Текст книги "Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов"

IV
Богемия
Сентябрь, 1813

В прекраснейший, ясный день, восхищаясь чудесными, живописными картинами, перешел я границу Богемии. Путь нам лежал по хребту гор Исполинских. И действительно горы эти заслуживают это название. Грозно возносят они к небу подоблачные главы, увенчанные вековыми дубами и соснами, шумные источники, вырываясь из недр их, стремятся в мрачные вертепы и ущелья, напоят тучные пажити и нивы, которые щедрая природа рассыпала в этих диких, по-видимому, непроходимых местах. Величавые чертоги владельцев и веселые селения оживляют эту ужасную, восхитительную картину. Немудрено, что герои рыцарских романов по большей части действуют в уединенных, почти неприступных замках Богемии, неудивительно, что история страны этой наполнена кровавыми страницами убийств и злодеяний. Нигде слабая горсть отчаянных воинов не может сражаться с большей силой и успехом, как в излучинах гор этих.

Мрачные воспоминания пробудились в душе моей, но очаровательные красоты местоположения рассеяли грустные чувства. Какие прекрасные, удивительные дороги! С высочайшей горы почти неприметно спускаетесь в плодоноснейшую долину, радостные песни воинов, пылающих нетерпением отомстить жестоким нарушителям мирного, семейственного их счастья, величественные, прелестные виды, тихая, ясная погода – все соединилось вместе, чтобы восхитить зрение и очаровать душу.

Никогда путешественник, особенно русский,[5]5
  Иностранцы, а особенно немцы, путешествуют большей частью (по необходимости) пешком.


[Закрыть] не может в полной мере наслаждаться разнообразной красотой природы: он видит все мельком, закрытые, беспокойные почтовые коляски против воли заставляют его обращать внимание более на самого себя, нежели на окружающие его предметы. Воин, пеший или конный, медленно следуя к неизвестной цели пути своего, не лаская себя шумными удовольствиями какого-нибудь большого города, к которому стремятся все мысли путешественника, имеет время заняться разнообразным зрелищем, поражающим его взоры, особенно если гром неприятельских пушек не беспокоит его слуха, если биваки и голод не обескрыливают воображения. Но французы довольно еще далеко от нас, на каждом переходе встречаем чистые, покойные квартиры и жителей, избегших повсеместного разорения. Понятовский со слабым своим корпусом, укрывавшийся от преследования россиян, и некоторые небольшие отряды союзных войск, посетившие край этот, обходились весьма снисходительно с жителями, первый – по причинам политическим, последние – щадили их как друзей и братьев. И сам Наполеон, спеша на помощь к Дрездену, желая обратить в свою пользу общее мнение жителей, обуздывал по возможности дерзость солдат своих.

Габель, первый город в Богемии, невелик, но чисто и красиво построен. Здесь приметили мы уже большое различие с Саксонией. Хозяева наши не столь ласковы, и само правительство не столь снисходительно. Вообще все австрийские подданные гордятся слишком много силой и могуществом двора своего. Почти всех немецких королей считают они вассалами своего императора. Наполеон унизил несколько сию гордость, но важное, решительное влияние Австрии в настоящих происшествиях снова возбудило их самолюбие.

Дорога из Габеля до Богемской Лейпы и далее через Ауше и Либошиц весьма нехороша. Либошиц, небольшое местечко с огромным зданием, которое принадлежало прежде какому-то монастырю; теперь кельи отшельников претворились в шумные казармы для проходящих войск. В Богемской Лейпе есть прекрасная стеклянная фабрика, на которой, однако ж, не удалось мне быть.

Всего страннее показалось мне, что в Германии каждое государство, даже каждое герцогство имеет свои деньги, на которые вы теряете довольно много, переходя так часто из одного владения в другое. В Богемии в первый раз познакомились мы с австрийскими ассигнациями и крейцерами, саксонские, а особенно польские деньги не имеют здесь настоящей своей цены. Но бумажки эти весьма удобны потому, что есть из них ценой даже в один талер. В то время они ходили двадцатью процентами менее.

По течению Эльбы следовали мы к Лейтмерицу. Город довольно красив и обширен. Но не спрашивайте, что я видел занимательного; большие переходы, грязь и усталость служат достаточными причинами моего нелюбопытства. Все здесь в движении: правый берег Эльбы покрывается укреплениями, все представляет картину шумного воинского стана. В окрестностях сего города расположен вагенбур большой армии. Длинный ряд повозок, бесчисленное множество лошадей, повсюду дымящиеся огни, башкиры и калмыки, которые толпятся вокруг оных, привели мне на память дикие племена, кочующие в степях Урала и на берегах бурного Енисея. Итак, время опасностей и славы близко, еще один день, и мы увидим перед собой грозных врагов спокойствия Европы, еще один день, и бранные перуны, которых только гул мы слышали доселе, разразятся над нами. Мы содрогались, видя только следы свирепой войны, но скоро будем сами орудием и жертвой ее свирепства. Не могу сказать, однако ж, чтобы приближение к месту ужасов и кровопролития тревожило мою душу: зрение и слух привыкли уже ко всем бедствиям и страданиям, неразлучным с войной, долгое ожидание и само самолюбие заставляло желать с нетерпением участвовать в знаменитых подвигах победоносных браней наших. В Лейтмерице встретился я с некоторыми гвардейскими офицерами, товарищами моей молодости, с которыми вместе, не так давно еще, трепетали мы сурового взгляда учителя, – они имели счастье сражаться при Кульме и (странный оборот судьбы!) стояли бестрепетно под градом пуль и картечи! С какой завистью смотрел я на них. Все почести и награды казались мне не столь лестны, как приятная возможность сказать некогда: «Я встречал смерть за родину под священными стенами древней столицы России! Я был в рядах мстителей на равнинах Бауцена и в ущельях Кульма!» Судьба лишила меня сего сладостного, ничем не искупимого блаженства, – и я не знаю, исполнится ли надежда моя быть в числе храбрых сподвижников великого монарха, поднявшего оружие для утверждения мира и спокойствия Европы? Несколько раз пробежал я подробное описание Кульмского сражения, но с жадностью слушал каждое слово от тех, которые сами в нем были, с какою радостью, даже с некоторым благоговением обнимал я милых героев. Прошедшая опасность приятна! – читал я во взорах их; я бы отдал половину жизни, чтоб быть теперь вправе сказать то же.

Для воинов, которые от берегов Москвы до берегов Эльбы дружны были со смертью и победой, чувства мои покажутся странными, ибо и сама слава сделалась для них слишком обыкновенной. Все удивляются великим деяниям греков и римлян: история увековечила память Эпаминондов, Дециев, Курциев, Регулов, но в наши времена, которые все писатели называют развращенными, даже в течение одного года отечественной брани, беспристрастный наблюдатель найдет тысячи подобных героев. Багратион, Кульнев, Кутайсов, Шубин, Энгельгард и многие другие, запечатлевшие смертью любовь и преданность Отчизне, живут в признательных сердцах сограждан, но сколько подвигов знаменитых осталось в забвении, не потому, чтобы русские не хотели отдать им должной справедливости, но потому, что примеры эти встречались на каждом шагу и сделались обязанностью, а не отличием. Мы удивляемся мужественным защитителям Сарагосы: 50 тысяч храбрых легло, защищая отечественные дома, но кто исчислит всех поименно великодушных россиян, ознаменовавших себя героизмом, презрением всех личных выгод и самой жизни? Никогда столь кстати нельзя было применить к России слов Рослава:

Колико сограждан, толико там героев!

И сами французы, без сомнения, не отвергнут этой истины, они удостоверились в оном на самом опыте.

За полчаса езды от Лейтмерица, на самой Эльбе, лежит крепость Терезиенштат. Работы производятся с удивительной деятельностью, маркиз Шателер, достойный спутник непобедимого Рымникского на полях Италии, начальствует в оной. Прага, столица Богемии, находится только в десяти милях отсюда. Мне очень хотелось побывать в ней, но обстоятельства препятствуют исполнению этого желания. Говорят, что вид ее имеет сходство с величавой Москвой. Достойно удивления, что и доселе сохранилось здесь наречие древних славян, но, к сожалению, не сохранился характер великодушных предков. Нет здесь того милого гостеприимства, радушия и искренности, которые отличают потомков славян от других племен Европы, впрочем, может быть, действие горного воздуха имеет влияние на саму нравственность жителей. Я не был в разных местах Богемии, но в городах и селениях, которые проходил, нигде не нашел ни приветливости, ни дружелюбия.

Невозможно описать, что я видел на пути от Лейтмерица до Ауссига, небольшого города на Эльбе, даже воображение не может представить картин столь чудесных, разнообразных. Тихая, величавая Эльба провожала нас во все время перехода. Я не был ни в Швейцарии, ни в Италии, столь прославленных живописцами и поэтами, но не могу верить, чтобы когда-либо встретилось взору моему столь необыкновенное, разительное смешение всего великого и ужасного. Дорога, тесная, но покойная и хорошо отделанная, заключалась между рекой и грядой к облакам возносящихся утесов – но каких утесов?.. Представьте себе колоссальные груды огромных камней, наваленных одна на другую, некоторые совершенно нависли над дорогой: один порыв горного ветра – и смерть ваша неизбежна. Изредка в расселинах скал этих увидите бледную липу, возникшую на песчинках, бурей занесенных: грозное это зрелище исполнит душу невольным трепетом, но бросьте взгляд на противоположный берег реки – другой мир является взору вашему: прелестные холмы благоухают зеленью и цветами, кисти сочного винограда зреют в роскошных садах, цветущие села украшают долины! Особенно достоин внимания утес Шрекштейн, в нескольких верстах от Ауссига. Над тихими водами Эльбы возвышается гранитная стена саженей в 30 или 40, обтесанная самой природой, как полированный мрамор, и на вершине стены этой – готический замок, в котором укрывались некогда богемцы от нападения гуситов. Сколько ужасных, тягостных воспоминаний возбудилось в душе моей! Век наш по справедливости может назваться счастливейшим, ибо честолюбие или изуверство возжигает распри народов. Исступление безумцев, проливающих кровь под эгидой веры, несравненно гибельнее и страшнее, нежели исполинские предприятия Александра Македонского или Карла XII. Завоеватели имеют в виду властвовать, фанатики – искоренять. Война гуситов есть одна из ужаснейших браней, во время которой ожесточение обеих партий достигло неимоверной степени. Брат поражал брата, сын не узнавал родителей, отец приносил детей в жертву гибельному заблужденью, и кто бы мог поверить, что кроткое, Божественное учение Иисуса было предлогом к свершению ужаснейших, природу возмущающих злодеяний.

Некоторые догматы возбуждали сомнение английских теологов, корыстолюбие и невежество духовенства воспалило наконец пламя междоусобия в недрах святейшей из всех религий. Новость имеет всегда прелесть в глазах смертных, мало-помалу язва раскола распространилась в Германии, угнетение и жестокость правительства усилили быструю ее заразу. И когда император Сигизмунд решился силой оружия и позорной казнью заставить всех следовать мнению духовенства, клики мятежа загремели повсюду, и особенно в областях суеверной Богемии. Умереть мучеником – было первым желанием, самой сладостной наградой лжеумствователей. Иоанн Гус был одним из ревностнейших распространителей нового учения, последователи которого получили оттого свое наименование. Но самым славным из предводителей мятежников был Иоанн, названный Цишка (кривой). Потеряв в сражении последний глаз, он не переставал заниматься устроением армии и располагать ее движениями. Близ стен Ауссига слепой герой одержал решительную победу над войсками императора, число одних убитых простиралось до девяти тысяч. Устрашенный Сигизмунд предлагал дары и помилование грозному слепцу, но он отверг все льстивые предложения и до конца жизни был самым злейшим врагом противной партии. С его смертью мятеж мало-помалу утих и впоследствии совершенно прекратился. Последователи Гуса соединились наконец с миролюбивыми братьями Моравскими.

По-видимому, замок и доселе обитаем. Признаюсь, что неохотно бы желал я поселиться на этой вершине, очаровательной для зрения, но угрюмой для души и сердца. За замком скат горы одет прекраснейшими домиками и садами, трудолюбие подвигло и сам камень на пользу людей. Подъезжая к Ауссигу, открылась новая, совсем иная картина: горы отдалились влево, и на прекраснейшей равнине природа образовала прелестную рощу, искусство превратило ее в сад… В тени дерев рассеяны были биваки конницы. Кто бы подумал, взглянув на веселые лица воинов, на красоту лошадей, услышав шумный гул радостных песен, что неприятель в нескольких милях! Итак, мы достигли уже цели своей! В Ауссиге нашли мы главную квартиру генерала Беннигсена. Государь, император австрийский и король прусский в Теплице (город, славный минеральными водами своими, в 13 верстах от Ауссига). Скоро надеемся быть в деле.

По прибытии нашем генерал Беннигсен перешел в Теплиц, откуда главная квартира союзных монархов выступила к Лейпцигу. В Ауссиге не нашел я почти ничего любопытного, достойного внимания. Квартира моя на самом конце города. В нескольких шагах от нее возносится гора, замечательная по прекрасному винограду, растущему у подошвы оной, из него делают вино, называемое подскольским. По малому количеству оно совершенно неизвестно в чужих землях и посылается только к Австрийскому двору. На вершине построена часовня Божией Матери, о которой хозяева мои рассказывают удивительные чудеса.

Погода делается ужасно худа: беспрестанный дождь, грязь по ступицу, я почти не выходил из комнаты. Каково же стоять на биваках? Ежеминутно мимо окон моих провозят несчастных воинов, которые изнемогли, не в силах будучи переносить свирепства стихий, к тому же дороговизна здесь невероятная! Бесчеловечные жители грабят нас самым жестоким образом. Война весьма мало касалась мест этих, и между тем одна маленькая грошовая булочка продается по 60 копеек на наши деньги, за небольшой кусок жареной свинины (другого мяса почти найти невозможно) должны мы платить пять рублей и более, фунт сахара стоит от 13 до 15 рублей. Ужасно! Я удивляюсь, как правительство позволяет такие злоупотребления! Для богачей цены эти были невелики, но бедные офицеры думали совсем иначе.

Все недостатки, все труды и опасности кажутся легкими, когда приятная мысль, что все эти бедствия переносятся для блага и славы Отечества, утешает ревностных патриотов, но если неимение денег заставляет страдать, тогда поневоле и в самом благородном сердце возбудится негодование против жестокосердных союзников. Ах! С каким восторгом вспомнил я тогда мирные наслаждения тихой семейственной жизни, сколько раз в часы уныния отказывался от всех видов самолюбия и хотел посвятить всю жизнь самому себе! Но скоро проходили минуты отчаяния – любовь к Отечеству побеждала все прочие чувства.

Через несколько дней получили мы повеление следовать далее к Дрездену. С радостью пустились мы в путь в осеннюю ненастную погоду по самой худой дороге. Везде рассеянные биваки, пустые селения, неубранный хлеб показывали ясно, сколь недавно происходили здесь военные действия. Отдаляясь по некоторому порученью от своего генерала, я не упустил употребить в пользу этот случай и в сопровождении одного только казака спустился с гор в долину, ведущую к Кульму, долину, прежде столь цветущую, теперь могилами и развалинами покрытую. Какое странное, дотоле неизвестное чувство объяло душу мою, когда я увидел села, обращенные в пепел, повсюду раскиданные кивера, платье, амуницию; немцев, которые собирали пули; землю, рикошетными выстрелами взорванную… По описанию я узнал тот холм, на котором храбрый Остерман потерял руку, превращенное в пепел местечко Арбенау напомнило мне о подвигах войск наших. Долина около этого местечка и далее к Кульму покрыта плодоносными деревьями, которые превратились в надгробные кипарисы, осеняющие прах нескольких тысяч героев, павших за славу и Отечество. Кульмское сражение есть одно из немногих, в которых для одержания победы необходимо было личное мужество каждого. Всякий другой начальник, менее графа Остермана храбрый, не осмелился бы начать бой столь неровный. Горсть воинов – не русских – потеряла бы мужество при виде врагов, столь многочисленных.[6]6
  Решительный успех сего дела должно, по всей справедливости, приписать благоразумию и неустрашимости генерала Дибича. Превосходство сил неприятельских и усталость наших воинов склоняли сражение в пользу французов, уже сии последние провозглашали победу, в сие время генерал Дибич взял н. г. драгунский и уланский полки, бросился с ними на неприятеля, привел их в расстройство, которое обратилось наконец в совершенное бегство.


[Закрыть] При сем случае нельзя не воскликнуть вместе с неподражаемым певцом Суворова:

 
О росс! О род великодушный!
О твердокаменная грудь!
О исполин, царю послушный!
Когда и где ты досягнуть
Не мог тебя достойной славы!
Твои труды – тебе забавы,
Твои венцы – вкруг блеск побед!..
 

Говорят, что император австрийский намерен воздвигнуть памятник генералу графу Остерману-Толстому на том самом месте, где герой потерял руку. – Благородный Александр, признательный к знаменитым подвигам, войсками его в сей день оказанным, доказал им свою благодарность одному ему свойственным образом – учредив Комитет для вспомоществования и успокоения всех раненых без исключения.

В Книнице, пустой, разоренной деревне, назначено нам остановиться. Жители все скрылись. Полуразвалившаяся хижина, без окон, без дверей, без печи, служит нам убежищем, однако же все офицеры, на биваках стоящие, имеют право нам завидовать: погода пренесносная, дождь и холод ужасные!.. После обеда (надобно спросить, какого?) несколько прояснилось и я пошел гулять… хотя грязь по колено. Был на биваках у знакомых своих… Возвратясь, я не сетовал более на судьбу… В шалашах, кое-как из мокрых ветвей сплетенных, на большой равнине, дворяне нескольких губерний, большей частью заплатившие свой долг Отечеству, наслаждавшиеся теми выгодами спокойной сельской жизни, оставили свои дома, жен, детей, чтобы снова познакомиться со всеми трудностями воинскими, чтобы поддержать славу имени русского. Я видел многих стариков, бывших более тридцати лет в отставке, имеющих по нескольку сот душ, служащих прапорщиками и поручиками, между тем как уже сыны некоторых начальствуют полками, видел многих детей, едва из младенчества вышедших, сопутствовавших отцам своим в святой брани за родину. Без сомнения, от сего войска, усердием и любовью к Отечеству образованного, нельзя ожидать тех же подвигов, какими ознаменовала себя большая армия, сильная не только мужеством, но и опытом, управляемая офицерами, которые считают дни службы своей днями сражений, – но какой безумец не отдаст должной справедливости порыву благородных дворян, которые жертвовали своим покоем, имением, здоровьем и самой жизнью для блага России! Долговременный поход и биваки истребили обувь и одежду, полушубки остались в России, нечем было предохранить воинов от наступившей стужи – вот в каком виде приближались мы к стенам Дрездена, вот с какими воинами должны были противостоять опытным, среди стана воинского возросшим французам!.. Несмотря на это, все единодушно желали сражаться!

В продолжение сего дня в нескольких верстах от нас слышна была сильная канонада. Не могу выразить различных чувств, волновавших душу мою. Товарищи мои разговорились о России, вспомнили радость прошедшего, воображали сладость возвращения… Увы! Кто поручится, думал я, что завтра опять будем мы вместе, что одна гибельная секунда не разрушит все эти приятные мечты? К вечеру выстрелы стали реже и наконец совсем прекратились. Мы узнали, что действие происходило между французскими передовыми войсками и авангардом нашим под начальством генерал-лейтенанта Маркова. Сражение сие не имело важных следствий. На другой день получили мы повеление идти вперед. Вскоре увидели Петерсвальд, огромное селение почти на самой границе Богемии. Бедствия жителей неизобразимы. В пространном, прежде многолюдном Петерсвальде нашли мы только трех или четырех обывателей, и те походили более на привидения, нежели на человеков. Дома превратились в могилы. Все дворы, даже комнаты завалены были трупами убитых. Зрелище равно ужасное для сердца, для глаз и обоняния! Невозможно было не содрогнуться, смотря на печальные эти предметы, напоминающие бренность и слабость смертного. В сей груде обезображенных, смрадных оставов, сколько есть нежных супругов, отцов, братьев, которые составляли счастье и гордость семей своих! Сколько дарований, ума, достоинств уничтожено несколькими золотниками свинца. Мир и веселье душам вашим, храбрые воины, положившие живот за Отечество! К прискорбию, не раз был я свидетелем, с каким презрением богатые глупцы, от которых зависело счастье воина, ранами и болезнями удрученного, бросали ему рубль и хвалились своей щедростью!.. Французский язык, шарканье и бесстыдство вводят людей в гостиную барь наших; герой, посвятивший дни свои Отечеству, не имеющий ни средств, ни времени научиться ловкости и мудрости от французских поваров и прачек (которые, под скромным именем гувернеров и гувернанток, превращают честных русских в иностранных попугаев), не умеющий шаркать, едва в силах будучи двигаться на костылях своих и признающий истинным достоинством человека только месть и любовь к родине – остается всегда в прихожей, и самые тунеядцы-слуги, облитые в золото, подражая тону господ своих, не удостаивают его драгоценного и часто весьма значительного взгляда. – Не наше дело, говорят сребром, но не чувствами, богатые, бесполезно жертвовать жизнью. Согласен, что не должно и невозможно идти всем в службу военную, но всякое наказание мало для людей, презирающих защитников Отечества!