Текст книги "Тонкая математика страсти (сборник)"

Медленно бредя вдоль бесконечно сменяющих друг друга вольеров, я отыскивал глазами белые кости бывших обитателей и тут же шел дальше. Странное ощущение возникло во мне, сменив радость от пребывания в ботсаду. Ощущение-догадка о том, что человек, придумавший концлагеря и лагеря для интернированных лиц, был большим любителем животных и очень частым посетителем зверинцев. Может, он любил и людей, может быть, он любил и людей не меньше, чем животных. И, возможно, иногда по воскресеньям отправлялся с семьею на автомобиле к заграждениям ближайшего лагеря, и там они – он, его жена и двое подрастающих детей – гуляли вдоль колючих заграждений, вдоль человеческих вольеров, над которыми так же возвышался плакат-предупреждение: «Животных не кормить». И, нагулявшись вдоволь, он заводил мотор своего автомобиля и вез свою семью в ближайший ресторанчик, где, перед семейным воскресным обедом, взяв друг друга за руки, уже сидя за столом, они шептали молитву, благодаря Господа за пищу, данную им днесь. А потом ели. И что-то еще было у них вечером: может, театр, может, кино. И так шла жизнь, оставляя заброшенную флору цвести, а заброшенную фауну – вымирать.

Пройдя еще несколько вольеров, я хотел было повернуть назад, но тут донесся до меня звук, похожий на рычание зверя. И так неожиданно он прозвучал в этом месте, что я остановился как вкопанный и замер. И снова услышал его, теперь уже более отчетливо. И даже определил направление, откуда он доносился. Медленно я развернулся и прикипел взглядом к вольерчику, стоявшему чуть в стороне от остальных. И тут же заметил за сеткой движение.

Не веря собственным глазам, я подошел туда и увидел пару волков. Серебристых волков, скаливших зубы и раздраженно глядевших на меня. Вид у них был сытый и ухоженный. Возле широкого тазика с водой лежали еще не полностью обглоданные кости какого-то животного. Сначала я было подумал, что – человека, но это скорее от испуга. Кости были широченными и длинными, и принадлежать они могли лошади или быку.

«Не кормить», – вспомнил я хорошо сохранившуюся надпись над барьером у входа. Но кто-то ведь кормит этих волков! Кто-то приносит им мясо, наливает воду. И они знают своего добродетеля, иначе давно бы уже и его съели. Кто-то их любит…

Я сделал несколько шагов назад и рассматривал этих опасных красавцев с расстояния. Рассматривал и думал: почему они живы, когда остальные обитатели зоосада давно мертвы? Почему сам зоосад оказался заброшенным так же, как и сад ботанический? Почему город, так любимый мною, не позаботился об этом ближнем для него свете, оставив на произвол мир природы, даже не освободив его перед тем из клеток и вольеров?

Уже выходя из этого грустного зоопарка, я увидел останки семейства дикобразов, живших в широкой, но очень низкой клетке, специально низкой, чтобы дети могли наклониться и сверху рассматривать красивые трехцветные колючки. Колючки, торчащие в разные стороны, лежали теперь на земле в нескольких местах, из-под них выглядывали маленькие тоненькие косточки, тоже отбеленные и отшлифованные жарой и ветром.

С радостью я вернулся в «царство растений», но как приятный хмель, так и радостное настроение мое ушли безвозвратно. Хотя, конечно, говоря такое громкое слово «безвозвратно», я имею в виду всего лишь – до утра или до завтра. Человеку свойственно преувеличивать свои ощущения и эмоции, а мне это свойственно тем более. Я, может, и живу еще только благодаря этим преувеличениям. Может, на самом деле мир мне только нравится, но себе я громко заявляю: «Я люблю этот мир, ЛЮБЛЮ!» Так же я думаю, должно быть, и о Ирине; наверняка трудно преувеличить мои чувства по отношению к городу, но ведь если я не могу быть уверен: насколько я искренен внутри себя, то кто же мне скажет правду? Кто? Орхидеи? Артензии? Эуфорбии? Ирина?..

Изменчива природа человеческих настроений, и вот уже, чтобы отвлечь свою зрительную память от мрачных картин заброшенного зоосада, я возвращаю себе слово «гимн» и заставляю его крутиться в моих мыслях, играть разными неслышимыми мелодиями, подбирая одну из них для себя, для еще ненаписанных и непридуманных слов, которые, возможно, когда-нибудь и мне помогут собраться из осколков эмоций в нечто целое, поднять решительно голову и жить дальше, жить, несмотря ни на что и вопреки всему, не согласному со мной. Когда-нибудь… Но все-таки это не будет ни военная песнь, ни песнь о могуществе. Но что это будет? Как найти слова? Где искать их? Еще бы полстаканчика того вина. Только полстаканчика, и не надо рядом генерала Казмо, не надо рядом никого. Полстаканчика вина – и мыслям – отдых, глазам – розовое марево, опускающееся на город, воображению – черноволосую девушку с маленькой рыжей собачкой, медленно плывущую в этом розовом мареве…

Когда я вернулся в гостиницу, уже вечерело. В коридоре негромко звучал четкий голос, сообщавший кому-то вновь прибывшему правила поведения в городе.

В номере горел свет. Айвен распаковывал какие-то ящики – они лежали на полу и было их до десятка.

– А, привет! – оглянулся он на меня. – Тут к тебе приходили и оставили вон то…

Он показал взглядом на сложенную китайскую ширмочку, стоящую подле моей кровати.

– Как дела с гимном? – спросил Айвен.

– Медленно… – признался я, преувеличивая результаты. На самом-то деле дела с гимном обстояли никак.

– Ничего, – ободрил меня мой сосед. – Главное, чтобы ты не запоздал к принятию декларации о суверенитете.

– А когда это будет?

– Дня через четыре… – задумчиво ответил Айвен.

Я прислонил ширмочку к стенке – в этот вечер она мне была не нужна. Присел на кровать. Моя психика заканчивала переваривать впечатления от прошедшего дня, и веки были не против сомкнуться.

– Ну-ка глянь! – прозвучал глуховатый, чуть ли не утробный голос, и я поглядел на Айвена.

Его глаза весело смотрели на меня через круглые очки новенького противогаза.

– Ну как? Класс? – спросил он.

– Откуда у тебя? – удивился я.

Он ткнул рукой в посылочный ящик.

– Мама прислала, я попросил…

– ?! – я только открыл рот, а вымолвить так ничего и не смог.

– Она у меня на военном заводе работает, вот и… – и он развел руками, полагая, что такого объяснения мне достаточно.

– Щелкни-ка меня, отошлю ей фото на память! – Айвен протянул мне фотоаппарат.

Я сделал два снимка.

– Чуть-чуть жмет, – признался сосед, стаскивая с головы маску противогаза. – Надо бы разносить… был бы я сейчас в роте – кто-нибудь из молодых мне бы его за два дня разносил! Ну ничего…

От висков вниз у Айвена шли красные полосы от жесткой резины маски.

Я захотел спать. Зевнул так, что Айвен зевнул вслед за мной.

– Я настольную включу, а ты ложись! – с пониманием произнес он.

Настольная лампа показалась мне намного ярче, чем плафон из матового стекла, свисавший с потолка, и я все-таки поставил ширму.

Уже лежа на кровати и готовясь ко сну, я слышал, как Айвен вскрывал другие посылки и доставал оттуда что-то железное, завернутое в бумагу. Удивительно, как много могут сказать звуки…

А поздно ночью, я даже не знаю, в котором часу, пришла Ирина. Пришла и подвинула меня к стенке. Я сначала не мог понять, что со мной происходит, принимая все за сон, но ей удалось разбудить меня. И я снова был счастлив, впитывая кожей ее тепло, целуя и почти облизывая ее лицо, гладя ее волосы, шепча ей десятки нежных пушистых слов.

Утром она снова ускользнула, и я проснулся уже один, проснулся оттого, что сну моему кого-то недоставало, недоставало тепла, недоставало дыхания Ирины.

Я проснулся, сходил позавтракать и зашел в ее кафе.

Мы пили кофе, и она спросила:

– Как дела с гимном?

– Пока никак.

– Ничего, – сказала она. – Это трудно… но когда ты его напишешь, о тебе все узнают!

И в голосе ее прозвучала будущая гордость за меня.

Я вздохнул. Может, Господь не оставит меня без помощи в этом трудном и ответственном деле. Я надеялся.

И вот уже я снова на набережной, один на один со своими мыслями, один на один с желанием создать гимн, которым смогу гордиться.

Легкие облака плывут по небу, притупляя острые солнечные лучи. Кричат чайки, кружа над яхточками и прогулочными лодками. С трех пирсов отдыхающие герои удят рыбу.

Город тих и спокоен. Он дремлет в счастливом неведении, он блаженствует, не зная, какая судьба ему готовится его же гостями. Он стар, даже более чем стар – древен, и все эти мимолетные странички его же истории его не волнуют.

Может, начать гимн со слов о древности города и о его истории?!

Нет, не годится! Из его истории нечего брать. Вся история – лишь сооружение из камней храмов и их последующее разрушение. Какой храм разрушит грядущая революция? Что о ней скажут потомки? Или так же, как в России, будут проклинать создателей нового, строителей куполов, увенчанных рубиновыми звездами?!

Но разве в гимне главное – материализованное государство? Нет, главным должен стать народ… Но опять и это слово мне не нравится, и звучит оно как-то деревянно. Человечество, массы, люди, человек…

Вот я, кажется, и нащупал верное слово. Главным в гимне должен стать каждый человек государства, каждый житель города…

ЧЕЛОВЕК… Как написать о тебе хорошую песнь? Как оставить от тебя в будущем гимне только хорошее и куда деть все порочное, которого намного больше? А, человек?

Но, глядя на идущих мне навстречу гуляющих героев и девушек, приехавших вслед за этими героями, я вижу счастливые открытые лица, добрые, желающие всему миру процветания, улыбки. Вот оно, хорошее, то, что сверху и видимо. Вот об этом и надо писать. Вглубь не смотреть, в душу не заглядывать…

(«Животных не кормить!» – вспомнилось мне почему-то.)

За всю свою жизнь я написал только одну песню, и, как назло, эта песня была пропитана воинственностью, гордостью и патриотизмом жителя великой империи. В нашем полку во Вьетнаме она настолько прижилась, что мне приходилось ее слышать почти каждый день и помню, как меня тошнило от ее слов, особенно перед тем, как я принял окончательное решение дезертировать.

Не знаю, сколько раз я прошел туда и обратно по набережной, сколько мыслей и идей побывало в моей голове, которая уже начинала гудеть, как гудят провода на линиях высоковольтных передач. Но тут меня окликнул Вацлав и я охотно отвлекся от своих размышлений.

Последнее время он как-то глуповато по-английски начинал свои разговоры. Обращал внимание собеседника на чудесную или же, наоборот, отвратительную погоду, хотя последней, по большому счету, не случалось, и только затем из его рта вылетали нормальные человеческие слова. В этот раз о погоде он забыл.

– Сегодня праздник! – сообщил он весело. – День арабской культуры!

– Арабской культуры? – переспросил я, и он, заметив недоумение на моем лице, пояснил:

– Инспектор по правилам поведения разрешил им…

– И что там будет?

– Посмотрим! Наверное, что-то вроде арабского народного гуляния.

– А где?

– На площади Святого Лаврентия.

– И такая есть? – я удивился еще больше.

– Да, это единственная площадь в городе. Вверх по лестнице от твоей гостиницы, – объяснил Вацлав. – Знаешь, там есть пьедестал от какого-то памятника и надпись на нем сбита молотком… так вот сразу за ним и вверх. Минут пять идти…

Насколько надо быть ленивым человеком, чтобы не изучить этот в общем-то крохотный город!

Предупредив, что праздник арабской культуры начнется через час, Вацлав захотел пригласить туда еще кого-то из своих друзей. Он ушел, и я опять остался в полном одиночестве на набережной. Но больше в этот день о гимне я не думал. Я смотрел на горизонт и ждал обещанного праздника.

Площадь Святого Лаврентия я нашел быстро. В ее центре были сложены какие-то картонные коробки. Я подумал, что это декорации для будущего праздника.

Возле коробок дежурили несколько парней из восточных армий. Они весело переговаривались, улыбались и время от времени озирались по сторонам, проверяя, собирается ли народ на праздник их культуры.

Прошло еще минут двадцать, прежде чем площадь начала заполняться зрителями и участниками. Подошел и Вацлав в компании с будущим правительством – теми самыми ребятами, остававшимися на вершине предгорья обсуждать светлое будущее. Потом кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся.

– Привет! – Айвен улыбнулся. – Тоже праздника захотелось?

– А кому не хочется? – дружелюбно заметил я.

– У нас скоро свой праздник будет! – твердо заявил Айвен. – И запомни: главная песня праздника – твоя!

Я кивнул.

– А с этими ребятами, – Айвен кивнул на арабов, – может быть, придется трудновато. Я уже говорил с ними, но их устраивает только исламская революция с присоединением города к Ирану. Нам с ними явно не по пути.

– Да, – согласился я. – Мы пойдем другим путем.

– О! – усмехнулся Айвен. – И ты историю любишь?

В центр площади в этот момент вышел статный герой и что-то громко сказал, после чего все арабы воздели взгляды к небу и сотворили молитву. Когда молитва завершилась, они стали в некое подобие хоровода вокруг картонных коробок и, запев что-то небыстрое, стали медленно ходить по кругу.

– Очень похоже на русский хоровод! – сказал Айвен.

Танцующие остановились и стали двигаться в другую сторону.

А в это время трое других представителей арабской культуры оказались в середине круга и принялись доставать из коробок какие-то толстые книги, которые тут же опускали себе под ноги.

В конце концов на булыжнике площади возвысилась метра на полтора гора книжек, обложенная по бокам пустыми картонными коробками. Кто-то из парней вылил на книги что-то из канистры и бросил горящую спичку. Тут же в небо рванулось пламя, охватившее книги. А мужской хоровод стал двигаться быстрее и ритмичнее, и даже послышалось пение.

Айвен сожалеюще причмокнул языком.

Я обернулся к нему.

– У меня на родине за такое количество макулатуры можно получить три загранпаспорта! – сказал он, негромко возмущаясь.

– Три загранпаспорта?! – Я посмотрел на соседа, как на немножко больного человека.

– Да, – он пожал плечами, не понимая, что меня, собственно, удивляет в его словах. – У нас не хватает бумаги на паспорта и поэтому, если ты хочешь ехать за границу – надо сдать 60 килограммов хорошей бумаги. А после этого тебе за день выписывают загранпаспорт, и ты себе спокойно едешь!

Танец продолжался, но песня теперь звучала другая. И книги, сгорая, почему-то распространяли по площади запах горящих автопокрышек.

– Дорогое издание, – пояснил кто-то из европейцев, – корешки на каучуковой основе…

– А ты что, издателем был? – переспросили этого умника.

– Нет, переплетчиком, – ответил он, и на этом разговор прекратился.

– А что хоть там сжигают? – не утерпел и спросил я у ребят, стоявших рядом.

– Какую-то неправильную книжку про Аллаха, – ответил мне невысокий парень с вытатуированным якорем на предплечье.

– А что будет потом?

Что будет потом, парень не знал.

– Пионерский костер! – мечтательно, словно вспоминая что-то дорогое сердцу, произнес Айвен. – Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры, дети рабочих…

Последние слова он уже пел.

А я спросил его: что такое пионеры? Это какое-то особое название детей рабочих?

– Нет, – он махнул рукой, – это детская политическая партия на моей родине. – И тут же продолжил эту, судя по всему, детскую песенку: – Близится эра светлых годов. Быть пионером всегда будь готов…

– Забавные слова, – заметил я, – если «мы уже пионеры», то зачем надо быть готовым еще раз быть пионером?

– Ты этого не поймешь! – сказал Айвен мягко, стараясь не обидеть меня.

Книги догорали, но теперь зрители тащили и бросали в огонь сухие ветки кипарисов. Темнело. Хоровод разошелся, но теперь возле костра включили магнитофон и подыскивали мелодию повеселее. Наконец нашли и врубили ее на полную мощь двух колонок. Тут же арабы и многие из европейцев ударились в танец.

Я отошел на край площадки, освобождая пространство для танцующих. Ко мне приблизился Вацлав. По его лицу было видно, что настроение у него скверное.

– Во всем этом меня радует только одно, – сказал он упавшим голосом. – На этот шабаш не пришел генерал Казмо!

«Да, – подумал я. – А ведь генерала действительно не было. Ну что ж, будущий президент должен беречь свою репутацию и не посещать сомнительных праздников…»

На следующее утро в городе здорово пахло гарью.

Этот запах просто ворвался в наш номер, как только я распахнул окно. Удивительно, что Айвен не проснулся. Будь я на его месте, я бы мигом вскочил, подумав, что в гостинице пожар.

Но сосед мой негромко сопел, уткнувшись в подушку. «В принципе, ему это не страшно», – подумал я, вспомнив про новенький противогаз.

Уже выходя из номера, я чуть было не упал, споткнувшись о два посылочных ящика, оставленных почтальоном под нашей дверью.

Хорошо все-таки иметь родственников, которые заботятся о тебе, что-то присылают, пишут письма…

Город еще спал – я даже не знаю, почему я проснулся так рано в то утро.

Было так тихо, что я устыдился звука своих шагов, гулко разносившегося по улице, и старался ступать мягче.

Уже изученной улочкой, ведущей вниз, я шел к набережной.

Солнце только-только стало опускать свои лучи с крыш домов на окна вторых и третьих этажей – теперь там, наверное, начинали просыпаться люди.

А набережная была пустынна, и море, стараясь не шуметь, плескалось рядом с песочным берегом.

Солнце тяжело и величественно поднималось над горизонтом, и мне показалось, что я вижу, как оно поднимается. Я даже чуть повел головой вверх через какую-то минуту – словно провожал взглядом светило, стремящееся занять свое царское место на небесном троне.

На горизонте виднелась малюсенькая точка какого-то рыбацкого баркаса. Жаль, не было у меня ни подзорной трубы, ни бинокля. А так хотелось приблизить к себе этот баркас и посмотреть на рыбаков, на их улов.

Баркас уходил вправо, вдоль линии горизонта, и точка его постепенно растворялась в этой линии. Я повернулся спиной к морю и посмотрел на гору – она вся была в солнечном свете, и зелень деревьев своей яркостью ослепляла меня.

И снова пришли мысли о гимне, а с ними – и мысли о человеке, для которого и о котором этот гимн должен быть написан. И мысли эти не были мне приятны. Но я снова и снова терпеливо искал слова, а слова словно избегали меня. И было тихо вокруг, и в городе, и над городом. А потом, буквально через несколько минут, странный звук перечеркнул тишину, раздавшись у меня за спиной. И я, напуганный, резко обернувшись, увидел мужчину лет сорока в черном рабочем комбинезоне с метлой в руках. Метла ритмично шуршала по асфальту набережной, а мужчина, на мгновение остановив на мне свой, как мне показалось – грустный, взгляд, сам не остановился и продолжал двигаться вдоль набережной.

Я еще долго смотрел ему вслед, а солнце тем временем поднималось и проснувшийся город шумел от шагов спешащих к завтраку героев. Горизонт был чист. Мне тоже захотелось поесть, и я покинул набережную.

В кафе мне повезло – я сел за один столик с Вацлавом. Собственно, мы были одними из первых посетителей и поэтому могли рассчитывать на самую свежую еду.

Кусок мяса, довольно большой, политый зеленоватым мятным соусом, занимал больше половины широкой тарелки. Я уже не буду говорить подробно о гарнире, чтобы не приняли меня за француза. Но я видел, как Вацлав посмотрел на свою, точно такую же порцию. Клянусь, что и его глаза блеснули.

Разворачиваясь, официантка сладко проговорила: «Слонятина…»

Потом она поднесла нам еще кусочки лимона и черничный напиток.

– Ты знаешь, Казмо, кажется, согласился! – сообщил радостным голосом Вацлав, покончив со своим куском слонятины.

– Да?! – сыграл я удивление, не желая расстраивать друга тем, что новость эта мне знакома.

– Ага! – подтвердил Вацлав.

Потом подвинул к себе чашечку кофе с медом и пригубил.

– И когда он вступит в должность? – поинтересовался я.

– Ну, это не совсем просто… – Вацлав облизал губы. – Во всяком случае сегодня или завтра Айвен сообщит всем нам дату…

Я добрался до своей чашечки кофе и воспользовался ею как поводом продержать недолгую паузу в разговоре, обдумывая свою ситуацию с написанием гимна.

И тут совершенно некстати Вацлав спросил:

– А как там у тебя с гимном?

Мне ничего не оставалось, кроме как сказать:

– Плохо…

– Почему? – искренне удивился Вацлав. – Ведь гимн – это просто песня!

Я, допив кофе, принялся объяснять ему природу всех трудностей, которые усложняли работу над гимном, а вместе с этой работой усложняли мою жизнь.

– Но послушай, – кивая, произнес Вацлав. – Если так трудно, то просто поищи что-нибудь из уже написанного. Ведь полно случаев, когда гимном становится какая-нибудь древняя песня…

Эта идея мне понравилась. Я сразу же попытался вспомнить что-нибудь из песен, но в этот момент к нашему столику подошел парень, про которого я знал лишь то, что он – венгр, и, нагнувшись к Вацлаву, что-то прошептал ему на ухо. Потом отошел.

– В три часа собираемся в кафе у Ирины, – сказал мне Вацлав, отвечая на мой вопросительный взгляд. – Будет серьезный разговор.

Новость о серьезном разговоре меня поразила меньше, чем то, как он назвал это кафе. «У Ирины»?! Я-то думал, что только мне известно ее имя, но выходит, что… Хотя, может быть, я снова преувеличиваю. Ведь Вацлав видел меня с нею, когда мы первый раз говорили о ее жизни… Не мы, она говорила, конечно… И он прервал своим появлением наш разговор… Ну ладно, у Ирины, так у Ирины.

Договорившись о встрече, мы встали из-за стола. Вацлав вышел на улицу, а я, подойдя к официантке, озадачил ее вопросом.

– Извините, – обратился я к ней, дружелюбно улыбаясь. – Не мог бы я взять с собой один кусочек мяса… слонятины?

Она бросила на меня любопытный взгляд.

– Вам понравилось? Вы могли бы и здесь съесть еще одну порцию, хотя, честно говоря, это не молодая слонятина…

Я продолжал улыбаться ей, и это возымело действие: она зашла на кухню и вынесла мне кусок мяса, пожалуй, вдвое больше того, что съел я за завтраком.

Я взял со стола салфетку и, завернув в нее мясо, вышел на улицу.

Выходя, я не оглядывался, хотя и ожидал ее вопрошающего взгляда вослед мне.

Идея, которая пришла мне на ум, не была уж настолько странной, но именно в тот момент я почему-то подумал, что она не совсем обычна.

Неся кусок слонятины в правой руке и ощущая его увесистость, я шагал по уже знакомой мне «неаккуратной» аллее в сторону заброшенного ботанического сада. Шел я, конечно, не к заморским цветкам и деревьям, а немного дальше. Я шел в «сад выбеленных костей» – именно так поэтически назвал я для себя то место, пребывание в котором так быстро перечеркнуло мое тогдашнее настроение. Я шел в вымерший зоосад, чтобы покормить единственных его обитателей – серебристых волков. Я шел и думал о гимне, но теперь я уже не пытался жонглировать звонкими словами. Я думал об уже написанных песнях и для начала перебирал в памяти песни о любви, ибо были они, как мне казалось, ближе по смыслу к будущему гимну, чем военные марши и прочие нервно-паралитические песнопения, обычно исполняемые мужским или смешанным хором.

Осталось позади раскидистое фиговое дерево, под которым я пил вино из одного стакана с будущим президентом. Хорошо бы, чтобы дерево это жило подольше!

Песни о ревности и о несчастной любви я откинул сразу. Я даже не предполагал, сколько подобного мусора хранится в моей памяти.

А вот и ржавые заборы, разбегающиеся направо и налево от меня, прячущиеся в кустах и деревьях и умудряющиеся даже ржавчиной своей маскироваться под цвет коры старых кипарисов.

Здравствуйте, Эуфорбии и Артензии! Я, ей-богу, чуть не произнес этого!

И снова, кружа по нижней тропинке ботанического сада, я думал о любви, о песнях, ей посвященных. И опять мне не нравились их слова, я не верил в искренность этих слов и постепенно приходил к мысли о ложности моих поисков. Ведь искренность и чистоту нельзя встретить в таких песнях, исполняемых накрашенными, страдальчески кривляющимися певицами и напудренными, выглаженными до блеска певцами.

Передо мной предстала уже знакомая надпись, запрещающая кормить животных. Я, ведя себя совершенно по-детски, поднес поближе к этой надписи завернутый в салфетку кусок мяса, словно хотел, чтобы надпись понюхала и поняла, как я к ней отношусь. А потом зашагал вдоль вольеров.

Уже угадывалось впереди, в знакомом вольере, движение, и я прибавил шагу.

И внезапно вспомнил одну песенку, которую частенько по утрам напевал себе под нос Айвен. Вспомнил и остановился, пораженный. Ведь слова этой песенки я знал и раньше. Наверное, не все, но припев – точно! И эта песня возникла в тот момент передо мной, как единственно верный путь к спасению, как что-то совершенно живое. И, наверное, не только потому, что эта песня была детской. Хотя, если и говорить о чистоте и искренности, то надо говорить о детях.

И так я стоял, не дойдя нескольких шагов до волков, почуявших приближение кого-то чужого и нервно метавшихся вдоль ржавых решеток вольера.

А я вдохнул побольше воздуха и негромко запел, прислушиваясь одновременно и к своему голосу, совершенно не музыкальному, и к словам, чтобы еще раз удостовериться в своей правоте.

– Пусть всегда будет солнце, – пел я, держа кусок мяса уже в обеих ладонях. – Пусть всегда будет небо, пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я!!!

Я пропел этот припев еще несколько раз, и наступило в моей душе великое облегчение. Собственно, других слов и не надо!

Не сходя с места, я бросил кусок слонятины за решетку вольера. К моему удивлению волки не кинулись на еду. Один из них не спеша подошел, понюхал и вернулся на свое прежнее место.

Я приблизился к решетке и заглянул внутрь вольера. Волки напряженно смотрели на меня.

– Пусть всегда буду я! – прошептал я им и, развернувшись, направился к выходу из «зоосада».

Без пяти три я остановился у кафе и, помедлив, вошел. К моему удивлению, там никого не было. Я сел за любимый столик, сел довольно громко, так, чтобы меня услышали.

Но прошла минута, другая, а ко мне все еще никто не спешил. И тогда я замурлыкал слова будущего гимна, раздумывая о том, понравится ли он ребятам.

А минутная стрелка уже пробежала трехчасовую отметку и заспешила на следующий круг.

Взволнованно поглядывал я на входные двери; уж не случилось ли что-то с ребятами? Хотя трудно было представить себе, что что-то может здесь случиться. Так было тихо и солнечно на улице, так было прохладно и уютно в кафе. Что могло произойти в этом райском месте?

– Кофе? – прощебетал знакомый голос за моей спиной.

– Конечно! – воскликнул я и обернулся, радостно улыбаясь.

– Секундочку! – сказала «балерина».

Я решил подождать, пока она вернется, а потом попросить ее послушать слова гимна.

За стеклянной стенкой кафе показалась маленькая рыженькая собачка. Она подбежала к чугунному фонарному столбу, понюхала его основание, потом просеменила к открытой входной двери – я даже увидел в проеме ее мокрый нос, постояла так минутку, тоже, должно быть, внюхиваясь, и вдруг резко выскочила на улицу, покрутила мордой по сторонам, словно кого-то искала, и побежала дальше. Я задумался: где-то я видел эту собачонку раньше.

А «балерина» принесла чашечку кофе и, поставив ее передо мной, ушла.

За стеклянной стенкой наконец появились ребята. Зайдя в кафе, они направились ко мне. Для того, чтобы всем разместиться за одним столиком, принесли еще стулья. Получилось тесновато, но сразу я почувствовал сплоченность и решительность собравшихся.

– Не будем терять времени! – строго произнес Айвен и обвел всех проницательным взглядом. – Начнем с герба!

Парень, тот самый венгр, который сообщал Вацлаву о нынешней встрече, выложил на стол маленькую папочку, развязал тесемки и протянул Айвену несколько листочков с различными вариантами будущего символа государства.

Айвен разложил их перед собой и, сощурившись, рассматривал.

«Балерина» расставляла кофе.

Все молча косились на эскизы.

Я сидел напротив нашего предводителя и поэтому терпеливо ждал, пока Айвен насмотрится и пустит рисунки по кругу, чтобы все смогли определить свое отношение.

Наконец все четыре варианта герба «поползли» по краю стола в мою сторону.

Парень-венгр напряженно следил за выражениями лиц собравшихся, а я никак не мог оторвать своего, словно разбитого параличом взгляда от его «государственного творчества». Было бы непростительно с моей стороны не описать хотя бы коротко эти четыре варианта. Итак:

ВАРИАНТ 1: Внутри яйцеобразного овала над пшеничным полем, по краям которого стоят стройные пальмы, восходит пурпурное солнце.

ВАРИАНТ 2: В центре круга из синевы моря торчит вверх гора, на вершине которой стоит кипарис.

ВАРИАНТ 3: Снова овал, внутри которого посреди пшеничного поля можно увидеть лошадь и человека, идущего за ней.

ВАРИАНТ 4: Квадрат. Внизу угадывается кусочек земного шара, а над ним восходит лучистое треугольное солнце.

«Минута молчания» длилась довольно долго.

– Ну-у-у… я не знаю… – пожал плечами Айвен. – Я не художник… Решайте!

– Вот этот вроде ничего! – показал один из парней на герб с лошадью и человеком.

Венгр облегченно вздохнул.

– А что там лошадь делает? – спросил еще один парень.

– Пашет, – ответил венгр.

– Но там же уже выросла пшеница? – все еще чего-то не понимал тот парень.

– А разве это важно? – спросил венгр. – Это же символ… Свободный труд…

Айвен, слушая этот разговор, хмыкнул нетерпеливо и предложил всем проголосовать, чтобы выяснить, какой вариант герба соберет больше голосов.

Вацлав был против голосования.

– Лично мне нравится треугольное солнце! – сказал он.

– Почему? – удивился Айвен.

– Это же имеет исторические аналогии. Здесь есть что-то и от Древнего Египта, и от масонов…

– А кто это – масоны? – поинтересовался кто-то.

– Евреи, – коротко бросил Айвен.

Опять возникла пауза, и я заметил, как было неуютно венгру в этой напряженной, недружественной тишине. Он уже не смотрел на лица своих соратников – взгляд его был потуплен и только дыхание, порывистое и тяжелое, говорило о его нервозном состоянии.

– Я думаю, что Тиберию придется сделать еще пару вариантов! – произнес наконец Айвен.

Венгр кивнул.

– Вот и хорошо, а теперь перейдем к следующим вопросам. – Айвен расправил плечи и, допив кофе, сказал: – Завтра мы объявляем о нашей независимости. Текст декларации уже отпечатан, осталось только расклеить его по городу и передать по радио. А что у нас с гимном?

И Айвен уставился мне в глаза так, что я почувствовал себя прижатым к стенке.

– Есть, – кратко ответил я. – Я решил взять за основу припев одной русской песни…

– Какой?

– «Пусть всегда будет солнце».

Айвен пожевал губами, подумал, потом снова глянул на меня.

– А какая мелодия?! – спросил он.

– Та же, только чуть медленнее.

Айвен попробовал напеть этот припев в замедленном ритме – остальные внимательно слушали. На словах «пусть всегда буду Я», он непроизвольно, чуточку по-детски улыбнулся и улыбка эта осталась на его лице.