Текст книги "Загадки истории. Франкская империя Карла Великого"

Не менее важным фактором успеха франков была сохранявшаяся связь с их родиной – Франкией за Рейном. Другие варварские племена – остготы и вестготы, свевы и вандалы, бургунды и лангобарды – в разное время проделавшие путь в многие сотни и даже тысячи километров в пределы земель бывшей Римской империи, оказывались полностью отрезанными от мест первоначального обитания. Франки же, в отличие от других своих германских сородичей, не отрезали живительную пуповину, связывавшую их с родиной, не слишком удалились и потому не оторвались от ее благотворного влияния.

Франкское переселение в Галлию не было одномоментным единовременным походом, как у некоторых других германских племен. Их массовое вселение в римские владения растянулось на столетия. И все новые и новые волны мигрантов продолжали подпитывать разлившееся по просторам бывшей римской провинции варварское море в течение нескольких веков как до, так задолго до, так и много позже падения великого Рима в 476 г. Установление военно-политического доминирования франкских вождей в регионе, создание Фанкского королевства было не столько предпосылкой расселения франков в Галлии, сколько закономерным следствием критически выросшей в регионе массы германских переселенцев, способных заявить о своих правах на собственное государство и отстоять их в борьбе с противником. В значительной степени это отличало франкскую колонизацию Галлии от истории миграций других германских племен, которые появлялись в римских пределах, прежде всего как армия вторжения, войско захватчиков и оккупантов, и лишь во вторую очередь – как новые поселенцы, вынужденные налаживать те или иные отношения с местным населением.

Таким образом, появление франков в Галлии было растянуто во времени, галло-римские жители постепенно привыкали к их присутствию, свыкались с новыми соседями, через неизбежные многочисленные мелкие конфликты и стычки вырабатывали общие механизмы их решений, приходили к устраивавшим всех договоренностям. Это способствовало медленному и болезненному, но все же в итоге плодотворному и благотворному налаживанию добрососедских отношений между франками и галло-римлянами, которые оказались способны долгое время, не смешиваясь между собой, мирно сосуществовать в пределах одного региона.

Пожалуй, лучше всего отношения между местными галло-римлянами и мигрантами описал знаменитый французский историк ХІХ в. Нума Дени Фюстель де Куланж (1830–1889): «Ни один хронист не говорит, что галло-римляне находились в состоянии угнетения, а германцы являлись господами. Когда мы стараемся, читая Григория Турского и Фортуната, мысленно представить себе описываемое общество, мы действительно ясно видим, что в стране живут рядом две расы, но совершенно не наблюдаем, чтобы одна из них состояла в подчинении у другой. Когда хронисты рассказывают нам о каком-либо лице, они отмечают обыкновенно его галльское или германское происхождение; но они никогда не говорят, что франки были тогда выше галлов. Говорить о зависимости галло-римлян и господствующем положении германцев значит говорить о том, о чем люди того времени не имели ни малейшего понятия. Правда, короли, которым все жители страны должны были повиноваться, принадлежали к германской расе, но все германцы вообще не могли требовать от галло-римлян покорности. Сами же короли, как мы видели, управляли Галлией не в качестве франкских вождей: по отношению к галлам они являлись носителями должностей и полномочий римского характера.

Множество отдельных фактов и эпизодов, рассказанных в хрониках и житиях святых, обнаруживает, что во всевозможных случаях соприкосновения друг с другом, происходивших в повседневной жизни, галлы стояли на равной ноге с франками. Мы не схватываем ни малейшего признака взаимной ненависти между двумя расами, а она неминуемо должна была бы вырасти между господами-завоевателями и порабощенным населением. Мы никогда не видим, ни чтобы галлы проклинали франков как притеснителей, ни чтобы франки презирали галлов как покоренный народ… Франки и галлы жили вместе; их семьи соединялись и перемешивались. Через два – три поколения стало очень трудно отличать одних от других. В VII в. было уже очень мало людей, о которых можно было бы с уверенностью сказать, что они по происхождению галлы или германцы».

Помогала франкам и относительно слабая, по крайней мере в сравнении с другими римскими провинциями, заселенность Галлии, и плавность растянувшегося на несколько столетий расселения здесь германцев, и относительная многочисленность германских мигрантов, которые оказались не незначительным оккупационным войском во враждебном окружении, едва ли составлявшим несколько процентов от общего количества населения, а полноправными соседями, численность которых, постепенно возрастая век от века за счет последующих волн миграций, составила в итоге чуть ли не до половины всего населения региона. Впрочем, произошло это далеко не сразу, и количество франков и других германцев, обосновавшихся в разных регионах Галлии, было не столь существенной на фоне местного галло-римского населения.

Численность франков вначале едва ли существенно превышала 150 тыс. человек, вестготов и бургундов – 100 тыс. Римская же Галлия имела население, по самым скромным оценкам, не менее 4, 5–5 млн человек. И лишь постепенно, в течение нескольких столетий, соотношение местных романских жителей и переселенцев-германцев относительно выровнялось. Непрерывная стабильная связь с зарейнской прародиной, которой были лишены все другие переселившиеся германские племена, сыграла в этом процессе для франков решающую роль. Однако и по сей день топонимия современной Франции свидетельствует о длительном превалировании галло-романского населения над пришельцами-германцами: три четверти названий городов и две трети названий сел имеют романское происхождение. Этот факт, кстати, весьма условно и косвенно, но все же может использоваться для относительной, чуть ли не на глаз прикидки соотношения количества местных жителей и переселенцев, преимущественно осваивавших незаселенные пространства между существовавшими населенными пунктами и основывавших новые поселения. Как бы то ни было, изначальная немногочисленность мигрантов, наличие свободных земель и конфискованные имения военных врагов позволило франкам и их правителям не вести себя по отношению к галло-римлянам подобно иным германским захватчикам и оккупантам, а значит, они не вызывали такого страха и ненависти, воспринимались гораздо более спокойно и благосклонно.

В то же время между франками и другими германцами было и немало схожего. Это касается не только религии и мировосприятия, языка и культуры, привычных хозяйственных занятий и особенностей повседневного быта. Важнейшей особенностью германских племен того времени было само устройство их общества, социальный строй (своеобразная, так называемая «военная демократия»), при котором решающую роль в жизни племени играли полноправные лично свободные общинники, бывшие одновременно как мирными скотоводами и земледельцами, охотниками и ремесленниками, так и воинами франкского войска, по сути, представлявшего собой народное ополчение. Рядовые свободные общинники оказывали при этом решающее влияние на жизнь племени, именно им принадлежал приоритет в принятии всех жизненно важных решений. И ни жрецы-старейшины, ни выделившиеся благодаря своей харизме, заслугам и храбрости на поле боя военные вожди долгое время никоим образом не могли присвоить себе верховную власть над племенем. Их авторитет признавали, их мнение уважали, к их словам прислушивались, позволяя выступать первыми, им отдавали должное – но не более того.

Лучше всего эту систему, бытовавшую у германских племен на рубеже І—ІІ вв. н. э. описал в уже упоминавшемся трактате «О происхождении германцев и местоположении Германии» Публий Корнелий Тацит, отмечая при этом как бесспорные достоинства, так и существенные недостатки прямой присутственной демократии в самоуправлении варварских племен германцев:

«11. О делах, менее важных, совещаются их старейшины, о более значительных – все; впрочем, старейшины заранее обсуждают и такие дела, решение которых принадлежит только народу. Если не происходит чего-либо случайного и внезапного, они собираются в определенные дни – или когда луна только что народилась, или в полнолуние – ибо считают эту пору наиболее благоприятствующей началу рассмотрения дел. Счет времени они ведут не на дни, как мы, а на ночи. Таким обозначением сроков они пользуются, принимая постановления и вступая в договоры друг с другом; им представляется, будто ночь приводит за собой день. Но из их свободы проистекает существенная помеха, состоящая в том, что они сходятся не все вместе и не так, как те, кто повинуется приказанию, и из-за медлительности, с какою они прибывают, попусту тратится день, другой, а порою и третий.

Когда толпа сочтет, что пора начинать, они рассаживаются вооруженными. Жрецы велят им соблюдать тишину, располагая при этом правом наказывать непокорных. Затем выслушиваются царь и старейшины в зависимости от их возраста, в зависимости от знатности, в зависимости от боевой славы, в зависимости от красноречия, больше воздействуя убеждением, чем располагая властью приказывать. Если их предложения не встречают сочувствия, участники собрания шумно их отвергают; если, напротив, нравятся, – раскачивают поднятые вверх фрамеи (легкие метательные копья-дротики длинной около полутора метров и с длинным тонким наконечником – прим. автора): ведь воздать похвалу оружием, на их взгляд, – самый почетный вид одобрения.

12. На таком народном собрании можно также предъявить обвинение и потребовать осуждения на смертную казнь.<…> На тех же собраниях также избирают старейшин, отправляющих правосудие в округах и селениях; каждому из них дается охрана численностью в сто человек из простого народа – одновременно и состоящий при них совет, и сила, на которую они опираются.

13. Любые дела – и частные, и общественные – они рассматривают не иначе как вооруженные».

Безусловно, с течением времени положение общинников и представителей знати претерпевало изменения, однако трансформации были крайне медленными и малозаметными современниками. И два, и три столетия спустя заведенный порядок в общих, наиболее значимых, принципиальных своих чертах сохранялся, передаваясь в качестве нерушимой традиции общественного устройства от поколения к поколению. В этом контексте уместно будет привести слова византийского историка VI в. Прокопия Кесарийского, написанные им о современных ему славянах в книге «О войне с готами»: «…племена эти, склавины и анты не управляются одним человеком, но издревле живут в народовластии (в греческом тексте Прокопий использует слово «демократия» – прим. автора), и оттого у них выгодные и невыгодные дела всегда ведутся сообща (возможен также перевод «для всех», «для всеобщего блага» – прим. автора). А также одинаково и остальное, можно сказать, все у тех и у других, и установлено исстари у этих варваров». Их в одинаковой мере можно отнести и к германцам, причем как ко времени Гая Юлия Цезаря (середина І в. н. э.) или Корнелия Публия Тацита (рубеж І—ІІ вв. н. э.), так и Аммиана Марцеллина (IV в. н. э.) или Сидония Аполлинария (V в.).

Как представляется, история о свержении с престола и изгнании распутного франкского короля Хильдерика, приведенная в «Истории франков» Григория Турского, «Хронике» Фредегара и повторенная в «Книге истории франков» (во всех текстах можно проследить порой существенные отличия), как нельзя лучше свидетельствует о том, что еще во второй половине V в. вождь франков был далеко не всесилен и рядовые воины-общинники, действуя согласованно и сообща, могли низложить его и призвать на правление кого-либо иного, в данном конкретном случае – римского магистра армии Эгидия.

Таким образом, основой франкского войска были полноправные свободные вооруженные общинники, одновременно являвшиеся также носителями верховного суверенитета всего племени. Те же руки, которые держали мотыгу, чтобы обрабатывать землю, и стрекало, чтобы погонять скот, при необходимости брались за меч и копье. Мирные переселенцы были одновременно армией вторжения, а воины франкского войска – обычными скотоводами и землепашцами. В этом была главная сила германцев и, возможно, в этом состояло их главное преимущество перед римлянами, для которых военная служба для защиты отечества давно уже перестала быть «священным долгом и почетной обязанностью». Заинтересованные в получении новых земель и военных трофеев франкские воины-общинники составляли высоко мотивированное войско, готовое терпеть жару и стужу, слякоть и промозглую сырость, раны и болезни – словом, все лишения далеких переходов и боевых действий, ради получения в итоге заветных богатств и обретения нового дома, где можно было бы зажить мирной зажиточной жизнью. Важным при этом и в походе, и на полях сражений оказывалось боевое братство, крепко сплоченное кровным родством, когда отцы сражались в одном отряде бок о бок с сыновьями, дядья – с племенниками, деды обучали пользоваться оружием внуков. Не подвести родственников, не посрамить себя в глазах сородичей было в таких условиях не менее, а то и гораздо более важным мотивом, чем обогащение.

Наконец, многие античные и средневековые авторы, а вслед за ними и современные исследователи отмечают чрезвычайную воинственность германцев, для которых проявить доблесть на поле боя и, тем самым, обрести общественный престиж было гораздо важнее, чем захватить богатые трофеи. Франки прежде всего были стремившимися к славе воинами, и лишь потом – грабителями и захватчиками.

Трепетное отношение к оружию и военному делу у германцев ярко описал Тацит: «…никто не осмеливается, на перекор обычаю, носить оружие, пока не будет признан общиною созревшим для этого. Тогда тут же в народном собрании кто-нибудь из старейшин, или отец, или родичи вручают юноше щит и фрамею – это их тога, это первая доступная юности почесть; до этого в них видят частицу семьи, после этого – племени.<…>…выйти живым из боя, в котором пал вождь – бесчестье и позор на всю жизнь; защищать его, оберегать, совершать доблестные деяния, помышляя только о его славе – первейшая их обязанность: вожди сражаются ради победы, дружинники – за своего вождя. Если община, в которой они родились, закосневает в длительном мире и праздности, множество знатных юношей отправляется к племенам, вовлеченному в какую-нибудь войну, и потому, что покой этому народу не по душе, и так как среди превратностей битв им легче прославиться, да и содержать большую дружину можно не иначе, как только насилием и войной; ведь от щедрости своего вождя они требуют боевого коня, той же жаждущей крови и победоносной фрамеи; что же касается пропитания их от простого, но обильного угощения на пирах, то они у них вместо жалованья. Возможности для подобного расточительства доставляют им лишь войны и грабежи. И гораздо труднее убедить их распахать поле и ждать целый год урожая, чем склонить сразиться с врагом и претерпеть раны; больше того, по их представлениям, потом добывать то, что может быть приобретено кровью – леность и малодушие».

Крайне своеобразным долгое время оставалось во франкском обществе положение вождя, при котором знатность рода обязательно должна была подтверждаться личною доблестью и заслугами. «Выдающаяся знатность и значительные заслуги предков даже еще совсем юным доставляют достоинство вождя, – пишет Корнелий Тацит, – все прочие собираются возле отличающихся телесною силой и уже проявивших себя на деле, и никому не зазорно состоять их дружинниками. Впрочем, внутри дружины по усмотрению того, кому она подчиняется, устанавливаются различия в положении; и если дружинники упорно соревнуются между собой, добиваясь преимущественного благоволения вождя, то вожди, стремятся, чтобы их дружина была наиболее многочисленной и самой отважной. Их величие, их могущество в том, чтобы быть всегда окруженными большой толпою отборных юношей, в мирное время – их гордостью, на войне – опорою. Чья дружина выделяется численностью и доблестью, тому это приносит известность, и он прославляется не только у себя в племени, но и у соседних народов; его домогаются, направляя к нему посольства и осыпая дарами, и молва о нем чаще всего сама по себе предотвращает войны». При этом, отмечает античный историк, «…если дело дошло до схватки, постыдно вождю уступать кому-либо в доблести, постыдно дружине не уподобляться доблестью своему вождю».

Такое описание положения вождя позволяет видеть в нем фигуру, значимую не столько благодаря принадлежности к определенному уважаемому роду, сколько вследствие собственных заслуг и свершений, престижа и харизмы. Мало было принадлежать к знатному роду, следовало делом доказать свою избранность богами. Такое положение вождей, как можно судить из общего контекста свидетельств источников IV–V вв. и даже VI в., сохранялось во франкском обществе устойчиво и долго. Знать франков была немногочисленной, а ее возвышение над рядовыми общинниками было в значительной степени символическим, не выходя за пределы, обычные для позднепервобытного варварского общества.

Тем более значимым является тот факт, что именно на эпоху правления Хлодвига пришелся важный процесс трансформации, перерождения природы власти, позволивший ему из первого среди равных, выборного варварского вождя, правящего не только, и даже не столько благодаря своему происхождению из знатного рода, сколько личным заслугам и храбрости, превратиться в безусловного верховного правителя, могущего повелевать своими подданными не считаясь с их мнением.

Безусловно, могущество и всевластие Хлодвига не стоит преувеличивать, его власти было далеко до всевластия древневосточных деспотов либо европейских абсолютных монархов Нового времени. Однако определенное и очевидное как для современников, так и для стороннего наблюдателя усиление властных позиций франкского короля все же произошло. Наиболее наглядно произошедшее изменение отражено в приведенной Григорием Турским полулегендарной истории о Хлодвиге и строптивом воине, пожелавшем, чтобы вождь придерживался древних традиций и не смел претендовать на большее, чем ему положено.

Сюжет этой истории связан с событиями, произошедшими после одержанной победы над Сиагрием, когда франкские воины захватили богатые трофеи, разграбив множество христианских церквей и часовен. В это время авторитет Хлодвига, мужественно сражавшегося удачливого победителя, сильного и опасного врага, должен был быть среди воинов непререкаем. Впрочем, все оказалось гораздо сложнее. Давние варварские традиции того, что Прокопий назвал «народовластием», дали о себе знать даже почти четыре столетия спустя после того, как Тацит написал, что о наиболее значительных делах совещаются и принимают по их поводу решения все соплеменники, и, более того, существуют «дела, решение которых принадлежит только народу».

«В то время (после победы над Сиагрием и его казни – прим. автора) войско Хлодвига, – сообщает Григорий Турский, – разграбило много церквей, так как Хлодвиг был еще в плену языческих суеверий. Однажды франки унесли из какой-то церкви вместе с другими драгоценными вещами, необходимыми для церковной службы, большую чашу удивительной красоты. Но епископ той церкви (по сообщению «Хроники» Фредегара это был епископ Ремигий (Реми) Реймсский – прим. автора) направил послов к королю с просьбой, если уж церковь не заслуживает возвращения чего-либо другого из ее священной утвари, то по крайней мере пусть возвратят ей хотя бы эту чашу. Король, выслушав послов, сказал им: «Следуйте за нами в Суассон, ведь там должны делить всю военную добычу. И если этот сосуд, который просит епископ, по жребию достанется мне, я выполню его просьбу». По прибытии в Суассон, когда сложили всю груду добычи посредине, король сказал: «Храбрейшие воины, я прошу вас отдать мне, кроме моей доли, еще и этот сосуд». Разумеется, он говорил об упомянутой чаше. В ответ на эти слова короля те, кто был поразумнее, сказали: «Славный король! Все, что мы здесь видим, – твое, и сами мы в твоей власти. Делай теперь все, что тебе угодно. Ведь никто не смеет противиться тебе!». Как только они произнесли эти слова, один вспыльчивый воин, завистливый и неумный, поднял секиру и с громким возгласом: «Ты получишь отсюда только то, что тебе полагается по жребию», – опустил ее на чашу. Все были поражены этим поступком, но король перенес это оскорбление с терпением и кротостью. Он взял чашу и передал ее епископскому послу, затаив «в душе глубокую обиду». А спустя год Хлодвиг приказал всем воинам явиться со своим военным снаряжением, чтобы показать на Мартовском поле (campi Martii – ежегодные собрания воинов для военного смотра и осмотра оружия перед началом сезона военных действий – прим. автора), насколько исправно содержат они свое оружие. И когда он обходил ряды воинов, он подошел к тому, кто ударил [секирой] по чаше, и сказал: «Никто не содержит оружие в таком плохом состоянии, как ты. Ведь ни копье твое, ни меч, ни секира никуда не годятся». И, вырвав у него из рук секиру, он бросил ее на землю. Когда тот чуть-чуть нагнулся за секирой, Хлодвиг поднял свою секиру и разрубил ему голову, говоря: «Вот так и ты поступил с той чашей в Суассоне». Когда тот умер, он приказал остальным разойтись, наведя на них своим поступком большой страх».

Исследователи по сегодня не сошлись во мнениях, кем же был тот франкский воин, который осмелился перечить Хлодвигу и в итоге поплатился за это жизнью. Рядовым дружинником? Знатным военачальником? Однако так ли уж это важно для оценки властного положения вождя франков в глазах воинов племени, а также собственных представлений Хлодвига о пределах, до которых простиралась его власть?

Из приведенного Григорием Турским рассказа, который чуть ли не дословно повторен в «Хронике» Фредегара, можно увидеть, что подавляющее большинство воинов, все, за исключением одного, были готовы признать неограниченность власти Хлодвига, соглашаясь на то, чтобы он поступал, как ему будет угодно, поскольку никто не смеет противиться его воле. Казалось бы, это свидетельствует об общепризнанном могуществе и всевластии франкского правителя. Однако стоило найтись всего лишь одному несогласному, как сила традиции перевесила не только волю короля, но и согласие большинства покориться ей и признать за правителем право действовать по его собственному усмотрению. Хлодвиг вынужден смириться с требованием всего лишь одного воина, который в изложении Григория Турского и фредегаровой «Хроники» представлен всего лишь завистливым, глупым и вспыльчивым выскочкой, у которого, к тому же, еще даже молоко на губах не обсохло. Если этот дерзкий наглец, который подобно гомеровскому Терситу, «меж безмолвными каркал один, празднословный / В мыслях имея всегда непристойные многие речи / Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность», действительно был таким, каким его описывают источники, тогда поведение короля в ответ на его выходку тем более показательно. Ведь Хлодвиг, по свидетельству источников, отступил не перед умудренным опытом и убеленным сединами заслуженным воином, а перед молодчиком, не примечательным ничем, кроме своей вызывающей выходки. Выходит, король спасовал отнюдь не лично перед нахальным молодчиком, но не решился идти против освященной временем вековой традиции, даже если все остальные воины были согласны признать за ним такое право.

Почему он не решился жестоко наказать зарвавшегося горлохвата немедленно, тут же, у всех на глазах, чтобы другим неповадно было перечить королю? Видимо, на то были столь веские основания, что даже «скрывая в душе вечную рану» (Григорий Турский, а вслед за ним и «Хроника» Фредегара цитируют здесь строку из знаменитой «Энеиды» Вергилия), Хлодвиг был вынужден проглотить прилюдное оскорбление, затаить обиду и вынашивать план отмщения.

Чего же опасался король франков, не решившийся наказать охальника сразу? Скорее всего, непонимания и недовольства со стороны безгранично преданных в тот момент, но могущих легко изменить свое мнение воинов. Видимо, управленческие права короля в это время все еще были существенно ограничены общеплеменным собранием всех свободных воинов-общинников. И одно дело спросить разрешения у всех вольных полноправных соплеменников на единократное отступление от правил раздела добычи и получить его единогласно, и совсем другое – столкнуться с противодействием традиции и пойти против нее, пусть даже о ней напомнил всего лишь один воин, каким бы глупым юнцом он бы ни был. Судя по всему, опасения Хлодвига были небезосновательны, ведь даже через год, отомстив обидчику, король франков обставил все таким образом, словно наказал его за небрежное отношение к оружию, а не за эпизод с чашей. И лишь в конце, чтобы ни у кого не оставалось сомнения о том, что на самом деле послужило первопричиной королевского гнева, были брошены слова о суассонской чаше, предназначавшиеся отнюдь не слуху уже зарубленного и потому не могущего быть внимательным слушателем воина. Эта, несомненно, полная злой радости фраза франкского вождя, жестоко отомстившего обидчику, была адресована стоявшим вокруг воинам. И ее смысл был прост и понятен: не стоит прикрываться традицией и обычаем, когда пытаешься идти против короля. Правитель, если захочет, то и не нарушая никаких вековых устоев и даже подчеркивая, что действует исключительно в их рамках, найдет возможность убедительно настоять на своем и утвердить свою власть, пусть даже это будет год спустя.

Произошедшее, несомненно, было умело использовано Хлодвигом для укрепления собственного положения франкского правителя. Ведь тот страх, который внушил он воинам своим поступком, не прошел бесследно. И особенно весомым при этом был тот факт, что королю не пришлось при этом нарушать какие-либо традиции, что он лишь удачно использовал представившуюся возможность, не давая при этом повода обвинить себя в тирании. Внушенный Хлодвигом страх не был связан с недовольством его поступком и не мог быть использован для оправдания призывов к низложению короля. Так франкский вождь, обладавший условной властью и зависевший от стихийного выбора воинов-соплеменников, постепенно превращался в короля, власть и положение которого не были столь зависимы ни от традиции, ни от силы общественного мнения. Важным элементом при этом стало утверждение за королем права на вооруженное насилие по отношению к своим подданным, пусть даже правителю и полагалось найти формальный повод для того, чтобы обосновать и, тем самым, оправдать это насилие.

Все собравшиеся на Мартовском поле и видевшиеся казнь воины понимали, за что на самом деле был убит их сородич, но все благоразумно смолчали, понимая, что в следующий раз на месте разрубившего чашу воина с раскроенным секирой черепом может оказаться каждый из них по отдельности. И лежащему в пыли трупу будет уже совершенно неважно, чем именно король сможет объяснить его убийство.

Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что тогда на Мартовском поле, которое было пережитком бытовавших некогда народных собраний, Хлодвиг совершил нечто не менее значимое для мировой истории, чем убийство в сенате диктатора Гая Юлия Цезаря, организованное Гаем Кассием Лонгином и Марком Юнием Брутом и коллективно осуществленное группой сенаторов. Вот только острие удара было теперь направлено не против диктатора с целью спасения Республики, а против произвольного, относительно случайно подставившегося под удар рядового общинника с целью установления и упрочения монархической власти.

Если бы дерзкий выскочка так удачно не подвернулся на пути франкского вождя к королевской власти, Хлодвигу следовало бы создать подобный прецедент самому. Скорее всего, сам король франков не планировал и не осмысливал произошедшее столь глубоко и всесторонне. Он лишь действовал по обстоятельствам. Но звериный инстинкт, который позволяет волку быть вожаком стаи, не подвел его. Так решительно ковалась самодержавная власть короля, которую немецкие историки назовут GrosskÖnigtum — «всеобщей» королевской властью.

Столь же напористо и жестоко действовал Хлодвиг не только по отношению к рядовым воинам, но и по отношению к возможным соперникам в борьбе за верховную власть над франками военным вождям и представителям знати, из которых Григорий Турский приводит трагичные истории короля рипуарских франков Сигиберта и его сына Хлодериха, короля Камбре Рагнахара и его братьев Рихара и Ригомера, обосновавшегося где-то в низовьях Рейна вождя Харариха и его неназванного сына. Особенно поучительным является рассказ о случившемся с Хлодерихом, которого коварный Хлодвиг подговорил выступить против собственного отца Сигиберта: «Вот твой отец состарился, – обратился находившийся в то время в Париже король салических франков к наследнику короля франков рипуарских, – у него больная нога, и он хромает. Если бы он умер, то тебе по праву досталось бы вместе с нашей дружбой и его королевство».

Обуреваемый жаждой власти и жадностью Хлодерих подослал к отцу убийц, лишивших законного правителя жизни, когда тот, покинув Кельн, отдыхал в своем шатре после прогулки в Буконском лесу за Рейном. После этого отцеубийца, пусть даже и не обагривший своих рук кровью буквально, но организовавший убийство собственного отца, отправил посланников к Хлодвигу с предложением забрать из сокровищницы Сигиберта все то, что придется ему по вкусу. Вероломный Хлодвиг заявил, что ему ничего не нужно, и он лишь пришлет своих людей посмотреть на то, чем некогда владел Сигиберт. Когда те явились, Хлодерих охотно отвел их в кладовую отца, где показал все хранившиеся там сокровища и, в частности, сундук, в котором убитый рипуарский король обычно хранил деньги. «Опусти до дна руку, – сказали они (посланники Хлодвига – прим. автора), – и все перебери». Когда же Хлодерих последовал указанию, один из посланцев разрубил ему голову секирой.

Произошедшее явно не было самодеятельностью послов короля салических франков, ведь стоило этому случиться, как Хлодвиг незамедлительно направился в Кельн и заявил рипуарским франка: «Послушайте, что произошло. Во время моего плавания по реке Шельде Хлодерих, сын моего родственника, последовал за своим отцом Сигибертом и наклеветал ему на меня, будто я хочу убить его [Сигиберта]. И когда тот, спасаясь, бежал по Буконскому лесу, Хлодерих подослал к нему убийц и велел им убить его. Сам же он [Хлодерих] погиб, не знаю, кем сраженный, когда он открывал кладовую своего отца. Но во всем этом я совершенно невиновен. Ведь я не могу проливать кровь моих родственников, поскольку делать это грешно. Но уж раз так случилось, то я дам вам совет – только покажется ли он вам приемлемым: обратитесь ко мне, дабы вам быть под моей защитой». Рипуарские франки криками и ударами в щиты одобрили слова Хлодвига, после чего подняли его на круглом щите и провозгласили своим королем.