Текст книги "Что такое мышление? Наброски"

Таким образом, если мы говорим, что интеллектуальные объекты в «первом» их «измерении» могут быть организованы интеллектуальной функцией по определенному программному алгоритму, то вероятно, что в этом «втором измерении» тоже есть какая-то своя «программная» логика. И по всей видимости, особенность интеллектуальной функции биологического мозга и состоит в том, что она способна одновременно «просчитывать» эти два различных, но как-то соотнесенных друг с другом уровня.

14. Вряд ли можно говорить, что мы здесь имеем дело с некой программой программ, это было бы странным упрощением. Скорее, мы должны говорить о двух самостоятельных как бы программах с разными содержаниями, которые как-то координируются между собой и не существуют отдельно друг от друга (по крайней мере, «вторая» без «первой» точно существовать не может).

Возможно, именно воспроизведение этого принципа позволит разработчикам искусственного интеллекта действительно уподобить его (в принципиальном строении) интеллектуальности биологического мозга, смоделировать, так сказать, его специфическую интеллектуальную функцию[5]5
  Впрочем, тут встает вопрос: правильно ли вообще создателям искусственного интеллекта пытаться воспроизводить именно эту модель интеллекта, учитывая представленную здесь значительную степень неопределенности и случайности в действиях системы при принятии ею решений? Множественные и неизбежные ошибки конкретного человеческого интеллекта ограничиваются деятельностью других носителей интеллекта, то есть отбор результирующего решения осуществляется уже на уровне социального взаимодействия, и это своего рода внешний предохранитель от последствий ошибочных решений конкретного человеческого интеллекта. В случае же искусственного интеллекта такого естественного ограничителя может и не обнаружиться.


[Закрыть].

15. Интеллектуальная функция биологического мозга, вероятно, создаёт что-то вроде еще одного – условно говоря, «третьего» – измерения в этой системе:

• программа, обуславливающая отношения содержаний состояний материального мира («первое измерение»);

• программа, обуславливающая отношение содержаний того, что эти состояния материального мира значат для наблюдателя («реципиента информации»), кроме себя самих («второе измерение»);

• и программа, обуславливающая взаимоотношение этих двух первых программ («третье измерение»).

Впрочем, надо всегда подчеркивать, что понятие «измерение» в данном случае – это скорее дополнительные регистры, нежели некая «еще одна плоскость». Если мы говорим «плоскости», то начинаем думать про проекции некоего объекта на дополнительные поверхности, но у нас нет интеллектуального объекта, который проецируется куда-то, у нас есть несколько областей, проекции откуда и сходятся в нем, этим его, по сути, и образуя.

Сам он – этот интеллектуальный объект – является производным этих проекций из разных областей, чем-то, что возникает на пересечении этих, образно говоря, «излучений» из разных сфер. Не он проецируется на экран, а несколько плазменных экранов кинотеатра образуют какую-то игру света в зале – там, где сидит зритель.

§ 2

16. Мы вряд ли будем возражать против утверждения, что компьютер осуществляет некую интеллектуальную активность (именно в этом смысле мы и говорим про «искусственный интеллект»). Однако сказать, что он «думает», нельзя (если, конечно, это не метафора, которой любят пользоваться программисты).

Мы не можем (по крайней мере, пока) признать, что компьютер «мыслит». Мы скажем, что он «считает», «просчитывает», следуя определенным правилам, программам, которые придуманы за него, но это не он сам так «думает».

17. Впрочем, разве мы можем быть уверены, что наш биологический мозг всегда «думает» сам, а не понуждаем к этому определенными предустановленными в нем «программами»? Очевидно, что большая часть его интеллектуальной активности запрограммирована – генетически и научением.

То, как биологический мозг, например, собирает единичные раздражители в некий визуальный образ (видимый мною предмет), – это, по сути, программное действие. По крайней мере, я об этом сознательно не «думаю», это происходит, образно говоря, «в обход меня».

Оборонительная реакция на громкий звук – это тоже программа в том смысле, что эта реакция не является «моим действием», это действие моего мозга – предустановленная в нем генетически программа. Рефлекторное одергивание руки от горячего предмета – это не моя реакция, даже чувство боли я почувствую позже, нежели одерну руку. Это просто элементарный рефлекс, который я, конечно, могу затем осмыслить, но могу и не осмыслять.

Декапитированная лягушка способна плыть, если вы бросите ее в воду, но она уже никогда не узнает об этом.

18. То, что я различаю буквы, которые появляются сейчас на экране моего компьютера, так, а не иначе (букву А, например, как букву А, а букву Б как букву Б), это тоже программа, хотя и выученная. Я не задавался соответствующим вопросом сознательно и целенаправленно, я просто увидел это (эти раздражители) так.

Впрочем, я постоянно совершаю и куда более сложные действия (по существу, конечно, интеллектуальные) как бы «на автомате», то есть совершенно над этим не задумываясь (например, когда выравниваю колеса автомобиля, перестраиваясь на нем из одного ряда в другой).

19. И даже если я задумываюсь над какими-то своими действиями, например, умножая 12 на 12, разве не реализует в этот момент мой мозг уже имеющуюся в нем «программу» умножения? То есть насколько это действие является собственно моим? Мог бы я совершить его сам, если бы соответствующая «программа» в моем мозге отсутствовала?

20. Вопрос, соответственно, стоит таким образом: чем будет в данном случае принципиально отличаться компьютер, реализующий определенную программу, от биологического мозга, который решает ту или иную задачу, используя предустановленные в нем, посредством генетической детерминации или научения, алгоритмы?

Думает ли наш биологический мозг в данных случаях «сам», или за него «думают» эти алгоритмы?

21. При этом понятно, что алгоритмы, конечно, не могут «думать», они лишь актуализируются под действием некоего стимула и, так сказать, проворачиваются, используя соответствующее содержание и производя, по существу, уже имеющийся результат.

Субъективно мне может казаться, что это «я так подумал». Но если это сделал собственно я, а не эти алгоритмы, то я, соответственно, должен иметь способность совершить это же действие другим способом. Но, как выясняется, это зачастую абсолютно невозможно.

22. Если я сам понимаю буквы родного мне языка, а не соответствующие алгоритмы (программы) моего мозга, то почему бы, например, мне не понять знаки или предложения китайского языка, который мне неизвестен? Очевидно, что я не могу этого сделать, потому что во мне нет соответствующей программы (алгоритма).

То есть я могу даже знать, что это буквы, а то, во что они складываются, – слова или предложения, что это язык. Но пока во мне не сформирована программа, которая позволит мне знать, что эти знаки значат, я смотрю на них лишь как на определенные состояния материального мира, и не более того.

Хотя, конечно, то, что я узнаю в иероглифах «буквы» («нечто вроде букв»), – это, конечно, тоже такая специфическая и выученная мною программа.

23. Впрочем, я даже вряд ли смогу отличить китайские иероглифы от японских, пока меня этому не научат. Но когда меня этому научат, буду ли это знать я, или это будет знать мой мозг, или просто какая-то его часть, которую я называю здесь «программой» или «алгоритмом»?

И что такое «мозг, который знает», если он не «тот, кто думает», а тот, кто просто механически выполняет какие-то программы? И что может знать сама «программа»?

24. На входе системы – раздражитель (может быть, какой-то внутренний стимул), далее включается программа, и эта программа дает мне некое знание, которое она же и превратила из информации одного вида в информацию другого вида. То есть она механически, по заданному алгоритму, преобразовала одно состояние материального мира (например, воспринятый моим мозгом раздражитель) в другое (активизация нейронных ансамблей, которые отвечают в моем мозге, например, за понимание языка). Где здесь мышление?

Не считаем же мы, что лист растения думает фотосинтезом и зеленеет. Нет, в нем просто происходит то, что происходит. Да, мы, наверное, можем счесть этот процесс информационным, но таковым он будет только для того, кто способен так воспринять эти состояния материального мира – мол, увеличивающаяся зелёность листа свидетельствует о процессах фотосинтеза в нем. Но это в любом случае не будет иметь отношения к тому, что произошло на самом деле.

25. Итак, вполне очевидно, что некие действия с интеллектуальными объектами (целыми информации) могут осуществляться (и в большом количестве осуществляются) без моего участия как сознательного и сознающего свое поведение существа.

В таком случае это как бы не мое действие (например, какой-то не зависящий от моего сознательного контроля психический автоматизм). Мы же вряд ли можем признать возможность существования мышления без кого-то, кто это мышление производит (без того, кто думает).

26. Нет сомнений, что во сне я утрачиваю сознательный контроль над своим поведением. Однако это совершенно не мешает моему мозгу создавать сновидения, которые, конечно, являются результатом работы моей интеллектуальной функции.

Более того, это могут быть сновидения, в которых я являюсь активным действующим лицом, переживаю определенные эмоции, что-то думаю и т. д. Но сложно будет признать всё это мышлением – это интеллектуальная активность, и немногим более того.

27. Впрочем, мы вряд ли сможем найти существенные отличия между своими сновидениями и тем состоянием «потока сознания», в котором мы пребываем большую часть времени, пока бодрствуем.

В момент, когда мы не озадачены решением какого-то конкретного и определенно поставленного вопроса (возможно, и нами самими), работа нашей интеллектуальной функции не останавливается – мы продолжаем «думать», хотя это «думать» опять-таки сложно считать собственно «мышлением».

Поток подобных неконтролируемых нами «размышлений», по существу, являет собой игру ассоциаций, подталкиваемых изнутри нерешенностью (незавершенностью) каких-то ситуаций, а извне – случайной, в сущности, внешней стимуляцией.

Фокус нашего внимания переключается с одного психического содержания на другое не потому, что мы так решили, а потому, что сам наш мозг оказался сейчас в состоянии, когда одно психическое содержание оказалось для него существеннее другого[6]6
  Это такая спонтанная игра доминант по А. А. Ухтомскому, обусловленная актуальными внешними и внутренними влияниями.


[Закрыть].

28. Наличие «того, кто думает», несомненно, важный факт (важное условие определения мышления), но он вовсе не так уж очевиден и точно недостаточен.

Неочевиден он потому, что граница, отделяющая мое сознательное и мое же неосознанное действие, условна и подвижна (многое зависит от фокуса внимания, актуальной доминаты и т. д.), а недостаточен он потому, что кёлеровская обезьяна, например, является, очевидно, мыслящим агентом (тем, кто думает), но мы все-таки не готовы признать ее мыслящей в полном смысле этого слова.

29. Представим себе кёлеровскую обезьяну.

Методом проб и ошибок она пыталась достать банан, подвешенный экспериментатором на недосягаемую для нее высоту. Она перепробовала множество предметов: перещупала и попередвигала ящики, поразмахивала палками и другими подручными инструментами.

Далее она отстраняется, смотрит какое-то время на эти предметы со стороны – и потом вдруг резко встает, составляет ящики в правильной для достижения желаемого результата последовательности, берет палку, забирается на эту пирамиду и сбивает банан.

Внутри ее психического пространства палка, ящики, банан и т. д. представляют собой некие интеллектуальные объекты, которые она свела с помощью своей интеллектуальной функции в некий новый интеллектуальный объект, в некую схему и реализовала ее на практике.

Она сделала это, в некотором смысле, вполне сознательно и уж точно целенаправленно, то есть вроде как «думала». Но мы не соглашаемся с тем, что у нее есть наше мышление.

§ 3

30. Не меньшей проблемой оказывается для нас и «мышление» ребенка, который еще не обладает самосознанием и собственным «я» (то есть примерно до возраста трех лет). Должны ли мы отказать ему в способности «думать»?

Очевидно, что он совершает огромный объем интеллектуальной активности. Очевидно, что он в значительной части случаев действует целенаправленно и, надо полагать, в каком-то смысле осознанно.

Очевидно, наконец, что ребенок есть как действующее лицо, а его мозг является активным деятелем, и вся его интеллектуальная активность соотносится с ним самим, притом что никакого «я» (в привычном для нас понимании) у него пока еще нет.

Кто является действительным агентом его «мышления»? Является ли его интеллектуальная активность (чрезвычайной, надо сказать, интенсивности) действительным мышлением?

31. Отсутствие полноценного самосознания и отсутствие во внутреннем пространстве ребенка понятия о собственном «я» совершенно не мешают ему производить сложнейшую интеллектуальную деятельность. Более того, уже в этот период он не только активно осваивает язык, но и вполне осмысленно, заметим, им пользуется.

Впрочем, мы не можем быть уверены, что язык, которым на данном этапе пользуется ребенок, – это тот же язык, каким его знаем мы. Однако нет сомнений, что именно благодаря языку (даже такому, весьма примитивному и специфичному) ребенок получает возможность целенаправленно и в каком-то смысле сознательно оперировать интеллектуальными объектами внутри пространства своей психики.

То есть его интеллектуальная активность уже не является в полной мере спонтанной, движимой лишь валом внешних и внутренних раздражителей. Он действует от себя, по существу, однако себя еще не осознавая. Он, по факту, активный деятель, который, впрочем, не может определить себя в качестве такового. Он просто деятель, и всё.

32. Но кто тогда – в случае ребенка до трёх лет – в нем мыслит? Или мы должны отказать ему в мышлении, основываясь на том факте, что в нем, вроде как, еще нет «того, кто думает»? То есть оно должно, вероятно, появиться у него позже? Но если позже, то когда – в 7 лет, в 10, в 18 или 21 год? И чем это появление будет ознаменовано? Как мы узнаем, что он начал делать что-то – «думать» – принципиально иначе, нежели он делал это прежде?

И в чем же будет состоять на деле то существенное «дополнение» к интеллектуальной деятельности ребенка, которое даст ему последующее появление у него рефлексирующего самосознания и представление о собственном «я»?

Каким образом появление этих «нечто» в пространстве его психики (наравне с массой других «нечто» в ней уже существующих) превратит его интеллектуальную активность в подлинное мышление? Произойдет ли это на самом деле?

33. При этом, вероятно, следует уточнить, что и «рефлексирующее самосознание» и представление о собственном личностном «я», когда они все-таки в голове ребенка образуются, будут на деле представлять собой просто «ещё какие-то» интеллектуальные объекты, сосуществующие здесь – в его голове – наравне с огромной массой других, по существу, совершенно идентичных интеллектуальных объектов[7]7
  «Идентичных», в данном случае – в смысле самого устройства и свойств интеллектуальных объектов как таковых.


[Закрыть].

Появившиеся у ребенка «самосознание» и «я» неспособны произвести в его голове никакой революции. Они ничего специфическим образом в его мозгу не объединят, ничто ни к какому центру не стянут. Вся перемена по большому счету только в присвоении этому личностному «я» уже существующих функций: то, что раньше было просто «лучом осознанного внимания», станет «лучом его осознанного внимания».

34. Итак, не переоцениваем ли мы значение появления во внутреннем пространстве нашей психики этих специфических, как нам кажется, интеллектуальных объектов: «я», «самосознание», «рефлексия» и т. д.?

Механизмы «обратной связи», например, существовали в психике и до этого, а то, что теперь эта «обратная связь» апеллирует и к каким-то понятиям, работает между этими понятиями – что это, в сущности, нам дает? Или, например, «я». Всегда же был тот, кто действует – какая разница, сознавал он себя или нет, если в его внутреннем психическом пространстве всё равно происходила какая-то работа с интеллектуальными объектами?

Является ли, на самом деле, «добавка» этих специфических – «личностных» – интеллектуальных объектов к общей массе других столь значительным событием? Иными словами, такое ли уж большое значение имеет для нашего мышления то, что в нем вроде как обнаружился «тот, кто думает, что он думает»?

35. У Людвига Витгенштейна есть такой образ: «Предложения, которые для меня несомненны, я не заучиваю специально. Я могу обнаружить их потом, как ось, вокруг которой вращается тело. Эта ось не фиксирована, то есть не закреплена жестко, но движение вокруг нее определяет ее неподвижность»[8]8
  Витгенштейн Л., «О достоверности», п. 152.


[Закрыть].

Например, когда мне говорят, что Наполеон столько-то лет назад что-то делал под Аустерлицем, я не думаю о том, что Земля в этот момент уже существовала, поскольку знание этого факта уже как бы имплицитно включено мною в утверждение о Наполеоне.

Однако, в действительности, это включение моего знания о существовании Земли в мое знание о проделках Наполеона, несмотря на всю его кажущуюся имплицитность, происходит постфактум. И то лишь только в том случае, если я окажусь каким-то образом этим вопросом озадачен, например, если кто-то спросит меня: «А разве Земля в это время уже существовала?».

36. Кажется, что мое знание о существовании Земли предшествует всякому моему знанию о том, что на этой Земле произошло. Но это иллюзия. Для того чтобы рассуждать о том, что случилось на Земле, мне вовсе не нужно думать о том, что она сама по себе вообще имеет какую-то историю. У меня и вовсе может не быть такой идеи – мол, была она когда-то или не была.

Однако если меня спросят, то я, вероятно, скажу, что да, я знаю о том, что Земля очевидно существовала и до того, как данное событие на ней произошло. Но знал ли я (точнее – думал ли) об этом до того, как меня спросили? Вероятно, нет. Уж точно я не думал об этом факте в связи с проделками Наполеона.

37. Так же и с нашим «я»: оно как бы имплицитно присутствует в нашем мышлении, но в большинстве случаев, на самом-то деле, вносится в него постфактум.

«И когда это случилось, я подумал, что…» Слово «я» в данном случае может оказаться вовсе не смысловой конструкцией, а сугубо техническим приёмом, помогающим мне создать в голове моего собеседника соответствующий нарратив. Или больше того, помогающий мне самому создать нарратив о себе – увидеть ту «ось тела», которой на самом деле нет.

38. Остановите вращающееся тело – что вы скажете о его оси? Сама эта ось – лишь иллюзия, существование которой обусловлено фактом вращения тела. Вполне возможно, что мы считаем свое «я» существующим лишь потому, что вокруг него вращается «тело» событий, действий и мыслей.

А ребенку просто требуется определенное время, чтобы накопить достаточную массу этого внутреннего тела, вращающегося вокруг этой воображаемой оси его «я»… Но есть ли оно само – его или наше «я» – в действительности? Как это можно проверить?

Посмотрите на эту картинку:

Уверен, что вы, как и я, вполне отчетливо видите на этой картинке треугольник, которого на самом деле нет. Положение других объектов создает у нас иллюзию существования этого – отсутствующего в действительности – треугольника.

Теперь попробуйте убедить себя в том, что этого треугольника действительно нет, хотя вы очевидно его видите. И чем отличается от этого отсутствующего треугольника наше «я» – тот, кто, как нам кажется, думает?

39. Вообще говоря, этот «тот, кто думает» – вещь абсолютно неверифицируемая. Нам может казаться, что мы знаем, кто думает, но это никаким образом нельзя определить точно.

Думаю ли сейчас именно «я», или просто какие-то интеллектуальные объекты, находящиеся в пространстве моей психики и достигшие определенного состояния (определенной «массы», «силы», «сложности» и т. д.), сами собой складываются в нечто новое (в новый интеллектуальный объект)? Ответить на этот вопрос невозможно.

40. То, что интеллектуальные объекты в пространстве моей психики складываются так, как они складываются, зависит, по всей видимости, и от того, каково состояние материального мира моего мозга (условно говоря, от его нейробиологических характеристик), и от того, о чем эти состояния материального мира будут свидетельствовать для меня как того, кто эти состояния воспринимает (о чем они меня «информируют»).

То есть буду ли я их – эти свои состояния – чувствовать как напряжение, как необходимость, как тяжесть, как угрозу, как удовлетворение, как что-то приятное или, напротив, дискомфортное, мешающее, раздражающее – не зависит непосредственно от моего личностного «я». Более того, все это я буду чувствовать вне зависимости от того, есть у меня мое личное «я» или нет.

Я буду это чувствовать в любом случае, потому что эти состояния материального мира имеют, грубо говоря, еще одно измерение, изменения в котором (изменения в этом «втором» измерении), из-за постоянно меняющегося состояния материального мира, будут приводить к изменениям в самих состояниях материального мира моего мозга.

41. Уже на самом примитивном уровне организации нервной ткани, то есть при наличии уже одной, единичной нервной клетки, как, например, у кораллового полипа, происходит элементарное оценивающее действие: раздражение этого нейрона значит для полипа, что необходимо произвести мышечное сокращение.

У медузы, чья нервная система характеризуется двухзвенной нейронной цепочкой (нервные клетки специализированы у нее на сенсорные нейроны и мотонейроны), уже возможен выбор между разными мышечными сокращениями – то есть разные раздражители как бы значат для нее разное.

С появлением же трехзвенной цепочки нейронов – наличие «вставочного нейрона» (он есть у всех живых организмов от кольчатых червей до Homo Sapiens), – значение раздражителя и вовсе начинает определяться состоянием данного вставочного нейрона (или миллиардов вставочных нейронов), то есть он становится абсолютно субъективным.

Иными словами, в случае трехзвенной нервной цепи мы уже вполне можем говорить и о состоянии материального мира мозга, и значениях этого состояния для меня. И если думать, что мышление – это способность видеть в состояниях материального мира что-то другое, помимо них самих, то нам придется признать, что мышлением обладает и круглый червь. Но мы вряд ли сможем с этим согласиться.

42. Теперь необходимо понять, кто тот наблюдатель, для которого эти изменяющиеся состояния материального мира свидетельствуют о чем-то еще, кроме себя самих? Кто тот, кто чувствует, что что-то изменилось в нем самом?

Мы традиционно пытаемся выдумать какого-то гомункулуса внутри самих себя, который и должен, как нам представляется, быть этим наблюдателем (нам сложно представить себе наблюдателя без глаз, ушей или чего-то еще в этом роде).

Но представлять себе следует не какого-то специального «человечка внутри головы», а просто неравновесную систему: изменение состояний материального мира мозга, поскольк у они значат д ля этого же мозга что-то кроме себя самих, приводит к обратным изменениям в самих его материальных состояниях.

И эта система, как бы она ни усложнялась, совершенно не нуждается ни в каком личностном «я», более того, когда она уже была – например у кольчатых червей – ни о каком «я» еще не могло идти и речи. А у человека, который воспитывался вне человеческого социума, это «я» с определенного момента и не может возникнуть, даже если его вернуть в мир людей и применить все возможные усилия к формированию у него соответствующего представления о себе.

43. Очевидно, что всё, что я знаю о себе, – это какие-то истории (нарративы), пусть зачастую и содержащиеся во мне в свернутом виде.

Например, я знаю, что я пишу этот текст. Как я об этом знаю? В ответ на это я могу лишь рассказать соответствующую историю: мол, у меня бы ла мысль, я ее думал, а потом решил записать, чтобы сообщить ее другим. Это история, которая, впрочем, ничего толком не проясняет. Разве отвечает она на вопрос, почему я сижу сейчас за компьютером? Она объясняет мне то, что происходит, таким образом, чтобы мне самому не казалось это странным.

Впрочем, странно как раз то, что я вообще могу об этом задумываться. Но я и не задумываюсь – не думаю по крайней мере, пока меня об этом не спросят.

Или другой пример: я знаю о себе, что я мужчина. Как я это знаю? В ответ на это я могу только рассказать какую-то историю, собранную из множества известных мне «фактов». Что, мол, вообще все люди бывают или мужчинами, или женщинами, и что определить это можно анатомически – по «половым признакам». Еще я могу сказать, что меня воспитывали как мальчика, что я «ощущаю себя мужчиной», а «это значит так-то и так-то», что это не я выносил и родил своего ребенка, а это сделала моя жена.

Замечательная история, в ответ на которую, кстати сказать, Делёз рассказывает свою, что мы вообще не являемся ни мужчинами, ни женщинами, а лишь производимся в качестве таковых. Но, в конце концов, почему бы не рассказать и такую историю.

44. Мне кажется, что я имплицитно присутствую во всех своих историях – ведь это истории обо мне.

Но строятся соответствующие интерпретации положения вещей не от меня, а от того, что я знаю о мире вокруг меня, от того, как я его понимаю. То есть хоть мне и кажется, что все эти истории крутятся вокруг моего «я», на самом деле они вовсе не крутятся вокруг чего-то, они это «что-то» создают.

Попробуй я сделать что-либо просто «от себя», не используя этих историй о себе, что бы я вообще мог из этого положения сделать? Но я делаю массу вещей, и в огромных количествах, а затем, судя по всему, лишь приаттачиваю себя (свое «я») к этим своим действиям.

45. Иными словами, здесь также определяется несколько уровней:

• во-первых, то, что происходит во мне независимо от моего сознательного участия, – собственно изменение состояний материального мира моего мозга (все, что относится к нейробиологии мозга);

• во-вторых, те состояния, в которых я оказываюсь из-за этих изменений (последние значат для меня что-то ещё, кроме того, что они есть сами по себе);

• в-третьих, как я объясняю себе эти состояния, как я их интерпретирую – то есть какие истории создаю о себе.

Вопрос в том, на каком из этих уровней случается само мышление?