Текст книги "Обратные композиции"

I
За месяц до войны

Конь

 
мне холки холм горючий не поднять
мне бабочку с земной груди не сдвинуть
подкову за зернистые края
из выпуклой земли пустой рукой не вынуть
 
 
бей сокол мой вразлет косноязычный круг
его скорлуп что сдвинуты ослепнув
и вынуты из непосильных рук
клубясь сиренью и уздой окрепнув
 
 
не рассчитать косматого лица
три эллипса дистанцией играют
и карусель кружит без колеса
и коршуны бескрылые летают
 
 
ах царь Эдип зачем ты стал конем
и землю ел и выдохнул подкову
и выронил могучий окоем
из глаз кровавых жадных и неновых
 
 
как неподъемен он, губами как горяч
как груду движет хрупкими ногами
как жжет пяту земля горящая под нами
и вспять летит четырехногий плач
 

Манера письма

 
симметричная линза
выносит из себя два связанных в узел центра
(см. чертеж)
становится конем ипподрома
пепельницей в гостинице
головой растрепанной в ветре
и это одна манера письма
 
 
пишет озерами самим конем и самой
головой с гуляющими волосами
кто оба центра внес обратно в линзу
и с ними вещь
как будто бы она в себя втянула
глубоким нестерпимым зреньем
как сердце бездны – белого кита —
исток сосредоточенного океана
и понесла обратно волны
 

Возвращение убитых

 
разбитое дыханье пронесут
как лодку на плечах – в затылок
шумит прибой.
И рев его рассерженный слабеет
и волн вздымается все тише грудь
 как у героя после марафона
 
 
мы возвращались ночь входила в двери
и домочадцы тихо напевали
историю с другими именами
уже не нашими и пела песню дочь
и лаяла простуженно собака
 

«где братские сады теснее чем могилы…»

 
где братские сады теснее чем могилы
культяпой бабочкой владею и зовусь
вот теплоход стоит вот пахнет кофе
 
 
что за упрямая распорка в нас живет!
Сильней, чем в яхте или в соколе спадающем
на цель из выгнутых и протяженных облаков
как колесо и из-под ног поток
 
 
что за дуга власть женщины рыдающей
прямит как взрыв, а после – тишину
 
 
я рассказал бы если б смог
какой в нас лад живой пернатый
летящий и продолговатый
как им звучит свирель из сотни голосов
ее собрали серебром наполнили
но про смертельный выдох не напомнили
 
 
она и так со мной в груди живет
и плачется и бабочкой зовет
          и я томлюсь между костей и мышц
в лесу дыханья стоя красно-белом
и старость как кремень владеет телом
и длительная искра в кровь летит
 
 
а эхо в лодке гулкого Эсхила
двустворчатой скребется черепахой
и нет таблицы чтобы нас вместила.
Все восемь сфер зажглись над лесом. Что твоя длина
звезде? и вес твой – небу? Что ты сам – лучу?
Какая соль скрипит и злится на зубах?
Не есть ли тело – свет в обратном беге,
а вечность – бабочки культяпой глубина?
 

Безрукая ода

 
безрукий уходит в безрукую ночь
немой стоит в тишине, дева одета в невинность
как яблоко в шар или как в плоскости куб
ангелы не неряшливы —
                не продолжены руками или крыльями
но вся жизнь их – внутрь, как виноградина устремлена
к косточке в центре,
        а та, прорастая, – все к новой и новой, к жизни,
                                                к ее истоку
к грозди и корню… вот так и ангел.
                                Черепаха подсказывает
как быть лицу, не грим, но поиск внутренней косточки
искорке ничто, заряженной тринитротолуолом
                                упругой как галоп жизни
настоящий скакун обходится без ног
а всадник без узды и без рук
                без самого себя но как слияние
путешествует внутрь где конь и всадник лишь слово
в горле бескрылой птицы
                могущей вылепить жизнь из смерти
древо из девы эллипс
                как пещеру для новорожденного
 
 
не вынь рыбу из озера но вложи
не кричи в лицо друга но прислушайся
вдыхай запах свежего предзимнего ветра
твои руки со всех сторон протянуты —
                                к тебе, а бег твой тебя несет
как гравитация планету,
                как зима первый снег, слово – вещь
слово твое найдет тебя и вымолвит тебя от жизни
                                                до смерти
миллион твоих рук держат тебя на весу
когда ты отдашь их другим – для постройки дома, для
дара подруге, для пера, цветка и лопаты
войди всем собой в свой центр,
                как обратный костер в спичку
безруким уходи в безрукую ночь
поймешь то что ты понял прежде чем скажешь
выпуклое дно лодки прибавит тебе силу
взятую у колодца, глуби и ласточки – жителей
                                                мощного неба
сестер мужицкого Христа
                с лишними руками ступнями разбитыми
 

Гойя

 
Франсиско расстреляли вместе с остальными,
несвежими, в белых рубашках, зряшными, стальными
он в них стоял и среди них махал прохладным рукавом,
их лица были словно гнезда для совы или для лампы,
перегоревшей, той, что, выкрутив, не стали заменять
 
 
их улетали вверх стихии
как голуби почтовые босые, им имя Метатрон.
и дон Франсиско сам собой рыдал,
и их – глазницами с собой, как с остальными,
из глаз хрустальных дальним зреньем исторгал
назад, как Зевс в оружии Афину – молодыми.
 
 
он мамой был им, сам в себя стреляя,
а в небе плавал белый самолет из букв и мыслей,
из тех, что он подумал, тех, что вдруг родят
сон разума, а вдруг кричать начнут и топать.
 
 
но он стоит словно рогоз у пру́да под винтовкой —
средь мертвых их надежда и живой.
О, дон! Постой, не упади, я тоже ведь, как плот,
что разошелся на ребро и губы
и в небе переменчивом плыву
 
 
постой! мы не умрем, мы видим за
те формы, что и неустойчивы и тленны —
их выпуклыми делает слеза
и наши страсти, наги и многоколенны
 
 
не падай, дон! Я кисть твоя, ружье —
мне, Богу, твой высокий лоб возможен,
и сердце, вынутое из высоких ножен,
как кисть сирени, как крыльцо мое.
 

Что скрыто

 
из красного винограда не вынуть солдата
некоторые вещи и события
срастаются, как облако и земля —
 
 
Одиссей и аквариум Навсикаи
где он плавает пучеглазой рыбой
 
 
или Зоя, что белый клубок разлуки
держит в руке на дождливом перроне
 
 
или сердце стучит под землей
меняя лицо улыбкой или яблоней в ветре
 
 
после смерти иной
ложишься в девку как в третью руку
биясь в ней словно в ненаступившей бабочке
 
 
и скорлупу грецкого ореха
конь взглядом ноздрей несет
а корпус весь в смирительной рубашке
чтобы руками не мешал
 
 
что скрыто за всем этим?
какая тишина стоит
                как воздух в опустевшем доме
куда никто еще не смел войти?
 

Ефросинья

Памяти Веры Суздальцевой

 
рыбе в Волге не коснуться рыбы на Луне,
в серебре зеленом не совпасть их чешуе, губы губою
Ефросинье не найти рукою не нащупать, не прижать
 
 
вот лягушка смотрит на Луну далеким взглядом
вот идет посол, одетый в мешковину утра.
Уходила дочь его над крышами стопой как твердой лодкой
и собака лаяла со всех сторон и собирался ветер
 
 
вот идет она вверху – нога не чует ногу и глаза ее
смотрят на лягушку и себя, на Ефросинью и кричат
молча, – как убитый на войне земной солдат
все плывет без воздуха к Луне оторванным челом,
 
 
будто б колокол в Кремле ногою из себя же вышел,
перелившись в звук, что человеку ничего не скажет
но становится себе далеким дном как лодка и Луна
 
 
и острее лезвия рубанка кровь ее по склону побежала
шариками прыгала и бусами меж самолетов,
                дирижаблей, серафимов
взяла из секретера пистолет и слово теплое ему шепнула
и пуля к ней летела и кричала закрывая синие глаза
и чей-то поцелуй за ней пошел словно верблюд
                                двугорбый и родной
и плакал в номере посол чужой отцовской головой
 
 
а дети в мяч играли и бросали телефоны до Луны
визжа как куклы и трамвай меж них бежал до Костромы
 

Гераклит

 
как ты тяжек и бел, Гераклит, как пернат!
если ширить грудь, то отсверкивает там бассейн
один для греков и варваров с быстрой в углу
бабочкой. Артемида порой в нем торс омывает,
 
 
зренье всех спрятав между лопаток, сомкнув
их как третье веко. И мир сгорает в умном Огне.
Гераклит сидит на крашеной плоской скамейке
смотрит на воду в лицах и линзах живых,
 
 
кашляет сворачивается в улитку дышит дешевым вином
кричит: мама я больше не могу мама,
я больше не могу слезы текут по щетине,
пластмассовый тренерский свисток на загорелой груди
 
 
И все же,
мы рисуем тяжкие крылья, уплотняем взглядом
их хищные формы, это мы лебеди, мы
это наши ступни
                размозженные в красную плоскость Зевсом,
и в ветре из боли и слез
на ногах ничтожных не беговых пропащих
мы выстоим, мы рванемся
 

Зверь

 
за мной ты ходишь, зверь небесный,
то невесом, то в гром ты разойдешься, в короб
и туфелька твоя белей невесты
и голоса твои поют из хора
 
 
пастью играешь меж сломанных автомобилей,
в ней медом шарманка поет, Самсон корчует колонну
не знаю где мертвой водой тебе брызнули в голос
где колокол вставили в грудь чтобы гулом качался
 
 
за мной он ходит то лисой то волком,
вот так, как я хожу – собой в ногах тону
собой не быть хочу – другим, другим
где ходят звери все в колоннах
и друг на друга смотрят
меж сломанных машин, что синие леса
 
 
я из небес пришел, как Лермонтов, как Илия
где ангелы не песнь —
                кровь дальнозоркую в объятьях держат
с твоей душой свое смешавши тело
и целлулоидное тело
 
 
мое разбито здесь на соты и ячейки
их голосом из звезд и спутанных волос
и зверь идет словно вода из лейки
словно в блокадный Ленинград обоз
 
 
навстречу я расту, как огненный цветок
О если бы я только мог…
я так хочу дышать! В зеленые сады
белым мячом бросаться и ловить
 
 
в их льдяных сквозняках и лаять и рычать
и пить стакан из высоты
и слово тайное звезде морей кричать
 
 
и смотрит мне в глаза веселый и свирепый
зверь, что лицо скрывает как магнит
и, узнанный, он в ночь кричит
и плачет в нем Илья, и львиный, и смиренный.
 
 
и с ним летит мой зверь, как будто горсть
раскрыли с бусинами – щелкают и скачут,
я тоже зверь, я не могу иначе,
я небу человек, простор и кость!
я человеку – гость, я только начат!
 
 
Могилы и сады – одна свирель
лицо одно у ласточки и волка
одна пчела летит в одну сирень
одним ушком расслышит стог иголка
и в солнечных часах один качнется день
 

«звук раскачать переменных не хватит рук…»

 
звук раскачать переменных не хватит рук
кузнечик щипаст и цепок и поезд далек
снегирь летит как снежок от в кровь разбитого рта
и мужицкий Христос– небом в общее небо лег
 

Агамемнон

 
летит синица вверх корнями
чтоб в небо новое врасти
и стать земле отвеса глубже
и птицей темною в горсти
 
 
я глину брал чтоб в яму кинуть
и стала пригоршня в крылах
ночами кычет и щебечет
и ключ из-под земли клюет
 
 
кто невидимкой Агамемнону
затылок бритый целовал
кто звезды зеленью соломенной
зажег над городом чумным
 
 
как будто бы играя с линзою
собой играл и в шар и в ночь
и дочь цветет напрасным именем
лучом попутным зажжена
 
 
а птичка возносилась ямой
куда сорвался поцелуй
и в окна верхние влетела
и тело принесла в огне
 
 
я ночью жить пытаюсь линзой
и бродит огненный жучок
смолу постелит лодкой рухнет
и слово в позвонке зажжет
 
 
и вот тогда я весь вмещаюсь
и в точке огненной стою
не раскрываясь врозь руками
и внятен гул загробных птиц
 
 
а бык идет и землю валит
пластом меня перевернет
и на рогах сидит кузнечик
как сердца темного скворец
 

Минотавр

 
он в центре сферы из летучих форм
косясь на них кровавым глазом
он каждой был из них, покуда чей-то разум
их не отторг, как местность – хлороформ,
 
 
так ангелов Мигель стоит среди собак
драконов и коней тяжелой карусели —
осколков мрамора, что прочь не отлетели
и сферой кружится живой и тяжкий прах
 
 
он – роя царь спиной полет их чует
рукою мускулистой вход им роет
распухшим глазом синий воздух пьет
а хор пчелою мраморной поет
 
 
возвратные они – суть форма для литья,
теперь разбитая, живая как семья
светил и ангелов, отливших Моисея,
как прежде Землю и материки,
сосну и ночь и омут у реки
 
 
чтоб разойтись
 
 
но разойдясь как стены Колизея
дымясь лучом от взятых в фокус окон
хранят над сценой форму общим оком
заполненную человеком иль конем
и телу не распасться в нем —
 
 
так вещи хрупкие с округи мировой
архангелы хранят
дудя на них в трубу как колесо
что движет солнце, Данте и светила
 

(читается подряд или отдельно)

 
и нам не знать чем мы владеем безраздельно
среди себя зверь-минотавр стоит
и сам вокруг себя собой парит
 
 
и я себя из ничего сложу
и я вокруг себя собой кружу
и в циркуле мой плач без рук и ног летит
 
 
о скольким жизнь моя могла бы стать!
и стала сколькими глазами и звездой
и тел моих возвышенная рать
оленем утренним идет на водопой
и пьяной бабой ляжет умирать
и вкось метнется бабочкой живой
 

Приам у Ахилла

 
мне черепаха белая опасна
ползет она как сердце через тело
у рвущегося в финиш бегуна
 
 
так гусеница совмещает выстрел
в лесу и бабочку над лесом
охотник дробью робкой вызрел
и как курок упав расстался с весом
 
 
и дева на плечах несла Игнатия1111
  «Богоносцем же он наименован потому, что имел имя Спасителя в своем сердце и непрестанно ему молился» (Из жития Игнатия Богоносца).


[Закрыть]
я деву целовал и мучил как огонь
дистанцию в себя вложил как деву конь
излишек претворив в изъятие
 
 
уходит медленное небо
безмерностью слепой несомо
и слово старца невесомо
и ахиллес тяжел от гнева
 
 
земля из раны состояла
из плача состоял уродец
и в ахиллесе смерть стояла
глубокая словно колодец
 
 
не тронь меня ушко иголки
расширенное больше вдоха
ни колесо неси по телу
просторной как рубаха крови
 
 
нет птицы разбрелися перья
и не собрать обратно выдох
и не кончается эпоха
где старец среди слез молчит
 

Дрозд вылетает из дрозда

прабабке – цыганской моей крови

 
ни мышца, ни звезда – пространство между
левая подмышка за быком правая в Марианской
впадине а в Москве сокол белую юбку бьет
да река в гребешках и воланах и ветер свежеет
 
 
что ни шаг шаг – смерть бежит с подбородка
                     до пустышки пинг-понга,
белая как как страница, как располосованная кожа
          с которой кровь еще не рванулась.
разведи руки, словно вырвали из них аквариум с рыбками,
сходи туда куда Дант не хаживал,
снеси что осталось в цыганский круг, зажги вместо костра
 
 
не щерься на меня стекло в лифте
не щерься на меня райская роза,
                     волк забежавший
          с шерстью в сосульках, с лицом Натальи Полтавки
не щерься на меня роза красная
          лучше учись длинноногой крови да бегу!
 
 
ах, капилляры дрозда, сетка алая выпи, съехавшая под кожу!
зачем мы всю ночь играли в прибой твоей белой юбки
и клубилась Медведица меж круглых коленок
глазом золотым вынимала череп Адама, зарытый в паху
кидала в небесный свой ковш колесом квадратным.
 
 
дрозд вылетает из дрозда и, вылетая,
              он вылетает из дрозда, влетая,
          в дрозда, что вылетает из дрозда дрозда
а между – в паузе слова, слова там, где их нет
и оттого-то звуком птица вкось летит
          и оттого-то молвит слово мышь живая
вниз головой течет в реке цыган
поет струящуюся песню
а у могилы губы шевелятся
 

Четыре всадника. Поворот

 
четыре всадника в пространстве без угла
в себе держу вас как ушко игла
я их не отпущу, сверкая бородой
из мрамора, не буду я живой
без вас, без меры и весов
но каждый конь меня ударит в грудь
чтобы в зародыша свернуть
начать чтоб снова все начать
чтобы себя как свет зачать
вложить как в красные глубокие глаза
и там три раза повернуть
 
 
зародышу времен гроза
водоворот вложила в грудь
и жабры верные коню
и небу вынутую силу
посадит розу на могилу
свернет в улитку колею
 
 
Вот скачет их девятый вал
          на Баратынского и на меня
на инвалида с франкфуртским аккордеоном
что рыл могилы на войне как света зал
для тех солдат которых выстрел в тьму разжал
и рембрандт ночь как день зажег в коне зеленом
для тех, кто сам – кристалл и голодал
и в друге как в воронке пропадал.
 
 
мой втянет всадников зародыш впустит
зашедшее в середку небо небом стать
мы его примем и качаем
у Баратынского в очах друг утонувший чаем,
губой как звуком всплывшим шевелит
и снег созвучий грудью тает и щемит.
 
 
О северный вокзал, России бедной небо
и снежные пути и синие глаза
и Батюшкова весь зеленый небосклон
спуститесь, сделайтесь улиткой
удержим на лядащих рожках песнь
обратной мощью
словно охотник мускулистой дланью
и бицепсом тряхнув
шлет сокола в заплаканное небо
невыносимым островом небесным
чтобы пророс
он новым небом с новою землей
какими плач безмерный прорастает
чтобы в себя втянуть как в черное окно
все, что родиться лишь пыталось
лес, птицу, белую жену, закат —
и заново родить
в неисследимый ряд небесных числ
в зеленый снег и в Батюшкова перстень
 

Птица

 
так что же, в птице нет меня?
и движется она на перья опираясь,
а не на яблоко в моей груди,
невидимое полое и без краев,
откуда вышел я и вот вокруг него стою
и вижу холод осени и синий гребешок волны
и как летают в воздухе далекие живые
а мертвые идут тропой листа
и все вокруг как серебро подковы
что связана незримой дланью в узел
как связан в узел лебедь или геликон.
кузнечик не умрет студентка будет жить
всех воль людских всесильна простота
в которой им настало раствориться
шофер ведет меж желтых рощ машину
а ангел это разность мысли
с источником ее
рождающая суть смертельной ясности
и зажимая в кулаке ракушку,
я будто в геликон трублю про юность мира
и песня отзывается в моллюске тяжким сдвигом
океанической плиты
Но нет никто не слышит геликона
лишь привязалась птица с огненным крылом
и ходит за спиной и спину жжет,
и волосы мои дымятся и горят
 

Самсон

 
в склоненной голове
как в окаянном льве
цветы цветут и машут лапой
когтистой, как пчела, летящая на запах
цветка и льва, цветка и льва
 
 
Самсон крутился колесом
у парохода, невесом,
и окаянный рос цветок
из ока черепа, меж ног
 
 
нет, мне не надо умирать,
я легче птичьего пера
краснее мышцы беговой
я хрупче бабочки слепой
и жизнь колесная текла
колесной речкой роковой
 
 
Самсонов горб неизречен
самсонов труд – пчелу достать
из губ, где в поцелуй вмещен
весь мир как жала благодать
 
 
холмам земли нас не познать
и циркуль нас не исказит,
я есмь еще, я скроен, сшит
мне белой бровью куковать,
мне речь вести и кровью быть
вбежавшей в круг и ликовать
и сокол небом говорит
 

За месяц до войны

 
за месяц до войны
конь скачущий в жокее раскрывался
вот вытянется словно кот копытом
вот руку заднюю посеребрит
из плеч их снова выбросит как камни
и вспять в жокея ямою уйдет
 
 
а тот как человек сидит в коне, огромным глазом
он смотрит на ветвящуюся землю
как будто бы она как дым за пулей
его сухое тело – мысль коня —
ползет в коне в длину
из морды выступая ликом человечьим
уже незрячим, вдохновенным
 
 
он должен первым доскакать как голубя нога
с письмом в кольце о рекогносцировке
 
 
а пушки бухали и били
проталкивая сквозь себя снаряды с кровью
в которых человек покуда не разорван,
так бык пока тореро не убил
нежнее кажется и тяжелее
 
 
за месяц до войны
Блок Александр солдатом оловянным
сидит в ландо с сиренью и волчицей
по чистому челу стихи бегут и брызжутся чернила
и совесть соловьем разбойничает в горле как в черемухе
и вдох серебряный как ложка холодит
 
 
за месяц до войны так сильно пахло мятой
и лица женщин словно тоньше были
и шляпы плыли как большие птицы
а отдаваясь все они кричали:
Ты! Ты один!
 
 
а через месяц
снаряд влюбленный будет воздух рвать как юбку
и догоняя бледного счастливца
кричать вослед: Ты мой! Ты! Ты один!
 
 
за месяц до войны
я целовал дорогу вместо платья
и пахла пыль духами и жасмином
а птица в папиросном коробе стояла
и рос воздушный змей из неба наготой
сговорчивой, родной, бесстыжей
 

Расстрел

Из повести «Гимназистка»

 
вот пуля гонится, она руками машет
она не хочет пить, она хочет обратно
вспять воздухом пойти над голубой травой
 
 
войти в осенний сад в желтых кустах ромашек
расшириться легко и многократно
и человеком стать невестой иль вдовой
 
 
несчастной но живой, а то веселой,
с кротом вести о свете разговор
о его форме в косный мир внесенной
о лодках и садах, глядящих в нас в упор
 
 
но прав не отменить у человека
и, заколдована, она за годом год
бьет в голову другого человека
а в небе ходит белый пароход
 

Стихи механика Никиты 1915

Из повести «Летчик»

 
когда началась война я испугался
потому что на войне убивают
и на этой меня обязательно убьют
над гостиницей шелестят листья платана и я жду катулла
катулл из серебра а из чего же еще
и из него торчит соха или я что-то путаю
про катулла мне объяснила одна учительница
 
 
он придет и возьмет мою смерть на себя,
превратившись в летучую
мышь или это вергилий она назвала два имени сразу
 
 
или не придет и тогда я умру
 
 
я подал вчера Ефросинье чай
она посмотрела на меня глазами как васильки
я люблю деревенских девок
но она лучше деревенских девок
хотя наши – самые красивые особенно в соседней деревне
и некоторые вечером красят губы
и пахнет от них свежестью
и духами а потом они всё смывают когда идут назад
но на губах остается
они ласковые она лучше деревенских девок
мама вижу как
она движется я однажды видел чертеж дирижабля —
эллипс в эллипсе как представишь все это в небе
          так темнеет в глазах
от восхищенья
когда я подал ей чай я видел эллипс в эллипсе
и когда помогал ей забраться на крыло самолета тоже
 
 
я думаю о наступившей войне
и жду Катулла что может
взять на себя мою смерть или это Вергилий
хорошо бы нас не сразу отправили
на фронт я читал о смерти у Александра Блока
та учительница мне тоже давала
его стихи и в этот миг в уме
прошли все мысли единственные нужные
это он о разбившемся насмерть жокее я бы не разбился
на ипподроме я бы удержался
и труп мечтательно глядит наверх
о чем он мечтает я знаю об эллипсе в эллипсе
                     который есть
только у Ефросиньи
они движутся как один прибор в другом
у нее шелестит юбка а губ она не красит
и на ипподроме тоже
встречаются кони в которых движется эллипс в эллипсе
на них приятно смотреть
          но на таких трудно удержаться я пробовал
но это лучше пули в живот я видел как
 
 
конь скачет забирая ноги
выбрасывая из себя вытянутый круг дальше чем копыта
стучит глухо в землю
          нас всех она ждет но я бы хотел раньше лечь в стог
с Ефросиньей а вдруг бы она согласилась
мама только наверное
не согласится она влюблена в капитана
                     это сразу видно
эти барышни всегда в кого-нибудь влюблены
а что там у нас в деревне
 
 
сестра Евдокима что опился
и повесился на Покров все еще что ли в девках
поди вышла уж замуж железная дорога мама
          это цивилизация техника
раз помню вышел из кабака пошел полем на переезд
хотел замерить скорость состава встал у светофора
он мчит на меня горит желтым глазом
а я так и стою на рельсах
как в столбняке думаю зачем сходить
думаю как цветет мокрая сирень возле плетня
зачем вообще сходить мама
          вот что мне было тогда непонятно
 
 
а теперь я жду Катулла
в этой пустой гостинице под платаном
а он всё не приходит
а может его тоже убили на войне но вряд ли
мы конечно победим только что толку
лучше б мы проиграли
как говорил один агитатор из Питера
                     рожа у него хитрая гладкая
 
 
эллипс в эллипсе мама это главное даже если
сделать всю механику неба
при помощи механизмов и живых зверей
в апокалипсисе много ангелов их тоже надо учесть
потому что вселенная
мчится на нас как паровоз вот я и думаю
зачем сходить
не отвечай мне мама дождусь катулла на денек заеду