Текст книги "Жизнь удалась"

– Тянет, – сразу предположил капитан.

– Не то слово, – сказал Разблюев. – Талант у меня. Это не мои слова. Других людей. Семь часов могу стучать – и ни разу не ошибиться. А самое главное – совершенно не замечаю, как эти семь часов пролетают… Если у меня нет барабана – я болею. Плохо себя чувствую. Зато когда барабан есть, все сразу раз – и на свои места становится…

– Божий дар, короче.

– Ну да. Вот в девяносто восьмом позвал меня Матвей – и я бросил барабанить.

– Как же он тебя убедил?

– Убедить можно кого угодно в чем угодно, – вздохнул Разблюев. – Теперь я хорошо зарабатываю. Ну, не совсем бросил… Раз в неделю стучу. По субботам. В клубах. Группа «Лос Анормалес». Может, слышали?

Свинец пожал плечами.

– Живу теперь от субботы до субботы, – продолжил ковбой. – В остальное время вино продаю. Деньги делаю. Хотя они мне, в принципе, не нужны. А нужны только барабаны.

– Ясно.

– А вот у Матвея, – Разблюев с особенной хмельной суровостью указал пальцем на фотографии, – у него все иначе. Не дал ему Бог никакого таланта. У него даже настоящего таланта к бизнесу – и то нет. Он не жадный. Он не эксплуататор. Он не любит рисковать…

Капитан вдруг сообразил, что все это время ковбой-барабанщик говорит про своего босса в настоящем времени, и перебил:

– Что с ним могло случиться?

– Понятия не имею. Честно. Врагов у него нет. По крайней мере, я их не знаю.

– Хорошо. Понял. Ты не договорил про свой талант…

Свинец не собирался мешать своему собеседнику откровенничать. Даже если излияния напрямую не касались главной темы. Пусть выговаривается. Обязательно проскочит что-нибудь нужное. Откровенные алкогольные признания – это хорошо.

– Талант… – печально улыбнулся Разблюев. – Я, имея талант, мучаюсь и водку пью, а он, Матвей, обычный мужик без тараканов в голове, – наслаждается жизнью. Заработал – поехал в Занзибар, ему хорошо. Вернулся, еще заработал – купил машину, опять ему хорошо…

– Завидуешь.

– Да. Завидую. По-тихому. Беззлобно. Как ненормальный – нормальному.

– То есть Матвеев – нормальный?

– Очень нормальный.

«Интересно, а я нормальный? – подумал капитан. – Нет, конечно. Какой я нормальный? Самый настоящий ненормальный. Ненормальнее некуда. Как говорят бандиты, больной на всю голову».

– Значит, говоришь – водку пьешь?

– Бывает.

– И Матвеев пьет?

– Не особенно. По крайней мере, запоями не страдает. Не стоит думать, что он сейчас где-то валяется в полной отключке.

– Ты говорил, что он плохой бизнесмен…

– Я так не сказал, – возразил Разблюев. – Я сказал, что у него нет особого таланта. Поэтому наша фирма – не крупнейшая в стране, а всего лишь одна из трех десятков таких же. И кстати, Матвей держится на плаву именно благодаря тому, что нет у него больших амбиций. Он никогда не лезет на рожон. Не придумывает глобальных проектов. Он умеренный и терпеливый, вот его козыри…

– Почему же он тогда пил? Деньги есть, проблем нет – зачем пьянствовать?

– Он не пьяница. Просто – пьющий. Бутылка вина в обед – вот его доза…

– И две – за ужином.

– Это вам Марина сказала?

– Может, и Марина. Стало быть, он садился за руль после бутылки вина?

– Нет. Он обедал обычно часа в три. Домой уезжал около восьми вечера. За это время хмель выветривался…

– Хорошо. Допустим. И все-таки зачем нормальному обеспеченному мужику при красивой жене и дорогой машине – пить? Зачем?

– Не знаю. Значит, была причина. Может, его угнетала собственная нормальность. И вообще, кто сейчас не пьет?

– Насколько я знаю, – сказал Свинец, – многие. Бухать теперь не модно. Модно за здоровьем следить и спортом заниматься.

Разблюев рассмеялся.

– Вы забыли, где живете! Это же Москва! Здесь главное – не следить за здоровьем, а делать такой вид!

Кстати, да, сказал себе капитан. Вот и итог разговора.

Он давно понял, что здесь не найдет ответов на свои вопросы. Ковбой ничего не знает. Если б знал – вел бы себя иначе. Нервничал и глаза бы прятал. С нетерпением ждал бы, когда гость уйдет. Изображал бы занятого. А не слушал бы себе музычку. Ему все равно, что случилось с боссом. Конечно, он не хочет занять его место. Он родился, чтобы стучать на барабанах, а в перерывах расхаживать в куртке с заклепками.

Но одну важную вещь этот ковбой все-таки сейчас сказал. Может быть, даже сам не понял, насколько важную.

Может, Матвеев вовсе не умный. Может, он вовсе не расчетливый, осторожный и спокойный – а просто делает такой вид?

Вдруг капитану пришла на ум хорошая мысль.

– Слушай, Вадим… Ты ведь хочешь найти Матвея?

– Конечно, – твердо ответил барабанщик.

– Как я понял, деньги у тебя есть…

– Есть.

– Тогда дай мне… – Разблюев напрягся, а капитан развеселился, но не подал виду, – дай мне лист бумаги. – Он написал семь цифр и фамилию. – Позвони вот этому парню. Он быстро приедет. Заплатишь ему, сколько скажет. Он обследует помещение на предмет подслушивающих устройств. Может, босса твоего давно пасли. Следили. По-тихому. А как собрали информацию – так и взяли его в оборот… Ты проверял его банковские счета? Может, оттуда уже кто-то деньги снимает?

– У меня нет доступа к его личным счетам.

– А у Марины?

– Этого я не знаю.

– Если я был с тобой груб – извини, – сказал Свинец. – Я человек жесткий. Я без мамы вырос. И еще: мне нужен номер твоего телефона. Будь на связи. Завтра я тебе позвоню. Наверняка нужно будет что-то уточнить.

Капитан слукавил. Завтра он работать не собирался. Пропавший виноторговец подождет. А поездка на родину, в деревню, к братовьям – это святое.

8. Поздравляем, ты умер

Матвей умирал почти четырнадцать минут.

Увидел во всех подробностях и знаменитый тоннель, и свет в конце тоннеля, и тьму в конце света, и те места, где свет и тьма становятся единым целым, а потом те места, где нет ничего, что было бы целым или единым.

Его долго несло по черным лабиринтам. Бросало то в холод, то в жар. Подкатывала и отступала тошнота. Мгновения полного расслабления сменялись периодами сильнейших судорог, когда каменели, напрягаясь, даже ресницы, даже мочки ушей.

Вдруг все прекратилось, он словно повис внутри самого себя, – и вот вспыхнули перед глазами тысячи ярких молний, необъятная и простая картина живого и мертвого мира предстала во всей ее гармоничной законченности; мозг прояснился до последней степени, и в одно короткое мгновение в нем засверкали исчерпывающие ответы на все вопросы, сводившие с ума человечество на протяжении десяти тысяч лет его истории. Есть ли Бог, в чем смысл жизни, что такое путешествия во времени, и вечная молодость, и философский камень, и инопланетный разум. Но и ответы, и тем более сами вопросы теперь показались Матвею примитивными, несущественными. Так старец снисходительно усмехается юношеской наивности.

– Господи, как все просто! – воскликнул он, чувствуя все усиливающийся восторг, и очень скоро новопреставленный раб божий целиком отдался этому восторгу. Все уравновешено, понял он, задыхаясь от наслаждения. Страх смерти, испытываемый всяким человеком на протяжении всей его жизни, неминуемо и логично компенсируется сильнейшей эйфорией, когда умерший наконец оказывается на той стороне. Это же так просто!

Он долго смеялся. Хохотал, захлебываясь. Целую вечность. Пока не понял, что кто-то находится рядом, скромно и с нечеловеческим терпением ожидая, пока новичок не успокоится.

– Кто ты? – спросил Матвей.

– Здесь никого нет.

– А с кем я говорю?

– Сам решай.

– С Богом? – осторожно предположил Матвей.

– Разумеется, нет. Бог не разговаривает. Он дает понять.

Ответы отдавались в голове гулким многократным эхом; звуки низкие, необычайно приятного, комфортного тембра; было ясно, что произносивший их, кто бы он ни был, исполнен к собеседнику большой симпатии.

– Я умер, да?

– Да. Прими поздравления.

– Я не хочу умирать! Вернее, не хотел…

– Ничего не поделаешь.

Матвей сглотнул слюну.

– Но я не верю, что умер! Я чувствую свои руки и ноги. Пошевелить не могу, но чувствую… Я могу говорить. Шевелить губами. Дышать могу… Плакать могу. У меня по лицу слезы текут… Горячие…

– Так расстается с тобой твое тело. Прощается. Вспомни: если живому человеку отрезают конечность, ампутируют – она еще долго потом его беспокоит. Фантомные боли – так это называется. А ты лишился всего тела. Рук, ног, кожи, нервной системы… Спинного и головного мозга… Тебе кажется, что ты дышишь, мыслишь, делаешь выводы, произносишь слова – но все это остаточные явления.

– Иногда я чувствую боль.

– А чего ты ждал? Когда ты родился, тебе тоже было больно. Ты появился на свет в результате длительного процесса. Девять месяцев созревал в материнской утробе. Неужели ты думаешь, что смерть – менее короткий и сложный путь? Это долгая дорога. Один этап сменяет другой. Сначала все смеются. Наслаждаются. Но это быстро проходит. Потом многие горюют. Особенно молодые. Для стариков – тех, кто при жизни подготовился, – все проходит сравнительно безболезненно…

Матвей подумал и спросил:

– Скажи, кто ты?

– Сам решай.

– Ангел?

– Пусть будет ангел. Или – бес. В данном случае это несущественно. Я – часть тебя. Я – это парашют, смягчающий удар. Ты, как всякий другой живой, носил этот парашют в себе всю жизнь, ничего о нем не зная. И вот в момент смерти он тебе пригодился. Смягчил удар…

– Как мне тебя называть?

– Любым именем.

– А как ты сам себя называешь?

– Никак. Я пробуду рядом с тобой недолго. Как только ты адаптируешься к своему новому состоянию – я исчезну. И ты забудешь обо мне.

– Все равно я не верю, – повторил Матвей, удивляясь собственной отваге. – Я не умер. Разве это смерть? Это аттракцион! Если я умер, почему мне было так весело?

– Потому что ты – отмучился, – мягко прозвучало в ушах. – Это живые плачут. А мертвые в основном веселятся.

– Я не умер, – тупо повторил Матвей. – Я живой! Я не верю!

Вместо ответа повисла пауза.

– Что надо сделать, чтобы ты поверил? Может быть, желаешь посмотреть на то, что от тебя осталось?

Мрак перед глазами Матвея стал редеть, проступили очертания стен, мебели, медленно задвигались в полутьме две бесформенные фигуры, третья неподвижно покоилась на диване у стены: рыхлое, неестественно изогнутое тело, скрюченные пальцы сжимают край простыни. В лежащем Матвей угадал себя, в двух других – Никитина и Кактуса. Грузный депутат, закрывая и открывая воспаленные глаза, мелко тряс головой, его приятель выглядел более спокойным и даже курил сигарету.

Деловито-угрюмые выражения их лиц возмутили Матвея, и он сказал:

– Что-то они не выглядят сильно расстроенными.

– Это потому, что они не сильно расстроились.

– А кто лежит? Я?

– Угадал.

Матвею стало неуютно и очень захотелось назад, в мерцающую комфортабельную пустоту, где минуту назад он хохотал во все горло. Мир живых показался ему тусклым, плоским и мрачным.

– Приблизься, – услышал он. – Взгляни на себя.

– Нет! Я не хочу. Не надо.

– Взгляни. Тебе полезно. Совсем недавно это был ты, еще живой.

Матвей всмотрелся. Лежащий на диване мертвец был желтый и неопрятный, голова свесилась, торчал острый подбородок, приоткрытый рот оскален, волосы прилипли к мокрому лбу.

– Спасибо, я понял.

– Ничего ты не понял. Ты только что смеялся – теперь плачешь…

Усилием воли Матвей почти справился с собой и признался:

– Мне себя жалко.

– А вот жалеть себя не надо. Ни живому, ни тем более мертвому не следует себя жалеть. Запомни: если есть что-то хуже смерти, то это жалость к самому себе. Ты умер, для тебя все закончилось – о чем жалеть? Лучше их пожалей. Живых.

Матвей посмотрел на живых. Никитин теперь отошел в глубь помещения и упал, как бы без сил, в кресло, смотрел в пол. Связанные на животе рукава халата болтались. Кактус же, неторопливо докурив и аккуратно затушив сигарету в огромной пепельнице, с чрезвычайным спокойствием отнес эту пепельницу в угол, опрокинул над мусорной корзиной, поставил на стол, с этого же стола взял резиновые медицинские перчатки, привычно натянул, склонился над лежащим. Поднял его голову и положил на подушку. Оттянул темное веко, взглянул.

– Что он делает? – спросил Матвей.

– А какая тебе разница?

– Послушайте, это же мое тело.

– Ты умер. Зачем тебе тело? Что там, в этом теле? Сердце с признаками ишемической болезни? Отравленная печень? Черные от никотина легкие? Это не тело, а помойка. Забудь о нем. Не жалей себя. Жалей живых. У них много хлопот. А у тебя впереди вечность.

– Что со мной будет дальше?

– Не спеши. Скоро все узнаешь.

9. Девочка со шрамом

В пятнадцать лет она подралась. Из-за мальчика. С одноклассницей. В полном соответствии с канонами жанра.

Повод был законный: классная руководительница – у нее часто случались приступы любви к дисциплине, она преподавала немецкий язык и подсознательно во всем стремилась к абсолютному орднунгу – решила рассадить детей по лично составленному списку. Мальчик – с девочкой; успевающий – с неуспевающим. Хулиганы и балбесы – на передние парты, хорошисты и прочие мирные агнцы – на галерку. Мальчик Марины (ладно, не совсем ее мальчик, она с ним и не целовалась даже, но считала своим, поскольку в восьмом классе уже положено иметь своего мальчика) очутился по соседству с белобрысой зубрилой, дурой, гадиной и сучкой, тут же начавшей хихикать и строить глазки, как будто только сейчас познакомились; еле высидев урок, Марина вознамерилась разобраться. Она не любила, когда покушаются на то, что ее. Она никогда не считала себя хищницей, но свое предпочитала крепко держать в руках.

На перемене улучила момент, когда врагиня пошла в туалет, собралась с духом – и влетела следом.

Тут же стояла и степенно покуривала девочка из десятого, гордость школы, мастер спорта по синхронному плаванию, но Марина, нимало не смутившись присутствием нежелательного свидетеля, толкнула обидчицу обеими ладонями в плечо, и та, поскользнувшись на мокром кафеле, едва не упала. Обменялись обидными воплями и сцепились. Обе не имели ни силы, ни ловкости, уроками физкультуры, как было принято, пренебрегали, и побоище вышло неловкое. Собственно, вообще не вышло. Марина отвесила дуре пощечину и получила в ответ портфелем по голове, с размаху, плашмя, сверху вниз. В момент удара металлическая пряжка замка выскочила из скобы и глубоко разодрала Марине кожу на лбу. Хлынула кровь, Марина увидела себя в зеркале – тут же пол ушел из-под ног, встал вертикально, она потеряла сознание, ослепленная яростью соперница бросилась добивать, но мастер спорта вовремя подоспела и сильными руками пловчихи остановила драчку.

Вызвали родителей. Директор даже предложил сообщить в милицию – все-таки нанесены телесные повреждения, – но папа Марины полжизни прожил в фабричном предместье столицы, где почти половина взрослых мужчин имели судимости и придерживались известных норм поведения, в соответствии с которыми обращаться в органы внутренних дел было западло. Папа отказался наотрез. Историю замяли. Белобрысая врагиня перевелась в соседнюю школу, и ладно, ее никто не любил. Мальчик, чью благосклонность оспаривала Марина, некоторое время стеснялся и гордился, а потом надоел.

Рана на лбу зажила, остался шрамик – скорее, даже отметина, вертикальная розовая стрелка над левой бровью, обычно еле заметная, но темнеющая и проступающая красным в моменты сильного волнения.

Был период – шестнадцать лет, – когда Марина не могла видеть себя в зеркале, страдала, изобретала закрывающие лоб прически и собиралась идти в институт красоты. Ей казалось, что на внешности надо поставить крест и уйти в монастырь. Ну, не в монастырь, конечно, но о мальчиках придется забыть.

Ну и черт с ними, мальчиками, говорила себе шестнадцатилетняя Марина, все равно – дураки.

Мальчики не занимали в ее жизни главного места. Однако не занимали и последнего. А занимали нужное, им отведенное. Вообще, все вокруг Марины уравновешивалось и расставлялось по местам само собой, а может быть, сама она просто не придавала большого значения правильной расстановке. Она жила в центре столицы трехсотмиллионной страны, где все было уравновешено и прочно установлено на свои места задолго до ее рождения. Внутри Садового кольца тротуары всегда сияли чистотой, брюки милиционеров были отутюжены, кустики грамотно взращены, и здешние обитатели воспринимали всю страну, планету и Вселенную как нечто крепкое, упорядоченное, безопасное и не лишенное эстетики.

Правильность и очевидная предопределенность миропорядка позволяли юной девочке со шрамом никак не беспокоиться о своем будущем. Куда и зачем стремиться – и так живу нормально. Не просто в Москве, а с видом на Парк Горького. К чему переживать о выборе профессии, если все зарабатывают одинаково, по сто сорок рублей: и папа-инженер, и мама-экономист, и все родители всех подруг, независимо от рода занятий? Окончу школу, пойду куда-нибудь работать, выскочу замуж – и будет у меня, как у папы с мамой.

Правда, существовал рядом с ней другой мир. Там катались на больших черных машинах сыновья и дочки министров, народных артистов, академиков и приближенных к ним ловкачей – фарцовщиков, катал и прочих прохиндеев. Там носили американские джинсы, пили французские коньяки, листали немецкие журналы, гуляли в ресторанах и смотрели запрещенные фильмы. Но в этот мир Марина боялась соваться или даже брезговала, она была гордая, она чувствовала, что там все не ее. А она хотела свое, и только свое.

«Мое» и «не мое» – так она делила мир. «Не мое» – не трогаю, не обращаю внимания, не лезу. Зато «мое» всегда должно и обязано быть рядом, и всякий (всякая), кто захочет покуситься, получит отпор. Тут не было мещанства – только рациональность, ясность и простота. Корчить из себя супервумен Марина не собиралась. От мамы ей досталась хорошая фигура, от папы – не слишком хорошие зубы. Лицо никто не назвал бы красивым, но она умела себя подать, выделить главный козырь – огромные глазищи.

Она любила тряпки и косметику, но особенно – туфли, обувь вообще. Но любила без фанатизма. Любила вкусно покушать – даже, наверное, больше, чем наряжаться, но рано поняла, что стройным девушкам живется легче, и вычеркнула из жизни тортики и шоколадки. Любила простые удовольствия – кино, танцы, поболтать-посмеяться. Любила пройтись с одной-двумя подружками по Пешков-стрит, а то по Новому Арбату, да и Старому тоже, элегантно отразиться в зеркальных окнах, откушать лучшего в мире сливочного эскимо, после чего чуть выставить вперед и слегка полусогнуть длинную ногу, утвердить на колене сумочку, достать цилиндрик губной помады, зеркальце и свежеотглаженный мамой благоухающий платочек, промокнуть и подкрасить стершиеся губки – и дальше, дальше вдоль витрин, где предъявлены миру искусно подсвеченные всевозможные одежды, парфюмы и бутылки экзотического бухла с глянцевыми этикетками.

Мама, впрочем, для дамского променаду отпускала ее нечасто, зато не упускала случая ядовито прокомментировать макияжи и прикиды бурно созревающей дочери.

– Мейк-ап начинается с чисто вымытой шеи, – говорила мама, например.

Дочь только губы кусала.

В последний школьный год она уже не мыслила себя без повсеместного мужского интереса. Сродни наркотику стал простой выход в булочную. Взгляды скользили, шарили, упирались, цеплялись; одни мимолетные, другие пристально-твердые, третьи откровенные, хамски-масляные; четвертые, самые волнующие, – глубокие, честные, ясные. Донельзя наэлектризованная этими взглядами, от которых бросало то в жар, то в холод, а иногда тянуло внизу живота и кружилась голова, она вечерами бродила по улицам с подругой Надюхой (все прочие отпали, оказались лживые и завистливые, набитые дуры).

Стала ждать принца – кстати, кто бы посоветовал, как выйти к принцу с проклятым шрамом на лице? – но он что-то как-то не появлялся, задерживался, не стучали за углом копыта его белого коня; она подождала-подождала, примерно с полгода, да и перестала. Надоело. Решила выбрать себе хорошего парня из наличных знакомых и приятелей.

Однако все оказалось не так просто.

Где-то, на чьей-то полузабытой ныне хате с высокими сталинскими потолками, с окнами, глядящими в сизую Яузу, под бархатный саунд «Дюран-Дюрана», под бокальчик рома «Гавана Клуб», за сигареткой «Салем», сахарной августовской ночью ускользнула в безвозвратное прошлое ее девственность – честно говоря, не очень и лелеемая ею. А для кого беречь? Принц так и не выехал из-за угла. Вероятно, перехватили конкурентки. Сверстники все вызывали в лучшем случае вялое презрение. Их монотонные монологи о магнитофонах, кроссовках с белыми шнурками и кожаных куртках с заклепками надоедали ей в пять минут – все было явно не то, ради чего стоило жить, тратить себя. Другая разновидность сверстников, в чьей среде разговоры велись главным образом о Кьеркегоре и Акутагаве, а куртки с заклепками высмеивались, Марину тоже разочаровывала, поскольку там сигаретами «Салем» ее никто не угощал. К взрослым мужчинам – а такие уже иногда появлялись возле нее, семнадцатилетней, хотя бы в качестве случайных знакомых – она испытывала недоверие и страх, да и мама настойчиво культивировала в голове дочери необходимую девическую осторожность. Иных взрослых – посолиднее, повальяжнее, с машинами и пиджаками – иногда (очень редко) Марина допускала до себя – поцеловать, погладить, но быстро понимала, что мама права. Взрослые не имели подхода, всегда спешили, примитивно презентовали дешевые шоколадки, норовили схватить за бедра, и пальцы их пахли кислым табачищем.

Кстати, и сверстники с белыми шнурками, и взрослые самцы, будучи вызваны на откровенность, почти слово в слово повторяли, что шрамик на лбу не только не портит ее, но наоборот – придает внешности загадочность, особенную изюминку. Девочка со шрамом – это звучит. И Марина перестала стесняться, закрывать лоб волосами. Пусть все видят ее шрам. Он получен в сражении за свое.

За упоительными перипетиями взросления она не очень заметила кое-каких событий, вдруг потрясших страну до самого нутра. Однажды Садовому кольцу пришлось пропустить внутрь себя новых людей. Они въехали на лимузинах, кабриолетах и джипах. Они открыли рестораны, ночные клубы, бутики, фондовые биржи и торговые дома. Они завезли турецкую кожу и японскую оргтехнику. Это были лучшие люди своего времени. Жаль, что впоследствии они постепенно истребили друг друга.

Необычные мужчины вызвали у женщин повсеместный жгучий интерес. Те из женщин, кто посмелее, отважились проникнуть в их жестокую и заманчивую жизнь. Подруга Надюха тут опередила Марину. Пока та крутила необязательный, еще вполне детский, с поцелуйчиками и прогулочками в обнимочку, красивый роман с элегантным первокурсником МГИМО, подруга обзавелась развязным волосатым дядькой из тех, что предпочитают спускать остатки молодости на тормозах. Дядька обедал в «макдоналдсе», имел пейджер и престижное японское авто с правым рулем. Продавал мышки и коврики для них. Марина только с пятого раза поверила, что продажа ковриков для мышек – это не шутка, а вполне себе бизнес. Дядька, со слов подруги, вел себя куда как круто. Возил свою даму в ресторацию, затем к себе домой, где ставил бутылку «Амаретто», кассету Криса де Бурга и любил, не снимая пейджера. Вскоре Марина перестала узнавать подругу. Та покрасилась в платиновую блондинку, расхаживала в сапогах-ботфортах и с вызывающей уважение небрежностью вставляла в разговор неприличные слова «спосредничать» и «кидняк». Изящный романтик из МГИМО, цитировавший Кобо Абэ на языке оригинала, потускнел в глазах Марины: он делал ставку на своего папу, карьерного дипломата, в то время как бесцеремонно лязгающая вокруг жизнь доказывала, что настоящий мужчина делает ставку только на самого себя.

Пришлось даже переступить через собственную гордость и попросить Надюху, чтоб торговец ковриками подобрал для хорошей девушки приятного культурного друга, неженатого; делец немедля поставил целый отряд, выбирай – не хочу, все громогласны, небриты и при пачках засаленной наличности. Марина научилась томно заказывать «Мартини бьянко» и мерцать сквозь сигаретный дым глазами, слушая рассказы о наездах, предъявах, распальцовках, а также акцизах, аккредитивах и межбанковских расчетах. Любви среди этих мужчин она не нашла бы, даже если бы и очень хотела.

Правда, они говорили, что любят. Звучало очень убедительно. Они вообще могли убедить кого угодно в чем угодно. Но Марина не верила.

Они, может быть, умели любить или даже хотели любить, но не могли. Все их эмоции, все душевные и нервные силы расходовались без остатка в увлекательной, но изнурительной борьбе за деньги.

Они были люди бешеных страстей. Резких, животных жестов, тяжелых взглядов и фраз, вылетающих из ртов, как вылетает пуля из автоматного ствола. Они хотели всего и сразу, они и ее, Марину, хотели, страстно хотели, и иногда говорили ей об этом прямо, – но любить, по-настоящему, по-человечески, не могли.

Они имели деньги и не упускали случая как бы случайно продемонстрировать ей тяжелые пухлые пачки (кошельки и прочие портмоне ими презирались). Но Марина не чувствовала в себе настоящей тяги к деньгам. Так ее воспитали. Она не рассматривала деньги как обязательное условие жизни и никогда бы из-за денег не испортила ни с кем отношения. Она не отказывалась от цветов, но часто – от подарков. Новые, грубые и сильные, ее мужчины интересны ей были не богатством, не щедростью своей, подчас некрасивой, откровенно купеческой, – а именно страстями. Они жадно и много ели, жадно и много пили, мало спали, работали всегда, когда бодрствовали, очень быстро ездили на своих больших быстрых автомобилях и, когда ей случалось им уступать, допускать до себя – делали все быстро, жадно и очень страстно. Здорово, ловко, со знанием дела. Красиво. Но – без любви.

А девочка со шрамом искала именно любви. Чтоб любимый человек как можно чаще был рядом, а если отсутствовал – думал бы о ней постоянно.

Замечая на запястьях и пальцах дочери непонятного происхождения браслетики и колечки, мама – внимательная и крайне неглупая женщина – продолжала правильную психологическую обработку. В отличие от Марины, коренной москвички, мама пробилась внутрь Садового кольца с тяжелыми, изнурительными боями, хладнокровно пожертвовав красотой и нервной системой.

– Чего так смотришь? – беззаботно спрашивала дочь, меняя короткую юбку на еще более короткую.

– Жду, – со вздохом констатировала мама. – Пока ты перебесишься.

– А если этого не случится?

– Случится. Ты слишком умна для той жизни, которую ведешь. Это – не твое.

– Знаю.

– Ты вырастешь из этого, как из детских лифчиков.

– Я, мама, лифчиков теперь совсем не ношу.

– Ну и отлично, – смеялась мама. – Только не забудь, что это ненадолго.

– Каждый день вспоминаю, – был ответ. – Что бабский век короткий, я давно догадалась. Потому и гуляю. Пока грудь стоит.

Папа же из воспитательного процесса полностью устранился – не за недостатком желания, а чисто физически. Новые времена вынудили его работать на двух работах, а в промежутках практиковать частный извоз и так спасаться от финансовых претензий со стороны жены и дочери. Некогда обаятельный и веселый мужчина, кандидат технических наук, любитель шашлыков, душа любой компании, приходил теперь домой один раз в двое суток, тихо помещал заработанные рублишки в центр кухонного стола, менял белье, заливал в термос крепкого чаю и снова исчезал – морщинистый зомби русского капитализма.

Впоследствии, много лет спустя, Марина с изумлением узнала, что в те удушающе-безденежные времена он ухитрялся иметь любовницу, и пришла от этого в восторг.

Однажды она все-таки заставила себя поехать в некий институт – библиотечный, что ли (или педагогический?), разузнать расписание подготовительных курсов или просто посмотреть, что там творится, в этих институтах, – опаздывала, подняла руку у обочины. С шелестом подкатила огромная угольно-черная машина.

Уверенно восседающий за рулем молодой мужчина не спросил, куда ехать. Лишь махнул рукой, приглашающе. Садись, мол, а там разберемся.

Несколько минут молчали. Наконец он негромко сказал:

– У вас очень красивый шрамик.

– Сомневаюсь.

– Поверьте на слово. Я мужчина, мне виднее.

– Так не бывает, чтобы шрам не портил лицо.

– А лицо для женщины – не главная часть тела.

– Вот как.

– А вы сомневаетесь? По-моему, это очевидно. Лицо можно нарисовать. Есть множество дур, которые годами сидят перед зеркалом, доводя до идеала свое лицо, но забывая об остальном.

– Какая же часть тела – главная?

– Спина, естественно, – сразу ответил незнакомец.

– Впервые слышу.

– Тут и обсуждать нечего. Нет более захватывающего зрелища, чем женщина с декольтированной спиной. Красивые женские спины – большая редкость. На спине, словно на стенке, висит все остальное. По спине можно определить здоровье и характер. Это не мое мнение. Вот в Японии женщины носят платья с закрытой грудью. До горла. Но чтоб лопатки были обязательно напоказ…

Ловкий, подумала Марина. Пытается вызвать к себе интерес. Не прошло и минуты, как мы уже беседуем о женских прелестях. Хотя даже и не познакомились. Не иначе, плейбой. Дамский угодник. Непринужден. Чисто одет. Белая рубаха. На меня не смотрит. Нет – смотрит, конечно. Но – боковым зрением. Еще бы не смотрел. Я сегодня в порядке.

– У вас, как я поняла, глубокие познания, – сказала она, стараясь подбавить иронии, – по части женской привлекательности.

Он рассмеялся.

– Вовсе нет. Я просто пытаюсь вызвать к себе интерес. Изображаю плейбоя…

Смотри-ка, мысли прочел, подумала Марина.

– На самом деле я скромный. Даже стеснительный. Опыта мало.

– Что-то не верится. Хорошая машина, хорошая одежда…

– Машина – это да, – равнодушно сказал он. – В хорошую машину, бывает, девчонки сами прыгают…

– Вот видите.

– …только я таким девчонкам не верю. Сегодня она в мою машину прыгнет, завтра увидит машину получше моей – перепрыгнет туда.

– Значит, вас интересуют особенные девчонки?

– Девчонки меня вообще не интересуют. Мне нужна одна девчонка. В единственном числе. Моя.

– Это трудно. Найти одну свою.

– Извилист путь и долог, – нараспев произнес незнакомец. – Легко ли муравью меж тысячи иголок найти одну свою? Я найду. Это несложно. Надо искать, и она найдется…

– Давно ищете?

Он посуровел, и вдоль его виска обозначилась фиолетовая ниточка.

– Неважно. Давайте лучше говорить не обо мне, а о вас.

«Я тоже ищу одного-единственного», – хотела сказать Марина, но вовремя остановила себя. Еще даже и не познакомились, а тут такие откровения. И вполне возможно, что и не познакомимся. Во всяком случае, лично я не рвусь знакомиться. Хватит уже этих знакомств и катаний в больших машинах с мягкими диванами. Мама права. Пора перебеситься. Взять перерыв. Дома посидеть. Поступить в институт. За ум взяться. А парень интересный. Не дурак, не пошляк. Культурный. Стихи читает. Слишком нарядный для буднего дня – но видать, у него стиль такой. Чтоб отличаться от большинства. Все, значит, в кожаных куртках – а я буду в белой рубахе и пиджаке…