Текст книги "Седина"

О Богдане я не буду знать ничего, пока она не исчезнет. Это уже потом, когда в дверь позвонит полицейский и спросит:

– Вы слышали или видели что-нибудь странное?

После того, как он поинтересуется:

– Когда вы ее видели?

После того, как он распрощается и уйдет, оставив на коврике неровный ребристый след, а в воздухе – крепкий запах сигарет "Пэлл Мэлл"; после того, как я поужинаю и высплюсь под тихий дождик за окном… после всего это я пойму, что ни разу в жизни не видел Богдану, но знаю ее, как эту закольцованную осень снаружи.

Я вспомню, как сверху доносится по утрам шум воды и гремит посуда, как за потолком кухни гудит закипающий чайник а в комнате болтает сам с собой телевизор. И там же – совсем редко – ухает басовыми соло альбом Анны Ребер 1972 года. Я не поклонник Анны: просто запомнил слова и по ним нашел записи в интернете.

Весь день и следующий, и еще один мне будут вспоминаться эти мелочи. Шорох ботинок на лестнице, двери лифта, которые, открываясь, так сочно, громко лязгают; запах духов, что повис невидимой дымкой в холле; бряцанье ключей и то, как они скрежещут в замке этажом выше; и снова, снова, снова – "Туманный понедельник" Анны Ребер.

Мне станут вспоминаться эти мелочи, и самое трудное окажется понять, что из них относится к Богдане, а что – к остальным жильцам дома. Естественно, я невольно отдам пропавшей девушке пальму первенства. Нечто вроде подаяния, только в другой, параллельной вселенной, где валютой служат не деньги, а фрагменты нас – звуки, образы, запахи.

Когда я вернусь в очередной раз домой – недели полторы спустя после исчезновения Богданы, – то вдруг пойму, как скучаю по всем крохам ее жизни. Собственная квартира покажется мне до того унылой и серой, что я спущусь к консьержу и попрошу ключи:

– Я дал Богдане послушать одну пластинку, но она не моя. Понимаете? Надо уже вернуть.

– Конечно, Вить! – ответит Кирилл Михайлович и приветливо улыбнется уголками глаз. – Конечно, сейчас. Только ты там ничего особо не трогай, а то ведь полиция и… Да, сам знаешь, – помолчит пару секунд и продолжит. – Я и не думал, что вы знакомы.

– Да, – кивну я, – немного: чашка чая, музыка. Богдана такая… уютная.

Маленькая ложь ради глотка чужой жизни. Мы никогда не пересекались.

Михалыч слегка нахмурится.

– Уютная? Ты, наверное, в нее влюблен?

– Нет! Нет! Что вы! Нет, только она мне казалась уютной. Вот и все.

– Да? Да, наверное, – мужчина посмотрит вверх и почешет шею. – Хотя мне она всегда казалась немного растерянной. Или потерянной?

Любопытно: часто ли мы говорим о людях, что они растерянны? Вот спрашивает вас некто о подруге:

– Как тебе она?

А вы в ответ:

– Растерянная.

Нет, странно звучит. Скорее мы скажем:

– Красивая. Немного с придурью, но красивая.

Или:

– Веселая. И стрижка неплохая.

А может:

– Ну и высокая она!

Но потерянная?

В квартире Богданы меня встретит тот затхлый аромат, который обычно замечаешь весной в загородных коттеджах. Запах пыли и покинутых комнат, распятых на вешалках платьев с нафталином и плесневелого сыра в холодильнике. Квинтэссенция замкнутости в себе.

Я открою окно, и внутрь хлынет поздняя осень. Там, снаружи, она красит дни в цвет мокрого асфальта и желто-алых листьев. В непроглядную хмарь дождливого неба, которое иногда будто подсвечивается и становится жгуче, невозможно синее, точно крылышки зимородка, и словно бы улыбается нам на прощание.

Зачем я пришел? Кровать заправлена, вымыта посуда. На столах и полках небольшой слой пыли – такой бывает, если пару недель не убираться. Обои в светло-розовые, пастельные цветочки, как и одеяло, и покрывало, и простынка с наволочкой. Богдана? Ты любила такой оттенок?

Я загляну в шкаф: пара вечерних платьев, черное и желтое, одно с лямочками, другое – короткое платье-топ. Кучка джинсов разной степени потертости и синеватости. Футболки, майки, нижнее белье. Ничего особенного. На верхней полке – чемодан с зимними вещами. Каждая завернута в экоэтиленовый пакет с упаковкой лавандового мыла внутри. Мне очень приглянется зелено-серый шарф, колючий, будто ежик, но удивительно теплый – можно подумать, ты недавно пришла с работы и сняла.

Богдана, ты где-нибудь работала?

Настанет пора уходить, иначе Кирилл Михайлович заподозрит, что я сюда пришел не за диском.

Вот он – в стопочке лазерных слепков с шестидесятых и семидесятых годов прошлого века. Альбом "Туманный понедельник" с фото молодой Анны, еще улыбающейся, счастливой, не испорченной славой и наркотиками. Через пять лет певица утратит голос, выйдет замуж; чудом избежит авиакатастрофы в Судане а потом раз и навсегда захлебнется в ванной, как и в собственной жизни.

Я в последний раз огляну убежище Богданы и тихо выйду, прикрыв за собой дверь. Именно прикрыв – точно в надежде вернуться снова.

Теперь каждый день у меня в квартире будет петь Анна Ребер образца тысяча девятьсот семьдесят второго года. Сначала я не нарадуюсь, как ребенок, этому маленькому украденному счастью, но… без закипающего в 7:43 над головой чайника "Teril Ev2", без стука желтой, как подлодка "Beetles", зубной щетки, что падает утром и вечером в пластиковый стаканчик с ромашками, – без всех этих крох "Туманный понедельник" превратится лишь в качественный суррогат Богданы. Протез ее жизни в моих ушах.

Так что одним воскресным утром, когда за окном сойдет с ума кружевная, алая осень, я снова приоткрою дверь этажом выше. Включу негромко Анну, поставлю чайник и начну собирать кусочки исчезнувшей жизни.

Вот обувь в прихожей. Шеренга сапожек, зеленые кроссовки. Слышите? "Вжи-и-х!" – Богдана застегивает черные ботфорты. Шорох белой, точно перо альбатроса, стеганой куртки; шелест, с которым девушка поправляет волосы. Какого они цвета?

Лиловые! На расческе в ванной – лиловая прядь. Самый красивый цвет, который я когда-нибудь видел. Я представлю, что ты вытираешься и зеркало запотело. Включаешь фен с отломанной крышечкой, чтобы раскаленный электричеством воздух смел капельки воды с волос а с лица – сон или усталость.

Вот духи. Я брызгаю на руку и принюхиваюсь. Рябина? Да, ты пахла рябиной. Или нет? Тут сбоку почти пустой флакончик – с ядерным ароматом грейпфрута. Сколько же тебя вокруг! Маленькие разноцветные кусочки – точно стеклышки в витражах. И каждый очень хочет крикнуть "посмотри, посмотри на меня", но, видать, стесняется.

Вот стесняется шампунь со зверобоем, розовый лосьон и бледно-лиловая помада. Смущается поржавевший смеситель – давно тут не было мужчины; осколок кафеля, который приклеен оторванной – не отрезанной – полоской скотча.

Вот краснеет в комнате Джек Лондон, что лежит разворотом вниз на прикроватной тумбочке: страницы 223 – 224, рассказ "Однодневная стоянка". Куксится телевизионный пульт, у него кружки грязи вокруг всех кнопок, кроме "пятерки" и "гибернации". Ты смотрела исторический канал?

Да. Включала моноблок: просто, для фона древности, чтобы не слышать своих мыслей, и читала книжку. В последний вечер ты чувствовала себя особенно усталой, поэтому не закрыла ее аккуратно, а положила так. Щелкнула "on/off" и заснула.

Малиновый бюстгальтер на спинке и колготки – ты надевала их в тот день. Бюстгальтер тоже стесняется, как и синий абажур, и ворсистый ковер со следами ног у кровати, по которому ты ходила босиком.

Как стесняется робкая, высохшая герань на окне. Как на кухне – белая кружка с зевающей мордочкой и глазами-бусинками. На стенках внутри различается оранжевая полоска – она возникает, если не допить чай и оставить до вечера. Наверное, ты часто опаздывала. Да, как еще объяснить, что все гелиотаймеры спешат на двадцать минут?

Оранжевая полоска приведет меня к буфету – здесь какой-то бежевый сахар (я сначала решу, что это халва) и зеленый чай с жасмином, оба в глиняных баночках; немного черного чая в надорванном пакете. Я почти могу вспомнить, как сквозь перекрытия между этажами доносится хруст этого раздираемого пакета – за неделю до исчезновения. Вот ты гремишь ложкой по стенкам баночки сахара а потом и кружки; вот журчит наливаемая вода, вот с шорохом отодвигается стул. Ты садишься на потертое сиденье, закидываешь ногу на ногу; задумчиво берешь свой чай и смотришь в кухонное окно, за которым день-деньской растекается по деревьям и траве осенняя желтизна.

А сюда – я улыбаюсь, – где оранжевая клякса на скатерти, ты обычно кладешь ложку, когда помешаешь сахар. Вечером стираешь пятно тряпочкой: чумазой, с рыжими пятнами и надписью "Ma che cosa tu guardi?". Спорю, раньше эта тряпочка была футболкой.

Щелкнет, выключаясь, зеленый, прозрачного пластика "Teril Ev2". Он очень старый – разогревался едва не двадцать минут. Из носика поднимаются белесые клубы, а уровень жидкости застыл где-то у полулитра. Вода, которую ты сама кипятила, пока не растаяла, как эти облачка пара под потолком.

Что же ты пила? Зеленый в баночке, черный в пакетике, оранжевый – в кружке.

Черный, его немного. Не успела… ох, какая же ты все-таки, растяпа, Богдана, – не успела пересыпать в банку.

А цвет? Я приоткрою холодильник и улыбнусь пиале с ослепительно рыжей облепихой, как чему-то родному. Бутылка невозможно дорогого красного вина "Этильон Монпери"; разорванная – Богдана, неужели у тебя не было ножниц? – упаковка испанской ветчины "хамон". Плесневелый, в силу времени, а не благородства, сыр; немного овощей и багровых, как закат, яблок; в морозилке – хлеб и невразу

...

конец ознакомительного фрагмента