Текст книги "Иное решение"

Андрей Семенов
Иное решение

Другу моему, Брату и Учителю Войнову Николаю Николаевичу в благодарность за все доброе с пожеланием многих лет

© Семенов А.В., 2013

© ООО «Издательство «Вече», 2013

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Сайт издательства www.veche.ru

Часть первая

«При всех тонкостях цивилизации основное в жизни решается просто: дубиной по голове. Дело лишь в количестве голов и в качестве дубины».

Из дневника Л.И. Тимофеева

I

За пределами Садового кольца, даже за Кольцевой, километрах в пятистах от Кремля начинается Мордовия. Лежит она в пределах двух рек: Мокши на западе и Суры на востоке. Если посмотреть на карту Мордовии, то она напомнит своими очертаниями собачку-болонку, – можно разглядеть лапки, ушки, хвостик. Мордочка смотрит на восток. Населяют этот край мордва-мокша и мордва-эрзя. Есть еще шокшане, но тех совсем мало, человек триста-четыреста.

Мордва – народ незлобивый и работящий, не дурак выпить и закусить, но упорный в своем труде. Если мордвин чего захочет – непременно добьется. Из коленки выломает. Когда человека не хотят обозвать ослом, но желают подчеркнуть его тупое упорство, говорят: упрямый, как мордвин.

Некогда, еще до основания Москвы, Мордовское княжество простиралось на многие сотни километров, начиналось южнее Пензы и обрывалось севернее Нижнего. Местные краеведы с гордостью рассказывают, что даже хан Батый не смог покорить свободолюбивую мордву. Злые языки, правда, уточняют, что Батый ту мордву попросту не заметил, так как его конница нипочем не желала переть в густые лесные дебри, в которых засела мордва. Так это или нет, но Батый на Русь действительно шел по мордовской земле. А что наши предки не встали грудью на защиту земли Русской, то сила солому ломит. Мордва настолько свободолюбива, насколько и не воинственна. Деревня на деревню подраться – это одно дело, а выходить во чисто поле против Батыевых нукеров – извините-подвиньтесь. А, кроме того, Мордовия в состав государства Российского вошла двести лет спустя после нашествия Батыя, уже при Иване Третьем. Предки наши, наверное, горько пожалели, что пошли под руку Москвы, в войсках Степана Разина и Емельяна Пугачева было полно мордвы. Пугачеву так понравилось гостить у мордвы, что он целый месяц пировал в Саранске. Дом, в котором он гулял, уже снесли, а вот кирпичный лабаз, из которого на стол таскали окорока и брагу, сохранился. Он до сих пор стоит на низах Саранска и называется «Пугачевская палатка».

В память о той грандиозной пьянке благодарные потомки воздвигли Емельяну Ивановичу памятник, единственный в мире, из гранитной крошки. Четырехметровый Пугачев в наши дни стоит на Посопской горе и пристально смотрит на запад. Дескать, «ужо вам…».

Самый знаменитый мордвин и ныне и присно – патриарх Никон. Тот самый, от которого пошел церковный раскол. Даже если земля мордовская не дала бы миру великих философов, замечательных офтальмологов, самобытных художников и скульпторов, олимпийских чемпионов и чемпионов мира, даже если бы ни один мордвин больше не прославился после него за пределами Мордовии, то и одного Никона хватит, чтобы навечно вписать мордовский народ в славные страницы российской истории. От Бреста до Владивостока и даже за рубежом православные тремя перстами крестятся во имя Отца, Сына и Духа Святого. Как Никон поставил.

Километрах в шестидесяти от Саранска находится село Старое Шайгово. Ни реки великой, ни даже железной дороги рядом нет. Лежит себе под холмом большое село, примечательное только тем, что оно – райцентр.

И русские здесь живут, и мордва, и Колька Осипов тоже здесь живет. Он родился здесь, окончил школу-семилетку и пошел работать пастухом в родной колхоз. Не то чтобы другой работы в колхозе не нашлось, иди, пожалуйста, в бригаду полеводов или скотником на ферму. Мало ли, где нужны здоровые мужики. Просто привык уже Колька к кнуту и коровам. Родители у него умерли рано, Кольке и одиннадцати не было. Взяла его к себе бабка. Но она была старенькая, к работе не способная, а пенсий в те годы колхозникам не платили. Так и жили – хоть побирайся. Стукнуло Кольке двенадцать лет, и пришел он к председателю колхоза наниматься на работу. Хорошо, что председатель был мужик не злой, вошел в Колькино положение, понял, что пацану с бабкой есть нечего, и взял на работу. Но мальца на трактор не посадишь, и мешки с зерном ему таскать еще не под силу. Так и стал Колька пастухом.

А что? Работа как работа. У нас любой труд в почете. Не знаю, как вам, а Кольке нравилось. Так он и жил с тех пор. Осень и зиму дома на печке валялся да в школу бегал, а с апреля и по самый октябрь скотину пас.

Напарника тоже звали Николаем, вернее, дядей Колей. Дяде Коле было уже за шестьдесят. На селе шутили: «Два Николая – старый да малый». Питались по домам. Пастуха накормить – святое дело. Личные коровы паслись вместе с колхозными, вот хозяева в качестве платы по очереди и кормили пастухов.

Пацан по-честному делился с бабкой продуктами. Считай, кормилец. Колькой одним и жила бабка да тем, что соседи от жалости принесут. Только два года назад не стало и бабки. Остался Колька круглым сиротой на всем белом свете, а ему тогда шестнадцать только исполнилось.

С паспортом, правда, заминка вышла. Хоть он и был ему положен, но никто ему его не выдал. Колька даже в паспортный стол не ходил. Не всем тогда выдавали паспорта. На их улице, например, ни у кого паспортов не было, и на соседней тоже.

Так и продолжал он жить своей немудрящей жизнью. Зимой на печи валялся или нанимался кому-нибудь дров заготовить, а летом с дядей Колей стадо пас. Денег за такую работу платили с гулькин нос. В конце осени счетовод, бывало, пощелкает костяшками счетов, прибросит, сколько коровы нагуляли веса да сколько молока дали, и выдаст немного денег. Особо не разгуляешься, но до весны протянуть можно, а там как бог даст.

Крепко задружился Колька с дядей Колей. Да и то сказать, шесть лет, почитай, вместе. Только спать расходились по разным избам, каждый в свою. Каких только разговоров не переговорили. Спустят стадо с косогора на колхозный луг, расстелют к обеду холстинку, дядя Коля хлебнет самогону, и Колька начинает:

– Дядь Коль, ты с японцами воевал? Расскажи, а?

И дядя Коля начинал. Конечно, привирал немного, говоря, как он по шесть япошек на одну пику насаживал, но если не приврать, то хорошего рассказа не получится. А рассказать дяде Коле было что. Жизнь повертела этим мужиком, как дурак коровьим хвостом. Довелось дяде Коле воевать и в Порт-Артуре, и под Мукденом. Закидать японцев шапками не получилось. Русская армия была разбита. Тогда ему еще повезло, не убили, даже не ранили. Демобилизовался он в чине унтер-офицера, был награжден Георгиевским крестом.

В деревню бравый воин возвращаться не захотел, устроился в Рузаевке, в депо слесарем, благо руки на месте. Собирался жениться на рузаевской девчонке, но тут революция 1905 года подоспела. Начались стачки, забастовки, работы не стало. Чем будущую семью кормить? Дядя Коля подался на заработки в Москву, но и там жилось не лучше: баррикады, стрельба, бардак. Вот и вернулся он обратно в Рузаевку.

Постепенно все улеглось, и с работой снова наладилось. Дядя Коля женился, стал жить своим домом. Прожили они с женой несколько спокойных лет, когда кто-то из деповских попросил сверток какой-то сохранить, пока сам в деревню съездит. Почему не сохранить, если товарищ просит? Николай взял, даже разворачивать не стал. А вдруг там деньги? Неспроста же человек на городской квартире остерегся хранить.

Взять-то он взял, только через два дня пришла к нему полиция с обыском. Да не одна, из самого Саранска приехали чины из охранного отделения, не поленились. В свертке том оказалась литература. Про правительство и царя что-то не то написано. В результате дядя Коля пошел под суд. Хорошо еще, что не в каторжные работы, а только в ссылку угодил. Пришлось дяде Коле два года пожить в холодных краях. Уже и срок ссылки подходил к концу, уже и жене отписал, встречай, мол, а тут, как на грех, началась война с германцем.

Вспомнили тогда об отставном унтере, и поехал дядя Коля в телячьем вагоне на германский фронт. А потом – бац! бац! За один год сразу две революции. Не успели привыкнуть к Керенскому, как опять к новой власти прилаживаться надо. Фронт рухнул, но командир полка сумел удержать своих солдат от дезертирства. Сначала воевали они за Юденича, потом за Деникина. А какая разница за кого, если кругом свои. Красные – свои, и белые – свои. Все говорят по-русски. Никто из Германии в запломбированном вагоне не приехал. Все здешние.

Но за Врангеля дядя Коля воевать не стал. Как погнали красные Деникина, плюнул он на тех и на других и подался обратно в Рузаевку, к семье. И то сказать – больше шести лет дома не был. Ни жены, ни семьи в Рузаевке дядя Коля, конечно, не нашел, и никто не мог сказать, где они. А в скором времени новые власти дознались, за кого дядя Коля воевал, и отправился он лес валить. А ведь ему тогда под пятьдесят было, не мальчик уже. Да ладно. Спасибо, что не расстреляли.

Освободили дядю Колю уже после смерти Ленина. Ехать ему было некуда, никто нигде его не ждал, ни кола ни двора на всем белом свете. Подался он в родное село. Там вся родня осталась. Встретили его хорошо. Брат взял жить к себе. Дети у него выросли, переженились, повыходили замуж. Просторный дом, который рубили на большую семью, опустел, вот и нашлось там место для дяди Коли. Есть крыша над головой, чтобы встретить старость.

Но жизнь выкинула новый фортель! В тридцатом раскулачили брата и отправили в Казахстан. Сказали, что он эксплуатирует братнин труд. Кулак, в общем. Напрасно дядя Коля доказывал, что никто его не эксплуатирует, его и слушать не стали. Позже мелькнула у него догадка, что не в эксплуатации дело было. Может, кому-то из начальства глянулся добротный дом, а может, кто старые счеты сводил. Но дядю Колю из того дома «попросили» и дали ему избенку поплоше.

II

В то легендарное время, о котором идет наш рассказ, на одной шестой части суши существовала могучая Сила, которая сама себя называла Руководящей и Направляющей. Сила эта была вездесущей и всепроникающей. Она поднималась на горные вершины с альпинистами и погружалась в морские глубины на подводной лодке; она мчалась на паровозах, летела на самолетах, плыла на кораблях, а то и просто сидела в кабинетах. Там, где три человека объединялись общим занятием, допустим работой, учебой или просто выпивкой, немедленно возникала и она, эта Сила. Ее влияние не ограничивалось какой-то одной территорией, пусть и огромной. Своими руками эта Сила душила в объятьях весь мир. Даже в далекой Мексике она свела счеты с особо охраняемым Троцким, дотянувшись ледорубом до его головы. Зато люди, бывшие частью этой Силы, могли с угрозой в голосе говорить: «Учтите, у нас длинные руки!» Называлась эта Сила Всесоюзной коммунистической партией (большевиков). Справедливости ради надо сказать, что изводила она не только врагов, но и своих. Вернее, не столько врагов, сколько своих, предварительно объявив их врагами.

Представители Силы на местах назывались секретарями партийных организаций. Ленинские слова о том, что государством может управлять всякая кухарка, некогда были поняты слишком буквально, и к государственному управлению привлекли огромное количество этих самых кухарок и чернорабочих. В скором времени, правда, выяснилось, что управление не только целым государством, но и отдельно взятым городом или районом требует специальных навыков и знаний. Тогда вспомнили другие слова Ильича, а именно: «учиться, учиться и учиться», и всю эту ораву направили в различные учебные заведения, вроде Института красной профессуры. Понятно, что получать высшее образование, не имея даже начального, было не совсем сподручно, и толк из такого обучения выходил совсем небольшой, но другими кадрами Сила не располагала. И то верно, большинство студентов было куда более привычно к нагану и шашке, нежели к работе с учебниками в библиотечной тиши. Содержание и смысл учебников тоже понимали не все.

Для обучения совсем темных партийных руководителей были организованы средние и высшие партийные школы, и даже Высшая партийная школа при ЦК ВКП(б). В этих школах они основательно штудировали марксистско-ленинскую диалектику, которая учила экспроприировать экспроприаторов, и исторические решения очередного съезда партии, тоже исторического. А живым воплощением этой самой Силы в Старошайговском районе был первый секретарь райкома ВКП(б) товарищ Анашкин Евгений Борисович. Вполне благозвучная мордовская фамилия не принесла бы своему носителю ни большой славы, ни горя, если бы не полное отсутствие чувства юмора у самого товарища Анашкина и у его родителя – Бориса Евгеньевича, который не нашел ничего лучше, чем назвать сына в честь деда – Евгением. Дверь рабочего кабинета первого секретаря райкома украшала табличка: «Первый секретарь тов. Е.Б. Анашкин».

В районе за глаза его так и звали, как на табличке написано, только слитно. И не только в районе. Между тем Евгений Борисович не был дурнее других, а может, даже и умней, ибо умел держать нос по ветру. Его партийная карьера началась в далеком восемнадцатом году, когда молодого паренька, даже еще не члена партии, назначили уполномоченным по заготовке дров для замерзающего Петрограда. Наверное, Женя Анашкин неплохо заготавливал дрова для Колыбели Революции, если спустя год отстроил себе избу-пятистенку в центре села. Партия заметила молодого инициативного активиста и в двадцатом году назначила его секретарем укома комсомола. На этой должности Женя боролся с неграмотностью и сплачивал молодежь вокруг светлых идеалов Революции. Должно быть, он обладал нездоровым чувством коллективизма, поэтому так продуктивно агитировал деревенских девок, что обрюхатил двоих из них. Чтобы не ломать карьеру, на одной из них ему пришлось в срочном порядке жениться, беременность же другой объяснили происками международной контры.

После смерти Ленина в партию временно был открыт вход для всех желающих, и Женя Анашкин не стал упускать свой шанс. Вступление в ВКП(б) в 1924 году не только открыло ему дорогу наверх, но и позволило впоследствии гордо говорить про себя: «Я – коммунист Ленинского призыва!» Молодого коммуниста в скором времени отправили на учебу в партшколу, определив его дальнейшую судьбу профессионального руководителя.

К тридцатому году Евгений Борисович весьма своевременно вернулся в родное Шайгово, так как вскоре началась коллективизация. Анашкин был одним из тех, кому партия поручила организовывать первые колхозы, наделив при этом самыми широкими полномочиями. Полгода Евгений Борисович в кожаной тужурке с маузером на боку мотался на тачанке по району, выявляя контру и объединяя босоту, и многого ему удалось достичь, пока в «Правде» не появилась статья Сталина «Головокружение от успехов», притормозившая творимые безобразия. Однако к этому времени колхозы были организованы везде, где только возможно, а кулаки и кулацкие хозяйства – экспроприированы. Плевать, что через год две трети созданных Анашкиным колхозов распустили. Зато прибавилось живности на его подворье, а в доме дяди-Колиного брата поселился брат жены Евгения Борисовича. Шурин то есть. И вновь партия оценила личные заслуги товарища Анашкина, назначив его сначала вторым, а затем, в скором времени, и первым секретарем Старошайговского райкома ВКП(б).

Вот на этого партийного деятеля государственного масштаба Колька чуть было не совершил покушение. И не когда-нибудь, а Первого мая. В те времена за любую мелочь отправляли туда, куда макар телят не гонял. А тут – вот выбрал время! – можно было усмотреть и политический момент, представить покушение как точно рассчитанный удар в спину Революции.

III

«Такова система, суть которой в том, чтобы сажать на все ответственные места, посты не просто безграмотных людей, но еще и обязательно дураков».

Из дневника Л.И. Тимофеева

«Первое мая 1936 г. весь международный пролетариат встречает в условиях, когда военная опасность непосредственно угрожает человечеству. Мало того что японский милитаризм насильственно захватил огромные территории Китая. Мало того что итальянский фашизм терзает тело абиссинского народа. Крайнее напряжение военной опасности в Европе создается выступлением германского милитаризма, который, надев на себя маску мирного реконструктора, пытается – и не без успеха – создать крупнейшее милитарное государство, непосредственно подчинив себе всю среднюю Европу, в том числе Австрию, а также Чехословакию, чтобы обрушиться всей тяжестью военной техники на ненавистный социалистический Восток и на смертельного врага – Францию».

«Известия», 1 мая 1936 г. Передовая статья

Из репродукторов над селом лилась радостная музыка. Народ с красными бантами и ленточками на груди с утра стягивался на площадь перед райкомом на праздничный митинг. Выходили степенно, семейно, с женами и детьми, чинно здоровались со знакомыми, обменивались новостями и сплетнями. Все были нарядно одеты, как на Пасху. В каждом доме было готово угощение, чтоб после митинга можно было сесть и отметить выходной день и чтоб перед гостями не было стыдно. Перед райкомом накануне сколотили и обили кумачом трибуну, на которой грудилось районное начальство. Ждали первого секретаря, товарища Анашкина, который должен говорить первомайскую праздничную речь. Мужики смолили самосад, бабы разглядывали, кто во что одет, и удовлетворенно отмечали, что «и мы не хуже людей».

На пастухов праздник не распространялся. Попробуй, объясни скотине, что сегодня – выходной. Она тебе голодным ревом весь праздник поломает. Скотина, она скотина и есть. Ей плевать на политический момент, ей жрать подавай.

Поэтому Колька с дядей Колей, как обычно, еще до зари выгнали стадо и бродили с ним по окрестностям до самого заката. Но звуки музыки ветер доносил и до них.

– Ну что, Колян, отметим праздник? – дядя Коля погладил котомку, в которой лежала бутылка.

– Не, дядя Коля, давай позднее, когда освободимся.

В селе пастухи привычно разошлись в разные стороны, разводя стадо. Дядя Коля пообещал зайти вечером.

Колька погнал коров по центральной улице, где их уже поджидали хозяйки. Его обогнала эмка и остановилась возле райкома. Это неутомимый Анашкин после митинга смотался в Саранск, чтобы потереться около большого начальства, и теперь вернулся обратно. Настроение у него было отвратительное. Хоть и не с пустыми руками приехал он в Саранск, хоть и вырядился в новый габардиновый костюм и новые, только что из коробки, ботинки, хоть и вилял хвостом перед вышестоящими товарищами как верный пес, но за один стол с руководством республики никто его не пригласил. А ведь еще недавно, в прошлые октябрьские праздники, был он на этих застольях и, желая привлечь внимание высокого начальства, громче всех горланил мордовские песни, подыгрывая себе на гармони. И «Умарину», и «Кавто терат», и «Луганяса келуня» – все пел. А сегодня – не угоден стал. Плохой знак. Значит, жди неприятностей.

Евгений Борисович, погруженный в свои невеселые размышления, в задумчивости вылез из машины, и вдруг кто-то больно, наотмашь, стеганул его по боку. Вскрикнув от внезапной боли, Евгений Борисович развернулся, чтобы разглядеть наглеца, и увидел, что эмку справа и слева обходит стадо коров, одна из которых, пройдя совсем близко от него, отгоняя слепня, хлестнула его хвостом. Разворачиваясь, он ступил новым ботинком в самую гущу жирной коровьей лепешки. Желая стряхнуть с ботинка теплую зеленую жижу, секретарь райкома потерял равновесие и опрокинулся на землю, унавоженную проходящим стадом. Округу огласил густой и сочный анашкинский мат:

– Ах ты! Мать твою перемать! Да я тебя!.. Да ты у меня!..

Евгений Борисович, озаренный внезапно посетившей его идеей, нацелил указательный палец Кольке в грудь и забормотал:

– Сейчас, сейчас! Ты погоди, ты не уходи, ты постой тут. Я мигом… Мне тут нужно… Я сейчас… Я быстро!

Продолжая бормотать себе под нос, Анашкин опрометью бросился в здание райкома, стрелой взлетел на второй этаж, ворвался в свой кабинет и стал судорожно крутить ручку телефонного аппарата. Благосклонность начальства можно было вернуть только чем-то из ряда вон выходящим. Например, разоблачением контрреволюционной банды или поимкой шпиона или диверсанта. А этот олух с кнутом как раз мог подойти на эту роль.

– Але! Але! Девушка, дайте Саранск. Але! Саранск?! Соедините меня с УНКВД! С кем? С управлением НКВД, я говорю! Вот дуреха…

В трубке щелкнуло.

– Дежурный, лейтенант Лемзеркин, слушаю вас.

– Але! Товарищ лейтенант, говорит первый секретарь Старошайговского районного комитета ВКП(б) Анашкин! Только что на меня было совершено покушение наймитами мирового капитала! Я весь в крови! Мне больно! Я умираю!

– Сколько их было? – вежливо и равнодушно поинтересовался голос в трубке.

– Не знаю. Я не бухгалтер, не считал. Я чудом остался жив!

– Выезжаем, – спокойно отозвался лейтенант и прервал разговор. Пошли гудки.

Анашкин выглянул в окно. На улице никого не было. Напротив райкома стояла его эмка. Вокруг нее прели коровьи лепешки. Мирно оседала пыль, поднятая недавно прошедшим стадом.

Вечером, когда стемнело, к Кольке ввалился дядя Коля. Вид у него был взволнованный.

– Давай-ка, Коля, у меня пока посидим, самогоночки выпьем.

К своей избе дядя Коля повел Кольку задами, по огородам, и, как оказалось, не зря. По улице, увязая в пыли, протарахтела энкавэдэшная эмка с потушенными фарами, на подножке которой бестолково суетился и размахивал руками неугомонный Анашкин. Должно быть, он и впрямь вошел в образ разоблачителя заговоров и ловца диверсантов.

– Ну и заварил ты, Коля, кашу. Чего натворил-то хоть? – начал старик допрос по дороге.

– Ничего я не творил. А что случилось?

– «Чего случилось?» – передразнил дядя Коля. – Из самого Саранска энкавэдэшники приехали. Тебя, дурака, ищут. Ты теперь, Коля, государственный преступник.

Друзья пришли в избу. Дядя Коля достал четверть самогона. Выпили по первой, и Кольке захорошело.

– Ты чего натворил-то? – продолжал допытываться дядя Коля. – Говорят, будто ты чуть самого Анашкина не убил.

– Я?! – Колька поперхнулся куриным яйцом. – На кой ляд он мне?

– На той! Говорят, будто ты на него корову, как собаку, натравил. Она его чуть в клочья не порвала.

Колька в ответ рассказал дяде Коле про то, как он гнал стадо через село, как Анашкин вышел из машины, как корова – вот дура! – стеганула его хвостом, как тот упал рожей в навоз, как матерился. Только он никакую корову ни на кого не натравливал.

Дядя Коля хохотал в голос, особенно когда слушал, как Анашкин в коровье дерьмо вляпался. Четверть пустела, а Кольке было совсем не весело.

– Что ж теперь делать-то, дядя Коля, а? – грустно и растерянно спросил Колька своего старшего и мудрого товарища.

– Не дрейфь, Колян. Держи.

Дядя Коля положил перед Колькой серый бумажный квадратик с грязными типографскими буквами на нем. Колька взял бумажку и стал читать:

– «Гражданин Осипов Николай Васильевич… На основании… Вы призываетесь на действительную военную службу… Надлежит явиться… При себе иметь…» Так это повестка!

– Правильно, – кивнул дядя Коля. – Повестка. Уж чем в тюрьму – лучше в армию. Давеча встретил почтальонку, просила соседям передать. У них сына должны призвать.

– Так он Васильевич, а я – Федорович!

– Какая разница? – махнул рукой дядя Коля. – Ты Осипов – и он Осипов. Ты Николай – и он Николай. А что до отчества – скажешь, машинистка опечаталась. Никто и проверять не станет. В строю отчеств нет. Одни фамилии и звания.

Колька отложил повестку. Дядя Коля разлил еще по одной.

– Послушай, – дядя Коля не донес до рта стакан с самогоном, – может, тебе и в самом деле лучше в тюрьму?

– Да ты что?! – Колька на всякий случай положил повестку в карман. – В армию – так в армию!

– А-а. Ну-ну, – успокоился дядя Коля и спокойно выпил.

Назавтра Колька был на сборном пункте в Саранске, а через четыре дня попал в Н-ский стрелковый полк, дислоцирующийся в Заволжье.