Текст книги "Сверхдержава"

ГЛАВА 2
РОССИЯ. ГОРОД ВЕРХНЕВОЛЖСК. 1999 ГОД
МАЙ. старые друзья

Николай Краев поднимался по лестнице – вспотел с непривычки, но упорно карабкался вверх пролет за пролетом. Человек, к которому шел в гости Краев, проживал на пятом этаже дома сталинской постройки – основательного, кирпичного, с высокими потолками, не сплющенными хрущевскими архитекторами-торопыгами. Лифта в таком доме не полагалось – впрочем, физические неудобства ходьбы по лестнице компенсировались эстетическим бонусом, в качестве которого выступала чистота подъезда. Краев давно не видал в жилых домах таких чистых стен – конечно, не мраморных, а всего лишь крашеных масляной краской, но все же не исписанных сверху донизу блудливыми пролетарскими детьми. Он вспомнил подъезд своей стандартной девятиэтажной панельки: ряды искореженных почтовых ящиков в чешуе обуглившейся краски, спички, прилипшие к потолку, свежую кучку кошачьего дерьма у собственной двери, лужу пролитого молока в лифте, скисшую за два дня… Нет уж. Лучше пешком, чем на таком лифте.

Николай Краев спокойно переносил уродство окружающей обстановки. Привык, не обращал внимания – как не замечает работник морга вони трупов. Но порою брезгливость все же появлялась в его душе – все же он имел отношение к искусству. Николай был режиссером телевидения.

Впрочем, в течение последних шести месяцев Николай пребывал в статусе безработного. Нельзя сказать, что произошло это по причине бездарности. Напротив – телевизионщиком Краев был весьма неординарным, говорили о нем в свое время немало, да и сейчас он мог устроиться на работу – хоть куда. Время от времени звонил его телефон, покрытый пылью, и получал он заманчивые предложения – в новые проекты, в художественное обозрение, в рекламу, в предвыборный пиар. В ток-шоу Краева не звали, поскольку он отличался выдающейся молчаливостью и в качестве говорящей головы был совершенно непригоден.

Краев говорил «нет» спокойным, бесцветным голосом и клал трубку. Причин отказа он не объяснял. После этого возвращался на свой диван, закуривал очередную сигарету «Даллас» и открывал очередную книжку, бережно заложенную между страниц кусочком бумажки. Хотя в течение последнего года Краев купил три книжных шкафа, все они уже были забиты под завязку. Книги лежали стопками на столе, на подоконниках и на полу его пустой двухкомнатной квартиры. Закладки торчали из них – белые, пожелтевшие или разноцветные, в зависимости от того, от чего были оторваны. Телевизор Краев не смотрел.

Деньги у Николая еще оставались. За три года выматывающей круглосуточной работы он заработал достаточно, чтобы не думать о хлебе насущном и заниматься только тем, чем хочется. И теперь занимался этим самым – можно сказать, шиковал. Покупал книжки – по чемодану в месяц. Лежал на диване и читал их. Курил «Даллас». Питался два раза в день «кудрявой» вьетнамской лапшой. Выпивал бутылку пива раз в два дня – непременно «Будвайзера» и непременно из холодильника. И не смотрел телевизор. За одно это многое можно было отдать.

Каким образом Илья умудрился зазвать его в гости? Краев и сам этого не понимал. Впрочем, что тут удивительного? Неспроста Илья имел прозвище Давила. Он умел добиваться того, чего хотел.

Ф-ф-ф… Притомился Краев. Давно не занимался физической работой – такой, как подъем по лестницам. Степ-класс, аэробическая нагрузка. Спина болит, черт… Ранний остеохондроз. Или уже не ранний? Все-таки под сорок лет. Пора, пора. Самое время приобрести букет заболеваний, приличествующий худосочному интеллигенту, который валяется на диване, курит и ни черта не делает. Только думает.

Дверь – большая, обитая черным дерматином. Квартира номер 69. Поза номер 69. Всегда смеялись над этим эротическим номером, отпускали шуточки по поводу двух головастиков, латунно изогнувшихся на табличке. «Слышишь, Давила, они у тебя каким сексом занимаются? Оральным?» «Фекальным», – отвечал Давила, и рокотал басистым своим смешком. Тогда Илья еще не растерял остатки волос, не был таким круглым, не блестел так лысиной. И, конечно, не был еще таким законченным Давилой, крутым Давилой, каким стал сейчас.

Сколько лет Николай не был здесь? Не так уж и важно. Важно, что раньше он бывал здесь постоянно. Когда был студентом, порою жил здесь неделями – у приятеля своего Илюхи Жукова, который хоть и был тогда уже Давилой, но все же больше еще Илюхой, чем Давилой. У Илюхи были классные родители – постоянно отчаливали на недельку-другую куда-нибудь в социалистическую загранку. В НРБ, ВНР, ГДР, ДРВ – названия этих стран казались чем-то запретным, выходящим за рамки общепринятой морали, как и любое слово из трех букв. Повезло им попасть даже в Финляндию, а это уже капстрана, как ни крути. Привозили пластинки – нецарапанные, затянутые в целлофан цветные иконы Дип Пёпл и Назарет, роскошный Квин, бесценный двойник «Джизас Крайст – суперстар» – родной, вебберовский. Папа Илюхи, правда, больше любил джаз – даже барабанил, говорят, в юности в каком-то бэнде. Но к рок-пристрастиям сына и его компании относился со снисхождением. Один раз даже соизволил высказать положительное мнение о каком-то гитаристе. «Шуму много создает, – сказал он. – Но техника, в принципе, у него есть». Кажется, это было сказано по поводу Джимми Хендрикса. Или по поводу Ричи Блэкмора? Теперь уж и не упомнишь.

Короче говоря, много было общего у Николая и Илюхи. Не только музыка, конечно. Была и общая идеология – недекларируемая, заключенная в одних только им понятных категориях «отвязности» и «немудизма». Ну и «честности», как они ее тогда понимали. Над этим термином теоретизировали больше всего, но он остался в наибольшей мере абстрактным. Честность в понятии Коли и Илюхи имела мало общего с обычным «невраньем» или «честью». Скорее она была похожа на «полезность для общества». Честность определялась только интуитивно, и в то же время была самым важным, самым базовым атрибутом в их маленьком мирке на двоих.

Да, конечно, Илюха был другом. Настоящим другом. Лучшим другом.

Что случилось с ним, с другом Илюхой? Он умер как личность, сохранив свое тело? Превратился в ходячий памятник самому себе, бывшему?

Да нет. Ведь и Николай тоже изменился, а ведь не умер же. Просто они трансформировались, повзрослели. Дороги их разошлись. Они стали совсем разными – запутавшийся в себе, уставший от чужой лжи, прячущийся от света Николай, и Давила – сам определяющий правила поведения, прокладывающий мощными плечами широкую просеку в любом лесу, в который бы ни попал.

А прошлое, конечно, осталось, не могло не остаться. Даже не в виде осадка на донышке души. Прошлое – это субстрат. То твердое, на что можно опереться ногами, чтобы не утонуть. И это прошлое – общее у них, одно на двоих.

Все это было психотерапией. Николай успокаивал себя как мог, заговаривал себе зубы. И все равно переживал, боялся Давилы. Боялся, что тот разобьет неустойчивое равновесие, на создание которого Николай потратил целых полгода.

Чувствовал ли Николай сейчас опасность? Нет, это не было похоже на опасность. Принципы Давилы (а он был человеком принципиальным) не позволили бы ему причинить зло Николаю. Проблема состояла в том, что Давила был слишком активен. Как смерч, он затягивал в свою воронку все, что его интересовало. А Краев явно интересовал его сейчас.

Осторожность – вот что сейчас требовалось Николаю. Осторожность. И все.

Дзынь. Звонок далеко за дверью. В другом мире. В мире, где живет Давила. В мире, который был и твоим когда-то. В мире, которого ты отчаянно боишься.

* * *

– Коля! – Илья Георгиевич Жуков вел Краева по длинному коридору, нисколько не изменившемуся за последние пятнадцать лет – с темной дубовой мебелью ручной работы, с зеркалом в старинной раме, с лосиными рогами, торчащими из стены. – Господи, Колька, чувак! Слушай, ты не изменился совсем, такой же тощий и малокалиберный. Сколько мы с тобой не виделись? Лет пять?

– Семь.

– Да… – Илья поскреб затылок, на котором еще сохранялись остатки белесой растительности. – Вроде, в одном городе живем. И вот тебе… Хотя слышу я про тебя регулярно. Такая, знаешь ли, знаменитость! Талант, талант!

– Мало ли кто был знаменитостью…

– Да ладно тебе! Опять, что ли, впал в меланхолию? Вылечим мы тебя, вылечим! Сейчас же и приступим.

Давила оставался самим собой. Громогласен, уверен в собственной неотразимости. Хотя, пожалуй, неотразимости стало поменьше. Невысок – ростом ровно в Краева (мерились не раз затылками). Толст, кругл. Живот, ляжки – это уж само собой, но вот и руки стали какими-то подушечно-сосисочными.

Краев только что испытал пожимания рук и удары по плечу – еще там, на лестничной площадке. Впечатление о круглости и даже некоторой рыхлости Давилы разбивалось напрочь его рукопожатием. Руки Жукова имели деревянную твердость и невероятную силу. Колоду карт, пожалуй, разорвать он не мог, а вот полколоды – пожалуйста. Таков он был – Давила Жуков. Внешность толстячка была его защитным укреплением, форпостом, из-за которого он наносил свои огневые удары, сбивающие с ног самых закаленных в словопрениях бойцов.

– Ты меня чего? По делу? – Николай трепыхался еще, пытался противостоять дружелюбному натиску. – Илья, ты знаешь… Извини, у меня со здоровьем не очень-то. Я почти не пью. Я ненадолго сегодня…

Жуков остановился. Взял двумя пальцами Краева за галстук, подтащил к себе поближе, слегка повернул, как бы изучая физиономию клиента в свете настенного бра. Лысина Давилы лоснилась, маленькие блестящие очки без оправы обхватили круглый носик, вдавились в него стеклами. От Жукова едва заметно пахло алкоголем.

– Пару стаканов выдержишь, – внятно сказал он. – Не изображай из себя дохляка, Коля. Я знаю, чего ты стоишь. А о делах – потом.

Так-то вот. Какая уж там оборона?

Что знал о нынешнем Давиле Краев? Немало знал. Как не знать? Илья Георгиевич Жуков был личностью, известной в городе. Еще десять лет назад Жуков активно участвовал в политике, носился со своими экономическими идеями. Потом успешно вывел из банкротства некое крупное предприятие, стал его директором. Давила набирал популярность в слоях населения, даже собирался создавать свою партию – имени чего-то всеобщего экономического – то ли зависимости, то ли независимости. Баллотировался в Госдуму, и Краев расценил бы его шансы как довольно высокие. И вдруг пропал с телеэкранов – незадолго до прошлых выборов. Нырнул на дно. Что это было? Проявление их с Илюхой парадоксальной честности?

Краев слышал краем уха, что ныне Жуков работает в какой-то оборонной конторе – достаточно засекреченной, чтобы никто не мог сказать ничего о том, чем она занимается. Одно, пожалуй, Краев мог сказать об этой конторе наверняка: теперь она процветала. Не могла не процветать, если там работал Давила. Работал и исполнял административные функции. А кем там он еще мог быть? Давила мог работать только руководителем.

– Ну, давайте знакомиться! – Оказывается, Краев находился уже в большой комнате и Жуков представлял его какому-то человеку. – Это Эдик. Эдуард Ступин. Ученый, микробиолог, работает в «Интерфаге». А это – Николай. Коля у нас знаменитый телевизионщик. Передачу «Природа вещей» помнишь, Эдик? Так вот, Коля – ее автор!

– Неужели?! – восхитился Эдуард. – Как же не помнить? Незабываемая передача, легенды о ней рассказывали. У нас вся семья смотрела! Как вы умудрились такое создать?

– Долго рассказывать… – промямлил Краев, вяло отвечая на рукопожатие.

– Потрясающе! Очень интересная была передача! И рейтинг невероятный. Я читал в газете. По моему, первое место в стране, да? А почему она перестала выходить?

– Потому и перестала, – сообщил Жуков. – Прикрыли его передачку. Быстренько прикрыли. Передачка-то была ни о чем – так, развлекаловка какая-то, а рейтинг – первый в стране. Так быть не должно, не положено. Человек в виртуал уходить не должен. За это наш Коля и пострадал.

– А что такое «Интерфаг»? – в свою очередь поинтересовался Николай. Не хотелось ему вспоминать о своей зарубленной передаче.

– Научно-исследовательский институт. Ну, бактериофаги там изготавливают, лекарства всякие, вакцины… В общем, биопрепараты.

Эдуард облегченно вздохнул, отчитавшись о работе. Очевидно, ему тоже отчаянно не хотелось говорить о своей трудовой деятельности.

Эдуард Ступин был мужчиной лет тридцати с небольшим – крупным, но, в отличие от Давилы, не толстым. Ростом на две головы выше Жукова, сложение Ступин имел вполне атлетическое. Огромные кисти, длинные пальцы. Только вот впечатления силы Эдуард не производил. Сутулость, проистекающая от стеснения нестандартным ростом. Обгрызенные ногти. Жидковатые, желтоватые, давно не стриженые волосы, космами висящие на ушах. Большой унылый нос, оседланный очками – безобразными по причине несовременной бесформенности и невероятной толщины близоруких линз.

Эдик выглядел как человек, плохо приспособленный к агрессивному воздействию окружающей действительности. И уже из-за одного этого показался Краеву симпатичным, интеллигентным и заслуживающим общения.

Краев сел на диван и сложил руки на груди.

– Ну, что у нас сегодня? – произнес он. – Коньячок? Бренди? Или даже виски? Что нынче пьют выдающиеся экономисты?

– Водочка, – сказал Жуков. – Коньяк – это не наш напиток. Что французский, что кавказский. Русское сердце он не греет. Про виски вообще не говорю. Пускай англичане сами пьют свою отраву, подкрашенную торфом.

– Стало быть, ты русским патриотом заделался? – Краев удивленно наклонил голову. – Стал блюстителем национальной чистоты-с? Едим только блины с икрой, запиваем только самогоном? А как же быть с шустовским коньячком – самым что ни на есть нашенским, россейским? Из граненого стаканчика, с лимончиком, под осетринку, а?

– Шустовского я бы выпил, – не моргнув глазом, ответил Жуков. – Только нет его больше, большевики весь выпили. А ты что, только «Хеннеси» теперь употребляешь? Водку не признаешь более?

– Признаю, – как-то быстро ответил Николай, видимо, устыдившись своего косполитизма. – Хорошей водочки почему бы не выпить?

– То-то же… – Жуков устремил неправдоподобно ласковый взгляд на Эдуарда. – А тебе чего? Тоже, небось, какие-нибудь забугорные напитки уважаешь?

– Знаешь… – замялся Эдик. – Мне бы это… чаю простого. Мне работать еще сегодня.

– Работать? Молодец. Уважаю, хотя и не понимаю. Веселая компания у меня тут собралась. Один на здоровье жалуется, другой на работу рвется… И над чем же ты в настоящее время работаешь?

– Ну… Это сложно объяснить. – Ступин неопределенно помахал в воздухе большой рукой. – Я же говорил тебе… Технологии всякие, прикладная генетика… Чего там говорить? Это для специалистов дело.

– А ты расскажи. Интересно, все-таки. – Тон Жукова становился все более жестким. – Интересно, на чем люди такие хорошие деньги делают?

– Какие деньги? – легкий румянец Эдика превратился в пятнистый пожар. – Так себе, на жизнь хватает. Ты что, Илья, тоже в мой карман заглянуть хочешь?

– Что значит «тоже»?

– Да все вокруг только и считают мои деньги. Я что, на богатого похож? – Эдик поднял руки, продемонстрировал потертые локти пиджака, лет пять назад бывшего относительно модным, а ныне изрядно потасканного. – Похож, да?

– Похож, – уверенно заявил Давила. – В жизни не видел человека, настолько похожего на подпольного миллионера!

– Я, между прочим, работаю, – Улыбка Эдика медленно превращалась в напряженный оскал – так улыбается дворовый пес, загнанный палкой в угол. – Работаю, заметь, а не ворую! Наш «Интерфаг», конечно, давно уже в коме. Что ж поделать, время сейчас такое – государство денег ни черта не дает. И поэтому я работаю сам по себе. Я же говорил тебе… Это сложно объяснить… Что я, виноват, что никто из этих тупиц не может изобрести ничего путного? Ты же знаешь…

– Все я знаю, мать твою! – взорвался Давила. – Знаю, что ты сидишь за десятью замками в своей личной лаборатории и отстегиваешь бабки директору своего НИИ, чтобы тебя никто не трогал! Знаю, что у тебя там куча самых крутых компьютеров, ввоз которых в Россию запрещен Соединенными Штатами по стратегическим причинам. Даже знаю, через какую страну ты эти компьютеры протащил, переплатив за каждый почти вдвое. А еще я в курсе, что кроме этих компьютеров стоит у тебя кое-какая аппаратура – не такая уж уникальная, смею заметить. Только вот не могу понять, милый мой Эдик, что эта аппаратура у тебя делает? Потому что предназначена она не для какой-нибудь там мирной вакцины, а для производства бактериологического оружия…

– Что ты за чушь несешь? – Ступин взволновался, попытался встать, но ему помешал стол, надвинутый на диван. Так и стоял Эдик в неуклюжей позе, балансировал на полусогнутых. Видно было, что испуган он не шутку. – Этого никто не знает! Ты все придумал. Да, ты все придумал. Ничего там у меня такого нет. Нет ничего…

Давила вскочил на ноги, протянул руку, ткнул Эдика пальцем в грудь, нарушил его шаткое равновесие и тот плюхнулся обратно на диван. Давила грозно навис над съежившимся Эдуардом.

– Знаешь, что ты делаешь? Думаешь, ты зарабатываешь деньги? Да ты просираешь их! Работаешь за копейки, мудак! Продаешь свои технологии за бугор по дешевке, в тысячу раз дешевле того, чего они стоят, и счастлив! Ну конечно, тебе-то хватает! Для России и эта подачка – целое состояние! А ты не думаешь о том, что продаешь достояние своей страны? Ты – страус, который зарыл башку свою в песок и думает, что вокруг ничего нет. Ты уверен, что всегда будешь сутками сидеть в своей лаборатории, которую любишь, как бабу. Сидеть в матке-лаборатории, оплодотворять, вынашивать и рожать свои гениальные технологии…

– А ты… А ты, между прочим, права морального не имеешь говорить такое! – Эдик, вроде бы совершенно втоптанный в грязь копытами Давилы, вдруг гордо вскинул голову. – Тоже мне, очередной патриот нашелся! Сам-то что, свою зарплату неимущим раздаешь? Ты чего хочешь? Чтобы я свои деньги отдал? Кому? Государству? Чиновникам нашим? Так на них лапу сразу наложат! И народу твоему разлюбезному, голозадому, шиш достанется! Шиш! Такой вот!

Эдик сунул в нос Давиле огромный кукиш и вертел им туда-сюда – очевидно, для большей достоверности.

Николай сидел молча, наблюдал за развитием баталии. Непонятно ему было, зачем он приглашен. Чтобы выступить в качестве третейского судьи в дружеских разборках? По виду разборки уже переросли ранг дружественных, но это не обманывало Краева. Видел он не раз, как работает Давила.

Давила внезапно справился с приступом горячности, едва не перешедшим в бешенство. Посмотрел на эдиков кукиш спокойно, даже с некоторым удовлетворением, и отодвинул его ладонью в сторону.

– А на твои денежки и так скоро лапу наложат, – произнес он дружелюбно.

– Кто наложит?

– А не все ли равно, кто. Найдется кому. Возьмут тебя, милый, за шкирку и заставят работать на дядю. Как вол будешь пахать, а относиться к тебе будут, как дойной корове. И это будет лучшим вариантом развития событий. А в худшем… – Давила провел рукой по горлу. – Сделают тебе харакири по-русски – ржавым топором без анестезии.

– Да ладно пугать-то… С чего ты так решил?

– Потому что ты – размазня! Ты беззащитен, как мальчик в песочнице. Делаешь деньги, сотни тысяч баксов, и думаешь, что это останется незамеченным? Да тебя уже засекли, пентюх! Думаешь, почему я тебя на разговор сюда вытащил? Кто заступаться-то за тебя будет?

– Есть кому…

– Некому! Нет у тебя никакой «крыши»! Ни черта у тебя нет, кроме непомерного гонора и надежды на то, что, авось, обойдется!

– А ты откуда знаешь?

– Знаю, – заявил Давила. – Все я знаю про твои художества! И не только я. Весь твой НИИ давно уже кипит гневом народным, революционная ситуация там назрела. В курилках обсуждают каждый твой неправедно заработанный доллар. Сотни голодных инженеров готовы идти штурмом на твою хренову лабораторию, чтоб разнести ее на кусочки…

– Кретины! – заорал Эдуард. – Бездельники! Им не в институте, им в колхозе работать! Ничего они не мне сделают! Никто меня не тронет! Да я им башки… Кто тебе это сказал?

– Чеботарев. Василий Леонидович. Знаешь такого?

Эти слова произвели магическое действие. Пыл Эдика резко угас – очевидно, источник информации заслуживал уважения.

– Сволочи… – Эдик опустил голову. Сжатые кулаки его, лежащие на столе, мелко тряслись. – Какие сволочи… Быдло… Быдло…

– Быдло, говоришь? – Глаза Давилы сжались в узкие щелки. – Это кто быдло? Марков, который бескорыстно подарил тебе четыре собственных формулы, из которых ты сварганил кандидатскую? Протасов Виктор Иванович, который двигал тебя, молодого и талантливого, нянчился с тобой, помогал прошибать дубовые советские инстанции, чтобы утвердили твои изобретения? Душевнейший Курякин собственной персоной, членкор, гранд отечественной науки, который не поехал на симпозиум в Риме, чтобы послать туда тебя? Это они – быдло? Или Яшка Гительсон, без которого был бы из тебя программист – как из меня балерина? Яшка до сих пор отлаживает тебе программы, а ты даешь ему копейки, пользуясь тем, что он полный пентюх…

– У меня все деньги уходят на аппаратуру, – заявил Эдуард.

– Аппаратура, значит? – Жуков упер руки в боки. – Аппаратура! – произнес он патетически. – Дело хорошее. А то, что Марков лежит в больнице с гангреной ноги, это несущественно. И никакой надежды на улучшение, потому что у него запущенный диабет, а денег на лекарства нет. Одну ногу ему уже отрезали, теперь вторую резать собираются. Какой пустяк! Или вот Протасов, бывший твой начальник отдела, ныне пенсионер. Два инфаркта, пенсия с гулькин нос, ныне большой специалист по собиранию пивных бутылок. По сравнению с твоей аппаратурой – сущая ерунда! Сам виноват, нечего было коммунизм строить. А Яшку-то ты за что так? Его же обижать грех – вроде, как ребенка. Башка у него светлая, но вот к нашей жизни он совершенно не приспособлен. Даже в Израиль свой свалить не может, потому что документы не в состоянии оформить.

– Водки… – хрипло произнес Эдуард. – Налей-ка мне водки. Ты предлагал, вроде? Налей. Пусть мне плохо будет. А… Полстакана сразу. И так уже хуже некуда. После твоих-то слов.

Тут только обнаружилось, что из-за стремительного развития разговора немотивированно упущен главный элемент душевного общения, называемый «по стопарику». И хозяин переменил выражение лица на относительно несвирепое, и водочка появилась, и минимум закуски, как бы предвещающий последующее обильное горячее. И сели уже все трое, и подняли стаканы, в коих содержалось драгоценное успокоительное. Рука Эдуарда дрожала. Николай сохранял молчаливую холодность.

– Ну, за вас, – произнес Илья Жуков. До прежней радушной улыбки дело еще не дошло, но тон его стал душевнее. – За вас, друзей моих. Рад, что мы собрались здесь. Рад, ей-богу…

– За себя пить не буду, – сдавленно произнес Эдуард. – Раз сволочь я такая…

– Да ладно… Пей, Эдик. Не такой уж ты и плохой, бывают и хуже.

– Плохо то, что правда все, что ты про меня сказал. Сущая правда! Господи, какое же я дерьмо!

Ступин обреченно вздохнул, выпучил глаза и начал пить водку большими глотками. Видно было, что непривычен он к этому делу, но все же справился, не захлебнулся, даже не закашлялся. Только слезы выкатились блестящими дорожками на щеки.

– Закуси. – Давила подцепил на вилку обрывок лохматого соленого груздя и впихнул его в рот Эдика. – Знаю я, что совестлив ты, друг мой. Да только совесть твоя бездеятельна. Чтоб слезу пустить – на это она еще способна. А чтобы на дело подвигнуть – тут уж кишка слабовата. Вот и прячешься от окружающего мира, надел на совесть свою черные очки. Не один ты такой. Страна летит вниз, в преисподнюю, со скоростью сбитого самолета. А уж как пассажирам этого самолета действовать – на их усмотрение. Кто мог, парашют себе приготовил, чтобы смыться вовремя за границу. Ты вот, например, из таких. А остальным… Судьба такая – разбиться и сгореть в огне.

– Ты это, палку не перегибай! – огрызнулся Ступин. – Ты это… Пессимист уж ты прямо. Не так уж все плохо. Когда-нибудь и у нас будет не хуже, чем на западе. Не сразу, конечно, лет через двадцать. Нажрутся те, кто сейчас у власти, начнут делиться с теми, кто беднее. Российское общество накопит достаточный капитал, чтобы жить спокойно, без потрясений. Ведь все проходили через это, все капстраны. Подождать только надо.

– Сказки это, – сказал Жуков. – У нас так не получится. Так вот, как у них, не получится, как бы мы ни старались.

– Почему это?

– Объясню тебе почему, любезный мой. Дело в том, что работаем мы не на себя. И богатство российское не накапливается в нашей стране, как бы того тебе хотелось. Оно уходит, утекает как вода сквозь пальцы. Вот скажи, за какие деньги ты предпочитаешь работать? За рубли или за доллары?

– За доллары.

– То-то. Все мы любим доллары – маленькие иконки теперешней нашей веры. А что в результате получается? Вся страна вкалывает, и все то, что она произвела, так или иначе превращается в американские деньги. – Экономист выхватил из внутреннего кармана несколько десятидолларовых купюр и подкинул их вверх. Купюры гордо поплыли в воздухе и медленно опустились на пол. – Вот они! Зеленая резаная бумага! Грош ей цена бы была, если бы не наша тупость! Это ж надо – огромная страна готова выдрать из себя последние кишки, только бы купить еще несколько тонн зеленой бумаги! А эти, за бугром, только рады: «Работайте, бедные глупые русские! Мы купим у вас все – и нефть, и лес, и руду, и золото! И баб ваших красивых купим! Только уж не обессудьте – купим подешевке, потому что наша зеленая бумага очень хорошего качества, нам самим она очень нравится, и расставаться с ней нам жалко до слез. Вы нас очень хорошо попросите, чтобы мы вашу дурацкую продукцию купили. И если вы, глупые бедные русские дураки, задницу нам хорошенько полижете и поклянетесь в вечной нам верности, и пообещаете делать все так, как мы вам прикажем, то мы непременно раздобреем, и купим у вас все на корню, и напечатаем вам новой, свежей зеленой бумаги! Вот какие мы добрые и хорошие!» – Жуков шарахнул кулаком по столу. – О каком накоплении российского богатства ты говоришь, Эдик? Миллионы, миллиарды долларов – за наши проданные по дешевке ресурсы! Кредиты еще берем – мало нам! И где все это оказывается через несколько месяцев? Да снова там же, за границей. В тех же заграничных банках. Из денег делаются деньги.

– Производство надо развивать… – пробормотал Ступин.

– Производство? Да кому оно нужно? В процессе делания денег из денег это лишний этап. Все везем из-за рубежа – любую дрянь подешевле, лишь бы накрутку побольше сделать! Что мы, у себя такое не можем производить? Да как два пальца обоссать! Только не производим. Знаешь, почему? Денег у нас нет на производство! Все деньги на закупку долларов уходят. Кто-то в зарубежные банки их кладет, кто-то в чулок прячет – такие вот жмоты, как ты. А большинство народа и доллара-то живого в глаза не видело! Терпит народ, на что-то еще надеется. Смотрит, как бритые быки в «Мерседесах» катаются. Только знаешь, терпение не бесконечно…

– Слушай, а ты ведь прав! – тонким голосом сказал Эдуард. В голове его шел уже свистопляс – и от непривычной дозы алкоголя, и от речей Давилы. – Я вижу, ты здорово соображаешь…

«Господи, как меня достало все это… – подумал Краев. – Неужели я плелся сюда, чтобы в очередной раз прослушать политическую лекцию Давилы? Сотни правильных гневных слов, отскакивающих от моей звенящей головы, столь нуждающейся в тишине. Я слишком хорошо знаю Давилу. Знаю все его манеры, его тактику. Знаю его таинственную осведомленность обо всем и обо всех – главный козырь, на котором базируется все остальное: тщательно подготовленные вспышки гнева, и талантливые кавалерийские наскоки, и добродушные откаты»…

– Илья! Ты понимаешь меня, как никто другой, – с чувством говорил между тем Эдуард и тряс руку Давилы, зажав ее между своими длинными белыми пальцами. – Вот ты, Илья… Ты говоришь, что я – жмот и все такое… Что деньги неправедно зарабатываю. А ведь я ученый, между прочим! И не самый последний ученый в своей области. По большому счету плевать мне на эти деньги. Что я – живу шикарно, что ли? Есть у меня мечта – чтобы в своей стране, в своем родном городе, в своей лаборатории, а не где-нибудь за границей, мог я заниматься своим делом. Своим делом – черт подери! Я хочу быть самим собой. И еще я хочу, чтобы меня ценили за это. И чтоб я мог жить той жизнью, какая подобает мне. Что, разве я не достоин этого?

– Хорошие слова, – одобрительно сказал Давила. – Любой достойный человек заслуживает того, чтобы жить хорошо, а ты, Эдик, особенно достоин этого! Выпьем за тебя, Эдик! Твои мечты обязательно осуществятся!

– К-коля, пьем! – закричал Эдик с нетрезвым энтузиазмом. – За Родину! И за меня!

Осушили стаканы. Эдик выглядел растроганно, смотрел на Давилу как на лучшего, душевнейшего друга. Забыл уже, как Давила утюжил его полчаса назад.

«Этот уже готов. – Николай поднимал стакан, автоматически совершал глотательные движения, когда водка лилась ему в горло. – Быстро Давила скрутил его… Молодец, Давила, мастер. Как ты достал меня, Давила. Я же помню тебя другим»…

– Ну а ты, журналист-молчун? – Жуков повернул лицо свое к Краеву. – Ты что скажешь? Есть у тебя какая-нибудь мечта? Хотя бы маленькая такая мечтеночка?

– Да нет, откуда? – Краев улыбнулся едва заметно. – Откуда у нас, журналистов-молчунов, мечты? Нету. Извини.

– Тогда я о своем скажу. – Давила уже снова деловито наливал водку. – Друзья мои, моя мечта – процветающая, богатая Россия! Не через сто лет, и даже не через двадцать! А через пять-десять лет! – Давила взволнованно взмахнул стопкой, водка плеснулась на скатерть. – Вот вы представьте, предположим, аэропорт «Шереметьево». Приезжает к нам какой-нибудь иностранец – к примеру, немец. Некий, предположим, Рихард Швайнер. Или Шрейдер, не важно. Глядит он на Москву и думает: «Вот, живут же люди… Не то что у нас, в засраной, бедной Германии!» А в России – красота! Никаких, понимаешь, нищих, никакой безработицы! Рубль горд и устойчив! Сияющий монорельс молнией проносит обалдевшего немца над красавицей-столицей. Лето… Дома, похожие на сады Семирамиды. Прозрачные, хрустальные воды Москвы-реки, в которых удочками ловят осетров. Бесшумные вереницы электромобилей, лучших в мире российских электромобилей, цветными драгоценными камнями блестят в лучах солнца! И улыбки девушек – счастливых, что живут в России – самой лучшей, самой богатой стране, стране веры и разума, силы и достоинства…

– Браво! – Эдик громко захлопал в ладоши, потерял от столь сложного движения равновесие и частично завалился на бок. – Браво, браво! Илья! Т-ты – гений!