Текст книги "Твое лекарство"

Андрей Бычков
Твое лекарство

– Есть некое существо в тебе, которое должно погибнуть, – сказал Джайвз. – Ибо токи смерти необходимы, как и токи жизни.

Он положил трубку.

Тогда, при знакомстве у ларька, Джайвз сказал, что он тоже русский, как и я. Почему-то я подумал, что, быть может, его фамилия объяснялась той непонятной тягой ко всему иностранному, присущей нашему народу, посредством которой он подчас и организует свою самобытность, оставаясь русским и на востоке, и на севере, и на западе, и на юге.

Признаться, меня давно мучили все эти тайные вопросы жизни души, что для делового человека, наверное, покажется достаточно смешно и нелепо. Запутываясь, однако, все более и более и в своей судьбе, я стал раздумывать об этом все чаще. Время заставило меня рисковать. Оставив скромную, непритязательную профессию инженера, связанную больше со службой в исконном российском смысле этого слова, чем с делом в хоть какое бы то ни было благо, я двинулся в коммерцию, пытаясь обрести себя в роли посредника, брокера, в биржевых операциях по продаже самосвалов, компьютеров, ваты, видеосистем и всякой другой всячины, которая то всплывает из подполья, то приходит из какого-нибудь там Гамбурга в пломбированном вагоне, а то с невинной улыбкой достается в целости и сохранности с государственного склада. Но за несколько лет мне удалось заключить всего две крупные сделки, несмотря на то, что я почти непрерывно кому-то и куда-то звонил, с кем-то договаривался, судорожно подбирая начала к концам, сводя заказчиков с продавцами и иногда выплачивая неустойки, если кто-то надувал и не являлся на сделку. Я пытался составить эти нехитрые комбинации с небольшой, хотя бы в десятую процента, выгодой, чтобы отремонтировать старую машину, поправить дачу, собрать дочке на институт да и купить, наконец, хоть те десять – двадцать дисков групп «Пинк Флойд», «Лэд Зеппелин» и «Битлз», что и составляет спасительную иллюзию жизни для такого, как я, семидесятника. Но жестокое время распорядилось иначе. Выиграв деньги на бирже, я проиграл их, вложив в акции небольшого завода по производству подсолнечного масла. Судьбе было угодно, чтобы дело это лопнуло, директор попал в Бутырку, где его бьют и поныне в переполненной вдвое камере, а я развелся с женой, которая предпочла более удачливого коммерсанта. Тогда-то, быть может, оставшись один на один с алюминиевой миской и ложкой, я и стал задумываться о своей нерадивой жизни, теперь уже в воспоминаниях, пытаясь придать ей хоть какой-то смысл.

С Джайвзом я познакомился у пивного ларька. Смешная табличка «Ждите отстоя пены», бугристые красноватые руки в окошке, черный шланг, из которого наливал пивной невидимый киоскер, и, наконец, кашлянувший как-то застенчиво за моей спиной маленький, изящный, с совсем не идущей к его миловидному лицу черной бородкой юноша в зелено-желтом, осенне-весеннем каком-то шарфе, с эмалированным облупленным бидоном, позвякивающим, словно золотое кольцо в медном тазе. Меня заинтересовала тогда странная фраза, которую он произнес неслышно почти, скорее всего, для себя. Реагируя на яростный спор о русском, разгоревшийся в очереди, он сказал, что русскую душу вылечит тот, кто знаком и с Фрейдом, и с Патанджали. Я попытался разговориться с ним, но он как-то смутился, взглянув на меня, и только представился, сказав, что сильно простужен и не может разговаривать. Впрочем, он оставил мне свою визитную карточку с телефоном и попросил позвонить, если у меня будет еще охота поболтать на эту тему.

Как это ни странно, но, обнаружив через несколько дней его визитку в своей записной книжке, я все же позвонил, и с тех пор мы часто перезванивались. Я откровенно рассказывал ему о своей неудачливой жизни, а он обычно молчал и усмехался, и лишь потом начинал свои странные увещевания. Иногда он звонил мне в три часа ночи, и тогда мне начинало казаться, что, быть может, он и есть олицетворение того страшного сна, которому он все пытался меня обучить, живительному сну смерти, как он выражался. Оптимист по своей натуре, я часто с ним спорил, сопротивляясь его словам. Он все же оказался «фрейдистом», несмотря на свою фразу у ларька. А мне по душе была другая восточная философия, которой я за те несколько месяцев, что прошли после моего финансового и семейного краха, настраивал себе душу, размышляя о счастье, силе орла, солнце, полярной звезде и ошибках интеллекта. Я ставил восковую свечу в алюминиевую миску и долго смотрел на нее, словно вдыхая в себя целительный пламень и пытаясь остаться в той невидимой точке в своем теле, что древние индусы изображают в виде желтого солнца с вписанным знаком голубой звезды и с короной из двенадцати алых лепестков по кругу.

О самоубийстве начал, конечно же, Джайвз, и долгое время я не относился серьезно к его словам, предпочитал лишь разговаривать об этом по телефону абстрактно, в большей степени с позиций сопротивляющейся критики, в меньшей – с той долей заинтересованности в страшных снах, разговоры о которых послужили фундаментом для наших коммуникаций, ибо, откровенно говоря, в то время я никаких других знакомств и не поддерживал, предпочитая остаться одному, даже без своих старых, озабоченных ныне темпами собственного преуспеяния друзей, втянутых в оптимизм совсем другого толка. Скорее всего, я завидовал им в глубине души, не признаваясь себе самому, с тайной надеждой обрести с помощью медитаций и оккультного знания уверенность и тайные магические силы, которые помогли бы мне осуществить некий сверхсценарий, изначально присущий, вероятно, каждому человеческому существу. Да, я не терял надежды на возможность еще когда-нибудь внезапно и сказочно разбогатеть, снова жениться, на этот раз не на кудластой, как куриная попка, домохозяйке, а на красивой, умной и сострадательной девушке, дочери состоятельных и образованных родителей, доброта и чуткость которой наполнили бы для меня жизненную борьбу смыслом. Путешествия и культура еще ждут меня, думал я, музеи Рима (почему-то именно Рима), собор святого Петра, Пантеон, площадь Капитолия с абстрактной розеткой, в центре которой конная статуя Марка Аврелия, того самого, что хоть и сказал, что слава недостоверна, но все же остался в веках, являя собой не только пример философа-властелина, но и пример памятника, которому после смерти своей подражали в камне другие властители мира, быть может, при жизни и не имевшие о самом Марке Аврелии никакого понятия. Когда я пытался заговаривать об этом с Джайвзом, он перебивал меня и громко кричал в трубку, что это все не изжитые еще инфантильные мои иллюзии и что именно они составляют прямую дорогу в ежедневный человеческий ад, стоит лишь мне переступить порог собственного дома, но я почему-то продолжал верить, несмотря на то, что испытал на себе весь ужас бумеранга жизни, который, собрав последние силы, снова бросаешь вперед острым концом в надежде разбить щит, за которым укрыто нехитрое, в общем-то, счастье, а он возвращается, описав во времени неведомую петлю и бьет тебя сзади тупым, оставляя подыхать, как собаку, непонятно почему упавшую с балкона высокоэтажного дома. «Джайвз, – говорил я. – Но должны же мы хоть во что-то еще верить? Семья, ребенок, путешествия…» – «Не это важно, – перебивал меня Джайвз, и мне казалось, что я вижу, как он теребит черную, мефистофелеву свою бородку. – Надо просто убить себя, – продолжал он, – только это нужно, чтобы остаться живым, ибо это, как предательство Христа Иудой, необходимо». Я подумал, что накануне Джайвз сильно перепил, раз он несет такую околесицу. «Ты не пьян?» – спросил я. «Нет, – мягко ответил он. – Я не брал в рот уже неделю». – «Значит, пора выпить, а то так можно и с ума сойти. Мы с тобой, кстати, так ни разу и не выпивали». – «Да нет, – грустно отвечал Джайвз. – Это все паллиативы, надо просто покончить с собой, но так, чтобы случайно при этом остаться живым». – «Как же можно сделать так? – спросил, усмехаясь, я. – Ведь это вещи взаимоисключающие». – «Да, – сказал Джайвз. – В этом вся трудность, и именно поэтому нам надо попытаться сделать это вместе». – «Что?!» – вскричал я. «Ничего», – спокойно ответил Джайвз и положил трубку. В ту ночь я действительно не мог заснуть. Лишь только мое сознание соскальзывало в область сна, как сразу появлялся маленький Джайвз, он улыбался как-то смущенно, выглядел очень доброжелательно, почти задушевно, как одна старая, со школьной еще скамьи, моя приятельница. Мы гуляли в парке с широкими оврагами, заросшими тонким ольшаником, листья уже облетели, было сыро и как-то безнадежно вокруг, хотя и тепло. Случайный, быть может, последний день поздней осени. Мы вышли на небольшую поляну, где стояла странного вида тележка, колеса которой возвышались над ее дощатыми бортами, и именно это почему-то начинало внушать мне ужас, эти колеса, эти лохматые колкие щели между неструганными досками. «Садись», – дружелюбно кивал Джайвз. «Нет-нет!» – отшатывался я. Подходил еще какой-то желтый человек, вдвоем они цепко брали меня под локти и приподнимали слегка над землей, пытаясь уложить в эту странную тележку, на дне которой уже лежали веревка и заступ. «Не бойся, – говорил мне с улыбкой Джайвз. – Почти все в конце испытывают оргазм. В этом и состоит чудо жизни». Я вскрикивал, пытаясь вырваться из этого чудовищного сна, который накрывал меня, словно целлофановый чехол, я отбрасывал его прочь, и, полураскрытый, он удивленно оседал за край дивана, напоминая мне теперь почему-то разбитое стеклянное облако, как будто мне когда-либо случалось видеть такое. С надеждой взглядывал я в окно, но ночь оставалась все так же безразлично черна и утро все не наступало.

Несколько дней после этого я не звонил Джайвзу, отключал на ночь телефон. Не знаю, быть может, он и пытался до меня дозвониться, но в дневное время застать меня стало довольно трудно. Мой интереc к различным восточным очистительным техникам привел меня на частные курсы по мантра-медитации, открытые при доме культуры недалеко от того переулка, в котором я живу, целыми днями я пропадал на этих курсах, где помимо занятий мне предоставилась также небольшая возможность подработать в качестве переводчика, поскольку занятия эти вели два индуса, изъяснявшиеся только по-английски. Профессиональный переводчик заболел, и мое не забытое, к собственному удивлению, знание языка (оконченная много лет назад спецшкола) выручало теперь и их, и меня, и нашу небольшую группу. Английский позволил мне также иногда разговаривать с учителями и после занятий, и в одной из наших бесед я как-то затронул тему страшного сна. «При усиленных занятиях медитацией, – объясняли индусы, – психика очищается по-разному. Кого-то посещают неприятные мысли даже в процессе погружения, и это, равно как и небольшая головная боль, – суть признаки высвобождения стресса, другим же все чаще снятся страшные сны, что также свидетельствует о процессе очищения. Эти явления представляют собой лишь начальный этап. Вам нужно прорыть насквозь пласт неприятного, чтобы выйти к живительному источнику, к Ананде, радости и энергии, которые несет в себе единое поле, пронизывающее и суть составляющее все, что есть во Вселенной». Вернувшись после этого разговора домой, я подумал, что Джайвз, кристаллизуя в словах свои мысли о самоубийстве, возможно, проигрывает всего лишь собственные страшные сны наяву, и не будет, наверное, ничего предосудительного с моей стороны, если я немного поиграю с ним в эту игру, быть может, в чем-то я помогу и ему, ведь у него тоже проблемы, однажды он говорил мне что-то о своей зависимости от матери, зависимости, от которой он никак не может освободиться и которая принимает порой патологический какой-то характер. Когда он к ней приезжает, она насильно заставляет его есть, даже если он и не голоден, мать буквально насилует его, набивая пельменями, и малейшее поползновение к отказу от обеда использует как повод к ссоре, доходящей порой до истерики с обеих сторон. Джайвз говорил также и о своих отношениях с женщинами, в которые мать вечно сует свой нос, пророча ему несчастное супружество, стоит лишь ему признаться ей в своем желании сделать своей очередной избраннице предложение. «Да, надо бы позвонить Джайвзу, – подумал я. – В конце концов, это просто треп, какое к черту самоубийство, облегчить ему душу, да и из себя, быть может, таким образом выкачать еще немного стресса, отождествляясь со сказанным, глядишь, быстрее выйдет вся грязь и можно будет начать новую жизнь, случайность сама определит место встречи, и девушка будет в платье цвета голубой звезды, что раскинула вершины свои в сияющем диске солнца с горящими лепестками, тогда и другая чакра – огненный треугольник в обрамлении черных протуберанцев, подобный женскому лону, вернет тебе силу, и победа заблестит на горизонте, поднимаясь и сокрушая защиты, под которыми скрыто нехитрое счастье, ведь должно же быть что-то в этой моей неисчезающей вере и в этой нелепости, что со всех сторон зажимает в тиски, ведь не может же жизнь представлять собой лишь фарс и бессмысленное издевательство над душой человека».

Я позвонил ему вечером. «Ну как?» – ласково спросил Джайвз. «Что?» – не понял вначале я. «Как насчет того, чтобы сыграть дуэтом? Вместе будет веселей, даже если и произойдет ошибка и старушка все же нас переиграет». – «А какие у тебя на вооружении способы?» – как можно абстрактнее спросил я, следуя втайне своему сценарию. «Значит, решился?» – нехорошо как-то сказал Джайвз, и мне вдруг стало неприятно, даже тошно, пожалуй, от того, что я все же поддался его воле, какой-то незнакомый мальчишка, я и видел-то его один раз, ну и что, что мы разговаривали по душам, но почему я должен подыгрывать ему в том, что совсем не мое, ведь в глубине души помышлять о самоубийстве мне было невыносимо противно; как же так, думал я, удивляясь своей противоречивости, еще минуту назад я хотел поиграть в эти слова, вот позвонил, и вдруг вся эта затея вновь предстает передо мной в своем мерзком, отвратительнейшем свете; и какое-то невыносимое до муки предчувствие, что все это, переходя рамки слов, может свершиться и произойти на самом деле, вдруг охватило меня, и я не мог вымолвить ни слова. «Что ты молчишь?» – спросил Джайвз и вдруг странно, нежно как-то, засмеялся – картина парка с широким оврагом, сиротливо проросшим ольшаником, вдруг снова поднялась перед моим взором, и я был бы рад даже заплакать, лишь бы смыть слезами грубую неструганую тележку, что так до неумолимости откровенно ожидала меня на поляне – грязная, порыжелая, поломанная трава в глубокой колее из-под обода. Почему же так переменчивы состояния души моей, думал я, словно поднимаясь и над паузой в разговоре с Джайвзом, и над меркнущим уже пасмурным своим видением, и над всею судьбою своей, то выплескивающейся в вере, то падающей в черноту отчаяния. Или это и есть заложенный чьей-то злой волей характер, проносилось, что не избавится никогда ни от бессмысленной тоски, ни от обманчивой надежды, что так и будет до вечности биться между тем и другим, не способный к тому, чтобы быть просто счастливым? «Эй, – звонко сказал Джайвз, возвращая меня к реальности, – итак, ты сделал свой выбор, раз спросил о способе, и теперь игра, если это только можно назвать так, сама заставит себя играть, а вот выиграешь ли ты, посмотрим». – «Почему "ты"? – машинально спросил я. – Мы же играем вместе?» – «Конечно, вместе», – кашлянул Джайвз и замолчал. Молчал и я. Джайвз явно вслушивался в мое молчание. «Для начала вот такое меню, – наконец прервал паузу он. – Завтра ты приезжаешь ко мне, я уже купил седуксен, а ты должен привезти веревку». – «Что?» – как-то ошалело спросил я. «Ты что, дурак?» – ответил вопросом на вопрос Джайвз, и мне послышалось, что он как-то сладострастно чмокнул. «Седуксен – это снотворное», – сказал он.

Чтобы избавиться от тяжелого осадка после разговора с Джайвзом, я решил помедитировать. Я сел в кресло и стал повторять свою мантру. Летящий ласкающий звук и в самом деле постепенно завораживал мое внимание, отвлекая от недавнего разговора, истончаясь и пропадая, оставлял, наконец, совсем без мыслей, без тела в безграничной зыблющейся, иногда непритягательными уличными шумами пустоте. И было приятно и легко сознавать эту не называющую себя по имени отвлеченность, словно смотрящуюся в свое отражение и с неизъяснимым удовлетворением не находящую ничего, даже контура или какого иного намека на осуществление, только мелкий сор на поверхности зеркала, которому оно само не придает значения, словно радуясь редким сонным и безуспешным попыткам ума сложиться хоть в какие-то, пусть бы и недоеденные мысли, сформулироваться хоть в какое-то абстрактное понятие или воспоминание. Открыв через некоторое время глаза и вновь обнаруживая себя сидящим в кресле, я вдруг подумал, словно из дальнего угла своей комнаты, находящегося за моей спиной: а почему бы мне не научить медитации Джайвза? В самом деле, если он питает такое отвращение к моему «восточному оптимизму», то свою собственную попытку овладеть практикой медитации он мог бы и расценивать для себя в качестве желанной попытки самоубийства. И я решил непременно отвести его на курсы, дабы он смог пройти обряд инициации, ведь я не был учителем и не имел права обучать его методу, да я и не знал, какая мантра нужна именно ему. Пуджа – цветок и яблоко; горящая свеча перед портретом гуру Дева; пропетый на санскрите мантрам, отдающий дань традиции древних учителей; звук, тайно сообщенный индусом – вот каково истинное посвящение, невинно, невульгарно затрагивающее тонкий душевный мир.

– Я был бы рад в этом разобраться, – сказал Джайвз, перестав наконец смеяться. – Ты, конечно, наивный человек, и вера твоя наивна.

Мы сидели у него на кухне, был уже поздний вечер, но свет Джайвз почему-то не зажигал. Было странно мне вновь видеть этого юношу, я почти забыл, как он выглядит, ну борода и борода, он и сейчас как-то нервно трогал ее иногда рукой, застенчиво посматривая на меня, волосы его были зачесаны назад и собраны в пучок, как у рок-музыканта. Что происходит, ловил я себя на мысли, разговоры разговорами, но почему же я все-таки здесь, в этой незнакомой, с опрятными деревянными полками кухне с множеством каких-то баночек и других кулинарных приспособлений, и не просто здесь, а здесь с таким чудовищным, если серьезно вдуматься, поводом, а если оставить это на уровне игры, то все равно, слишком уж это неправдоподобно и неестественно, неужели нельзя было встретиться как-то иначе, по другому поводу, без этих дурацких шуточек. Джайвз угощал меня чаем, откровенно говоря, я все же боялся, что в чай он незаметно подмешает седуксен, и оттого все время отказывался от сахара, чтобы не перестать контролировать вкус. Мы все еще не заговаривали о «цели» моего прихода, условленной вчера по телефону, хотя я и в самом деле шутки ради принес веревку, как бы ни было неприятно, да «неприятно» не то слово, страшно класть мне ее в целлофановый белый пакет, что покачивался сейчас на ручке входной двери. Еще с порога я начал говорить Джайв-зу о необходимости занятий медитацией, незаметно подводя его к решению прийти на курсы, что, конечно, выглядело довольно нелепо в свете того, чем мы будто бы собирались заняться, до тех пор, пока я не подошел к выводу в своей речи, на который, как я рассчитывал, мог бы клюнуть Джайвз. Он слушал мою проповедь довольно внимательно, а когда я закончил, откровенно рассмеялся. Перестав смеяться, он почему-то задумчиво проговорил вслед за словами о своей наивности:

– Силлогизмы, силлогизмы…

– Что такое силлогизмы? – спросил я.

– Да так, ничего, – ответил он и вдруг обратился ко мне совсем в другом тоне:

– Ты… принес ты веревку? – спросил он как-то холодно и отрешенно, не глядя на меня.

Мне стало еще более не по себе. Вся моя речь и все мои домыслы показались мне такими игрушечными и беспомощными в не исчезнувшем еще звучании этих слов, что я не мог даже раскрыть рта, чтобы ответить Джайвзу, хотя и понимал, что все это не более чем словесная игра.

– Я знаю, что принес, – вздохнул Джайвз. – Но ты, конечно, не относишься к этой затее серьезно и ты боишься меня, я вижу это по твоему лицу. Ты не станешь играть, – он помолчал. – Впрочем, я благодарен тебе за то, что ты пришел, чтобы спасти меня своим восточным способом, может быть, когда-нибудь он мне и поможет, – Джайвз снова помолчал, – после того, как я попытаюсь сделать это в одиночку. Ты все еще думаешь, что это игры, но я прошу тебя пока не уходить. Можешь выпить одну таблетку седуксена, чтобы успокоиться, а то я же вижу, как ты весь дрожишь.

– С чего ты взял, что я дрожу? – сказал я, мучительно подыскивая слова, чтобы помешать его ужасной затее, в реальность которой я и раньше почему-то начинал верить, а ее отвратительная нелепость становилась для меня теперь все очевиднее.

– Но перед тем, как я уйду в другую комнату, а ты еще полчаса подождешь здесь, – сказал Джайвз, не обращая внимания на мою реплику, – я хотел бы, чтобы ты выслушал, не перебивая, то, что я хочу тебе рассказать. Ты не найдешь в моем рассказе ничего особенного, в нем нет трагедии, которая могла бы послужить поводом к самоубийству, и, может быть, это и есть самое страшное. Но раз уж мы выбрали друг друга и мой способ, в отличие от твоего, может закончиться блаженством, – он усмехнулся, – так сказать, вечным, а не временным, какое ты испытываешь в своем медитативном трансе, то пусть моя история коснется и тебя, если ты становишься свидетелем ее финала, а, может быть, если захочет Бог, и продолжения.

Он вздохнул и поставил стакан с чаем на край стола. Я молчал.

– Когда-то, – начал Джайвз, – я любил одну девушку. Быть может, я и сейчас люблю ее, и чтобы узнать об этом, мне и нужно попробовать это. Она была слабым человеком, и, наверное, ей ничего не оставалось, как только использовать свою слабость, чтобы выжить в том ужасном мире, какой представляет из себя повседневное существование необыкновенно страстной по темпераменту, до умопомрачения красивой и капризной девушки, в которой каменный голос матери с детства воспитал ту нерушимость женской добродетели, что оставляет подчас бедных созданий в заточении до конца дней, предъявляя к осаждающим крепость самцам сверхвысокие требования и гарантии счастливого, благосостоятельного и надежного супружества, каких в этом неустойчивом мире нет и, вероятно, и быть не может по причине случайности и бессмысленности самого человеческого существования. Неспособная до конца отдаться увлечению, Дина, как ее звали, доходя до последней черты, предавала своего поклонника, несмотря на мольбы, поцелуи и клятвы, и бросала его, оставляя себя еще более несчастной, чем он, ибо раз от разу все меньше и меньше верила в самую возможность продолжительности хоть сколько-нибудь счастливых отношений между мужчиной и женщиной. Не знаю, быть может, и мужчины часто предавали Дину, как она любила мне о том рассказывать в постели, но все же некоторые характерные черты в поведении человека, в его разговоре приводят нас к тому, что ты называем типическим, сопоставляя свой опыт от общения с разными людьми, и мне казалось, что я не обманываюсь, проявляя для себя характер Дины, как слабый и мятущийся, с неизменно появляющимся в конце каждой истории Демоном, с жестокой усмешкой низвергающим свою жертву вниз, за черту поражения и отчаяния. Предвидя печальный конец наших отношений, я решил разорвать их сам, несмотря на то, что сделал Дине предложение, и она должна была позвонить мне через день, чтобы договориться о встрече и дать ответ. Сам факт, что она отложила разговор и оставила себе день на размышления, а также и то, что я знал о ее жизни из слухов, без которых невозможно представить себе существование красивой женщины, привел меня к мысли, что она, конечно же, откажется, сделав из меня очередного идиота. Да и если этот брак состоится, думал я, то вряд ли он окажется счастливым, если она при каждой малейшей размолвке будет убегать к своей матери, жалуясь на мою черствость и бессердечность, как то не раз случалось за те несколько месяцев близости, которыми она дарила и одновременно травила меня, уезжая иногда со слезами на глазах среди ночи на такси к подруге, вместе с которой снимала в нашем городе двухкомнатную квартиру. И когда она позвонила, я снял трубку и сказал свое «привет» в ответ на ее «здравствуй» таким тоном, что ей ничего не оставалось, помолчав несколько секунд и не услышав с моей стороны ни одного слова, просто положить трубку. «Ну и слава Богу», – подумал я. Несколько дней я наслаждался свободой, которую даровал мне мой поступок, но потом странное, теснящее грудь чувство, что я безумно люблю Дину и, быть может, это последняя моя в этой жизни любовь, внезапно поразило меня как-то вечером, как это бывает, когда случайно услышишь мелодию, которая когда-то давно в молчании между тобой и твоей любимой, не называя, оставляла без тревоги и сожалений (без будущего и без прошлого) в той не объясняющейся самодостаточной вечности, что проскальзывает вдруг и остается вместе со вздохом, со взглядом женщины, что рядом с тобой, в случайном расположении вещей и предметов – книги, флаконы с тушью, лампа, картина… и, наверное, и является только той подлинностью доказательства твоего существования на этой земле, какую еще можно вымаливать потом у Бога. Пронзенный в самое сердце безумством своего поступка, я бросился звонить Дине, был, как помню и сейчас, первый час ночи, и жестокий голос ее подруги с редкими, выдающими искренность чувства вздохами, которыми она удерживала, вероятно, слезы, сказал мне, что Дина покончила с собой. В записке, которую подруга, вернувшись с работы, нашла рядом с ее телом, было означено разбудить, растолкать ее во что бы то ни стало, если позвоню я… Она приняла смертельную дозу веронала, и спасти ее могло только внезапное вмешательство в течение двух-трех часов после того, как она выпила эти таблетки. А если не позвоню, было приписано сбоку, то винить меня в ее смерти не надо, не надо мне о ней и сообщать, потому как мы едва знакомы, и выбор ее случаен.

Был уже поздний вечер, темно, и неясная тень ветки тополя, что рос внизу, под окном, слепо и бессмысленно бороздила стекло, покачиваясь вниз-вверх.

– А теперь, – сказал Джайвз, – настала и моя очередь.

И вдруг быстрыми движениями он и в самом деле стал выдавливать таблетки седуксена из блестящего брикета, в который они были запечатаны фольгой, и едва я успел опомниться, как целая горсть их оказалась в его ладони. Он лихорадочно поднес ладонь к губам и затолкал таблетки себе в рот. Я слышал звук, с каким он дробил и разжевывал эти смертельные кружочки.

– Джайвз! – крикнул я и рванулся.

– Поздно, – сказал Джайвз так спокойно и холодно, что я не мог не остановиться.

Он взял стакан с остывшим уже чаем и медленно выпил. Я в ужасе смотрел на него.

– Да, – сказал он. – Зачем какая-то гадкая комедия, когда все может быть так просто.

– Джайвз, умоляю!!

Он остановил меня жестом:

– Нет. И не вздумай вызывать врача, иначе ты не мужчина, а просто дерьмовая тряпка, и всей твоей восточной философии грош цена. Жизнь и смерть, только в этом может быть еще хоть какой-то смысл. А теперь уходи, – он с усмешкой посмотрел на белый пакет с веревкой, что по-прежнему висел, покачиваясь, на ручке кухонной двери.

– Джайвз!!

Он не опустил взгляда и незаметно почти приподнял руку ладонью вверх, указывая на дверь. Последняя, неоспоримая, не подлежащая неповиновению власть смерти была в этом тихом жесте.

– Прощай. Быть может. Дина…

Словно загипнотизированный, остался я стоять один на площадке перед захлопнувшейся дверью в его квартиру. Что было делать мне? Неотвратимость случившегося вновь и вновь сокрушала мне душу в кошмаре. Весь ужас был в том, что это он сделал на самом деле. «Как же так? Не может этого быть, чтобы вот раз и… Я думал, что это игра, а это не игра, а теперь смерть, как все до отвратительности просто и спокойно, как бессмысленно…» Парализованный, мертвый, стоял я на голубом грязноватом линолеуме перед выкрашенной в серое сеткой, что отделяла шахту лифта от площадки. Зажглась красная лампочка, кабина ухнула и пошла вниз, мне было страшно, что вот сейчас она остановится на этом этаже и с лязгом вырвется кто-то, какой-то желтый человек, как из того сна, и крикнет мне: «Что же ты?! Идиот, скотина. На твоих глазах Джайвз уходит из жизни, а ты, как баран, смотришь и не можешь выхватить человека, обрушить его преступные намерения, схватить, скрутить, затащить, пусть срывая ему ногти об обои, в ванную. Разомкнуть, разорвать нежелающий рот и заставить пить литрами, чтобы выблевать всю эту гадость, выблевать до конца, до последней пустой, на исходе сил спасительной корчи…» Как сумасшедший рванулся я к двери Джайвза и стал стучать в нее кулаком, звонить, пытаться выбить ее с разбега плечом, но тщетно; молчание, тишина, только гул лифта, который прошел мимо этого этажа вниз. Опустошенный и беспомощный, приник я лицом к сетке шахты, холодом боли пытаясь вернуть себе хоть немного рассудка и мужества, увидев лишь пыльную потемнелую крышку кабины с черным, лоснящимся от смазки механизмом подвеса, безнадежно опускающуюся все ниже и ниже. И вдруг до абсурдности простая мысль блеснула в моем воспаленном мозгу. И я рванулся вниз по ступенькам, пролет за пролетом, складывая ясный и безумный план в странном спокойствии, какое вдруг поднялось из самых глубин души моей, словно не имеющей никакого отношения к несущемуся сломя голову телу, словно и тело это было не мое, а сам я сидел в кресле и повторял, истончая до пустоты, свою мантру. Я выбежал из подъезда. Ближайший автомат был метрах в ста. Не могу понять и сейчас, почему мне в голову совсем не приходило вызвать «скорую» и милицию. Наверное, судьба и в самом деле есть. Я подбежал к будке, судорожно оглядываясь. Мне нужна была хоть какая-то женщина, которая могла бы привести в исполнение мой чудовищный план, которая могла бы просто сказать: «Алло, Джайвз? Это Дина. Открой дверь, я сейчас приду». Но никого вокруг не было. Темно, ни души. И даже окна в едва белевших коробках домов, обступавших небольшую асфальтовую площадку с телефонной будкой, были в массе своей темны. Два, три, четыре, пять, шесть светящихся квадратов можно было насчитать на верхних этажах. Но не рваться же мне среди ночи в чужие квартиры, пытаясь объяснить бред своей затеи фантастичностью, нелепостью всего происходящего. «Значит, Диной должен стать я, – мелькнуло. – Промедление смерти подобно. Вот-вот он заснет и тогда…» Я набрал номер, со страхом вслушиваясь в длинные безразличные гудки. А вдруг уже не возьмет? Вот она какая, смерть – просто длинные навсегда гудки.