Текст книги "Российская империя в цвете. Места России. Фотограф Сергей Михайлович Прокудин-Горский"

Помимо богатых вкладов и пожертвований иконами, утварью, облачениями и разными вещами Годуновы на свой счет возводили в обители разные постройки, а в 1686 году обнесли ее каменною стеною, так что к началу смутного времени Ипатьевский монастырь представлял собою солидное укрепление, не менее крепкое, чем сам Костромской детинец. Не знал Борис Федорович, что за стенами, построенными за годуновские деньги, укроется сын ненавистного ему Феодора Романова, и что в их родовой обители он примет скипетр царства Российского!

Переехав мост, извозчик свернул налево и вскоре остановился у монастырских ворот.

Мы вошли в обитель.

Прямо перед нами, в конце широкого двора возвышался пятиглавый Троицкий собор. Левее от него тянулось большое двухэтажное здание архиерейского дома. Правее собора – колокольня, стены которой, разбитые прямоугольниками, покрыты разными композициями из священной истории. Живопись новая. Вообще надо заметить, что внешний вид монастырских зданий уже мало соответствует тому, который они имели в XVI и XVII столетиях, так как к началу прошлого века обитель пришла в такой упадок и разорение, что потребовалось ее капитальное обновление чуть не с основания, и нынешний монастырь дает уже только отдаленное представление о прежнем.

Что касается до Троицкого собора, то он построен уже в царствование Алексея Михайловича по образцу храмов ярославских, прежний же собор, в котором совершилось восшествие на престол Михаила Федоровича, разрушился еще при нем же, по одним сведениям – от вихря, по другим – от взрыва пороха, хранившегося в его подвалах. Да и нынешний-то храм во время большого разлива 1709 года настолько пострадал от воды, что расселся надвое.

Собор был заперт, но извозчик сказал нам, что скоро ударят к вечерне.

В ожидании звона мы спустились в подвал под соборною папертью, двери которого были открыты, и внизу в полумраке виднелись чьи-то каменные гробницы. В подвале, как оказалось, помещалась одна из усыпальниц рода Годуновых.

Всех годуновских усыпальниц здесь три. Остальные две находятся за соборным алтарем. В них погребен и основатель монастыря, Захария Чет, и отец Бориса, Феодор Иванович Годунов, и его мать, инокиня Сандулия, пожертвовавшая обители большой колокол в 600 пудов весом.

В той усыпальнице, в которой мы находились, был погребен род Никиты и Петра Васильевичей Годуновых. В подвале было пыльно и грязно; вероятно, и дверь на улицу была открыта с целью хоть несколько освежить затхлый воздух.

Осмотрев усыпальницу, мы снова вышли на монастырский двор, но благовеста еще не было, и церковь оставалась запертою. Чтобы не терять даром времени, мы отправились к так называемому дворцу Михаила Федоровича, находящемуся в западной стороне монастыря позади молодого садика, разведенного за колокольней.

Построенный на подклете невысокий каменный „дворец“ производит впечатление особой постройки со специальным назначением, как будто бы он был нарочно выстроен для молодого Романова и его матери. На самом же деле это было не так, и весь вопрос разрешается тем, что перед нами отнюдь не само древнее здание, а лишь позднейшая, и притом сравнительно недавняя, его реставрация.

В начале XVII века здесь находился один общий корпус монастырских келий, часть которого и посейчас существует направо от дворца. Постройка келий приписывается боярину Дмитрию Ивановичу Годунову и племяннику его, Борису Федоровичу, носившему тогда высокое звание конюшего. На том месте, где теперь дворец, были расположены келарские кельи, которые в последних годах XVI столетия стали называться наместничьими. Когда Марфа Ивановна с сыном приехала в монастырь, – для временного ее помещения и были отведены эти наместничьи кельи. После их отъезда в кельях опять стали жить монахи, причем самые кельи были распространены, и к ним прибавлено еще пять или шесть комнат. В начале XIX века кельи получают название дворца, и монахи перестают жить в них, но самые кельи уже настолько ветхи, что грозят падением.

В октябре 1834 года монастырь посетил Николай I и, увидя жалкое, полуразрушенное состояние обительских построек, выразил желание возобновить их в древнем вкусе. В обитель был командирован известный творец „русского стиля“, К. А. Тон, и на исправление келий Михаила Федоровича отпущено из казны 2794 рубля. Между тем, в стенах келий оказались такие трещины, что пришлось разобрать самые стены и вновь сложить их, укрепить фундамент и вывести новые арки. Лет через двадцать пять, именно в 1860 году, по повелению императора Александра II дворец был подвергнут новой реставрации, отделен от общего здания монастырских келий и уже в виде отдельной постройки передан в ведение придворного ведомства.

Седой, древний инвалид, лет восьмидесяти, поднялся с нами в верхний этаж по широкой, крутой лестнице и отпер дверь. Мы вошли в прихожую.

– Вот налево-то комнаты Михаила Федорыча, – начал рассказывать инвалид, – тут вот кабинет его был, а подальше-то спальня.

Комнаты невысокие, со сводами; освещаются маленькими, старинного типа окнами.

– А тут вот, направо, комнаты великой инокини, Марфы Ивановны. Четыре комнаты всех-то. Задняя, говорят, столовая была.

В задней более обширной комнате, которую старик назвал столовой, лежит книга для записывания имен посетителей, и стоят два или три старинных кресла. Вообще же комнаты почти пусты, и самой подлинности покоев как-то плохо верится.

Сам инвалид относится к ним скептически. Когда мы высказали ему, по душе, свои сомнения, он согласился с нами.

– Чему же и быть, – заметил он, – если тут после них более полутораста лет монахи жили? Конечно, от их-то покоев и звания не осталось.

В правой половине дома находится изразцовая печь, действительно представляющая некоторый интерес по своей замысловатости. На каждом изразце ее нарисовано синим по белому довольно аляповатое, но каждый раз новое изображение, с соответствующею сюжету надписью. Например, изображена корона, а надпись гласит: „прелесная вещь“; изображен гриб, а надпись замечает: „скоро родися, скоро исчез“; звезда и под нею часть земной окружности, надпись: „указует нам путь, имже итти“; барабан: „не потребен безгрому“; скачущая лошадь: „воля со страхом“; дерево: „всегда постоянно“; заяц: „воедином бегании смел“; птица: „провещает весну“; собака под деревом: „не прикасаис ко мне“; змея, обвившая сухой ствол дерева: „стобою засыхаю“, и т. д. Конечно, трудно решить, любовался ли юный Михаил Федорович этими изображениями, разбирал ли он эти хитроумные надписи, но, во всяком случае, печь эта небезынтересна в бытовом отношении, как образец остроумия наших предков.

Из покоев старичок провел нас на деревянную галерею, пристроенную к верхнему этажу позади здания. С галереи устроен ход на находящуюся подле западную стену монастыря.

Мы поднялись на стену и в промежутки между ее зубцами увидели большое пространство, обнесенное другою каменною стеной, но меньших размеров. Главная стена, на которой мы стояли, построена Годуновыми, а та, которая виднелась впереди, сооружена уже по повелению Михаила Федоровича. На ней по углам были поставлены две небольшие башни, а в средине возвышалась зеленая шатровая кровля третьей, устроенной над въездными воротами. От кровли и сама башня получила название Зеленой. Зеленая башня поставлена по повелению молодого царя „в память того, – как сказано в тогдашней вкладной книге, – что он сим местом исшел на царство Московское“.

Со стены мы вслед за старичком вернулись на галерею и спустились в нижний этаж, составляющий как бы подклет дворцового здания. Здесь помещались будто бы людская и кухня. И в кухне, и в людской все чисто, все прибрано, но едва ли все это сохранилось от XVII века. И доныне лица, посещающие монастыри, пользуются обыкновенно пищей из общей братской кухни, а Михаил Федорович и мать его, приехав в монастырь, отнюдь еще не имели того высокого сана, каким впоследствии облекла их народная воля. Разве предположить, что ипатьевский келарь любил сладко покушать и держал под своими кельями особую кухню.

К вечерне давно уже отзвонили, и служба в церкви оканчивалась, когда мы поднялись по лестнице в соборный притвор.

В притворе, за свечною выручкою помещался пожилой монах, заведовавший продажею, как свечей, так и образков, видов, описаний монастыря и разных книжек. Мы, по мере средств, поддержали его коммерцию и этим расположили его в свою пользу настолько, что по окончании непродолжительной службы он сам предложил нам свои услуги по указанию достопримечательностей соборного храма.

Действительно здесь хранится немало достопримечательного: например, древняя икона XIV века с изображением явления Богоматери Чету, икона Божией Матери, которою Марфа Ивановна благословила сына на царство, резное царское место, присланное Михаилом Федоровичем, и его посох, переданный в обитель вместе с ковшом из Оружейной палаты по приказу Николая I.

Далее монах показал нам две хоругви, вышитые будто бы руками Ксении Борисовны Годуновой. На обеих хоругвях спереди – изображение Святой Троицы, а на обратных сторонах по три святых на каждой. Большинство древних и замечательных икон, хранящихся в соборе, пожертвовано в обитель семейством Годуновых. Живопись на стенах сохранилась древняя. Интересен, не виданный мной в других местах, оригинальный орнамент из кругов, протянутый вдоль стен понизу. Наш чичероне сообщил, что этим орнаментом особенно заинтересовался в свое время художник В. В. Верещагин.

Не менее богата и монастырская ризница. В ней хранятся наперсные кресты – вклад Грозного и Федора Иоанновича, паникадило, пожертвованное Годуновым, большой фонарь для ношения в крестных ходах, с которым, по преданию, явилось из Москвы посольство к юному Романову. Кроме того, в ризнице находится множество дорогих облачений, из которых наиболее замечательны пожертвованные Годуновыми, Екатериною II и императрицею Мариею, супругою Александра II. Есть напрестольное одеяние, устроенное царицею Ириною Федоровной из надгробных покровов ее отца и брата, много золотых и серебряных служебных сосудов и несколько массивных, старинных евангелий, одно из которых весит около двух пудов и при богослужении носится двумя иподиаконами.

Выйдя из собора, мы остановились у каменного столба, поставленного посреди монастыря, неподалеку от колокольни. Столб этот служит памятником записанных на нем различных монастырских событий. Одна из надписей гласит, что до того места, где построена Зеленая башня, царь Михаил, покидая обитель, шел пеший. Другая – что пушки и пищали хранятся в монастыре с XVI века, но это известие не совсем точно. К перечню событий присоединено и стихотворение, из которого можно догадаться о времени постановки памятника.

 
России сын, святыни чтитель,
Ты хочешь знать, чем славится сия обитель
И что в ней сделала Господня благодать?
Внемли: на месте сем явилась Пресвятая,
Под сенью коей здесь жил
Царь, юный Михаил,
Родоначальник Николая».
 

Другим объектом «романовской» съемки в Костроме, осуществленной С. М. Прокудиным-Горским, был «Макарьевский Унженский необщежительный мужской монастырь 1-го класса». Святой Макарий Желтоводский и Унженский стал особо почитаем в Смутное время, поскольку считалось, что молитвенное обращение к нему помогает освобождению из плена. Истово взывали к преподобному и родные томившегося в плену у поляков патриарха Филарета, отца Михаила Романова. Когда он вернулся в Москву летом 1619 года, молодой царь вместе матерью во исполнение обета немедленно совершили паломничество к мощам святого Макария. После возвращения Михаил повелел посещенный им монастырь «учинить между великими обителями наравне с Соловецким».

Церковь Иоанна Предтечи на Малышевой горе. Старая Ладога. 1909 г.

Богоявленский женский монастырь. Кострома. 1910 г.

Собор Рождества Пресвятой Богородицы в Ипатьевском монастыре (зимний). Кострома. 1910 г.

На реке Ордежь близ станции Сиверская. Санкт-Петербургская губерния. Между 1904 и 1905 гг.

Сязьские Рядки. Рыбачье поселение. Санкт-Петербургская губерния. 1909 г.

Во дворе церкви Воскресения [на дебрях. Кострома.] 1910 г.

Вход в церковь Воскресения. Кострома. 1910 г.

Выход из ограды церкви Святого Георгия. Рюриковские укрепления. [Старая Ладога.] 1909 г.

Вид на Старую Ладогу. Санкт-Петербургская губерния. Новоладожский уезд. 1909 г.

Село Дубно. [Староладожский канал.] Санкт-Петербургская губерния. 1909 г.

Часовня в Мятусове. [Река Свирь.] Санкт-Петербургская губерния. 1909 г.

Водоспуск на 3-й версте от Шлиссельбурга. Санкт-Петербургская губерния. 1909 г.

Гонки на Екатерининском устье канала Петра I. Шлиссельбург. 1909 г.

Станция [Лодейное Поле] Олонецкой железной дороги. 1916 г.

Глава вторая
Поездка по Туркестану

Куш-Бегги. Главный министр Бухары. 1911 г.

Присоединенную к Российской империи часть Средней Азии в 1886 году официально стали именовать Туркестанским краем, а с 1899 года – Туркестанским генерал-губернаторством. Как сообщала энциклопедия Брокгауза и Эфрона, «…всего Туркестан обнимает пять областей, расположенных одна за другой к востоку от Каспийского моря по границе России с Персией, Афганистаном и Китаем, а именно: Закаспийскую, Самаркандскую, Ферганскую, Сырдарьинскую и Семиреченскую. К Туркестанскому же генерал-губернаторству могут быть причислены оба среднеазиатские ханства – Хива и Бухара, которые по своей природе, населению и производительности весьма сходны с русскими областями Туркестана и находятся под ближайшим наблюдением туркестанского генерал-губернатора».

В Туркестане С. М. Прокудин-Горский побывал дважды – в 1907 и в 1911 годах. Первый раз это была научная экспедиция с группой ученых и сотрудников Палаты мер и весов, планировавших наблюдение хода солнечного затмения 1 января 1907 года (по старому стилю). «Фотограф-художник» был включен в состав экспедиции, чтобы вести цветную съемку небесного явления. Полевой лагерь был развернут в северо-западной части Тянь-Шаня, на горе Чаар-Таш.

К разочарованию ученых, затмение не удалось увидеть из-за сплошной облачности, зато Прокудину-Горскому удалось сделать несколько снимков окружающей природы. Правда, и ему пришлось испытать горечь поражения, в чем он признался на страницах журнала «Фотограф-любитель»:

«В моей практике были случаи, когда работа целой экспедиции, посланной с научной целью по отдаленным местностям России, пропадала совершенно…

Непроявленные пластинки везлись много верст во вьюках на верблюдах. Все снимки пропадали частью от сырости, частью от перетирания слоя пластин».

Некоторые исследователи творчества Прокудина-Горского утверждают, что из снимков, сделанных им в 1907 году, сохранилась лишь сотая часть. К счастью, завершающая часть поездки по Туркестану – в Бухару и Самарканд – проходила в специальном вагоне-лаборатории Палаты мер и весов.

Интересно, что в самом начале XX века этим же маршрутом проехал русский писатель-путешественник Е. Л. Марков. Его книга «Россия в Средней Азии» наполнена любопытными наблюдениями, которые позволяют буквально увидеть историческую обстановку, в которой работал Прокудин-Горский. Вот, например, как происходила поездка от железнодорожной станции в старый город:

«Оба возницы оказались из терских казаков. Наш был за умника и, узнав, что мы тут в первый раз, без умолку объяснял нам местные дела и обычаи, на каждом шагу озадачивая нас каким-нибудь хитрым книжным словечком. Но зато он свистал, гоготал, кричал и стегал кнутом проезжавших халатников до такой степени по-бухарски, что будь на нем чалма, вместо русского картуза, эти бритые лбы чистосердечно приняли бы его за родного брата.

Лошади неслись очень быстро по плохой каменистой дороге, и мимо нас то и дело мелькали кишлаки, сады, огороды… Дорогу эту также ожидает в скором будущем полное перерожденье: между Старою Бухарой и „Русскою Бухарой“ предполагается устроить шоссе, обсадить его аллеями тутовых деревьев и устроить фонтаны с бассейнами для пойла верблюдов и лошадей.

Местность кругом Бухары густо заселена и отлично обработана. Можно сказать, что на пространстве всех этих двенадцати верст тянется до самого города один огромный кишлак, со своими садами и плантациями. Предместья Бухары нечувствительно сливаются с окружающими ее деревнями.

– Что ж, богатый народ эти бухарцы? Хорошо живут? – спросил я своего возницу.

– Обязательно хорошо!.. Как же?.. Самый центр ихний… Масса товаров сюда идет… Коллекция такая! Вот сами увидите на базарах. И потом им от нашего царя привилегия насчет торговли… – важным тоном ответил цивилизованный возница…

Дороги под городом многолюдны, как городские наши улицы в базарный день. Непрерывною чередой идут нам навстречу вереницы нагруженных верблюдов, скрипят арбы на громадных колесах, тоже запряженные верблюдами, едут всадники на лошадях и ослах, толпятся пешеходы со всякими ношами.

Оглушительно орет на них наш отчаянный возница, разогнав чуть не на вскачь своих лошадей и никому не уступая дороги.

Халатники видят, что несется „Москов“, грозный сокрушитель бухарской силы и негласный хозяин „независимой“ Бухары, – и в паническом ужасе торопятся свернуть в сторону своих неуклюжих верблюдов, свои неповоротливые арбы, почти сталкивая их в арыки, и чуть не налезая на глиняные стены кишлаков… В узких деревенских переулках кто завидит впереди неистово несущийся русский экипаж – заранее поворачивает назад своего коня, своих верблюдов и улепетывает в какой-нибудь боковой проулочек или заезжает под какие-нибудь отворенные ворота, чтобы пропустить мимо подобру-поздорову этого шумливого и не совсем безопасного Москова. Кроме русских тут все по дорогам и улицам едут шагом. Но русские считают необходимым шиком промчаться так лихо, чтобы у встречных бухарцев поджилки тряслись; и уж особенно, конечно, русские извозчики. Им кажется совсем неприличным и посрамляющим достоинство русского завоевателя – плестись рысцою наподобие туземной арбы. Надобно, впрочем, сказать правду, что и в глазах бухарца, издревле привыкшего к рабству и деспотизму, эти неистовые крики на проезжающих, это бесцеремонное хлестанье кнутом направо и налево служат неизбежными признаками всякого начальства, всякой власти.

Когда бухарец провожает в качестве нукера какого-нибудь своего бека или русского начальника, он скачет впереди еще отчаяннее всякого казака и убежденнее всякого русского извозчика лупит и нагайкой, и палкой, по чем попало, встречную толпу, разгоняя ее перед экипажем высокой особы.

Стало быть, русские уже от них переняли этот чисто азиатский шик – проноситься бурей через мирные стогны градов и весей».

Своеобразным комментарием к фотографиям Прокудина-Горского служит такая беспристрастная характеристика города:

«„Благородная Бухара“, „Бухара-эль-Шериф“, производит – с первого взгляда на нее впечатление далеко не благородное. Прежде всего нужно сказать, что Бухара даже вовсе не город, в том смысле, в котором мы привыкли понимать это слово. Бухара скорее громадный кишлак. Кишлак такой же глиняный, такой же грязный, как все кишлаки и аулы Туркестана и Закаспийского края.

Бесконечные узенькие переулки вьются между бесконечными глиняными стенками, – по-туземному, „дувалами“, – изредка только прерываемыми воротами, калитками дворов, да сплошными кубами таких же глиняных, таких же слепых домов без окон и без дверей, едешь словно по дну глубокого крепостного рва, из которого никуда нет выхода. Дувалы большею частью аршина в 3, 4 и даже 5 вышины. Они загораживают глазу всякую перспективу, и знойный воздух стоит в них недвижимо. В настоящих деревенских кишлаках за дувалами по крайней мере тень деревьев, благоухание садов; но в самой Бухаре ничего, кроме глины и глиняной пыли. Иногда только разнообразит это унылое однообразие сплошных глиняных улиц какая-нибудь деревянная ставенка, наивно исцарапанная бесхитростным узором, или грубо выточенные деревянные колонки крытой террасы. Впрочем, сами дувалы тоже не без украшений: одни полосатые, другие расчерчены клетками, третьи в каких-нибудь завитушках; но все это та же серая глина, размокающая на дожде, растрескивающаяся на солнце. Для крепости этих зыбких стен они кладутся не отвесно, а суживаясь кверху, так, что основа стены много толще ее гребня; кроме того, стена обыкновенно подпирается круглыми столбами своего рода, тоже, конечно, из глины, и тоже снизу толще, чем вверху. Оттого же и глиняные дома бухарцев имеют форму тупых пирамид, напоминающих пилоны древних египетских храмов; их стены по необходимости должны суживаться по мере подъема, чтобы не обвалиться при первом хорошем толчке или первом зимнем ливне.

Все это очень характерно и в глазах художника даже живописно, особенно в обстановке нагруженных верблюдов, скрипящих арб, азиатских нарядов, азиатских физиономий. Но вместе с тем и порядочно надоедает, когда целые часы приходится путешествовать в этом глиняном царстве».

А вот интерес фотографа к мечетям как к зримому проявлению восточного колорита Е. Л. Марков вполне оправдывает:

«Мечетям „Священной Бухары“ числа нет; во всяком случае, я думаю, их больше, чем сорок сороков, которыми гордится матушка-Москва. Но большинство этих мусульманских молелен также бесхитростно просты, как дома и улицы бухарской столицы. Несколько деревянных столбиков подпирают тенистый навес террасы, приподнятой над улицей, а в глубине этой террасы пара или две стрельчатых окошек с каменными резными переплетами да дверочка в скромную полутемную молельню, увенчанную на середине крыши маленьким полумесяцем. На наружном углу террасы обыкновенно ютится какой-нибудь сквозной минаретик наивной и характерной формы в виде фонарика на ножках, тоже словно слепленный и выпеченный из глинки, хотя, вероятно, он только смазан глиною по кирпичу. Передний фасад мечети, затененный галереею, так же как точеные столбики и потолок самой галереи, часто бывают прекрасно расписаны наивно-яркими красками и типическими узорами азиатского вкуса. Около мечети всегда почти старые огромные деревья, и в тени их всегда какой-нибудь бассейн или маленький прудок. Там обыкновенно собирается весь праздный восточный люд. Кто моется в прудке, кто наливает водою высокие узкогорлые кувшины, кто полощет белье, а большая часть кейфует в тени шелковиц и орехов, в ожидании призыва азанчи на молитву. На ступеньках каменной крутой лесенки, что поднимается на террасу мечети, и под навесом террасы, в ее полутемной глубине, тоже сидят молчаливые, суровые старики в громоздких чалмах, в широких, пестрых халатах, – все, должно быть, благочестивые хаджи и ученые улемы священного города.

Оттого такие уголки в высшей степени живописны и интересны для художника».

Во время второй поездки в 1911 году Прокудину-Горскому удалось сделать новую серию фотографий, в которую вошел весьма удачный портрет эмира Бухары. По свидетельству Е. Л. Маркова, встреча с властителем имела определенные тонкости:

«Русские могут довольно легко добиться аудиенции у эмира через нашего дипломатического агента; до последнего времени это было стеснительно потому, что эмир считал своею обязанностью одарять всякого посетителя одеждами, коврами, седлами и т. п. подарками. Но благодаря настояниям г. Лессара, этот азиатский обычай теперь прекратился, и эмир посылает дары только таким высоко официальным лицам, как генерал-губернатор, и ему подобным, имеющим право отдаривать его взаимно. Простые же смертные удостаиваются только чести посмотреть на него, покушать у него пилаву, или выпить чашку чаю».

Самому путешественнику не удалось встретиться с эмиром, поэтому он ограничился созерцанием городской резиденции повелителя:

«Внешний вид Арка гораздо более напомнил мне плохо содержимый тюремный замок, чем дворец роскошного повелителя правоверных. Да и он в буквальном смысле часто служил темницей, и многие не раз выходили из него только затем, чтобы быть сейчас же зарезану на камнях Регистана, как барану на бойне…

На старых воротных башнях этого мрачного вертепа кровожадных деспотов, словно в насмешку над ними, белые длинноногие аисты свили свои мирные гнезда и торчат там целыми часами на одной ноге, среди черных копен хворосту, воткнув в пушистую грудь красивые носы свои, погруженные в благочестивое самосозерцание, будто индусские факиры.

И куда здесь ни оглянись, на каждом минарете, на каждом куполе больших медресе и мечетей, – гнездятся эти удивительные белые птицы, – „ляг-ляг“, как их называют туземцы. Их неподвижные изваяния вырезаются высоко на синем фоне неба, словно какие-то живые гербы, неизбежно венчающие каждое публичное здание Бухары…

Это неподходящее сочетание эмблемы мира и домовитости с варварскими нравами и обычаями Бухары немало озадачивает с первого раза путешественника. Но в характере восточного человека часто встречаешь такую непереваримую противоположность вкусов, что благоговейное почитание бесполезной птицы без труда может вязаться в нем с самою жестокосердою бесчувственностью относительно своего брата-человека. Недаром любимый герой и высочайший идеал царя, в глазах народов Центральной Азии, – Тимур-Ленг, – умел в одно и то же время и без жалости проливать реки неповинной крови и наслаждаться трогательными нравоучительными беседами своих благочестивых имамов.

Аист считается в Бухаре священною птицей, и никто, под страхом казни, не смеет поднять на нее руку. Аисты беспрепятственно опустошают плантации риса и проса бухарцев, важно гуляя по ним, как мы потом не раз видели, будто по собственному своему птичнику. Они так привыкли к безопасности и к почету, везде их окружающему, что без малейшего стеснения маршируют на своих долговязых ходулях вслед за сеющим пахарем, выклевывая зерна чуть не из его рук… Они, должно быть, искренно уверены, что все эти заботливые посевы, и все эти тяжкие работы производятся раболепным человечеством исключительно для них, для аистов.

Хивинцы, ближайшие соседи Бухары – привыкли наслаждаться в своем городе множеством прекрасных соловьев, мало знакомых бухарцам, – и совсем не имея у себя аистов, говорят в насмешку: „Ваши соловьиные песни – это стук клюва аиста по крыше ваших домов“.

Около дворца бухарского повелителя, впрочем, не одни эмблемы любви и мира, не одни аисты, терзающие свою собственную грудь ради птенцов своих, не одни храмы молитвы и богословского изучения.

Целый арсенал пушек приютился в неказистых низеньких сараях как раз против замка. Это очень кстати, потому что история всех этих бухарских, хивинских, кокандских и иных прочих здешних ханов весьма красноречиво убеждает, что крепкие ворота, высокие стены, да и метко наведенные пушки и ружья – составляют для этих владык-грабителей, владык-злодеев, гораздо более верное средство править возлюбленным народом своим и выжимать из него все, что можно выжать, чем несколько сомнительная привязанность к ним этого народа».

У входа в Шах-Зинде. Самарканд. 1906–1912 гг.

Шелковое производство. Самарканд. 1906–1912 гг.

Посетил Е. Л. Марков и одну из загородных резиденций эмира, при описании которой не смог удержаться от язвительных комментариев:

«Чтобы добраться до Ширбудуна, летнего местопребывания эмир-эль-муменина, нужно проехать из конца в конец всю необъятную Бухару. Ширбудун уже не в городе, а в трех верстах от него. Нужны были особые сношения нашего дипломатического агента с теми, кому это ведать надлежит, чтобы получить дозволение на осмотр дворца. Опять те же нескончаемые улицы слепых домов и глиняных дувалов, похожих друг на друга, как ржаные копны на десятине, опять те же мечети с глиняными фонариками и точеными колонками, те же стоячие прудки под тенью шелковиц, те же шумные и пестрые базары с своими верблюдами, ослами, арбами, чалмами и халатами. <…>

Снаружи Ширбудун тоже немножко смотрит укрепленным замком и тюремным острогом. Сразу видно, что никакого наивного доверия между грозным владыкой и его верноподданными тут не полагается, и что он чувствует себя в безопасности только за крепко-окованными воротами на замке, охраняемыми хорошо вооруженною стражей. Но стоит только переступить за ворота дворца, как картина вдруг разом переменяется. Веселая и яркая пестрота красок охватывает вас со всех сторон. Дворики, окруженные зданиями дворцов и широкими крытыми галереями их, просто смеются на солнышке. Каждый фасад, каждый вход внутрь дворца – затейливая плетеница самых красивых и оригинальных узоров; по ярко-зеленому, по ярко-голубому, по ярко-красному фону расписаны светлыми красками хотя грубоватые, но зато характерные арабески; белые узорчатые колонки из гипса эффектно вырезаются своими выпуклыми формами на этом разноцветном поле.

Тенистые сады дышат тихою прохладой и нежным ароматом среди многочисленных двориков Шир-Будуна. В одном из дворов широкая решетчатая галерея, вся завешанная сверху тяжелыми гроздьями еще не поспевшего винограда. Дворец вообще довольно прост, и вся роскошь его сосредоточивается на отделке фасадов и входов. <…>

На дворе мы увидели солдат эмира, одетых в русскую форму и проделывавших по-русски свои военные приемы. Мы не могли удержаться от смеха, увидев среди площадки двора эти потешные карикатуры на русское войско. Их обезьяньи рожи в оборванных куртках русского покроя, в спадающих с них измазанных грязью рейтузах, смотрели чем-то таким неопрятным, жалким и гадким, что трудно было угадать в них тех самых молодцов-бухарцев, каких мы только что видели на базарах и улицах их родного города, в родных им ярких чалмах и пестрых халатах».

Высокий чин (видимо генеральский) позволил Е. Л. Маркову получить разрешение на полный осмотр дворца:

«Внутри богато отделаны только несколько комнат, так сказать, официальных. Остальные самые обыкновенные и нисколько не типичные. Впрочем, когда эмир не живет здесь, мебель и вещи, украшающие комнаты, убираются в кладовые, так что мы видим теперь дворец в его, так сказать, ободранном виде. Даже ковры, и те постланы далеко не везде, а большею частью сложены друг на друге в каком-нибудь укромном уголке. Но все-таки довольно их еще и лежит на полу и висит на стенах. Ковры эти – верх красоты и баснословных цен. Такого редкого собрания ковров не часто встретишь даже и в Азии, – этой классической стране ковров. Одинаково изумительна и их громадность, и тонкое изящество их восточного рисунка и чарующая гармония их тонов. Особенно хороши ковры, вытканные по белому фону тончайшим узором самых нежных красок.

Но ковры здесь не только на полу и диванах, не только тканные из шерсти. Все стены и потолки дворца, все его фасады и входы, – в сущности, те же персидские, бухарские, текинские и индейские ковры своего рода. Те же фантастические арабески узоров, та же мягкая радующая глаз пестрота колера. Только ковры эти – мастерская алебастровая штукатурка, дивно вылепленная, дивно раскрашенная. Потолки – это главная красота и главная роскошь восточных дворцов и храмов. Ни один потолок не похож здесь на другой. Каждый вылеплен по-своему, нигде ровной поверхности, везде какие-нибудь глазатые круглые ячейки, альковчики, ступенчатые сводики, переплеты, решеточки, и все это словно выстлано в глубине драгоценною кашемировою шалью или сквозит зеркальными стеклами.