Текст книги "Форель à la нежность"

Андрей Курков
Форель à la нежность
^{(Из цикла «Старые тайны»)}

1

– Поехали к Димычу!

С этого задорного выкрика несколько лет подряд начинались загулы их веселой компании в ресторане «Казанова». Заваливались они туда обычно к десяти вечера и перво-наперво проверяли, на месте ли шеф-повар в своем белом колпаке невероятной высоты. Говорили, что колпак каждое утро крахмалила его любовница Вера, которой на вид было лет двадцать пять, то есть была она примерно раза в два с половиной моложе и в столько же раз меньше телом, чем ее любимый повар. Иногда они ее тоже заставали в ресторане – носила она мини-юбку и какую-нибудь обтягивающую яркую кофточку. Над ее естественно круглыми глазками нависали наклеенные удлиненные ресницы. Под слегка курносым носиком жила хитроватая улыбка тоненьких губ.

Шеф-повара звали Димычем. Ваня Солнышкин всегда думал, что это сокращенное от Дмитриевича, но оказалось, что когда-то друзья так перекрутили его фамилию – Никодимов. Солнышкин помнил, как лет пять назад его первый раз привели в этот ресторан старые знакомые. Привели прямиком к шеф-повару, словно место это было эксклюзивным кулинарным клубом, в котором сам шеф-повар давал «добро»: кому можно туда приходить, а кому – нет. Димыч в тот раз долго и задумчиво смотрел на Ваню, но было очевидно, что думал он в тот момент о чем-то своем. А Солнышкин, будучи в веселом состоянии духа, решил, помнится, подыграть ему в этом своеобразном визуальном экзамене. Протянул руку. Сказал, как когда-то в детстве: «Ваня Солнышкин». Димыч кивнул, одновременно выныривая из своих мыслей. Сказал: «Знаю, знаю». И кивнул одобрительно своим знакомым, которые Солнышкина к нему и привели. Теперь, конечно, это уже не имело никакого значения.

В «Казанове», расположенном в небольшом подвальчике, где когда-то находился жэковский клуб восточных единоборств, одновременно могли нагурманиваться человек тридцать, не больше. Столики были круглые и идеальные для троих. Компания у них была обычно человек в пять, и тогда за двумя составленными столиками им не было особенно просторно. Но сразу возникало чувство единения, дружеской сплоченности. И, конечно, радовала их всегда еда в исполнении Димыча. Говорили, что он всю жизнь проплавал шеф-поваром на теплоходах. Притом не на каких-нибудь, а на самых крупных круизных лайнерах. Даже на «Адмирале Нахимове». И на берег он сошел как раз перед последним рейсом этого теплохода. Воспитав и оставив после себя достойную смену. После этого, правда, пришлось ему пройти через добрый десяток одесских забегаловок и ресторашек с дешевой публикой и хозяевами, имевшими в голове неполных три класса образования, а на груди и других поверхностях – букет тюремных татуировок. После ссоры с последним хозяином Димыч посчитал самым разумным уехать из Одессы. А у уезжающих из Одессы есть только несколько маршрутов: Нью-Йорк, Тель-Авив, Москва и Киев. Как человек уже приблизившийся к возрасту физиологической сытости, он выбрал самый короткий маршрут.

В «Казанове» официантничали два утонченных молодых человека – Геня и Тарас-Такис. Сперва Солнышкин думал, что это фамилия у Тараса такая, но, как оказалось, Такисом называлась международная организация, оказывавшая материальную благотворительную помощь Украине. А Тарасу как раз удалось получить от этого Такиса грант на поездку в Америку с целью участия в съезде голубых Европы и Америки. Языка никакого он не знал, да и не знает, и из-за этого Солнышкин подумал о том, что, может, у них, голубых, есть свой особый международный язык, типа эсперанто.

Димыч к своим официантам относился трогательно. Иногда по-отцовски поглаживал их по спине или плечам. В эти моменты взгляд его разворачивался на сто восемьдесят градусов и уходил внутрь его самого, в прошлое, словно когда-то он сам тоже был голубым и нежным, и вспоминал то время с трогательно-тихой грустью.

Но появлялась Вера, и взгляд его тут же разворачивался в обратно-изначальную сторону. И на Геню с Тарасом-Такисом он больше не смотрел. Они только забегали на кухоньку и оставляли бумажку с номером столика и названием заказа. Вера сидела в углу и смотрела, как ее любимый повар в накрахмаленном ее ручками колпаке творил кулинарные чудеса. Иногда он внезапно опускал ей на колени небольшую тарелочку с каким-нибудь только что приготовленным лакомством. Тут же она получала десертную вилочку – столовые вилки Димыч ей никогда не предлагал, видимо, они сразу входили в пространственное противоречие с ее миниатюрными ручками. И вот сидела она, как Золушка, склонившись на тарелочкой. И ела маленькой десертной вилочкой какой-нибудь «Кокиль Сан-Жак» или что-то в этом роде.

А потом вдруг новость – Димыч пропал! Как? Куда? Это Ване Солнышкину, как бывшему участковому и нынешнему начинающему частному детективу, и поручили выяснить.

Дело было так.

Пришли к нему в десять утра трое крупных мужчин. Одеты элегантно, в стиле Демиса Руссоса. Оставили пальто в прихожей, прошли в гостиную. Посмотрели с уважением на добротную старинную мебель, на парный черно-белый фотопортрет на стене, с которого гордо смотрели на нынешнюю жизнь из своего далекого прошлого ОН и ОНА. ИМ, тогдашним, было лет по сорок, и они были довольны своей жизнью.

– Вы из хорошей семьи, – сказал, присаживаясь за круглый обеденный стол, один из трех.

Двое других сели по обе стороны от него. Солнышкин присел напротив.

– Мы из Ассоциации независимых шеф-поваров Украины, – продолжил говорить тот, кто, очевидно, был главным в этой троице. – Господин Никодимов был ценным членом нашей ассоциации. Нас очень беспокоит его исчезновение. Мы уверены, что вы нам поможете разобраться в этом деле!

Сидевший слева от говорившего положил на стол длинный элегантный конверт.

– Это моя визитка! – говоривший протянул Солнышкину белый прямоугольничек.

Солнышкин в ответ протянул ему свою визитку.

– Мне тоже пришлось когда-то поменять фамилию, – кивнул главный, пробежав визитку взглядом.

Солнышкин бросил взгляд на его визитку: «Иванов Валерий Яковлевич».

«Понятно, за кого он меня принял», – подумал Солнышкин, возвращая на главного гостя свой приветливый взгляд.

2

Первое, что удалось выяснить Солнышкину, так это то, что Геня сразу после пропажи Димыча попал в больницу с тяжелой формой невралгии. Однако на следующее же утро Вера и Тарас-Такис забрали его из больницы. Они втроем снова оказались в ресторане, только теперь Вера стала готовить вместо Димыча. Но из меню исчезли многие трудоемкие блюда. И атмосфера изменилась не в лучшую сторону. Тарас-Такис разносил клиентам заказанные блюда на подносе молча, со скорбным выражением лица, словно был он не официантом, а сотрудником похоронного бюро. Вера иногда выглядывала в зал, но тоже без особого блеска в глазах. Хотя дополнительные ресницы все так же наклеивала и круглые глазки обводила. Правда, мини-юбку она больше не носила. Ходила теперь в брючках-дудочках. Сшила себе не очень высокий поварской колпак и крахмалила его привычно. Так, что он надежно держал положенную ему форму.

Раньше Солнышкин с ней игриво кокетничал, особенно после двух-трех бокалов хорошего вина. И она отвечала взаимностью. Расстояние между ними не бывало короче двух метров, но кивки, улыбки и игривые прищуры заполняли это пространство регулярно. Словно электрические искры между двумя контактами свечи зажигания. Иногда его тянуло поговорить с ней, но в такие моменты друзья не давали Ване Солнышкину отвлечься от застолья. Не хотели они, чтобы Димыч рассердился на него из-за в общем-то невинных приставаний к его крошке.

И вот теперь, когда Ассоциация независимых шеф-поваров Украины обратилась к Солнышкину с хорошо предоплаченной просьбой разобраться в тайне исчезновения Димыча, он, естественно, начал разбираться в этой тайне прямо за столиком ресторана «Казанова».

Тарас-Такис принес меню, в котором многие знакомые Солнышкину названия блюд были замазаны черным фломастером, словно по страницам меню прошелся суровый кулинарный цензор.

Заказав жульен из белых грибов и голубиного мяса, бокал испанского вина, он попросил официанта присесть на минутку.

Тарас-Такис присел, но только после того, как отнес заказ на кухню.

– Конечно, кое-что я знаю, – ответил он прямо. – Но вы ведь не из милиции… А вообще-то через несколько дней вы все узнаете… Вы только должны все эти дни ужинать исключительно у нас.

После этих слов он с чувством собственного достоинства поднялся и направился к только что присевшему за ближний ко входной двери столик ПОЖИЛОМУ КЛИЕНТУ.

Минут через двадцать из кухни вышла Вера. Она принесла жульен и сама присела рядом с Солнышкиным.

– Вы ищите Димыча, – произнесла она и грустно вздохнула. – Если вы не против, я с вами поужинаю…

Минут через пять она вернулась за столик уже без колпака и белого фартука. Поставила перед собой горшочек с куриным рагу и бокал белого вина.

– Вы же что-то знаете, Вера, – произнес Ваня Солнышкин негромко.

– Знаете, как он меня называл? Маленькой Верой… – Она задумчиво улыбнулась. – Я ведь действительно маленькая, и действительно Вера…

– А кто его видел последним? – спросил Солнышкин снова.

Она задумчиво посмотрела ему в глаза.

– Мы все видели его последними, и вы тоже… Он же себя неважно чувствовал…

– Но что с ним случилось? Куда он пропал? Почему милиция его не ищет? Почему вы, в конце концов, не написали заявление об его исчезновении?

Вера пожала плечиками. Потом пригладила ладонью шерсть своей красной кофточки.

Было видно, что роль загадочно-молчаливой Золушки ей нравилась больше, чем роль Шахерезады. И Солнышкин, не дождавшись ответа, принялся неспешно за жульен. На его зубах таяли белые грибы и кусочки голубиного мяса, мало чем отличающегося от курятины. Время от времени похрустывали на зубах какие-то специи, причем вкус этих специй был довольно примечательным – кислость лимонника, привкус дыма, на котором коптился английский бекон, легкая ваниль свежесобранных молочных сливок. Он даже задумался: а почему же все эти изысканные ароматы и вкусы сосредоточились в чем-то хрустящем на зубах?

– Вы знаете, – заговорила вдруг Вера, – Димыч с детства боялся врачей… Ему в трехлетнем возрасте вырезали гланды, и он чуть не захлебнулся собственной кровью… Иногда он мне рассказывал об этом и плакал…

– Вы сказали, что он болел? – Солнышкин с готовностью включился в беседу.

– Я сказала, что он неважно себя чувствовал, – поправила Вера.

– А какая разница: болел или неважно себя чувствовал?

– Болеют болезнями, – пояснила Вера. – А неважно себя чувствуют всем телом или душой…

– У него были душевные проблемы?

– Вы не тонкий человек, – Вера подняла на собеседника свои кругленькие глазки. – Я даже, честно говоря, не пойму: почему он так нежно к вам относился? Он же ведь вас практически не знал!

– Ко мне? – Тут уже настал черед удивляться Солнышкину. – С чего это вы взяли?

– Из его завещания…

– Он оставил завещание? – Тут уже Ваня Солнышкин не смог скрыть своей радости – все-таки уже зацепка!

– Да, оставил, – грустно произнесла Вера. – И согласно завещанию, вы сможете с ним ознакомиться через три дня…

– А когда он его написал?

– Неделю назад.

– То есть он знал о своей будущей смерти?

– Каждый человек знает о своей будущей смерти, и у доброй половины людей лежат наготове завещания.

– Вы хотите сказать, что он не умер? Тогда почему я могу ознакомиться с его завещанием через три дня? Ведь если вы готовы его мне показать, значит, завещателя нет в живых?

– Да, если хотите. Но и в мертвых его тоже нет…

Солнышкин доел свой жульен и уставился в глаза Вере, разыскивая в них, позади или вокруг зрачков, признаки какой-нибудь одурманенности или душевного расстройства.

Но глаза ее были сосредоточенно грустны.

– Тогда где же он? В реанимации? Как в том анекдоте?

– Знаете, – Вера вдруг тяжело вздохнула, – я очень устала, а ваша ирония меня еще больше утомляет!

Она поднялась из-за стола.

– На завтрашний ужин мы вам зарезервировали угловой столик, вон тот! – показала она. – Вы к семи будете?

Солнышкин от неожиданности запнулся, сглотнул слюну, кивнул. Она ушла, оставив его в состоянии легкой озадаченности. Сговорились они, что ли? Решили за его счет финансовые дела ресторана поправить?

Эта же мысль словно пробудила его, и он, поднявшись, вызвал Веру из подсобки и попросил выписать ему полный счет, чтобы потом получить проеденные деньги назад от Ассоциации независимых шеф-поваров Украины. Все-таки ужинал-то он, выполняя их задание! Сам бы он теперь предпочел бы Макдональдс – никакого изыска и никаких вопросов. Да и никаких поваров тоже! Ресторан такой быстрой еды, что ее просто не успевают приготовить!

На улице Ветрова шел дождь. Ветерок подталкивал его в сторону вокзала, а Солнышкину надо было идти по Толстого наверх. И дождь этот летел ему прямо в лицо. Глаза его были уже умыты, щеки мокры. В правой руке он нес кожаный старомодный портфель, в левой – закрытый зонтик. Открывать его было стыдно – две спицы вылетели, и только в закрытом состоянии он выглядел прилично. Раздумывая о дожде, Солнышкин бросил взгляд на свою левую руку, на закрытый зонтик. Осознал его полностью бесполезную тяжесть и перебросил его за забор Ботанического сада. Сразу стало легче. По крайней мере – левой руке. Ничего чужеродного в левой руке больше не было, а «разводное» кольцо на безымянном пальце уже давно потеряло свою золотую инородность – просто срослось с кожей, а потому перестало ощущаться.

3

Около полуночи он чистил зубы у себя в ванной. Драил их так, как когда-то в армии драил пряжку ремня. Нет ничего приятнее, чем засыпать с чувством дикой свежести во рту. Особенно, если засыпаешь в полном одиночестве. Он прополоскал рот несколько раз, бурно выплевывая в раковину уже использованную воду. И все равно что-то заставило его набрать снова воды и снова взбурлить ее во рту, пропуская вперед и назад сквозь сомкнутые зубы – так, должно быть, отсеивают киты пойманный планктон. Солнышкин планктоном не питался, а потому стремился от него отделаться. В конце концов он обнаружил причину своего неудовольствия – какую-то черную песчинку, застрявшую между зубами. Чтобы от нее избавиться, пришлось отрезать десять сантиметров капроновой лески. Только с помощью лески навел он окончательный порядок у себя во рту и теперь, уставший от борьбы за здоровую гигиену зубов и десен, был готов ко сну сильнее, чем когда-то, во времена советского энтузиазма, был готов к труду и обороне.

4

Утром вчерашнее приглашение на ужин в «Казанову» воспринималось уже совершенно нормально, если не сказать – радостно. Стоило ему только заглянуть в свой холодильник, и любой ужин вне собственной кухни казался чем-то заоблачным. В холодильнике на верхней полке лежал аккуратно завернутый в промасленную бумагу высохший хвостик скумбрии горячего копчения. На нижние полки лучше было вообще не заглядывать. Холостяцкая жизнь имеет свои плюсы, но они никогда не ощущаются желудком. Только за присутствием чая и кофе в доме Солнышкин следил как полагается. Все остальное словно существовало волею случая или каприза. Захаживала к нему одно время знакомая молодая обменщица из «денежного» киоска. Первый раз пришла с шоколадкой. Но во второй раз уже принесла палку сухой колбасы и свежий батон. Увы, увлеклась она им так же неожиданно, как потом охладела. Он так и не успел выяснить: что ей в нем так понравилось. Скажи она ему об этом, может, он бы и подчеркивал эту свою до сих пор самому неизвестную черту. А там, глядишь, и холостяцкая жизнь бы закончилась! И не нужно было бы с такой опаской по утрам заглядывать в холодильник, как в детстве под подушку, – а не подложил ли какой-нибудь Дед Мороз во время сна конфетку!

Солнце освещало этот день часа три. Потом спряталось за облака. Снова подул ветер, но в этот день дул он исключительно в спину Солнышкину, словно подгонял.

В ресторан он заявился в половине седьмого. Только ступив на порог, понял, что обещал прийти к семи. Собственно, он был готов просто посидеть полчасика за столиком в размышлениях, настроиться на разговоры о Димыче, придумать какие-нибудь разговорные ходы, чтобы застать Веру или кого-нибудь из официантов врасплох и выведать у них всю правду, которая, как ему было совершенно ясно, была им известна полностью. Это с ним они не спешили ею делиться. Но как-то порционно, по-ресторанному, таки делились, превращая любую крупицу информации в деликатес, который можно только попробовать, но, увы, ни съесть, ни, тем более, насытиться им нельзя.

Солнышкин перебрал за минуту все, что удалось выудить из Веры прошлым вечером. Главным, конечно, было завещание. Но прочитать его дадут только через пару дней. Правда, вряд ли в завещании будет написано, что случилось с завещателем, отчего и когда он умер. Вот на этом бы и надо сосредоточить всевозможные разговоры.

Меню принесла Маленькая Вера.

– Для вас у нас сегодня тушеные заячьи почки с луком-пореем, но сначала – томатно-грибное суфле с горчично-пивным соусом. К этому водочки?

Солнышкин посмотрел снизу вверх нежным ненавязчиво-вопросительным взглядом.

– Да, грамм сто… – кивнул он, потом добавил ко взгляду улыбку и спросил: – А всю эту роскошь готовить будете вы?

– Я. Но вы не подумайте, что по своей воле.

Ответ удивил. Вера спохватилась:

– Нет, я с удовольствием… Я имею в виду, что меню для вас составляла не я.

– А кто? Можно подумать, что сам Димыч!

– Да, он. Он сам написал, в какой вечер что вам подавать.

– Это что, тоже последняя воля покойного?

– Не надо так о нем! – укорила его за саркастическую интонацию Вера. – Я пойду готовить, а вы вот лучше прочтите, какое письмо он мне когда-то написал! – И она опустила на стол конверт.

Изучив штемпель и определив, что письмо было отправлено из Одессы в Воронеж 23 января 1991 года, Солнышкин вытащил из конверта два листа тонкой почтовой бумаги, исписанных мелким почерком. Вздохнул, как от внутреннего неудобства перед чтением чужих писем.

«Дорогая племяшка,

С досадой понимаю, что на твое совершеннолетие приехать не смогу. В это время я буду где-то на экваторе кормить интуристов. Но надеюсь, что советская почта меня не подведет, а значит, через недельку-другую тебя ждет сюрприз. Собираю сейчас вещи в рейс и подсчитываю, сколько глупостей я наделал в своей жизни – это у меня уже в привычке. Глупости-то я оставляю на суше, а в рейс пытаюсь брать только самое необходимое и светлые воспоминания. Твой недавний приезд – одно из самых светлых воспоминаний, и даже неодобрение твоей мамой моего образа жизни никак не омрачает это. Она тоже человек хороший, но правильный. А я – хороший, но неправильный. Надеюсь, она не болеет и сможет тебе помочь устроить веселый день рождения. К следующему лету я обещаю сделать царский ремонт, и для вас у меня всегда будет наготове сезонная комната. А если ты решишь приехать ко мне без мамы, но с молодым человеком (ни в коем случае не показывай это письмо Тоне!), то тоже милости прошу и гарантирую полное алиби и «присмотр». (Знаешь, лучше все-таки сожги письмо после прочтения, а то я растеряю всех родственников и тебя ко мне не пустят!)…»

– Вот водочка! – прозвенело над головой Солнышкина, и тут же перед ним опустился графинчик, рюмочка. Графинчик приподнялся, как Гарри Гудини, наполнил рюмочку и опустился рядом. Солнышкин кивнул и снова нырнул в письмо.

«…Кстати, когда Тоня отчитывала меня в твоем присутствии, она преувеличивала. Наверно, для того, чтобы произвести на тебя впечатление. Не бросал я никаких пять жен с детьми. Было у меня всего две официальных жены, да и тех я оставил в покое. И притом впоследствии проверял: все ли у них хорошо. А у последней еще и сантехнику чинил и обои клеил. Так что не суди меня слишком строго. Скоро напишу снова, выберу острова, где марки покрасивее, и пошлю тебе оттуда письмецо. Обнимаю. Твой дядя Сева».

Ваня Солнышкин сложил письмо обратно в конверт, взял рюмочку водки, поднес к губам. Тут же нащупал взглядом блюдечко с маслинками – его-то он прежде и не заметил. Выпил водку, бросил ей вслед две маслинки и задумался. Задумался о письме. Зачем Вера его подсунула? Да еще такое личное? А! Конечно, ведь все считают, что она была его любовницей, а тут «племяшка». Может, одно другому не мешает, но Солнышкин вдруг заметил, что его отношение к Маленькой Вере потеплело и понежнело. Тайны от мамы и дружба с «плохим» родственником, который бросает жен с детьми и плавает на Экватор. Даже некая ревность кольнула, позавидовал он ей, этой Вере. Его детдомовское детство прошло, как трамвай по прямой колее до самой последней остановки, где его, Ваню Солнышкина, высадили с коричневым картонно-коленкоровым чемоданчиком, в котором лежал аккуратно выглаженный «набор выпускника»: три пары серых носков, три пары трусов среднего размера, в которых еще предстояло подтянуть резинки – поддеть, вытащить и завязать «внутренним» узлом. Там же – желтая жестяная коробочка с бритвенным станком и набором лезвий «Восток», хотя он еще не брился.

Солнышкин вздохнул, вынырнув на мгновение из своих детдомовских воспоминаний. И почувствовал, что его опять туда тянет, на эту глубину. Его будущее было тогда непредсказуемо. Он единственный из мальчишек не взял направления в военное училище. У него у единственного, должно быть, возникло тогда ощущение, что он только что это училище закончил. И называлось оно – «Детдом Солнышко». А самим Солнышком был директор – полковник-танкист в отставке Кавалеров Григорий Михайлович, или, как они, детдомовцы, называли его между собой – Гришмиш.

В какой-то момент Солнышкин заметил, что ест нечто вкусное. И ест в полном одиночестве. Он растерянно осмотрелся. Ни Гени, ни Тараса-Такиса, ни Веры – никого не было. И в зале ни одного посетителя. И свет притушен. Не дожевав очередную заячью почку, он поднялся. Прислушался. Подошел к выходу на улицу. Выглянул, вышел на шаг за порог. Развернулся, глянул на входную дверь и увидел на ней табличку: «Извините, у нас сегодня СПЕЦОБСЛУЖИВАНИЕ».

Озадаченный, он вернулся за свой столик. Заметил, что справа стояла уже пустая тарелка, на которой виднелись остатки чего-то им съеденного. «Томатно-грибное суфле!» – понял он и попытался припомнить вкус. Не удалось. Хорошо еще, что заячьи почки были не доедены. И действительно вкусны. И что-то напомнило ему вчерашние специи – во всяком случае во рту возникали вкусовые аллюзии, вкусовые метафоры, вкусовые цитаты, отсылавшие его куда-то в прошлое, и в давнее, и во вчерашнее.

Разговаривать с ним так никто и не вышел. Если, конечно, не считать Геню, возникшего совершенно внезапно с подносом в руке. На столе появились чашечка кофе и пряник на блюдечке, а грязная посуда и пустой графин исчезли.

Внимание Солнышкина привлек пряник – это был так называемый «печатный» пряник с глазурным барельефом трех васнецовских богатырей. Он покрутил его в руках, понюхал. На ощупь он был свежим. Солнышкин на мгновение прикрыл глаза и тут же увидел этих же трех богатырей, только огромных, на картине, висевшей в «переднем покое» его детдома. Каждый входящий упирался взглядом в эту копию Васнецова. С пряником в руке Солнышкин подошел к двери, за которой только что исчез официант Геня. Приоткрыл.

Геня сидел на стуле около широкой плиты и читал книгу. Читал, пока не открылась дверь. Потом поднял голову.

– Извините, а Вера где? – спросил Солнышкин.

– Вера себя неважно почувствовала и пошла в парикмахерскую. Она еще вернется, вы подождите… Может, коньячку?

Солнышкин кивнул и вернулся за стол. Коньячок его не взбодрил, а скорее успокоил.

А Вера, зайдя в ресторан, тут же попросила его провести ее домой. Он даже не успел расплатиться за ужин. Только напомнил ей о счете, но она тут же перебила его, заявив, что ему, Солнышкину, здесь еще ужинать и ужинать.

И они пошли медленно на Печерск. Вера держала его под руку. Ее серое пальто с воротником из серебристой лисицы превращало ее в маленькую мышку. На голове новую прическу скрывал легкий оренбургский платочек.

– Вы обещали со мной поговорить сегодня вечером, – сказал Солнышкин. – О Димыче…

– Я сделала больше, чем обещала, – спокойно ответила она. – Приходите завтра!

5

Утром Солнышкину позвонили из Ассоциации независимых шеф-поваров Украины и поинтересовались результатами расследования.

– На полпути, – ответил он. – Еще денек-два, и все станет ясно.

Надо отдать должное звонившему – более подробно он расспрашивать не стал. Пожелал успеха и сообщил, что они что-то выслали на домашний адрес Солнышкина.

День намечался дождливый и прохладный. С крайней неохотой Солнышкин вышел за хлебом и сыром. Потом долго отогревался за чаем. С такой же неохотой уже по темноте направился он в ресторан «Казанова» на свой третий «рабочий» ужин.

На входной двери в ресторан висела вчерашняя табличка «СПЕЦОБСЛУЖИВАНИЕ». Его она не напугала: еще вчера Солнышкин понял, что именно так называется его ужин. Что это именно его спецобслуживают согласно посмертному меню Димыча.

– Сегодня у нас розовая форель à la нежность, – заговорил над ним сидящим Тарас-Такис, одетый этим вечером так, словно на ночь он собирался в казино или ночной клуб: дорогой, но ярко-красный пиджак с воротником-стоечкой, брюки от смокинга, синяя бабочка. – К форели идет мексиканский паровой горошек и паштет из воздушной моркови. Сюда же шардоне 1996 года. На закусочку – гусиное яйцо, фаршированное колобком из перепелиных яиц, креветочного паштета и черной икры. Скажу вам по секрету, что в колобок должен был бы входить и молодой трепанг, но его мы нигде не нашли. Это Северьян Валерьевич на корабле такое готовить мог, а тут… вы сами понимаете… Но все остальное – согласно завещанию!!

– Согласно меню?! – поправил Солнышкин.

– Если вам угодно, можно и так сказать…

Тарас-Такис откланялся и как-то излишне изящно отошел от стола, словно клиент мог это оценить.

Снова атмосфера показалась Солнышкину излишне тихой, и он уже терялся в догадках: будет с ним кто-нибудь разговаривать о Димыче или нет, как дверь в ресторан открылась и внутрь зашел, на ходу складывая зонтик, Геня. Он громко поздоровался и прошмыгнул на кухню. А минуты через три вышел, только уже одетый по-ресторанному, и присел рядом с Солнышкиным.

– Скажите, вы любили своих родителей? – спросил он.

– Да, но я их не знал… Я вырос в детдоме.

На худом лице Гени выразилось удивление, потом словно молния озарения проскользнула в его взгляде и выражение лица стало успокоеннее.

– Я пойду помогу Тарасу, – сказал он и грациозно поднялся из-за стола.

«Где же Маленькая Вера?» – думал Солнышкин, ощущая себя довольно неуютно в компании двух грациозных официантов, которые, казалось, совершенно не собирались ему ничего рассказывать.

Минуты через три оба официанта подошли к столу. Один откупорил шардоне, второй расставил три винных бокала: это уже был добрый знак. Значит, все-таки они присядут.

И действительно присели. Правда, Тарас-Такис только пригубил вина и убежал на кухню. А Геня остался.

– Вера вам что-нибудь говорила? – спросил он, прищурив глазки.

– О чем? – удивился Солнышкин. – О Димыче?

– Да нет, вообще… И о Димыча, и о завещании?

– А вы что, сами ничего не знаете? – с недоверием переспросил Солнышкин. – Я ведь к вам сюда хожу, чтобы выяснить то, что вам известно, а вы как-то не очень-то делитесь…

Геня в знак сожаления скривил тонкие губы.

– Да мы сами… мы мало что знаем, это Вера…

– Может, вы и завещания не видели?

– Нет, – Геня посмотрел клиенту прямо в глаза. – Она дала нам только меню для вас. Меню точно Димыч писал, его почерк…

– А посмотреть на меню можно?

– Зачем? – удивился Геня. – Лучше не надо… Вере это не понравится…

– Вы что, боитесь ее?

– Я пойду посмотрю, как там Тарас… Может, помогу ему…

Нежелание Гени продолжать разговор было более чем явным. Солнышкин попивал вино, глядя на два недопитых бокала. По крайней мере, субординация в этом ресторане теперь была совершенно понятна. Вера де факто после исчезновения или смерти Димыча стала здесь хозяйкой, и теперь эти двое, раньше опекаемые Димычем, боялись за свои места и, судя по всему, имели основания бояться за свое будущее.

Тарас вскоре принес фаршированное гусиное яйцо и убрал со стола посторонние бокалы, подчеркнув этим, что разговор не продолжится.

Солнышкин принялся за закуску. Неожиданный остро-нежный вкус остановил поток его мыслей. Ел он осторожно и с интересом ученого, пытаясь дефрагментировать и выделить все возможные ингредиенты этого блюда. И вдруг – опять из прошлого – вынырнуло лицо детдомовского приятеля Пашки. Глупая улыбочка, наглые глаза, узкий лоб и невероятное любопытство, желание выучить все, что возможно. Особенно его интересовали знаковые системы. В пятом классе он стуком Морзе по парте признавался в любви худой Светке. В седьмом выдавил одной молодой учительнице письмо на бумаге шрифтом Брайля. Она съездила в общество слепых, видимо, они ей вслух прочитали написанное, после чего Пашка при всем классе получил от нее оплеуху. К чему все это вынырнуло? К вопросу о несоответствии. Эти сложнейшие кулинарные рецепты были намного выше уровня самого Димыча или, по крайней мере, его привычного образа. Даже в своем накрахмаленном колпаке он был скорее поваром грубой и простой пищи, в Германии он был бы богом сарделек и жирных отбивных, во Франции был бы знаменит альзасским шаркутом, в Сибири – пельменями. Но заячьи почки, форель à la нежность и вот это фаршированное гусиное яйцо, в котором, правда, не хватает мяса молодого трепанга? Это не могло иметь к нему никакого отношения. Солнышкин, собственно, до сих пор до конца не верил на 100 процентов в правдивость его кулинарных морских похождений на коммерческом флоте. Боцмана в нем можно было увидеть, а вот корабельного кока, а тем более шеф-повара круизного лайнера – ну никак. Но тогда почему вспомнился Пашка из детдома? По его мордахе тоже ничего умного и хорошего про ее обладателя никто бы не сказал.

Форель действительно была розовой, а мексиканский паровой горошек напоминал размером и формой чищеные лесные орехи. Тут со вкусовыми качествами было уже попроще. Не в смысле похуже, а именно попроще гаммой. Вкус форели для Солнышкина был не в новинку, хотя число форелей, съеденных им за тридцать два года жизни, можно было бы сосчитать на пальцах двух рук.

Сам себе долил вина в бокал. Сам себе пожелал доброго будущего. Вот только самому с собой чокнуться не удалось. Умиротворение овладело Солнышкиным, и он уже, казалось, не нуждался в собеседниках и даже наслаждался их отсутствием. Но тут гармония нарушилась. В ресторан вошла Маленькая Вера. Сложила свой маленький зонтик, опустила его на пол. Пальто повесила на вешалку. Осталась в строгом костюмчике деловой женщины, подчеркивавшем ее неделовые достоинства. Подошла.