Текст книги "Фокс Малдер похож на свинью"

Андрей Геласимов
Фокс Малдер похож на свинью

Она говорит мне: надо сходить к священнику. Если есть вопросы.

Я говорю себе: а если их нет?

К кому идти, если в голове одни ответы? На всех уровнях морфологии. Например, имя существительное – небо, трава, дети, вино, птицы, ветер. Хоть в единственном числе, хоть во множественном. И род какой хочешь: небо – оно мое, дети – они мои, трава – она тоже моя, и ветер мой тоже. Чего тут непонятного? Никаких вопросов. Все ясно.

Потом имя прилагательное – дети какие? Смешные. У них толстые щеки и круглые глаза.

Небо какое? Красивое.

Трава какая? Зеленая. Если разжевать, во рту остается запах.

Вино какое? Хорошее. Но надо уметь выбирать. На то, чтобы научиться, уходят годы.

Наконец – глагол. Чем занимаются на траве? Пусть каждый ответит для себя сам.

Что делать с детьми? Ничего. Они уже сами все знают.

Сколько можно выпить вина? Пусть сердце тебе подскажет.

Надо ли закрывать окно, когда дует ветер? Нет. И плевать, что ответ такой короткий.

Глаголы нужно подчеркивать двумя линиями. Но это уже синтаксис, а не морфология. В школе по этому поводу было много вопросов. Жалко, священника под боком не оказалось. А русичку звали Калерия Николаевна. Финское какое-то имя. Или угорское. Надо было ей финский язык тогда нам преподавать. Может, сейчас были бы хоть какие-нибудь вопросы. С финской грамматикой так легко бы не разобрались. А так больше вопросов нет. Остались одни ответы. На всех уровнях морфологии. См. выше, если охота узнать. Так что священник уже не нужен. Не для этого, во всяком случае.

С учителями вообще отдельная история. Почему попадаешь именно в эту школу?

А почему карта оказывается именно в этой колоде?

Потому что их напечатали вместе. Колода карт – а в ней одна какая-то карта. Так задумано. Кем? Это самая большая тайна.

Ты появляешься на свет, кричишь, писаешь под себя, а потом приходишь в школу к учителям, которые были для тебя предназначены. Кем? Я уже пытался ответить на этот вопрос. Если не веришь, см. выше.

Точно так же, как и ты был для них предназначен.

В этой шайке без тебя смысла не больше, чем в колоде карт без восьмерки пик. Или десятки бубен. Или без дамы крестей. Или без туза червей – выбирай любую, но помни, что другие смотрят и всегда готовы усмехнуться твоему тщеславию.

Особенно если у тебя есть на то основания.

Гордишься собой или нет, но ты приходишь к этим людям и только спустя много лет понимаешь, что, в общем-то, зря над ними смеялся. Что каждый человек в твоей жизни имеет значение. Что он мог появиться только в жизни определенных людей, определенного набора людей, одним из которых был ты. Единственный и неповторимый.

Как бы.

И тогда ты начинаешь думать: господи, чем я их всех заслужил?

Ты с ними в одном пасьянсе. Лежишь рубашкой вниз – хорошо еще, если красивая; бывают такие уродливые, хоть караул кричи, – лежишь и дополняешь собой узор. Ты явно нужен кому-то, чтобы пасьянс сошелся. Кому? Об этом нет смысла думать – важно, чтобы в итоге все это как-нибудь там сошлось. И если хватает времени, то начинаешь присматриваться к тем картам, которые были задуманы с тобой вместе как одна колода.

Что там произошло, после того как тебе исполнилось шесть с половиной? Тебе исполнилось шестнадцать, ты снова влюбился, попал в тридцать девятую школу – бок о бок речной порт, речное училище, дома речников, и отсюда все комплексы, не обязательно связанные с рекой, но все же определяющие социальный статус твоих одноклассников. Как, впрочем, и их культурный статус. И сексуальный. А также их чувство юмора. Поскольку в журчании воды, по сути, нет ничего смешного.

Смеялись совсем над другим. Синие панталоны Екатерины Михайловны. Длинные, практически до колен.

* * *

Женщины на определенной стадии начинают заботиться только о том, чтобы было тепло. Ставят на себе крест. Слишком ясно понимают, что чудес больше не будет.

У мужчин по-другому. Этим до конца что-нибудь мерещится. «Бес в ребро» и прочие невинные отговорки. Все время на что-то надеются. А кто виноват, что хочется жить?

Но у Екатерины Михайловны все было не так.

Ставила табурет у доски и забиралась на него в присутствии всего класса, чтобы достать спрятанную с вечера карту. Наступление советских войск на Северо-Западном фронте осенью – зимой 1944 г. Убрала туда специально, чтобы Лидия Тимофеевна не нашла. Молодая еще. Год как из института, но уже слишком много о себе понимает. Пусть сначала попробует, как Екатерина Михайловна. 28 лет стажа и фотография на обложке журнала «Коммунист». Вернее, не совсем на обложке, но сразу же, как откроешь. А то даже здороваться нормально не научилась. Пусть сама себе материал готовит. А мы посмотрим. Или на пальцах им все рассказывает. Ржут без конца, идиоты несчастные.

Екатерина Михайловна не любила Лидию Тимофеевну. Это происходило, скорее всего, оттого, что Лидия Тимофеевна не носила пока синих панталон. Как, впрочем, и любого другого цвета. Было бы слишком заметно. Ей нравились узкие вещи. А то, что она там под ними носила, нам увидеть не довелось. Большинству из нас, по крайней мере. Просто не было случая.

Екатерина Михайловна стояла на табурете и помахивала в воздухе свернутой картой советского наступления, чтобы стряхнуть с нее пыль. Это было глупо. Она спрятала карту от Лидии Тимофеевны только вчера вечером. Суток еще не прошло. Какая тут пыль? Но карту можно было смело вынимать. Лидия Тимофеевна эту тему уже прошла. Только что кончился урок истории в параллельном. Завидовали мы им или нет?

Зато у нас было смешно.

Екатерина Михайловна нагибается вперед и открывает доску, как открывают купейную дверь в поезде. Очень удобное изобретение. Подходишь, тянешь за ручку вбок – и перед тобой все Екатеринины сокровища. Но карты с наступлением там нет. Так что зря Лидия Тимофеевна внутри все перерыла. Десять минут, как минимум, потеряла от урока.

Лицо от напряжения раскраснелось. Глаза растерянные.

А карта теперь в руке у Екатерины Михайловны, и та, согнувшись на табурете, стоит спиной к нам и нагибается все ниже. Ей надо достать указку, но она хочет сделать все за один раз, не опускаясь с табурета на пол. Экономия сил. Какой смысл суетиться, если ты у себя дома? Поработаешь в одном месте 28 лет и тоже перестанешь различать, где работа – где дом. Указку она от Лидии Тимофеевны не прячет. У той есть своя. Она нагибается все ниже, а нам становится видно все больше.

Так туча, закрывавшая небо целый день, внезапно уходит и обнажает огромный кусок пронзительной синевы.

Ну и что с того, что параллельному классу досталась Лидия Тимофеевна?

* * *

Насчет юмора еще была директриса. Тоже ценный кадр. Насчет юмора.

Старой закалки.

Одно время преподавала литературу. Печорин, Онегин, лишние люди. Сонечка Мармеладова как морально неустойчивый элемент. Боялась произносить слово «проституция». Не одобряла. Или беспокоилась за наших девчонок? Говорила: «Пошла на панель».

Любовь к эвфемизмам.

«Называть лопату лопатой». Так говорил Заратустра. Или Джонатан Свифт? Который умер от горя и всеобщего непонимания. Видимо, погорячился насчет простоты.

А дурака – дураком?

Снимала под столом туфли. Шевелила пухлыми пальцами. Когда говорила, делала ручкой. Маленький толстый человек, который учил нас литературе. Однажды завела меня с другом к себе в кабинет и сказала: «Ваш доклад победил на городском конкурсе. Кто-то из вас должен поехать в Москву. Решайте сейчас».

Добрая тетя.

Наверное, мы обрадовались. Особенно я. Потому что неприятно было стоять там в такой тишине. Как будто языки проглотили.

Я сказал: «Пусть едет он».

Не знаю, почему так сказал.

Она говорит: «Вот и ладно».

Перед выпускным вышла на крыльцо. Решила обратиться к народу. В то время любили говорить с высоких трибун. Пока все не умерли. И пока их не отнесли в мавзолей. Вернее, закопали поблизости. Когда хоронили первого, гроб чуть не уронили. Потому что был толстый. По телевизору все показали. А кто остановит прямую трансляцию? Тем более быстро все произошло. Стукнули об землю, а потом подняли.

В тот год и был выпускной.

Она выходит на крыльцо, окидывает всех глазами и делает ручкой: «Ну что, дорогие родители, пришли проводить своих детей в последний путь?»

А у девчонок такие банты огромные, фартуки белые. Цветы у всех. Мальчишки водки давно накупили. Родители нарядные стоят. Из окна слышно, как в столовой повара смеются.

И замолчала.

Так долгожданное солнце в ненастный день на мгновение выглядывает из туч, но тут же скрывается, вновь окутанное серой дымкой.

В общем, отметили выпускной.

Но самым главным ее приколом был, конечно, Эдуард Андреевич. Тоже насчет юмора. Капитан в отставке. До капитана только дорос. Дольше уже не вытерпели. Хотя в армии привыкли ко многому.

Вот и пошел в школу военруком. Разумеется, в нашу школу. Потому что директриса была его родственница. Куда ему было еще пойти? Особенно насчет юмора.

Выводил нас из класса. Строил всех в коридоре. Останавливался напротив рыжего Горбунова и шипел: «Ну что, Горбунов? Шатен неудачной масти!» Потом отпускал девчонок и долго смотрел им вслед. Пока сумки заберут с подоконников, пока шепчутся. Когда последняя исчезала в конце коридора, поворачивался к нам и подмигивал: «Убежали, двустволки».

Быстро нашел единомышленников. Физрук Гена бросал нам из своей каморки баскетбольный мяч, а сам запирался внутри на весь урок с Эдуардом Андреевичем. Футбольных мячей у него не было, поэтому мы пинали огромное кожаное яйцо. Если в кого-нибудь попасть изо всех сил, то будет очень больно. Отскакивает с резиновым звуком. Говорили, что так мяч можно испортить, но нам было все равно. Когда после физры по расписанию шло НВП, Эдуард Андреевич прикрывал рот платочком. Видимо, в армии научился. Воспитанного человека не каждый день встретишь. Хорошие манеры, все такое.

Очень любил показывать. Собирал автомат, наряжался в резиновый костюм против химической атаки. Непонятно, где он его достал, потому что в школе у нас таких до него не было. Очевидно, забрал из армии. Одевшись, стоял перед всем классом и смотрел на нас через маленькие круглые отверстия. Иногда издавал звуки, но сквозь резину его было не разобрать. Об этом он не догадывался, поэтому продолжал там внутри разговаривать. Когда снимал верхнюю часть – лицо счастливое, красное, – кто-нибудь обязательно просил его показать еще раз. Он никогда не отказывал. Ему это нравилось. Нравилось, что все смеются. Особенно девчонки. Видимо, в армии с этим проблемы. Тоска по женскому смеху. Особые интонации немужских голосов. Намного выше и отчетливей. Никакого гудения, никакой хрипоты. Ну, и волнует по-другому, конечно же.

Снова надевал огромный резиновый колпак и начинал отдавать самому себе команды. Шумел внутри костюма. Резко поворачивался направо и налево, маршировал по классу между рядов. Отдавал честь. Маленький нелепый космонавт.

Невысокий рост: у них с директрисой это было семейное.

* * *

Почему капитан появился в моей жизни?

Главное – не думать о таких вещах перед сном. Ворочаться с боку на бок и ждать, когда сможешь уснуть. Никогда.

Видимо, что-то было в твоей природе. Позволило ему появиться. Предполагало его соотнесенность с тобой. Вот и думай – чем ты заслужил это счастье?

Интерес к женщинам.

Когда девчонки исчезали в конце коридора, Эдуард Андреевич говорил, что блондинки все равно лучше брюнеток. Лидия Тимофеевна, разумеется, хороша: талия, фигура – все у нее на месте, но Елена Николаевна все-таки на порядок выше. Учитывая, что обе только что закончили институт, последняя выглядит гораздо моложе. То же самое и насчет форм. Блондинки значительно живописнее.

«Горбунов! – говорил он, подходя к нам и раскачиваясь на носочках. – А почему у курицы сисек нет?»

«Не знаю, товарищ капитан», – отвечал Горбунов, которому каждый урок приходилось отдуваться.

«Потому что у петуха нету рук».

Здесь неизбежно наш одобрительный смех. Мой в том числе. Горбунов широко улыбается.

Было ясно, что Елена Николаевна нравилась капитану больше, чем Лидия Тимофеевна.

«Ну что с этой Лидии взять? Черная, худая, мечется по всей школе, как будто у нее шило в заднице».

Опять смех. В шестнадцать лет многое кажется смешным. Шило в учительской заднице не исключение.

Вообще-то они были подруги. В смысле – Елена Николаевна и Лидия Тимофеевна. На переменах сидели в столовой за одним столом, шушукались после обеда в учительской. Инстинкт самосохранения. Естественное поведение во враждебной среде. Поодиночке их переловили бы за полгода. Екатерина Михайловна была далеко не единственной, кто на них точил зубы. Желающих попить крови было достаточно. Хотя Брэма Стокера никто особенно не читал. Непрогрессивный писатель.

Елена Николаевна преподавала математику, и капитан Эдуард Андреевич обычно напирал именно на этот факт: «Алгебра – это сила. Ты посмотри, какой у нее тангенс! Такого тангенса днем с огнем не найдешь».

Имел он в виду математику или саму Елену Николаевну – нам не всегда было понятно, однако чувствовалось, что слово «тангенс» капитана волнует.

На картошке он норовил оказаться в том же автобусе, где был ее класс. Подсаживался к ней поближе и начинал шутить.

Армейские балагуры.

Призрак Василия Теркина, одержимого страстью к молоденьким учительницам математики. Бедный Твардовский.

«Что-то где-то на привале все заслушались бойца».

Капитан любил рассказывать о своей собаке.

Пункт номер два.

Хотя женщин он, конечно, любил больше.

Собаку он тоже привез из армии, как и резиновый костюм против химической войны. Она охраняла зэков где-то на северной зоне и славилась тем, что могла загрызть человека. Особенно когда тот бежит. Однажды ошиблась и побежала за замполитом всей зоны. Замполита зашили, а собаку хотели расстрелять. И тут капитан предложил свои услуги. Не в смысле палача, а в смысле усыновления. Видимо, в детстве любил читать Джека Лондона. Благородный, мужественный и немногословный герой спасает обреченного пса.

«Вот и встретились два одиночества».

Кикабидзе такое даже не снилось. Капитан Эдуард Андреевич и спасенный им пес. И дома под кроватью резиновый костюм. А в автобусе, полном десятиклассников, на соседнем сиденье – Елена Николаевна с мощным тангенсом. От такой картины у кого хочешь голова закружится – не только у капитана внутренних войск в отставке.

Пса звали Черный. Странное имя, но звучное. Тем более что собака действительно вся была черная. Абсолютно как ночь. Ни одного пятнышка.

* * *

Короче, мне исполнилось шестнадцать лет, и родители перевели меня в эту школу.

Кунсткамера Петра Первого.

Очевидно, это было связано с переездом. Теперь уже точно не вспомнить. Это была пятая или шестая школа.

Родителей за такие вещи надо сажать в тюрьму. Меньше будут метаться с места на место и купят наконец этот несчастный велосипед.

«Ну, ты ведь уже большой. Ты понимаешь, что велосипед слишком громоздкий. Он не войдет в наш контейнер. И потом, нам нужны деньги на поездку в Сочи…»

Нам – это папе, маме и твоей сестре. В шестнадцать лет тебе уже известно, что местоимение «мы» рассчитано на троих. Ограниченная вместимость. Как мотоцикл «Ява» с коляской. Четвертый останется торчать в летнем спортивном лагере.

«Тебе необходимо окрепнуть. Постоянные тренировки сделают из тебя мужчину».

Без велосипеда. С общей тетрадью в коричневом переплете. Первые десять страниц занимает начало романа о Кортесе. Эротические сцены зачеркнуты, потом переписаны заново, потом снова зачеркнуты. Небольшая таблица в конце тетради. Крестиками отмечено, сколько дней остается до их возвращения из Сочи.

Самое противное – это уменьшительный суффикс в определении «новенький».

«Еньк» – звучит просто похабно. Попробуй повторить его раза три. Что получилось?

Применительно к вещам он ведет себя довольно прилично – чувствуется гордость владельца. Некоторый шик с элементами понятной радости.

Новенький видеомагнитофон. Новенький автомобиль. Новенький сотовый телефон.

Слышно, как суффикс честно выполняет свою работу.

Но ему для этого требуется существительное. Собственно, сам предмет. Тогда его еще можно вынести.

В школе совсем другая история. Слово «новенький» идет само по себе. Без существительного. Ежу понятно, что тут имеется в виду.

Никому не нужный человек, который не знает, как себя вести, с кем разговаривать, куда садиться, который самому себе противен. Спасибо, дорогие родители.

Да еще и новая школа одна чего стоит.

* * *

Друзей в такой ситуации не выбирают. Кто пришел тебе первым на помощь, тот и друг. Автоматически. Тот, в ком оказалось достаточно сострадания.

– Давай садись вот сюда. Рядом со мной свободно.

Ростом выше меня. Высокий открытый лоб. Волосы чуть вьются.

– Меня Антоном зовут. А ты кто?

– Я Саня.

– Давай, Саня, садись. Чего ты встал-то как пень?

– Я сажусь. Просто пиджаком тут за гвоздь зацепился.

Резкое движение, и ткань издает отвратительный треск.

– Это я его туда забил. Еще во втором классе.

Во втором классе. Если бы я стал искать гвозди, забитые мною в школьные парты во втором классе, родителям пришлось бы совершить еще как минимум три переезда.

– У тебя велик есть?

Друзья в шестнадцать лет заводятся уже не так просто. В два раза проще, конечно, чем в тридцать два, но в восемь раз труднее, чем в два года. Таблица умножения. Элементарно.

Общие интересы. С этим всегда большие проблемы. Никого не волнует, от чего у тебя перехватывает дыхание. У всех по-разному.

* * *

Оказавшись в новой школе, рано или поздно влюбляешься. Не в школу, конечно, а просто в девочку. Через двадцать лет случайно находишь в старых бумагах ее фотографию и долго удивляешься самому себе. Неужели за двадцать лет можно так измениться? Хотя, с другой стороны, красные леденцы в форме петушков тоже не так заводят, как раньше. Поди разберись в этих метаморфозах.

Но фотографию почему-то не выбрасываешь.

В один прекрасный день это все равно случается. Новая школа или не новая. Важно, что тебе шестнадцать лет. Приходишь утром без сменной обуви, и тебя не пускает в гардероб девочка с красной повязкой на рукаве. Постепенно начинаешь симпатизировать всему классу, в котором она учится. Положительная реакция на все красные повязки вообще. Дежурство у них длится целую вечность. С понедельника по субботу. К четвергу ты знаешь, что жизнь твоя решена.

Насчет относительности времени Эйнштейн оказался прав. Об этом надо спросить не физиков, а мальчиков, которые влюбились во вторник. Хватит ли им всей жизни дотянуть до субботы – вот вопрос. Релятивисты молчат в тряпочку.

На помощь снова приходит Антон:

– Хочешь, я с ней поговорю?

И после четвертого урока:

– Все нормально. Завтра на дискотеке можешь к ней подойти.

Завтра – это через сколько столетий?

* * *

Линейность времени компенсируется нелинейностью пространства. Это позволяет вытерпеть жизнь. По крайней мере можно болтаться туда-сюда, пока минуты идут одна за другой. В строгом порядке. Ни одна не забегает вперед. Сначала первая, потом вторая. Никакого хаоса. Просто ждешь.

«Где ты шляешься? Почему не пришел на ужин? Папа хочет поговорить с тобой».

Жизнь сочится в узкую щелку.

Завтра наступает лишь после того, как исчерпаны все минуты сегодня. Все до одной.

Как ее звали, эту девочку? Марина?

– Мне сказали – ты хотел поговорить со мной.

Музыка гремит слишком громко. Ей приходится кричать. Левой рукой она прикрывает ухо.

Я поворачиваюсь направо и смотрю на большие колонки рядом с входом в спортзал.

Нас толкают со всех сторон.

– Знаешь кладовку рядом с мужской раздевалкой?

Я киваю головой.

– Жди меня там через десять минут.

– Ты придешь?

– Я же сказала – через десять минут.

* * *

В кладовке хранились всякие спортивные вещи. За два дня до этого физрук Гена с Эдуардом Андреевичем заставили нас целый урок таскать туда старые маты. Мы сваливали их в кучу рядом с ненужной мебелью из кабинета директора, так чтобы получилась большая нора. Куда можно спрятаться, если что.

Я забрался поглубже и достал сигарету. Курить не хотелось, но я все равно ее достал. Нервничал просто немного, поэтому закурил.

До фильтра оставалось еще два сантиметра, когда я услышал, как открылась дверь. Десять минут никак не прошло. От силы – три с половиной.

– Иди сюда, – прошептал кто-то. – Здесь никого нет.

У входа послышалась какая-то возня, и через секунду они забрались на маты.

– Здесь кто-то курил, – прошептал другой голос. Женский.

– Мы всегда курим здесь.

Я бесшумно сплюнул на пол и затушил сигарету. Окурок зашипел, но они не услышали.

– Все мальчишки курят?

– Не все, но почти все.

– Вам еще рано.

– Перестань, – он тихо засмеялся. – Директрисе скажешь про нас?

– А у тебя сигареты есть?

– Не с собой. Оставил в пальто. А чего мы шепчемся? Там в зале такой рев.

В этот момент я узнал его голос. Это был Антон. Я вообще легко узнаю голоса. Даже по телефону или по радио. Если они не шепчут, конечно, а говорят. Это был точно Антон. Никаких сомнений.

– Ты уверен, что сюда никто не войдет?

Этот голос тоже показался знакомым.

– Сюда ходят во время занятий. Когда из класса выгоняют или на урок опоздал.

– Ты часто здесь сидишь?

Несомненно, знакомый голос. Такое чувство, как будто слышал его только что. Буквально минуту назад.

– Бывает, что часто. Зависит от учителей.

– Горбунов, значит, позавчера тоже сюда пошел?

Я изо всех сил вслушивался в ее голос и все никак не мог вспомнить, кому он принадлежит.

– Наверное. Я же говорю, мы все сюда ходим.

– А девочки?

– Какие девочки?

– Девочки из вашего класса?

В этот момент мне показалось, что я узнал ее голос. Но такого просто не могло быть. Не должно было быть, это уж точно.

– Девочки тоже иногда приходят.

– И что они делают?

Это был ее голос. Голос Лидии Тимофеевны. Учительницы истории из параллельного класса. Я даже перестал дышать от удивления.

– Разные вещи. Курят иногда вместе с нами.

– А еще что?

Он на секунду замолчал.

– По-разному бывает.

Голос у него изменился.

– А вот так они умеют?

Целую минуту надо мной стояла полная тишина. Как будто они исчезли. Испарились. Растаяли в воздухе.

– Умеют? – наконец сказала она.

Голос дрожит, как будто задыхается.

– Нет, так не умеют.

– А вот так?

Я жду еще несколько секунд, и вдруг с диким грохотом открывается дверь.

– Кто здесь опять курит?

Это была Екатерина Михайловна. Голос ее оборвался, и тут же в кладовке загорелся свет.

Минуту они молчали, как на похоронах.

Екатерина заговорила первая:

– Выйди вон.

Я услышал, как надо мной зашевелились, но потом все стихло.

– Выйди вон!

Теперь она заорала как бешеная:

– Пошел вон, я сказала!

Антон спрыгнул с матов, и дверь за ним закрылась.

Они молчали еще, может быть, минут пять. На этот раз первой отважилась заговорить Лидия:

– Екатерина Михайловна…

– Я тебе не позволю устроить в школе публичный дом!

– Екатерина Михайловна…

– Я тебе не позволю!

– Я вам все объясню…

– У себя в институте можешь заниматься проституцией!

– Екатерина Михайловна…

– Шлюха!

Я услышал, как Лидия спустилась на пол, и тут же раздался резкий звук пощечины.

Как будто убили комара. Только гораздо звонче. Очень большого комара.

– Пошла вон отсюда!

Дверь за Лидией закрылась, и мы с Екатериной остались в кладовке одни. Она возле шкафа, а я – под матами. У меня влажный окурок в руке.

– Шлюха, – повторила она, но уже намного спокойнее. – Настоящая шлюха.

Через мгновение свет погас, и я услышал, как Екатерина хлопнула дверью.

Надо было скорей выбираться из моей норы. Марина могла войти в любую минуту.

Я осторожно высунул голову из-под матов, чтобы убедиться, что в кладовке действительно пусто. Помимо дыма от моей сигареты в воздухе отчетливо слышался запах духов.

Я на цыпочках приблизился к двери и тихонько потянул за ручку. Дверь не поддалась. Я дернул сильнее – все равно бесполезно. Я потряс ее изо всех сил и в отчаянии опустился на пол. Екатерина закрыла дверь на ключ. Старая идиотка.

* * *

Окурок высох минут через двадцать. Пришлось засунуть его в нагрудный карман. Иначе вообще не дождался бы никогда.

Советские сигареты постоянно приходилось сушить либо на батарее, либо в кармане рубахи. Тогда они начинали шуршать при раскатывании между пальцами, и «бревна» можно было выуживать с меньшим трудом. Без этой предварительной процедуры сигареты в руках мялись, как пластилин, и время от времени гасли, с какой бы силой ты их ни раскуривал.

«Давай, давай, – смеялись пацаны в мужском туалете. – Губы толстые, сейчас раскуришь».

Когда огонь доходил до «бревна», оно выворачивалось наружу и торчало под самым немыслимым углом, потрескивая и воняя, пока наконец не сгорало или пока ты не выбрасывал полупогасшую сигарету.

Самым забойным брендом была «Ява». За ней все гонялись и хвастались, что смогли достать блок или два. Сигареты вообще покупались всегда блоком. Иначе в следующий раз ты мог их просто-напросто не найти. Мне лично «Ява» нравилась за то, что она была короче и толще других. Это внушало доверие.

Некоторые сушили за ухом, но меня отпугивал деревенский вид. Простоватость концепции. Точнее, концепция простоватости. Без конца думаешь о себе невесть что. Сигарета за ухом, во всяком случае, это из другой оперы. Уясняешь такие вещи довольно рано. Точно так же, как не называешь себя Санёк, когда знакомишься с девушкой. Или Шурик.

Но окурки на груди я до этого никогда не сушил. Рубашка должна была провонять хуже помойной ямы. Мама вряд ли бы отнеслась к этому с пониманием. Хотя, наверное, догадывалась. Просто делала вид.

За ухом было бы еще хуже. Вонь при каждом повороте головы.

Но сигарет с собой больше не было.

* * *

Часа через два в школе все стихло. Я сначала боялся включать свет, но потом сидеть в темноте надоело. Дети подземелья. В первом классе, когда читал, плакал. Теперь уже не помню, про что, но, кажется, кто-то умирал от туберкулеза. Еще граф Монте-Кристо. Царапался у себя под землей чайной ложечкой двадцать лет, чтобы выбраться на поверхность. Тоже идея фикс. Отомстить кому-то хотел. Сами бы так и так без него загнулись. Мог подождать еще двадцать лет, раз такой терпеливый.

Вскормленный в неволе орел молодой.

Несколько раз кто-то дергал дверную ручку. Я смотрел на нее и молчал. А что еще оставалось?

«Это Марина, да? Марина, ты знаешь, меня здесь Екатерина Михайловна закрыла. Я сижу тут один, и мне очень страшно. Не могла бы ты позвать кого-нибудь на помощь?»

Таким дурацким голосом. Из-за двери. Можно еще в дырочку палец просунуть.

«Позови, пожалуйста, кого-нибудь! Это я – Саша».

То есть:

«Это я – Александр. Помнишь, ты мне сказала, чтобы я тебя здесь подождал?»

Нормальное знакомство.

Последними ушли пацаны, которые вели дискотеку. Я слышал, как они протащили колонки и потом вернулись, чтобы убрать столы. Минут пять громыхали ими по коридору. Смеялись над какой-то Оксаной. Я вслушивался в их голоса, но ни одного знакомого не услышал. Тяжела жизнь подростка в советской стране.

Потом вообще все затихло. Только у входа в спортзал гудела неисправная лампа. Дежурное освещение.

Наступила полная тишина.

Минут пять я стоял у двери, прислушиваясь к звукам снаружи, потом залез на маты и лег лицом вниз. Воняла рубашка или не воняла – теперь мне уже было все равно.

В этот момент в коридоре послышались чьи-то шаги. Кто-то вернулся в спортзал. Я понял, что до самого утра больше никого не будет. Последний шанс. Страх выглядеть глупо уже прошел. Оставался просто страх. В первоначальном смысле.

– Кто там? – раздался через минуту испуганный голос.

– Откройте, пожалуйста, откройте! Мне надо домой!

– Кто это? Перестань колотить. Я не могу попасть в замочную скважину.

Я сделал шаг назад, и дверь распахнулась. Пещера Али Бабы. Но никаких сокровищ. Просто я. Несчастный, лохматый и перепачканный.

– Ты кто?

Я поднимаю глаза и вижу перед собой Екатерину Михайловну. Расстегнутое пальто, в руках шапка. Лицо абсолютно растерянное.

– Я новенький из 10 «а». На прошлой неделе к вам перешел.

Она молча смотрит на меня и на глазах бледнеет. Белое безмолвие. Правда, у Джека Лондона было что-то про снег.

– Ты давно тут сидишь?

– Не знаю. У меня нет часов.

Не скажешь ведь ей, что время определяется количеством сигарет. Был-то всего один окурок.

Она смотрит на ключ, который держит в правой руке, и я буквально вижу, как мысли у нее в голове постепенно приходят в движение. Начинают перекатываться с места на место. Как валуны в горной реке. Сильное течение срывает их с места и тащит, оставляя глубокие борозды, вспенивая воду вокруг них.

«Давай, тетка, думай, давай».

Она пытается вспомнить, есть ли у кого-нибудь второй ключ. У кого-нибудь, кто мог закрыть меня здесь. Может быть, по ошибке, а может, спецом. Так бывает. Важно, чтобы этот кто-нибудь была не она сама. Вот что для нее сейчас важно. Не она – Екатерина Михайловна. Которая ударила Лидию Тимофеевну по лицу. Свою молодую коллегу. По нежному молодому лицу. Кожа гладкая, как поверхность воды в лесном озере. И прохладная. Лет пятнадцать еще до первых морщин.

За то, что она забралась в кладовку с одним из ее учеников.

Пока я прятался где-то внутри. И видимо, все слышал. Такая проблема.

Но бесполезно. Она не может вспомнить про второй ключ.

– Как, ты говоришь, твоя фамилия?

Я называю, и она молча кивает мне головой.

– Можно идти?

Она снова кивает.

– Или постой!

А я уже почти дошел до выхода из коридора.

– Вернись на минуту.

Я делаю шаг назад.

– Хотя ладно, можешь идти.

Я выхожу на крыльцо школы. На улице темно. Снега еще нет, но запах в воздухе уже витает. Скоро зима. В карманах ни одной сигареты.

Дверь позади меня с шумом распахивается.

– Поднимись на десять минут в учительскую. Мне надо с тобой поговорить.

На ней уже нет пальто. Голос намного решительней.

«Надо было бежать», – думаю я и, сгорбившись, иду следом за нею.

* * *

Темные коридоры. Никак не могу запомнить все повороты. В новой школе всегда так. Обычно уходит недели две. Смотрю ей в спину и думаю о том, как найду дорогу обратно. Дедал в своем Лабиринте подыхает от зависти. Могли бы хоть свет включить. А в роли Минотавра – Эдуард Андреевич. Капитанобык. Носится с ревом туда-сюда. Или его пес. Интересно, кто проектирует эти школы?

Иван Сусанин, наверное.

В учительской за самым дальним столом сидит Елена Николаевна. Перед ней стопка тетрадей. Для Екатерины – это тоже сюрприз.

– А вы… Разве вам не надо домой?

Елена поднимает голову от тетрадей.

– Да я вот решила проверить контрольную. Дома много других хлопот.

Пресс-конференция отменяется.

– Ну, ничего, – говорит Екатерина. – Можешь положить свою куртку.

Она показывает мне на диван.

– Ты чай с сахаром пьешь или без?

Елена смотрит на нас обоих. Судя по тому, как она смотрит, ей здесь чаю не предлагают.