Текст книги "Добрый ангел смерти"

24

Время растягивалось, как жевательная резинка. Снова сминалось в один комок, меняло форму, при этом оставаясь бездвижным и застывшим. Я с ним играл, как какой-нибудь космонавт-проказник с каплей воды в состоянии невесомости. Мой полет перешел в свободное парение, руки и ноги уже слушались меня, и я с их помощью продолжал плавное движение, ощущая себя больше медленной птицей, чем человеком.

В густой синеве, доступной глазу только на метров десять – пятнадцать вокруг, я плыл, постоянно озираясь и замечая, как в зону видимости попадали странные существа и предметы. Они неспешно пролетали мимо и снова уходили в густую синеву, нежную и манящую, словно скрывавшую от моего взгляда какие-то сладкие тайны или врата рая.

В какой-то момент я заметил неспешно пролетающего мимо меня человека в странной старомодной одежде, в рубахе, подпоясанной веревкой, с высокой лысиной и седыми усами. На его лице была благостная улыбка, и взгляд его тоже казался улыбчивым, но при этом неподвижным, как объектив кинокамеры. Он прошелся этим взглядом по мне, и в миг соприкосновения наших взглядов я почувствовал, как меня обдало теплом, словно перед лицом открылась заслонка деревенской печи. Он уже скрылся в густой синеве, а тепло оставалось во мне и словно жило собственной жизнью. Оно заботливо окутывало меня, а когда я чуть недовольно подумал, что вот-вот мне станет слишком жарко – тепло немного отпустило меня, невидимое, отошло на невидимое расстояние и грело меня оттуда, нежно и немного навязчиво.

Кто-то еще, окруженный полупрозрачной сферой, пролетел вскоре мимо, помахивая рукой. Пролетел медленно, и я успел разглядеть, что сфера, окружавшая его, была разнородной, и внутри нее, кроме этого человека, плавали или кружились какие-то мелкие кругловатые предметы. «Человек-планета», – понял я, и тут же в груди защемило. Перед глазами возник образ планеты Земля, нежно укутанный в такую же сферу. Через ее полупрозрачную голубизну виднелись узнаваемые очертания материков и морей, и я вдруг понял, что она вынырнула из моего воображения, материализовалась в небольшой мягкий шарик-глобус и, колыхаясь своей сферой, стала удаляться от меня. Мне захотелось догнать ее, и я кролем поплыл вперед, словно по воде. Земля, будто заметив погоню, ускорила свое движение и при этом стала уходить вниз. Я продолжал плыть за ней. Я так разогнался, что с меня слетело подаренное мне тепло, после чего скорость моя увеличилась, но одновременно стало холодно. И Земле тоже стало холодно – я заметил, как загустела ее сфера, как под ее внезапным замутившимся молоком исчезли все знакомые по урокам географии очертания и теперь впереди летел просто какой-то молочный шар. Но я-то знал, что это была Земля, и поэтому продолжал преследовать ее, пока вдруг не ударился о невидимую преграду. Ударился, ощутил боль в шее. В горле запершило, потом сперло дыхание, стало не хватать воздуха. Я раскрыл рот, растянул губы до боли, но это не помогло. В глазах помутилось. Руки и ноги обмякли, и вдруг кто-то крепко схватил меня за ноги и потащил назад. «Куда назад?» – успел подумать я, теряя сознание.

25

Джамшед, поджарый невысокий казах с постоянно улыбающимися глазами, жил в юрте с двумя дочерьми – Гулей и Наташей. Гуля была потрясающе красива, длиннонога, с невероятно чистым лицом, что особенно бросалось в глаза, когда рядом стояла Наташа, лицо которой было жестоко побито оспой. Обе были на голову выше отца.

Я медленно приходил в себя, лежа в юрте на какой-то куче тряпья и кося глазом на яркий солнечный свет, пробивавший себе путь через треугольник отвернутого полога.

Лежал я уже второй день, все еще чувствуя скованность мускулов и суставов. Но это был второй день в сознании. Сколько я лежал до того – мне было пока неизвестно. Хозяева юрты хоть и ухаживали за мной, но молча, словно боялись, что говорить мне еще опасно. Надо сказать, что и у меня не было уверенности, что я могу говорить. Язык мой тяжелым неподвижным камнем лежал во рту, и сама его кисло-горькая неподвижность вызывала время от времени тошноту. Очень хотелось прополоскать рот каким-нибудь зубным эликсиром.

Подошла Гуля в длинной зеленой рубахе-платье и белых штанах. В руке – большая чашка. Наклонилась надо мной, поднесла чашку к губам. Я открыл рот, и в него влилась кисловато-молочная жидкость – не совсем то, чего бы мне сейчас хотелось. Но я выпил, тем более, что губы пересохли и касание прохладного фаянса чашки оказалось приятнее напитка. Так же молча Гуля отошла от меня, покопалась в картонном ящике, стоявшем на полу юрты, и вышла.

Я лежал один около получаса, а возле юрты громко и красиво звучал казахский язык – Джамшед о чем-то спорил со своими дочерьми. Потом стало тихо. Я заснул.

Меня разбудила прохлада. Удивленный, я открыл глаза и сразу посмотрел на отвернутый полог. На дворе было еще светло, но уже не солнечно. Потрескивал костер, которого видно не было, но то, что он был рядом, справа от входа в юрту, подтверждали блики огня на левой стороне откинутого полога. Я приподнялся на локтях. Тело было еще тяжелым, но уже начинало слушаться. Во всяком случае руки уже полностью слушались меня, и я, опираясь на них, приподнялся, сел и, опустив ноги на ковер, замер. Посидел так минут десять, потом встал и, пошатываясь на еще не полностью подконтрольных ногах, подошел к выходу. Выглянул.

У костра сидел Джамшед, слева от него возвышалась куча сухого ковыля и какого-то кустарника. Перед ним, ко мне спинами, сидели его дочери, а за ним, метрах в десяти, стояла пара верблюдов. Верблюды стояли неподвижно, и из-за этого сначала показались мне одним длинным многогорбым верблюдом, заслонившим часть вечернего горизонта и неба. Но один из них вдруг тряхнул головой, и сразу же мое видение превратилось в реальность. Потом второй верблюд сделал шаг назад и наклонил морду к песку.

– А! Подходи! – окликнул меня Джамшед.

Я подошел, уселся между ним и дочерьми.

– Ноги не болят? – спросил он на чистом русском языке.

– Нет, уже нет…

– Повезло тебе, – продолжал Джамшед. – Если б не Хатема – так бы и погиб совсем.

– Какая Хатема? – спросил я, оглянувшись на девушек, имена которых я уже знал. Джамшед кивнул в сторону верблюдов.

– Хатема кусок брезента заметила, подошла и стала тянуть… Мы ее кричали-кричали, потом подошли и тоже увидели. Вот, вытащили тебя… Не всем так везет…

– Спасибо, – сказал я и бросил взгляд на верблюдов, одному, а точнее одной из которых я был обязан жизнью.

– Шел куда? – спросил Джамшед.

– Форт-Шевченко.

– А зачем пешком?

Я пожал плечами.

– Путешественник? – снова спросил Джамшед.

Я вздохнул.

– Хреновый из меня путешественник, – искренне произнес я после недолгой паузы.

– Почему, – не согласился Джамшед. – Сюда дошел, значит, уже путешественник. А чего один, без женщины?

– Нет у меня женщины…

Джамшед задумался, потом обернулся и посмотрел на своих верблюдов.

– А зачем тебе Форт-Шевченко? – Джамшед снова посмотрел на меня.

Потрескивал костер, быстро поедая все новые и новые искореженные веточки кустарника, который Джамшед не глядя скармливал ему. И дочери его сидели тихо и неподвижно, словно бы и не слушали разговор.

– Я из Киева, – заговорил я медленно, пытаясь ответить так, чтобы не обманывать, но и не раскрывать полностью цель моего путешествия. – Хотел посмотреть на места, где Шевченко служил…

– Ты украинец? – удивился Джамшед.

– Нет, русский. Но живу в Киеве, всю жизнь…

Джамшед закивал.

– Хорошо бы тебе с Акырбаем встретиться, – задумчиво покачивая головой, произнес он. – Акырбай про акына Шевченко много знает. Он с его родней дружил…

– С какой родней? – удивился я.

– С казахской родней… С прапраправнуком, пока тот не потерялся в Каратау. Там, вроде, и теряться негде, а пошел и пропал…

– Да не было у него ни сыновей, ни внуков, – сказал я довольно резко.

– Ну, жениться он, ясное дело, не мог. Солдатам не разрешено было. А сына ему одна казашка, дочь пастуха, родила… С тех пор род продолжался, и в нем все мужчины хорошими акынами были. И последний, который в Каратау пропал, тоже славный акын был. Очень хороший был акын… Еще в советское время мог на ходу любую статью из «Правды» стихами пересказать. Вот какой был акын! Я такого ни до ни после не слыхал!

А дочери Джамшеда сидели неподвижно и молча, как сфинксы, и стало мне от этого как-то не по себе. Даже верблюды, или верблюдицы, – и те шевелились, фыркали, издавали какие-то звуки, а от Гули и Наташи – ни вздоха, ни дыхания. А мне вдруг так захотелось женский голос услышать. Тем более, что слышал я, как они с отцом разговаривали, пока я в юрте лежал.

– Джамшед, – осмелев, спросил я. – А почему они молчат? – И я кивнул на девиц.

– Мужчины разговаривают, – спокойно объяснил Джамшед.

Потом улыбнулся, словно догадался о моем желании. Что-то сказал дочкам по-казахски. Наташа сходила в юрту и вернулась с каким-то музыкальным инструментом, похожим на мандолину. И она запела, перебирая пальцами струны. Пела она по-казахски. Ее приятный голос завораживал и, обладая какими-то магнетическими нотками, словно провоцировал на подпевание. Но хоть мелодия и была несложной, я даже подмурлыкивать не решился. И вдруг заметил, что пока Наташа пела, Гуля внимательно смотрела на меня, внимательно и очень смело. Я обомлел под ее взглядом, который словно светился в наступившей ночи, подсвеченной только костром и глубоким синим небом. Испуганно я перевел взгляд на Джамшеда и увидел в его глазах постоянную улыбку, но теперь эта улыбка словно ожила. А песня Наташи продолжалась и продолжалась, и я уже подумал, что их внимательные взгляды как-то связаны со словами этой непонятной мне песни.

Самым удивительным было то, что я не ошибся.

– Это песня про путника, которого спасает верблюдица и приводит в дом, где живут две девушки, – объяснил мне, когда стало тихо, Джамшед.

Я обалдел. Сначала не знал, что и сказать. Потом все-таки спросил:

– А что потом с этим путником в песне происходит?

– Отец девушек предлагает ему выбрать одну из дочерей, чтобы вместе с ней продолжить путь. Одна из дочерей красивая, вторая – нет. Одна его никогда не полюбит, вторая будет любить и помнить о нем всегда. Но он выбирает не ту, которая будет любить его, и уходит вместе с ней…

– А потом? – спросил я, облизывая пересохшие губы.

– Она не допела, – сказал Джамшед и сам вздохнул.

Я перевел взгляд на Наташу. Она сидела молча, опустив свой инструмент на песок. Я посмотрел на Гулю и снова встретился с ее внимательным взглядом. И тут же отвел глаза, все еще сбитый с толку словами этой песни.

– У вас вода есть? – спросил я, чтобы отвлечься.

Джамшед посмотрел на Гулю. Она сходила в юрту и вернулась с большой чашкой в руке. Протянула мне чашку. Я отглотнул – это снова было что-то похожее на кефир.

– А чистой воды вы не пьете?

– Пьем, – ответил Джамшед. – Когда больше нечего…

Я замолчал. Допил этот кефир. Опустил чашку на песок.

Посмотрел на Наташу.

– Извините, а вы дальше слова этой песни знаете? – спросил я ее.

Она испуганно посмотрела на отца, словно ждала от него помощи.

– Знаешь, она ее на ходу придумала… Она у нас тоже акын, но никому нельзя говорить об этом. Женщинам не положено. Узнают – никто в жены не возьмет… А не допела потому, что всякая полная история заканчивается плохо или вообще не заканчивается… Хороший акын даже известные песни с плохим концом не всегда допевает…

У меня опять пересохло во рту, и я попросил еще попить. И снова Гуля сходила в юрту и наполнила мою чашку.

– Тебе какая из моих дочерей нравится? – спросил вдруг Джамшед.

Я обалдело посмотрел на него. Но он отвел мой взгляд своим в сторону девушек.

– Гуля, – признался я.

Он кивнул с таким видом, будто заранее знал мой ответ. Впрочем, догадаться было нетрудно, хотя чуть позже я подумал: хорошо бы, если б у Гули был голос Наташи…

26

Утром, когда я проснулся, Гуля сидела на моем рюкзаке на ковре юрты и смотрела на меня. Рядом стояла наполненная водой канистра.

Я понял, что меня «собрали» в дорогу. Вспомнился странный ночной разговор и недопетая песня Наташи.

Я взглядом поискал Джамшеда, но его в юрте не было. Джамшед сидел на песке. Солнце было еще не жаркое, и он, задумчиво уставившись в песок, о чем-то думал. Я подошел к нему:

– Доброе утро.

– Здравствуй, – ответил он, подняв голову.

– Джамшед, – обратился я мягким вежливым голосом. – А куда мне дальше? Как лучше к Форту-Шевченко выйти?

– Гуля дорогу знает, – ответил он.

– Вы ее со мной отпускаете? – удивился я, все еще не веря в происходящее.

– Послушай, – Джамшед посмотрел мне в глаза. – Тебя спасла моя верблюдица, и ты теперь обязан делать, как я хочу… Ты сам выбрал Гулю…

– Да, но… а она хочет?

– Когда отец кочует с двумя дочерьми – о нем думают плохо. Значит, никто его дочерей в жены не хочет взять…

– Да, но вы же меня не знаете! – все еще не понимая ситуации, продолжал я, хотя самому уже показалось глупым продолжать этот разговор, тем более что Гуля мне действительно понравилась.

– Тебя спасла моя верблюдица, – устало повторил Джамшед. – От тебя пахнет корицей, значит, человек ты хороший, исполненный духа, который переживет тебя и сохранит о тебе память в другом человеке…

Я замолчал, стоя между юртой и Джамшедом. О чем спорить? Еще не хватало, чтобы я стал отговаривать старика отпустить со мною красавицу дочь.

Я просто кивнул. Вернулся в юрту.

Гуля что-то делала с моей тряпичной постелью. Как-то переворачивала отдельные ее части, перекладывала сложенные куски материи снизу наверх, словно меняла белье.

Услышав мое дыхание, обернулась и улыбнулась мне немного застенчиво. Она снова была в белых штанах, выглядывавших из-под длинной рубахи-платья синего цвета с коротеньким стоячим воротничком.

– Что, пойдем? – спросил я, думая о том, что еще ни разу, кажется, не слышал ее голоса.

– Пойдем, – ответила она. – Надо только Наташу подождать, она за сыром пошла…

– Куда? – удивился я, понимая, что ни базара, ни гастронома поблизости быть не может.

– Тут недалеко Марат кочует, племянник отца. У него коз много – сыр делает… Чай будешь?

Я кивнул. Потом понял, что, кроме их кефира, ничего еще не ел за последние дни. И – странное дело – аппетита до сих пор не было. Только на губах ощущалась сухость.

Гуля вышла из юрты и вернулась с пиалой зеленого несладкого чая.

Я присел на ковер, пытаясь сложить ноги так же, как это делал, присаживаясь, Джамшед. Сесть я сел, но при этом в коленях так хрустнуло, что Гуля обернулась. Я почувствовал себя виноватым, совершенно не понимая, откуда взялось это чувство.

Сидел, медленно пил зеленый чай, с его помощью растягивая время. Наконец вернулась Наташа. Зашла в юрту, перед этим перебросившись парой слов с отцом по-казахски. В руках – полотняный мешочек. Она протянула его Гуле, молча и едва заметно кивнув головой. Гуля, взяв мешочек в руки, вытащила оттуда несколько маленьких белых шариков, выбрала самый маленький из них и бросила в рот. Видно было, как она катает его на языке, словно прислушиваясь к его вкусу. На ее красивом лице возникла легкая, довольная улыбка. Она выкатила шарик язычком на губы, потом взяла его пальцами и протянула мне. Я положил шарик сыра в рот. После зеленого чая солоновато-горьковатый, с кислинкой вкус этого шарика быстро разлился по рту. Язык ощутил приятную прохладу. И вдыхаемый мною воздух словно обогащался этим вкусом, перенося его в легкие, из-за чего приятная прохлада проникла внутрь меня. А вместе с ней какое-то физическое спокойствие. Спокойствие тела, а не души. Хотя душа тоже была спокойна. Я уже не думал о словах Джамшеда. Жизнь оказалась проще слов: ожидание сыра сменилось вкусом сыра. Вкус сыра передался дыханию. Дыхание, наполненное этим вкусом, принесло приятное состояние, спокойствие и уверенность. Ожидание дороги вот-вот должно было смениться дорогою.

Через полчаса Джамшед помог забросить связанные рюкзак и канистру на верблюдицу Хатему. Туда же забросили двойной баул с вещами Гули.

– Дойдете до холмов, – сказал Джамшед. – Потом Хатему отпустите. Она сюда вернется.

Как прощаться с Джамшедом, я не знал. Будь он русским – я просто бы обнял его. Но, будь он русским, не отпустил бы он со мной свою дочь. А если б и отпустил, то пришлось бы мне называть его «папой» и пить с ним на посошок.

Пока я думал, Джамшед сам подошел, сам надел на мою голову войлочную белую остроконечную шапку и протянул мне руку.

– Счастливой дороги, – сказал он. – Если будешь ее бить, – он кивнул на Гулю, – не бей по лицу!

Я автоматически кивнул, хотя потом, когда мы уже пошли рядом с верблюдицей, эти последние слова Джамшеда показались мне дикостью.

Но до того как я об этом подумал, у меня возникло желание как-то ответить на его подарок. Я вытащил из рюкзака и подарил ему брезентовую палатку.

Мы шли в сторону видневшихся вдалеке холмов. Солнце уже накаляло песок. Юрта осталась позади.

Слева от меня шла верблюдица, таща нашу поклажу. С правой стороны шла Гуля.

– Отец сказал, что ты знаешь дорогу? – спросил я лишь для того, чтобы заговорить с нею.

– Знаю, – ответила она. – Мы раньше ходили туда, но до форта не доходили. Не надо было…

Солнце припекало, и если б не войлочная шапка – подарок Джамшеда – мозги мои уже кипели бы. Но и так я не знал, как продолжить разговор. Я молчал. И Гуля молчала. И так шли мы рядом. Я посматривал на нее, любовался ее профилем, живым, гордым и женственным одновременно. «Может, вечером, когда привал устроим, разговоримся», – подумал я с надеждой.

27

На привал мы остановились, когда солнце только-только побелело, словно его остудил внезапно налетевший холодный ветер. Висело оно еще высоко, но уже с закатной стороны неба. До холмов все еще было далеко – они вроде бы и не приблизились, хотя мы двигались в их сторону часов восемь или даже больше, лишь один раз остановившись отдохнуть и накормить Хатему.

– Гуля, а море отсюда далеко? – спросил я, вспомнив о приятной прохладе каспийского берега.

– Далеко, – ответила Гуля, посмотрев на меня карими глазами.

Я задумался, пытаясь понять, каким образом мы оказались далеко от Каспия. Не мой же полет, закончившийся чудесным появлением верблюдицы Хатемы, перенес меня в глубь пустыни!

– А ты море любишь? – спросил я Гулю, снимавшую с верблюдицы свой баул.

– Нет, – ответила она. – Оно холодное.

Я пожал плечами. Потом помог ей опустить двойной баул на песок. Она достала оттуда полотняную полосатую подстилку, потом еще одну. Расстелила их одну поверх другой.

Когда солнце легло на дальние пески, а потом и просочилось своим остывшим огнем куда-то вниз, словно вода, в пустыне стало прохладнее. Воздух сразу оказался холоднее песка. Мы лежали рядом на одной подстилке, накрывшись по грудь второй. Смотрели в небо. Время от времени хрипловато вздыхала верблюдица, привязанная коротким поводком к лямке моего рюкзака.

– Гуля, – заговорил я. – Тебе не кажется странным, что мы сейчас здесь, с тобой, вдвоем…

– Нет, – ответила Гуля настолько уверенно, что я забыл, о чем еще хотел ее спросить.

Конечно, мой заготовленный и забытый вопрос не был важным ни для меня, ни для нее. Мне просто хотелось говорить с ней о чем угодно. Хотелось узнать что-то о ней, чтобы расстояние между нашими глазами и мыслями уменьшилось. Я хотел понимать ее и хотел, чтобы она понимала меня.

«А она и так тебя понимает», – возникла вдруг неожиданная мысль.

Я снова задумывался, глядя на небо и ища в нем отражение ее глаз, тоже смотревших вверх. Вверху, на синей перевернутой земле неба, прорастали семена звезд. Прорастали быстро и хаотично, словно были разбросаны влюбленным сеятелем, совершенно не думавшем о том, что он делает. И полз среди них небесным ленивым трактором какой-то спутник. Его движение привлекло мой взгляд, и я, скосив глаза на красивый профиль Гули, подумал, что и она сейчас смотрит на этот спутник, ведь взгляд человека всегда ищет движения. Взгляд человека – сам по себе следователь и любит следить за происходящим.

Над нами происходило прорастание небесного поля, и мы оба смотрели на это обычное чудо. Уже и говорить не хотелось – казалось, что совместное наблюдение за только что проросшими звездами сближает нас без всяких слов.

По мере того как песок остывал, небо опускалось ниже и звезды становились виднее.

Я снова захотел услышать голос Гули и повернулся к ней. Но она уже спала, закрыв глаза. Ее ровное нежное дыхание согревало ночную тишину. Я прислушивался к нему с таким тайным удовольствием, будто оно было чем-то запрещенным, а потому еще более желанным.

Трактор-спутник перевалил за какой-то небесный косогор и скрылся из виду, оставив позади себя неподвижность звезд. Я засыпал под тонкую музыку дыхания Гули. Остановившийся воздух тоже, кажется, слушал ее дыхание. И в тишине этой я почувствовал, как по моим ногам, укрытым полосатой плотной тканью, что-то ползет.

Замерев, я кожей теперь слушал это движение, пока не увидел на груди то ли скорпиона, то ли ящерицу, красиво остановившуюся, уткнув свой фантастический профиль в небо.

«Не шевелись», – приказал я себе мысленно.

И так мы оба с этим ночным пустынным обитателем не шевелились, пока я не уснул.