на стенах в пестрых и нарядных платьях, мужчин, машущих трехцветными знаменами, крестьян с возами, безбоязненно въезжающих на городские рынки, – все это мало похоже даже на Берлин 1806 года: когда император один ехал по улицам германской столицы, толпы народа были от него в трех-четырех шагах, гвардейский эскорт шел далеко впереди. Франция несла с собою новый гражданский кодекс[35]35
  Франция несла с собой новый гражданский кодекс и право на труд. – Имеется в виду Кодекс Наполеона – свод законов, выработанный по приказу Наполеона специальной комиссией в годы Консульства (1799—1804). В начале XIX века Кодекс Наполеона явился наиболее полным и последовательным воплощением основ буржуазного права, а в дальнейшем оказал влияние на развитие законодательства всех европейских государств. Во Франции и в ряде других стран Кодекс Наполеона действует по настоящее время.


[Закрыть] и право на свободный труд. А сейчас мы попали в копошащуюся массу паразитов, пьющую кровь спящего исполина.

– Совершенно не военные рассуждения, – отозвался Бергонье. – Я нахожу, что на тебя дурно повлияли твои упражнения в пожарном деле.

Генерал Дюма постарался внести успокоение и, не предполагая обидеть Бейля, сказал:

– Вчера я шел с адъютантом по Красной площади. Уверяю вас, что московский пожар влияет не на одного только Бейля. Когда я вошел в переулок, я увидел там ожесточенную драку наших гусар с гвардейскими артиллеристами. Пьяные, они вылезали из винного погреба и, едва держась на ногах, отбивали друг у друга бутылки вина. Выстрелом из пистолета я остановил это безобразие и пытался вытащить из погреба за волосы последнего из пьяниц. Он рычал, сопротивлялся, но медленно вылезал. К моему ужасу, это оказался Байту – негр, мой повар. Он меня буквально осрамил, представ передо мной с бутылками под мышкой и в карманах, делая окровавленной рукой под козырек несуществующего головного убора и заявляя мне, что он действует по моему поручению.

Дарю взял со стола бутылку и, наливая себе вино, спросил:

– Вот это самое?

Не дожидаясь ответа, залпом выпил стакан, потом, иронически смотря на Бейля, произнес:

– Я знаю вашу ненависть к религии. Вам хочется пошарить женские монастыри. Жуанвиль говорит, что монахини здешние отвратительны и уродливы.

– Откуда у Жуанвиля этот опыт? – спросил Бергонье.

– Его солдаты ограбили ризницу и, перепившись, надели на себя священнические облачения. Жуанвиль хотел это поправить.

– А, старый ловелас, – закричали вес хором, – он нашел предлог…

Дюма, обращаясь к Дарю, решил, наконец, вернуть разговор на деловую и всех интересующую тему.

– Как вы смотрите, граф, – спросил он, – долго ли мы пробудем в Москве и сможет ли русская армия выдержать снова битву при Москве-реке, как это было седьмого сентября?

Дарю ответил уклончиво:

– Император думает о походе на Петербург. Быть может, придется предложить Бейлю составить прокламации о низложении царя, об уравнении сословий и выставить нового претендента на русский престол из среды русских либералов. Это очень трудно, так как в России нет либеральной партии, нет даже сильного торгового класса.

Бейль ответил:

– Вот это не так смешно, все это возможно. Я слушал вчера на бивуаке разговоры русских (он намеренно сказал «на бивуаке», чтобы не выдавать офицеров, живших на Страстной площади). Я знаю настроения и нашего офицерства. Ваше предложение было бы совсем не плохим предприятием.

– Да, но от этого плана безусловно пришлось отказаться, – решительно заявил Дарю, жестом давая понять, что разговор на эту тему более чем нежелателен.

Бюш произнес, словно желая вставить свое словечко:

– А я никак не предполагал, что бой на Москве-реке был великой битвой. Стойкость русских объясняется вовсе не гением шестидесятисемилетнего Кутузова, а просто боязнью тыловой картечи и хозяйского кнута.

– Что со всеми вами сегодня делается? – вдруг спросил Дарю. – Что это – речи в епископате[36]36
  Что это – речи в епископате? – Дарю говорит не об определенной ступени церковной иерархии, а имеет в виду революционную организацию, возникшую из представителей народных масс в Париже в мае 1793 года. Заседания ее происходили в бывшем епископском дворне. Главенствующую роль в епископате играли так называемые «бешеные», стоявшие во главе широких масс рабочих, ремесленников, мастеровых и т. д. и сыгравшие большую роль в революции 31 мая – 2 июня 1793 года.


[Закрыть]? Вы кто? Дантонисты и маратисты или офицеры Великой армии?!!

– Просто наблюдения, – сказал Бейль. – Крепостная жизнь отвратительна крестьянину: ему безразлично, где умереть – на господской конюшне или на поле битвы. Я убежден, что пройдет сто лет, и воспоминание о сомкнутой колонне будет названо военным кошмаром старых дней. Активный участник боя – единичный боец в рассыпном строю – будет наносить гораздо более страшные потери врагу, чем сомкнутая колонна, умирающая, как стадо овец. Баранье повиновение толпы будет с меньшим правом выдаваться за героизм, нежели сознательность каждого единичного участника рассыпающейся стрелковой цепи.

Дарю покачал головой.

– Это становится невозможным! Когда штатские люди рассуждают о военных делах, то всегда получается вот этакий вздор.

Все присоединились к мнению Дарю. Военные парадоксы Бейля начали расстраивать аппетит. Обед приходил к концу, когда маршал обратился снова к Бейлю:

– Если император будет здоров (а ему опять хуже), то мы найдем вам применение. Вы будете заведовать кулисами дворцовой Оперы и Комедии.

Бейль ничего не ответил.

Многозначительно и с расстановкой Дарю произнес:

– В Париж посланы курьеры. Коммуникация прекрасна. Огромное количество обозов ожидается через три дня в Москву. Император сожалеет только об одном: что московские улицы и площади превращаются в меняльные лавки и базары, где солдаты, сгибаясь под тяжестью награбленных вещей, меняют серебро на золото, меха и ткани – на кольца и браслеты. Это не предвещает ничего доброго. Да, кстати, чтоб не забыть: мне доставили вот этот разорванный пополам листок. Мне говорили, что он подписан Растопчиным. Жаль, что не можем прочесть.

– Можно, – сказал Бейль и позвал Петра Каховского.

– Гимназист московской гимназии, обиженный нашими офицерами, участник солдатских грабежей…

– Ну, маленький мародер, прочти и переведи, что тут написано, – обратился Дарю, остановив Бейля и внимательно глядя на мальчика.

Каховский покраснел и сказал:

– Если вы будете звать меня мародером, я не прочту ни строчки и сейчас же уйду.

Дарю улыбнулся. Каховский стал читать нижнюю половину растопчинской афиши.

– «…а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских; а клич кликну дни за два; а теперь не надо; я и молчу! Хорошо с топором, не дурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжеле снопа ржанова; завтра после обеда я поднимаю Иверскую в Екатерининскую Гофшпиталь к раненым; там воду освятим, они скоро выздоровеют, и я теперь здоров; у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба!

Подписал Граф Растопчин.

30 августа 1812 года».

Все на мгновение замолчали. Дарю встал в знак конца обеда и поблагодарил всех присутствующих. Растопчинская афиша была прочитана и не вызвала никаких словесных замечаний, но видно было по лицам, что всем хотелось разогнать дурное впечатление. Дарю это заметил и, обращаясь ко всем, произнес:

– Кажется, я довольно неудачно этой афишкой подмешал горечь в ваше последнее блюдо, но (он указал нА.Виноградную лозу, стоявшую посредине стола) у вас, кажется, уже есть чем подсластить эту горькую пилюлю.

Декардон повторил опять свою гримасу. Дарю гневно сверкнул глазами. Бергонье сказал:

– Это ваше личное имущество. Генерал Ван-Дэдэм прислал вам этот кислый подарок в доказательство того, что голландские обозы обгоняют французские.

Дарю обрезал виноградные гроздья, сложил их на блюдо с салтыковским гербом и, сделав вид, что проглотил что-то очень сладкое, предложил виноград присутствовавшим. Дарю вышел. Бейль молча смотрел на растопчинскую афишку и думал о французской книжке «Туссен Лувертюр», – так поспешно напечатанной по-русски в Москве. Подпись Растопчина говорила о страшных и героических замыслах великого народа. Сожжение неграми своей столицы и гибель пятидесяти тысяч французов на Гаити, какое странное совпадение. Вздрогнув, он вспомнил переход Суворова через Альпы. Нет! Этой стране нельзя навязать чужую волю!

Во время обсуждения фланкенмаршей и хакенмаршей русских армий, по донесениям разведчиков, прятавшихся по лесам на Пахре, как раз в ту минуту, когда эти смелые ребята из французского эскадрона гидов рассказывали о ночевках в сырых и пожелтевших лесах под хворостом, как раз в эту минуту загорелся салтыковский дворец. Огромные копны фуражного сена, неизвестно как попавшего в нижний этаж, горели, облитые смолою. Разговор с разведчиком был прекращен. С большим трудом удалось вытащить на руках из обширных конюшен семнадцать колясок. Запрягать пришлось уже на улице. У двух лошадей генерала Дюма оказались подрезаны сухожилия. Выведенные из денников, эти прекрасные кони польского завода Радзивиллов с жалобным храпом пали на колени. Генерал собственноручно пристрелил их и, отвернувшись, разбил пистолет о каменную тумбу.

Через час расположились в растопчинском дворце. Там было тесно. В секретную комнату снесли документы, печати и вместе с курьером императорской почты Броше поместили вице-директора снабжения Анри Бейля. Это была изолированная зала с одной только дверью, со шкафами из желтого ясеня, сквозь которые глядели книги в сафьяновых переплетах, тисненных золотом. Бейль среди книг считал себя счастливейшим человеком, «попавшим в избранное общество». Младший лейтенант Броше, его ординарец, головорез из разведчиков, входивших в состав галицийского эскадрона гидов, усатый парень, прикидывавшийся простаком, несмотря на вечную недобрую усмешку на губах, в первый же день забросал Франсуа вопросами о времяпрепровождении и настроении его господина.

Граф Филипп де Сегюр, граф Пьер Дарю, барон Жерар, барон де Жуанвиль и несколько других «исключительно титулованных» людей поздно вечером, забравшись на антресоли растопчинского дворца, устроили брелан[37]37
  …устроили брелан. – Брелан – французская азартная карточная игра, запрещенная Людовиком XIV и возродившаяся вновь при Людовике XV. Помимо общего названия, бреланами в этой игре назывались серии из трех одинаковых карт (три туза, короля и т. д.). В XVI веке во Франции бреланами назывались также игорные дома.


[Закрыть]. Тасуя карты, Сегюр говорил:

– Мне было девятнадцать лет. Я тогда не меньше, чем теперь, ненавидел революцию всей ненавистью старинного дворянина Франции. Когда кучка негодяев и мерзавцев топтала наши гербы, жгла наши замки, мне казалось, что гибнет мир. И вот в ясный осенний день, бродя по улице Шантерен, я без всякого дела, без всяких целей добирался до решетки Тюильрийского сада в том месте, где мост соединяет Тюильри с площадью Согласия (тогда еще никакой площади Революции не было). Я с ненавистью смотрел, как солдаты в новой форме ходят взад и вперед, как скопляется конница около Тюильрийского дворца, и вдруг увидел на маленькой лошади маленького генерала. Это был ненавистный мне тогда египетский герой. Он сказал несколько слов солдатам и прямо направил свою лошадь во дворец. Я ушел домой, а через час узнал, что этот самый генерал штыками и прикладами велел разогнать сволочь, называвшуюся народными представителями. С тех пор моя жизнь принадлежит этому генералу. Черт с ней, с этой жизнью, если она плодит каждый день новых графов и маркизов, лишь бы оставили в целости наши титулы. Будет время – разберем!

Дарю засмеялся. Другие одобрительно качали головами.

– Да, да, будет время – разберем, – повторял барон Жуанвиль, выбрасывая слюну беззубым, ртом. – Это время наступит скоро!

– Я, – сказал Дарю, – решил сегодня хотя бы час отдохнуть. Я лишился сна от непосильной работы. Если в вы знали, до какой степени император умеет отнимать у человека все силы.

– Император ненавидит якобинцев, значит, он с нами.

– Я боюсь только одного, – сказал барон Жерар, вздыхая, – что, вернувшись в Париж, император опять захочет переженить весь свой двор. Помните, как он заявил: «К концу второго года переженить гвардейских офицеров на богатейших купеческих дочках». Хорошо, что, в отличие от моего деда, он не пользуется правом первой ночи. Когда он сам устраивает свои любовные дела, то мамелюк помогает даже раздеться, так как ему самому бывает некогда.

– Не сплетничать! – перебил его Дарю. – Вы неучтивы! Но, говоря откровенно, я сам начинаю уставать. Сегодня после доклада я первый раз почувствовал, что у меня лопнет мочевой пузырь.

– А вы, знаете, – сказал Жуанвиль, – что самый лучший из министров внутренних дел, действительно умевший всегда отвечать на неожиданные вопросы императора так отчетливо, как будто он целый день провел над изучением этих вопросов…

– Ах, это Крете[38]38
  Крете Эмманюэль, граф (1747 – 1809) – министр внутренних дел Франции с 1807 по 1809 год.


[Закрыть], – сказал Дарю, – вы о нем говорите? Несчастный Крете, он умер. С ним случилось то, что могло сегодня случиться со мной.

– Да, – сказал Жуанвиль, – он одинаково выжимает силы из старых дворян и из своей новой челяди вроде Оша, но тому легко – он сын торговки яблоками, привык к побоям, привык ночевать на лестницах и никогда в лицо не видел своего отца, даже не знает, есть ли у него отец.

– «Непорочное зачатие», – едко заметил Дарю.

Жуанвиль взглянул на него с осуждением.

Этот разговор длился до третьей партии брелана, когда вошел Марциал Дарю и со смехом стал рассказывать, что Бейль, очевидно, нашел себе красотку. Он запирается по ночам, никого не пускает к себе и не гасит свечей.

– Я подбиваю Бюша и Бергонье устроить ему серенаду. Нам надо найти только хороший струнный оркестр.

– Вы все забавляетесь, – сказал маршал. – Смотрите, в скором времени придется плакать!

* * *

Окруженный военными писарями, Бейль, только что распечатавший секретный пакет, диктовал новые инструкции фуражирам Смоленского дистрикта. Сам он сидел за маленьким секретером красного дерева и царапал грязным гусиным пером в промежутках между двумя-тремя фразами свои письма. Последние кончали следующие строчки:

«Сальные свечи догорают, а еще много дела до утра.

Анри Бейль».

«P. S. Я прошу госпожу Морис, портьершу дома №3 на Ново-Люксембургской, отпереть мою квартиру для Басковой, которая станет ее хозяйкой, если только найдет это жилище подходящим».

Поздняя осенняя заря красной полосой показалась над Москвою. Темные, почти черные тучи понемногу светлели, когда последний писарь вышел из комнаты Бейля. Писаря-стенографы поглотили почти все его время и довели до такой усталости, что он уже не мог спать. Ворочаясь на кожаном диване, снявши ботфорты и прикрыв ноги медвежьей шкурой, Бейль читал «Наставление Честерфильда своему сыну»; книга в красном сафьяновом переплете, с гербом Растопчиных, восхищала его каждой страницей.

«Вообще вся библиотека Растопчина, – думал Бейль, – подбором похожа на библиотеку Неронова века. Какой-нибудь Петроний, утонченный и испорченный патриций, мог подобрать книги с такой иронией и распущенностью».

На полках стояли: Дидро, Большой словарь наук и ремесел, шестидесятитомный Вольтер, Фома Кемпийский[39]39
  Фома Кемпийский – немецкий философ-мистик XV века, автор многих религиозных сочинений на латинском языке.


[Закрыть] «О подражании Христу», «Гений христианства» Шатобриана, эротическая «Дамская академия» и в роскошном переплете, с надписью «La Sainte Bible»[40]40
  «La Sainte Bible» – Святая библия (франц.)


[Закрыть], рукопись, содержащая трактат «О небытии божием» на французском языке с русскими пометками хозяйской рукой.

«Жаль, что исчез мальчуган Каховский, – думал Бейль. – Он мне помог бы изобличить ханжество Растопчина. Блестящий Честерфильд – последняя заря XVIII века – писал наставления своему сыну даже после смерти последнего. Ему во что бы то ни стало хотелось запечатлеть изощренный талант жизни, тающей на его глазах. Вот откуда эти советы молодому аристократу и беспринципному придворному карьеристу. Роскошное издание. Широкие поля, на которых удобно делать пометки».

Бейль записывает на полях «Наставлений» мысли и наблюдения, впечатления о пребывании в Москве, историю русских самозванцев и генеалогию тех самозванцев, которые, выдавая себя за Романовых, сидят на русском престоле.